Текст книги "Моэм выбирает лучшее у Киплинга"

Автор книги: Уильям Моэм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

"Вильгельм-Завоеватель" – это не только история о голоде, но и любовная история. Я уже упоминал о том, что Киплинг, как необъезженный жеребенок, шарахался от любых упоминаний о сексе. В историях о Малвейни он мимоходом упоминает о солдатских проказах, а в книге "Кое-что о себе" есть возмущенный пассаж о бестолковом и преступном легкомыслии властей, считавших кощунственным "вводить обследование базарных проституток или обучать солдат элементарным предосторожностям в общении с ними. Эта официальная добродетель обходилась нашей армии в Индии в девять тысяч дорогостоящих белых людей в год, перманентно страдающих от венерических болезней". Но здесь речь идет не о любви, а об инстинкте нормального мужчины, требующем удовлетворения. Я могу припомнить только два рассказа, в которых Киплинг попробовал (с успехом) изобразить страсть. Один из них – "Любовь к женщинам", поэтому я включил его в эту книгу. Это жуткая в своей грубости история, но рассказана она прекрасно, и конец ее, таинственный и так и не объясненный, звучит необычайно сильно. Критики спорили с этим концом. Матисс как-то показал одну из своих картин навестившей его даме, и когда она воскликнула: "Никогда в жизни я не видела такой женщины!" – ответил: "Это не женщина, сударыня, это картина". Если живописцу разрешены кое-какие искажения, чтобы достигнуть эффекта, которого он добивается, то нет оснований лишать и писателя такой же свободы. Правдоподобие не есть нечто установленное раз и навсегда: это то, что вам удается внушить читателю. Киплинг писал не служебный отчет, а рассказ. Он был вправе придать ему драматический эффект, если поставил себе эту цель; и если в жизни офицер не мог сказать женщине, которую он обесчестил и погубил, слова, вложенные в его уста Киплингом, это не страшно. Слова эти звучат правдоподобно, и читатель взволнован, как и хотел того автор.

Второй рассказ, в котором Киплинг изобразил подлинную страсть, это "Без благословения церкви", очень красивый и волнующий. Если бы мне предложили выбрать для антологии лучший из когда-либо написанных Киплингом рассказов, думаю, что я выбрал бы именно этот. Есть другие рассказы, более характерные, например "Комиссар округа", но в этом он подошел так близко, как позволяет материал, к тому, к чему рассказчик всегда стремится, но достигнуть чего не может и надеяться, – к совершенству.

Написать эти слова меня заставила любовная сцена, в которой заключен конец рассказа "Вильгельм-Завоеватель". Два человека влюблены друг в друга, это ясно, но в их любви нет душевного подъема, это скорее что-то серенькое, в чем уже чувствуется какое-то семейное начало. Два очень симпатичных, разумных человека, и совместная жизнь у них будет хорошая. Любовная сцена – для подростков. Так будет разговаривать с юной дочкой местного врача школьник, приехавший домой на каникулы, а не двое взрослых, толковых людей, только что переживших много тягостного и опасного.

Я позволю себе очень приблизительное обобщение, если скажу, что вершины своих возможностей писатель достигает в возрасте от тридцати пяти до сорока лет. До этого он изучает то, что Киплинг упорно называл своим ремеслом. До этого вся работа его незрелая, пробная, экспериментальная. Используя прежние ошибки, просто живя, то есть набираясь опыта и знания человеческой природы, устанавливая собственные пределы и узнавая, с какими темами он в силах справиться и как лучше всего с ними справляться, он овладевает своими изобразительными средствами. Теперь он – хозяин своего таланта, какого ни на есть. Он будет создавать лучшее, на что способен, лет пятнадцать, если повезет – то и двадцать, а потом сила его постепенно пойдет на убыль. Воображение уже не служит ему так, как в лучшую его пору. Он уже выдал все, что мог выдать. Писать он не перестанет, это привычка, которую легко приобрести, но трудно бросить, – но написанное им будет лишь все более бледным напоминанием того, что он писал в лучшую свою пору.

У Киплинга все шло по-другому. Он был из молодых, да ранний: он овладел своими возможностями чуть ли не с самого начала. Некоторые вещи в "Простых рассказах с гор" так дешевы, что в позднейшие годы он, вероятно, решил бы, что писать их не стоит, но рассказаны они четко, живо и эффектно. Те ошибки, какие в них есть, произошли от его житейской неопытности, а не от отсутствия умения. А когда, едва достигнув двадцати лет, он был переведен в Аллахабад и получил возможность выражать себя, не заботясь об экономии, он написал ряд рассказов, которые смело можно назвать мастерскими. Когда он впервые приехал в Лондон, редактор "Макмилланс мэгезин", к которому он явился, спросил, сколько ему лет. Когда Киплинг ответил, что через несколько месяцев ему исполнится двадцать четыре, он воскликнул: "О господи!" – и это не удивительно: то, что он успел сделать, было поистине чудом.

Но за все в жизни приходится платить. В конце века, то есть когда Киплингу было тридцать пять лет, его лучшие рассказы уже были написаны. Я не хочу сказать, что после этого он писал плохие рассказы, этого он при всем желании не мог бы, по-своему они были вполне хороши, но не было в них той магии, которой полны ранние индийские рассказы. Только когда он, вернувшись в воображении к своей ранней жизни в Индии, написал "Кима", он снова уловил эту магию. "Ким" – это его шедевр. Сначала кажется странным, что после отъезда из Аллахабада он вообще не возвращался в Индию, только раз ненадолго побывал у родителей в Лахоре. Ведь именно индийские рассказы принесли ему столь громкую славу. Сам он называл это молвой, но это была слава. Я могу только предположить, что он почувствовал: Индия уже подарила ему все темы, с которыми он мог сладить. Однажды, когда он провел какое-то время в Вест-Индии, он просил передать мне совет: съездить туда, потому что столько можно написать рассказов о тамошних людях, но речь шла не о таких рассказах, какие он сам мог бы написать. Он, вероятно, чувствовал, что и в Индии осталось достаточно историй, кроме тех, которые он написал, но и они тоже были не из тех, какие он мог написать. Для него эта жила оказалась выработанной.

Началась бурская война, и Киплинг уехал в Южную Африку. В Индии он по-мальчишески трогательно, хоть и бестолково, пленялся офицерами, с которыми сводила его судьба. Но эти доблестные джентльмены, так блистательно игравшие в поло, так отличавшиеся на танцах и пикниках, проявили жуткую неспособность, когда пришлось воевать в условиях, столь не похожих на карательные походы, какими они командовали на северо-западной границе. Офицеры и солдаты были храбрые, какими он всегда их считал, но руководили ими скверно. За перипетиями этой злосчастной войны он следил с ужасом. Быть может, он увидел в ней первую прореху в огромном полотне – в Британской империи, коей так гордился и для прославления которой столько сделал в стихах и в прозе? Он написал два рассказа: "Пленник" и "Путь, который он выбрал" – критику на беспомощность правительства в Англии и на неумелость командного состава. Это хорошие рассказы, и если я не включил их в свою книгу, то лишь потому, что в них силен элемент пропаганды и, как все злободневные истории, они с годами утратили свою значительность.

Мне следует предупредить читателя, что видные критики не разделяют моего мнения, будто лучшие рассказы Киплинга – те, действие которых происходит в Индии. Они считают, что рассказы, написанные в годы, которые они называют третьим периодом, отмечены глубиной, проницательностью и сочувствием, какого, к их сожалению, лишены его индийские рассказы. Для них вершина его творчества – это такие вещи, как "Жилище поневоле", "Мадонна в окопах", "Дом желаний" и "Друг-ручей". "Жилище поневоле" – прелестный рассказ, но право же, немного слишком прозрачный, а три остальные неплохи, но ничего особенного я в них не нахожу. Их мог написать и автор, не наделенный талантом Киплинга. "Просто сказки", "Пэк с холма Пака" и "Награды и эльфы" – книги для детей, их ценность измеряется удовольствием, которое они доставляют детям. "Просто сказки" здесь занимает первое место. Ребята просто визжат от смеха, слушая, как у слона вырос хобот! В двух других книгах Пэк является мальчику и девочке и для просвещения их выводит разных персонажей, с чьей помощью совершается их начальное и романтизированное знакомство с историей Англии. Этот прием не кажется мне удачным. Придуманы рассказы, конечно, очень ловко. Мне больше других нравится "На великой стене", где появляется Парнезий, римский легионер, но и этот рассказ понравился бы мне больше, если бы был прямым изложением эпизода из римской оккупации Британии.

Единственный из рассказов, написанных Киплингом после его переселения в Англию, который я ни в коем случае не исключил бы из этого тома, – это "Они". Это прекрасный, глубоко волнующий взлет воображения. В 1899 году Киплинг с женой и детьми поехал в Нью-Йорк. Там он сам и его старшая дочь простудились, и простуда перешла в пневмонию. Те из нас, кто для этого достаточно стар, помнят, как переполошили весь мир каблограммы, сообщавшие нам, что Киплинг при смерти. Он выздоровел, но дочь его умерла. Нет сомнения, что "Они" были порождены неутихающей печалью от этой смерти. Гейне сказал: "Из моих великих печалей я слагаю эти малые песенки". А Киплинг написал чудесный рассказ. Кое-кто нашел его неясным, другим он показался сентиментальным. Одна из опасностей, подстерегающих писателя, – это соскользнуть из чувства в чувствительность. Разница между тем и другим очень тонкая. Вполне возможно, что чувствительность – это просто-напросто чувство, которое вам почему-то не понравилось. Киплинг умел вызвать слезы, но иногда, в рассказах не для детей, а о детях, эти слезы раздражают, потому что эмоция, вызвавшая их, кажется приторной. В рассказе "Они" нет ничего неясного и, на мой взгляд, ничего сентиментального.

Киплинга не на шутку интересовали открытия и изобретения, преображавшие в то время нашу цивилизацию. Читатель помнит, как ловко он использовал радио в рассказе, который так и назвал. Машины увлекали его, а когда он чем-нибудь увлекался, то писал об этом рассказы. Он очень старался не напутать в фактах; если когда-нибудь и ошибался, как случается со всеми писателями, то факты были так малознакомы большинству читателей, что они этого не замечали. Он углублялся в технические детали не из желания похвастаться (как человек он был упрямый спорщик, как автор – скромен и непритязателен), но потому, что это было интересно. Он был как пианист, радующийся блестящей легкости своего исполнения и выбирающий пьесу не за ее музыкальную ценность, а за возможность проявить свой особый талант. В одном из своих рассказов Киплинг говорит, что ему снова и снова приходилось перебивать рассказчика, чтобы просить его объяснить технические термины. Читающий эти рассказы, а он написал их довольно много, не в состоянии последовать его примеру и остается в растерянности. Рассказы эти были бы легче для чтения, будь они менее дотошны. Так, например, в рассказе "На законном основании", я думаю, только морской офицер поймет, что происходит, и я готов верить, что он-то сочтет рассказ ловкой басней. "007" рассказ про паровоз. "Корабль, который нашел себя" – про океанского "бродягу"; думаю, что прочесть их и понять вы могли бы только, если бы были, соответственно, машинистом и судостроителем. В "Книгах джунглей", да и в "Мальтийском коте" животные разговаривают в высшей степени убедительно; к тому же приему он прибегает в рассказах о паровозе "007" и о корабле под именем "Димбула". Но здесь прием оказался не выигрышным. Я не в силах поверить, что нормальный читатель знает (или хотел бы узнать), что такое винтовой домкрат, каукетчер, колесный бандаж и реборда.

Эти рассказы говорят о другой стороне многогранного таланта Киплинга, но я решил не включать их в свой сборник. Цель художественной литературы (с точки зрения читателя, которая часто совсем не та, что у автора) – занимательность, а в этом смысле ценность их, по-моему, очень невелика.

Больше сомнений вызвали у меня рассказы о вышучивании, розыгрышах и пьянстве, какие он время от времени писал. Было в нем что-то от Рабле, а ханжество эпохи, заставлявшее его умышленно отворачиваться от так называемых скользких тем, вынуждало к описанию грубых шуток и неуемных возлияний. В книге "Кое-что о себе" он рассказывает, как однажды показал матери рассказ о "противоположном поле", а мать "уничтожила его" и написала ему: "Никогда так больше не делай". Из контекста явствует, что речь шла об адюльтере. Забавно или нет пьянство – это, надо думать, зависит от ваших личных вкусов. Мне, на горе, довелось много пожить среди пьяниц, и я нашел, что в лучшем случае они скучны, а в худшем – отвратительны. Но совершенно ясно, что такая моя позиция – редкость. Что истории о пьяницах обладают притягательной силой, доказано популярностью Браглсмита, хулигана и пьяницы, и Пайкрофта, отупевшего от вина унтер-офицера, который так веселил Киплинга, что тот посвятил ему не один, а несколько рассказов. Розыгрыши до совсем недавнего времени как будто имели сторонников повсюду. Испания Золотого века полна ими, и все помнят, как жестоко разыгрывали Дон Кихота. В викторианский век это все еще считалось забавным, и из одной недавно вышедшей книги мы узнали, что практика эта была в ходу в самых высоких сферах. Забавляет это вас или нет – опять-таки вопрос вашего темперамента. О себе лично скажу, что читаю такие рассказы с чувством неловкости. Смех, который одолевает героев таких подвигов, претит мне; мало того, что они смеются над унижением своих жертв, они приваливаются друг к дружке, обессилев от смеха, сползают со стульев, бросаются на пол и орут, рвут на части ковер, а в одном рассказе повествователь снимает комнату в таверне нарочно, чтобы было где отсмеяться. Только один из этих рассказов показался мне действительно смешным, и, решив, что следует дать читателю хотя бы один пример, я включил его. Называется он "Деревня, которая проголосовала, что земля плоская". В нем комизм высокого порядка, жертва заслуживает наказания, и наказания строгого, но не грубого.

В этом очерке я лишь мельком упомянул об успехе Киплинга. А успех был баснословный. Ничего подобного не было с тех пор, как Диккенс штурмом взял читающий мир своими "Записками Пиквикского клуба". И ждать ему не пришлось. Уже в 1890 году Генри Джеймс писал Стивенсону, что Киплинг, "звезда наших дней", – ближайший соперник Стивенсона, а Стивенсон писал Генри Джеймсу, что "Киплинг слишком умен, чтобы жить". Словно оба они были несколько ошеломлены появлением этого "чудо-младенца", как назвал его Джеймс. Оба признавали за ним блестящий талант, но с оговорками. "Он поражает своей ранней зрелостью и разнообразными дарованиями, – писал Стивенсон, – но тревожит своим обилием и спешкой... Я никогда не был способен на такие груды писаний и никогда не грешил в этом смысле. Я смотрю, восхищаюсь, радуюсь; но я честолюбив, как все мы, когда речь идет о нашем языке и литературе. И поэтому мне обидно... Конечно, у Киплинга есть дарования – все феи-крестные подвыпили на его крестинах. Что же он будет с ними делать?"

Но плодовитость для писателя не грех. Это достоинство. Оно было у всех величайших авторов. Конечно, не вся продукция их ценна, только ничтожества могут держаться на одном уровне. Именно потому, что великие авторы писали очень много, они время от времени создавали великие произведения. Киплинг не был исключением. Я не думаю, что какой-либо писатель может справедливо судить о писаниях своих современников, я думаю, что больше всего ему нравится то, что создает он сам. Ему трудно оценить достоинства, которыми сам он не обладает. Стивенсон и Джеймс не страдали недостатком великодушия и признавали большие способности Киплинга, но по тому, что мы о них знаем, легко догадаться, как сбивала их с толку буйная жизнерадостность и сентиментальность одних его рассказов, грубость и мрачный юмор других.

Конечно, были у Киплинга и свои недоброжелатели. Работягам-писателям, после многолетних трудов достигшим скромного места в литературном мире, нелегко было смириться с тем, что этот молодой человек, неизвестно откуда взявшийся, ничего не имеющий за душой в социальном смысле, как будто без малейших усилий добился такого поразительного успеха; и, как мы знаем, они утешались, предсказывая (как в свое время с Диккенсом), что он, взлетев, как ракета, так же быстро погаснет. Киплингу ставили в упрек, что он вкладывал в свои рассказы слишком много самого себя. Но, если говорить начистоту, что может писатель предложить вам, кроме самого себя? Иногда, как было, например, со Стерном или с Чарльзом Лэмом, он предлагает вам себя подкупающе открыто это и вдохновение, и основа его творчества; но даже когда он всячески старается быть объективным, то, что он пишет, неизбежно оказывается пропитано этим его "я". Десяти страниц "Госпожи Бовари" достаточно, чтобы у вас создалось прочное впечатление о вспыльчивой, пессимистичной и углубленной в себя личности Флобера. Критики Киплинга напрасно бранили его за то, что он вводил в свои рассказы собственную личность. На самом деле беда, конечно, была в том, что им не нравилась личность, с которой он их знакомил, а это вполне понятно. В ранних его работах он проявил обидные качества. У вас создавалось впечатление о самонадеянном, нагловатом молодом человеке, непомерно уверенном в себе и очень себе на уме, и это не могло не вызвать резкой неприязни его критиков. Ибо такое утверждение собственного превосходства, какое явствует из этих малоприятных черт характера, оскорбительно для человеческого самоуважения.

Киплинга часто обвиняли в вульгарности, так же как Бальзака и Диккенса; думается, только потому, что они касаются сторон жизни, неприятных для людей утонченных. Мы теперь стали выносливее: когда мы называем кого-то утонченным, мы не воображаем, что это для него комплимент. Но одним из самых бессмысленных упреков Киплингу было то, что рассказы его – анекдоты, а это, по мнению критиков, означало, что они никуда не годятся. Но если бы они потрудились заглянуть в толковый Оксфордский словарь, они нашли бы там такое объяснение этого слова: "история самостоятельного эпизода или отдельного события, рассказанная как нечто само по себе интересное или своеобразное". Это идеальное определение рассказа. История Руфи[7], история Матроны Эфесской[8], история Боккаччо о Федериго делья Альбертино и его соколе[9] – все это анекдоты. Так же как "Пышка", "Ожерелье" и "Наследство". Анекдот – это костяк рассказа, придающий ему форму и связность и одеваемый автором в плоть, кровь и нервы. Никто не обязан читать рассказы, и если они вам не нравятся потому, что в них ничего нет, кроме рассказа, тут ничего не поделаешь. Может быть, вы не любите устриц, никто вас за это не осудит, но неразумно осуждать их за то, что они не несут в себе эмоционального заряда бифштекса и пудинга с почками. Так же неразумно придираться к рассказу за то, что это всего лишь рассказ. А это именно и проделывают иные из недоброжелателей Киплинга. Он был очень талантливый человек, но не был глубоким мыслителем, да я и не вспомню ни одного крупного романиста, который им был бы. Он обладал бесспорным умением рассказывать истории определенного толка и рассказывал их с удовольствием. У него хватало ума почти всегда делать то, что удавалось ему лучше всего. Будучи нормальным человеком, он, несомненно, радовался, когда его истории нравились, а если нет – только пожимал плечами.

Еще ему ставилось в вину, что он плохо создавал характеры. Думаю, что повинные в этом критики не совсем понимали, что значит создать характер в рассказе. Разумеется, можно создать рассказ именно с этим намерением. Флобер это сделал в "Простой душе", а Чехов – в "Душечке", которая так нравилась Толстому, хотя пурист мог бы возразить, что это вообще не рассказы, а конспекты романов. Киплинга интересовали события. Такому автору достаточно сказать о своих персонажах столько, сколько нужно, чтобы они стали живыми, чтобы показать развитие характера, писателю нужно время и свобода движений целого романа. Может быть, самый замечательный характер в литературе – это Жюльен Сорель, но как мог бы Стендаль показать развитие его сложного характера в рассказе? Я хочу этим сказать, что для той цели, какую перед собой ставил Киплинг, он обрисовал свои характеры достаточно четко. Не надо смешивать "характеры" с характером. Малвейн, Ортерис и Лиройд – это "характеры". Их создать легко. У Финдлейсона в "Строителях моста", у Скотта и Вильгельма в "Вильгельме-Завоевателе" есть характеры, и это написать гораздо труднее. Правда, это очень обычные, даже банальные люди, но как раз этим и интересно повествование, и я не сомневаюсь, что Киплинг понимал это. Родители мальчика в "Хворосте" – не то, чем считал их Киплинг: не цвет местного дворянства, то есть землевладельцы, живущие в родовом поместье, а приличная пара из "Пяти городов" Арнольда Беннетта, накопившая денег и поселившаяся в деревне. Обрисованные скупыми штрихами, это живые, легко узнаваемые люди. Миссис Хоксби не была тем модным и изысканным созданием, каким Киплинг посчитал ее, это была второсортная маленькая женщина очень высокого о себе мнения, что отнюдь не значит "манекен". Все мы ее встречали. Ярдли-Орд в рассказе "Комиссар округа" умирает через пять страниц после начала рассказа, но Киплинг успел охарактеризовать его так подробно, что кто угодно мог бы написать его биографию по примеру "Жизней" Обри[10] и оказался бы достаточно точным. Жаль, тороплюсь, а то так и подмывает поддаться соблазну и написать ее с начала до конца, чтобы показать, как легко было бы это сделать.

Не так давно один видный писатель сказал мне, что стиль Киплинга так противен ему, что он просто не может его читать. При его жизни критики находили этот стиль отрывистым, вычурным, манерным. Один из них сказал: "Следует помнить, что жаргон еще не сила, а злоупотребление точкой не гарантирует живости изложения". Все верно. Автор прибегает к жаргону, чтобы точнее воспроизвести разговор или придать своей прозе более разговорный характер. Главное возражение на это состоит в том, что мода на жаргон преходяща, уже через несколько лет он звучит устарело и может даже оказаться непонятным. Бывает, правда, что он переходит в язык и тогда приобретает литературную ценность, так что даже пурист не сможет к нему прицепиться. Киплинг писал необычными по тем временам короткими предложениями. Это нас уже не удивляет, и хотя лексикографы объясняют нам, что предложение – это ряд слов, образующих грамматически полное выражение одной мысли, я не вижу, почему, когда автор это выполнил, ему не поставить точки. Это совершенно правильный поступок. Джорджа Мура, отнюдь не снисходительного критика своих современников, пленяли в стиле Киплинга звонкость и ритм. "Другие писали красивее, но никто, сколько я могу вспомнить, не писал так щедро. Он использует все богатства языка – язык Библии и язык улицы". Лексикон Киплинга богат. Он выбирал слова, часто очень неожиданные, за их окраску, их точность, их модуляцию. Он знал, что хочет сказать, и умел сказать это язвительно. Его прозу (а я говорю только о ней) отличает бодрый темп и энергия. Как у всякого писателя, у него были излюбленные приемчики. Одни, как, например, неуместная привязанность к библейским оборотам, он быстро отставил, другие сохранил. Это все мелочи. Стиль Киплинга так индивидуален, что сегодня, мне думается, никто не захотел бы писать, как он, даже если бы мог; но я не вижу причин отрицать, что инструмент, им построенный, был как нельзя лучше приспособлен к задачам, какие он ставил. Киплинг редко пускался в длинные описания, но зоркий глаз и быстрота понимания позволяли ему с необыкновенной живостью показать читателю пеструю индийскую жизнь во всем ее фантастическом многообразии.

Если я в этом очерке не постеснялся указать на то, что считаю недостатками Киплинга, то надеюсь, что и достаточно ясно выразил, как высоко ценю его достоинства. В общем, рассказ – не тот жанр художественной литературы, в котором англичане достигали особенных высот. Как показывают их романы, они склонны к многословию. Форма никогда их особенно не интересовала. Сжатость им не по нраву. Но рассказ требует формы. Требует сжатости. Многословие его убивает. Он зависит от построения. Не допускает повисших в воздухе сюжетных линий. Должен быть законченным в своих пределах. Все эти достоинства вы найдете в рассказах Киплинга той поры, когда он достигал своих великолепных вершин, а в этом нам повезло: он проделывал это из рассказа в рассказ. Редьярд Киплинг – единственный автор в нашей стране, которого можно поставить рядом с Мопассаном и Чеховым. Он – наш величайший мастер рассказа. Что кто-нибудь когда-нибудь сумеет с ним сравниться – в это не верится. Что он никогда не будет превзойден – в этом я уверен.

КОММЕНТАРИЙ

Идею издания антологии киплинговских рассказов Моэм вынашивал несколько лет. В 1950 г. в письме к своему литературному посреднику он подтверждает основательность своих намерений, замечая, что "собирается писать не панегирик, а серьезную критику", для чего требуется с карандашом в руках перечитать все рассказы Киплинга. В 1952 г. в Лондоне вышла книга "Избранная проза Киплинга" с предисловием Моэма. Нью-йоркское издание 1953 г. называлось "Моэм выбирает лучшее у Киплинга". Переводчик закрепил это название за вводной статьей Моэма.

[1] Маджуб – местность в Южной Африке, где в 1881 г. буры нанесли серьезное поражение англичанам.

[2] Марсель, мадам де Германт – персонажи романа Пруста "По направлению к Свану".

[3] ...они не выскакивают из его головы, как Афина Паллада из головы своего папаши... – Реминисценция из античного мифа о рождении Афины из головы Зевса.

[4] Элиот Томас Стернз (1888-1965) – поэт, драматург, публицист, критик, теоретик литературы. Классик англо-американской литературы XX в.

[5] "возмездие за грех есть смерть". – См.: Библия, Новый завет, Послание Павла к римлянам; в каноническом тексте звучит так: "возмездие за грех смерть" (6:23).

[6] "Песни Древнего Рима" (1842) – серия баллад на темы древне-римской истории, написанная Маколеем, английским историком, публицистом и политическим деятелем (1800-1859).

[7] История Руфи... – См.: Библия, Ветхий завет. Книга Руфь.

[8] ...история Матроны Эфесской... – Вставная новелла в "Сатириконе" Петрония.

[9] ...история Боккаччо о Федериго делья Альбертино и его соколе... – См.: "Декамерон" Боккаччо, день V, новелла IX.

[10] Обри Джон (1626-1707) – английский писатель, известный своей серией "Жизни", т.е. биографии замечательных людей.