Текст книги "Приключения Весли Джексона"

Автор книги: Уильям Сароян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Отец молчал.

– Кто он был? – спросил я.

– Он был уже мертвый тогда, – сказал отец. – Он был никто. Прежде это был парень лет восемнадцати, а тогда он уже был никто.

– Для чего же ты это сделал?

Отец поглядел на меня, потом поднес стакан к губам и заговорил, не отнимая его ото рта:

– Ради тебя, наверно. Я знаю, что ради себя я бы этого не сделал. Не хочу валить на тебя вину, но это сделал ты – понимаешь? Просто я должен был это сделать. Я не хотел быть убитым, пока не погляжу на тебя.

– За это, отец, спасибо, И все-таки я жалею, что ты это сделал.

– Когда-нибудь и тебе придется испытать то же самое. И ты тоже сделаешь что-нибудь, чтобы остаться в живых и поглядеть на своего сынишку. Даже убьешь кого-нибудь.

– Наверное, этот парень, которого ты убил, чувствовал то же самое.

– Конечно, я в этом уверен, – сказал отец. – Ему не больше хотелось убивать меня, чем мне его, – мы оба это прекрасно видели, – но выхода не было, надо было идти до конца. Я никак не думал, что способен проколоть штыком другого человека, однако я это сделал.

– Штыком? Я думал, ты застрелил его издали, может, когда он перебегал за укрытие.

– К черту, – сказал отец. – Я никогда не стрелял в человека, перебегающего за укрытие. Я вообще никого не застрелил за все время, никогда не был хорошим стрелком – палил в белый свет как в копеечку. Но мы с тобой пресекли жизнь человека, который тоже хотел иметь сына. Мы должны это как-нибудь возместить.

– Как же это?

– Не знаю, но как-нибудь должны. Когда-нибудь либо я, либо ты, а то и твой сын, мой внук, – мы должны будем возместить этот ущерб. Не будь нынче войны, тебе было бы легче это сделать, так что смотри не ошибись – не прогляди своей девушки, матери твоего сына.

– Я не пользуюсь большим успехом у девушек, – сказал я. – Я неловок, неуклюж и слишком серьезен во всем.

– Вот и отлично, – сказал отец. – Ты найдешь свою девушку. И когда ее встретишь, сразу узнаешь, что это она и есть.

Мы поднялись и поехали ужинать, и за ужином долго толковали о том о сем, потому что отец хотел передать мне все, чему сам научился в жизни.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Весли отправляет и получает письма, ему предоставляют отдельный угол, и канцелярский стол и его принимает за писателя человек, который сам воображает себя таковым

В Нью-Йорке я вел переписку с Гарри Куком. Писал Джо Фоксхолу. Раз в неделю посылал письмо Доминику Тоска, где рассказывал, как мы живем с его братом. Писал я и Лу Марриаччи. И, уж конечно, – отцу. Поэтому он, вероятно, и приехал.

Письма для солдата значат больше, чем что-либо другое, кроме разве демобилизации и возвращения домой. Объясняется это, по-моему, тем, что никто из нас по-настоящему не живет армейской жизнью. Тело наше там, где мы находимся, но душой мы где-то в другом месте.

О том, что я лежал в госпитале с воспалением легких, я отцу не писал, потому что не хотел его беспокоить. Спустя примерно месяц после того, как я вышел из госпиталя, я стал чувствовать себя опять вполне здоровым и не обращал больше внимания на дождь, снег, слякоть, пасмурное небо и тому подобное. Рано или поздно человек приучается таскать с собой свой собственный климат.

Лу писал мне каждый понедельник, и его письма обычно приходили в среду или в четверг. Он много не распространялся, но сообщал все, что мне нужно. В каждом письме был денежный перевод. Сначала на двадцать долларов, потом, когда Лу нашел моего отца, на тридцать, а потом, очень скоро, переводы выросли до пятидесяти. Лу говорил, чтобы я не беспокоился насчет денег – он дает их мне в долг и надеется, что когда– нибудь я расплачусь с ним. Я был уверен, что он совсем не хочет, чтобы я отдавал ему деньги. Просто он не хотел, чтобы я чувствовал себя неловко. Но я знал, что должен вернуть ему деньги. Я решил уплатить Лу свой долг из первых же денег, что я заработаю. Ведь я ничего для него не сделал в свое время, а только хотел ему помочь. Но я был рад, что Лу зарабатывает много денег, просто потому, что приятно видеть щедрого человека, у которого есть что раздавать. А щедрый человек, которому раздавать нечего, уж наверно, самый несчастный в мире.

Людей хорошо узнаешь по письмам. Допустим, вы встретились с кем– нибудь раньше; вы помните, каким он был и что вы о нем думали, а теперь вы читаете его письма и узнаете его гораздо лучше. И удивительная вещь: все письма как будто рождаются из одного источника, общего для всех людей и, по-моему, источник этот – одиночество.

Человек – существо одинокое. Несмотря на самое широкое общество, которое предоставляет ему жизнь, он одинок. Порой он так одинок, что отворачивается от своих современников и обращается к умершим – читает книги, написанные людьми, жившими задолго до него. Или уходит в луга, под голубое небо, к вольным обитателям полей и лесов, как это сделал Торо. Или обращает свою привязанность на какого-нибудь маленького домашнего зверька, на собачку, канарейку, попугая, даже на черепаху или золотую рыбку, а то и на какое-нибудь животное покрупнее, скажем лошадь. Арабы, говорят, любят своих лошадей больше, чем жен. Иногда человек привязывается к растениям, выращивает их в собственном садике, а если нет сада – то в цветочных горшках. Но кого же он ищет все время? Кого-нибудь, кто стал бы ему близок. Во всех письмах, что я получал, всегда проглядывало одиночество и страстное желание соприкоснуться с кем-нибудь, кто не был бы чужим для тебя, у кого было бы что о тебе вспомнить.

Письма Гарри Кука очень меня удивили, так как я ожидал, что они будут полны шуток и веселья, а на самом деле ничего такого не было. Все его письма были проникнуты страстной тоской и ничем больше. Обычно люди тоскуют по тому, с чем они были связаны прежде, – по родному дому, по ферме, по каким-нибудь улицам в городе, но Гарри тосковал по тому, что могло бы быть еще впереди.

"Я мечтаю остаться наедине с собой, – писал он в одном из писем, чтобы подумать о том, как мне жить. Будь на то моя воля, я бы не стал жить до старости, а просто прилег бы когда-нибудь под вечер в тени старой яблони и заснул, чтобы больше не просыпаться".

А письма Джо Фоксхола и наполовину не были так серьезны, как его разговоры. Он описывал всякие мелочи из своей жизни и подшучивал над знакомыми офицерами. Доминика Тоска интересовало только одно: как поживает Виктор? Сам Виктор писал ему чаще, чем я, но Доминик хотел все знать от меня. Останусь ли я с Виктором, если нас отправят за океан? Постарайся, дескать, устроиться так, чтобы быть все время с ним вместе.

Отцовские письма были самые короткие.

"Письмо твое получил, – писал он своими каракулями, – Прочитай наново Екклесиаст – один раз быстро, а потом два или три раза помедленней".

Или: "Письмо твое получил. Читаю Андерсена. Думаю, тебе он тоже понравится".

Я ему пишу, что тоже читал Андерсена, и называю несколько сказок. А он мне в ответ:

"Ханс Кристиан – это тоже неплохо, но я имел в виду Шервуда".

Один раз я написал Какалоковичу, Он оказался хорошим парнем, как я и ожидал. Извинился передо мной, что не мог ответить раньше, так как был очень занят обучением людей новой роты.

"Вы бы удивились, – писал он, – до чего похожи люди в каждой новой роте".

Так много писем я писал потому, что меня послали в школу изучать чтение карт и военную администрацию и у меня было много свободного времени. Я завел привычку носить в кармане несколько очиненных карандашей, блокнот и конверты, и пока другие слушали всякую чепуху о том, кто кем является в армии и как их отличить друг от друга или как выйти из положения, если вы заблудились в пустыне, я сидел позади и писал отцу, или Лу, или Джо Фоксхолу, или Доминику.

Когда мы окончили школу, сержант спросил меня, не хочу ли я печатать для него на машинке, и я сказал, что хочу. Мне дали стол и пишущую машинку, и большую часть времени я печатал разные извещения и рапорты для сержанта.

Мне отвели уютный уголок за перегородкой, на одном этаже с писателями, так что, по-моему, было вполне естественно, что они принимали меня за одного из своих. Время от времени заходил ко мне кто-нибудь из них, присаживался на краешек стола и спрашивал:

– Над чем вы сейчас работаете?

Я ему объяснял, чем я занят, и тогда он говорил:

– Я имею в виду – не для армии, а для себя. Я, например, пишу пьесу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Весли знакомится с армейскими сценаристами и после просмотра созданных ими учебных фильмов начинает подозревать, что они-то и есть настоящие враги

В литературном отделе нашей воинской части в Нью-Йорке было около пятидесяти писателей. Мне пришлось перепечатывать на машинке их список для сержанта, так что я узнал все фамилии, но что-то не припомнил ни одной их книги. В воскресенье днем я взял с собой этот список в публичную библиотеку на 42-й улице и проверил, всех по каталогу, одного за другим, в алфавитном порядке. Оказалось, только один из них выпустил книгу. Я записал шифр книги на листок бумаги, книгу мне доставили, и я сел ее читать.

Ну, книга была как книга: напечатана на бумаге, в переплете, была в ней и фабула, но самая скучная из всего, что я когда-нибудь читал. Я прочел двадцать страниц с начала, десять страниц – с конца и две – в середине, но скучно было везде одинаково.

Я не понимал, что это за писатели. Казалось бы, по всей стране не наберется полсотни стоящих того, чтоб их читать, а вот поди ж ты – здесь они нашлись, все пятьдесят, и все писали по заданию правительства. Я видел даже того писателя, который выпустил книгу, но в нем не было ничего примечательного ни по виду, ни по разговору. Впрочем, он был довольно остроумен, как и остальные сорок девять писателей. В жизни не встречал таких остроумцев. Они непрерывно болтали о книгах и пьесах, и не было на свете такого произведения, по поводу которого у них не нашлось бы какого-нибудь тонкого замечания.

– Если выварить Шекспира, что от него останется? – говорил кто– нибудь из них. – Плагиатор, эскапист, безыдейный халтурщик.

Они переходили от одного писателя к другому и прорабатывали их так, что от них только пух летел.

А я, бывало, гляжу на них и силюсь себе представить, что это за люди, откуда они берутся, но ответа на свой вопрос я так и не нашел.

Эти люди были самыми большими патриотами во всей армии, во всяком случае, никто так не рвался сделать из японцев рагу, а из немцев – кислую капусту. Большинство из них пробыло в нашей воинской части не меньше двух лет, и некоторые совсем обжились и состарились здесь. Жили они на своих дачах, по утрам приезжали в Нью– Йорк на машинах, а к вечеру возвращались обратно. Никто из них не выполнял казарменного распорядка, как это приходилось нам грешным, ибо у них было достаточно нашивок, чтобы освободить их от всяких докучных обязанностей. Иногда они "работали дома", а это значило, что неделю-другую вы их совсем не увидите.

Их воинские обязанности, которые они выполняли весьма торжественно, заключались в сочинении "тематических разработок" и "сценариев" для короткометражных учебных фильмов. Поначалу эти фильмы посвящались специальным проблемам – например, как стрелять из винтовки и содержать ее в чистоте, – но вскоре, когда этот материал истощился, сценаристы перешли к более увлекательным сторонам солдатской жизни. Они показывали, как убить человека голыми руками или как, не дрогнув, встретить смерть. Сами они достигли больших успехов по обеим линиям: были преисполнены жаждой убийства и ненавистью к маленьким, грязным, желтопузым япошкам и к трусливой немчуре и полны поразительной, сверхчеловеческой храбрости перед лицом смерти. Но по вечерам они всегда спешили на дачу и, в то время как другие уезжали за океан сражаться, все еще пописывали сценарии для фильмов, обучающих этих других так же геройски встречать смерть, как встретил бы ее и сам автор сценария.

Они были недовольны, если немца или немку, японца или японку считали человеком. Случись кому-нибудь спросить весьма невинно, когда же они собираются ехать за океан громить неприятеля, они отвечали обычно, что годами стремятся к этому, но военный врач нашей части ничего и слышать не хочет из-за их гипертонии, желудка или ушей. Или они говорили, что командир части вечно с ними борется, чтобы не отпускать их от пишущих машинок, так как он считает такую работу в сотни раз важнее для победы, чем если бы они взялись за винтовки. А то и сами они утверждали, что их произведения больше значат для истребления врага, чем действия целой дивизии.

Смотреть все эти фильмы было для нас обязательно, даже если их снимали тут же, в военном городке, под самым носом; но только одни авторы уходили из кинозала удовлетворенные и взволнованные. Остальные чувствовали себя смущенно и неловко от всей этой бравады на экране, а иногда просто дурно делалось от наглядных уроков, как выдавливать людям глаза, бить ногами в лицо или в пах, ломать им шеи, спины, руки; или как проткнуть человека насквозь штыком, а потом как ни в чем не бывало обернуться как раз вовремя, чтобы спасти жизнь насмерть перепуганному товарищу, которого едва не придушил огромный толстый немец; мгновенно переломить немцу спину, повернуться к дружку, принять его в свои защитные объятия и сказать:

– Вот видишь, Сэм, тут нет ничего страшного, а делаем мы это во имя свободы говорить что нам нравится, делать что нам нравится и идти куда нравится. Закурим?

Никого, кроме самих авторов, эта ерунда не убеждала, и все равно, каких бы храбрецов нам ни показывали на экране, ребята, которым рано или поздно предстояло отправиться за океан, от души жалели бедных неприятельских солдат, которым то и дело вырывали глаза или сворачивали шею. Такие фильмы приносят только вред. Если от людей действительно требовать, чтобы они делали подобные вещи, то люди могут призадуматься: а нет ли других способов выиграть войну? Может быть, любителям сражений следует договориться о более гуманных средствах. А если уж все зашло так далеко, что обе стороны не в состоянии пресечь все эти зверства, может, быть, им следует совсем прекратить военные действия и просто кинуть жребий.

Признаться, труды наших писателей только подняли врага в моих глазах. Я поймал себя на том, что уже не думаю о враге за океаном. Зато на самих писателей стал смотреть, как на врага настоящего – как на серьезную опасность, от которой не так легко будет избавиться и после войны. Не знаю, кто вообще выигрывает войны, но думаю, что это такие люди, как Виктор Тоска, который, наверно, мечтает не только об ордене Пурпурного Сердца; или Джо Фоксхол, который ненавидит все, связанное с войной и армией; или Гарри Кук, которому нужно побыть одному, чтобы решить, как жизнь прожить, не старясь, а он хочет уснуть, чтобы никогда не проснуться; или миллионы других ребят, мне совсем незнакомых, которых захватила военная машина, – и они либо будут убиты, либо, если им повезет, вернутся домой искалеченные, полуживые. Если кинофильмы могут выигрывать войны, они с таким же успехом могли бы их предотвращать. У них было целых двадцать лет, – чтобы предотвратить эту войну. Но нет, побуждать людей вступать в армию и вести войну – вот какая задача ставится перед ними, – или, может быть, я ошибаюсь? Я знаю одно; мне прислали повестку, как и всем другим, кого я видел в армии. Случилось национальное бедствие – это так, но я не помню, чтобы я чем-нибудь помог его вызвать, и никто ко мне не обращался за помощью, чтобы вовремя предотвратить его. И отца моего тоже никто не спрашивал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Весли высылают в Огайо, и он выпивает на прощание с современной женщиной

И нужно же было, чтобы назавтра после ужина с отцом меня отправили в командировку, – но так уж ведется в армии. Только вы привыкнете ко всей этой дребедени, с которой приходится мириться в армии, в одном месте, как вас возьмут и отошлют в другое. Нужны вы там, на новом месте, вероятно, ничуть не больше, чем на прежнем, но все ужасно озабочены, чтоб вы явились туда вовремя.

Я сказал отцу, чтобы он оставался в Нью-Йорке и изучил рестораны, как просил его Лу, но он ответил, что изучит их там, куда я еду. Я ему говорю там нет хороших ресторанов, а он тогда спрашивает:

– Куда же ты едешь?

– В Огайо.

– По части ресторанов это один из лучших штатов в Америке, – возразил мне отец, и я понял, что он решил ехать со мной, куда бы ни пришлось.

Поезд уходил только в десять вечера, так что мы с отцом уложили вещи и пошли погулять. Когда мы вернулись, на моем вещевом мешке лежало письмо, адресованное "Людям всего мира". Я вскрыл конверт, и вот что я прочел:

"Звонила какая-то дама и сказала, чтобы ты непременно ей позвонил, очень важно! Я спрашивал, как передать, кто звонил, но она сказала, что ты сам догадаешься. А не дождался я тебя потому, что ненавижу прощание. Не забывайте считать до девяти и бросать иногда письма в окошко. Они до меня дойдут. Не пытайтесь также избегагь истины, иначе вы схватите сифилис. Ну, Джексон, парнище, у нас с тобой были неплохие денечки и, я надеюсь, будут еще. Хорошенько смотри за отцом. Твой друг Виктор.

Р.S. Не думайте, что трава не имеет значения – ибо она таковое имеет, а потому не забывайте время от времени пастись на пышной зеленой лужайке. Пока".

Я позвонил по телефону своей знакомой, и она сказала, что ждет меня к обеду в субботу вечером. Я ей говорю, что меня посылают в командировку и что в субботу вечером меня в Нью-Йорке уже не будет. Тогда она спрашивает, куда я еду и надолго ли. Я ей говорю, что в Огайо и что в приказе значится шесть недель, но командировку могут продлить еще на столько же.

– Когда ваш поезд?

– В десять, – говорю.

– А вы не можете поехать другим поездом?

– Это будет самовольная отлучка.

– Тогда, может быть, вы сумеете забежать ко мне на минутку перед отъездом?

– Сейчас без четверти девять. Пока я найду такси и доберусь до вокзала, я едва поспею к поезду.

Тут отец вдруг говорит:

– Я доставлю вещи к поезду – валяй!

А моя знакомая все просит:

– Пожалуйста, забегите хоть на минутку.

Тогда я сказал "ладно" и повесил трубку.

– Я знаю, что нужно сделать, – сказал отец. – Встретимся в вагоне.

Дверь ее квартиры была открыта, я вошел, но внизу ее не было. Поднимаясь наверх, я подумал, что она, вероятно, лежит на кушетке полураздетая, но я ошибся. Она стояла у окна и смотрела на улицу. Она повернулась ко мне – и, ей-богу же, у нее на глазах были слезы.

– Что с вами случилось? – спросил я.

Сначала она не могла говорить, но потом сказала:

– Вы думаете, наверно, я плачу оттого, что вы уезжаете и я вас долго не увижу, а может быть, и совсем никогда, но я плачу совсем не от этого.

– Хорошо, отчего бы вы ни плакали, перестаньте.

– Хотите выпить? – всхлипнула она. – Хотите немножко музыки?

– У меня есть время выпить стаканчик, – сказал я. – И чуточку послушать музыку. Вы, верно, знаете это место из Брамса, которое я так люблю.

– Конечно, знаю, – произнесла она сквозь слезы.

Она налила мне огромный бокал, достала альбом с пластинками Брамса, нашла ту, что нужно, и завела патефон. От этого стало немножко легче, чем когда она просто плакала, хотя и не совсем хорошо, потому что эта мелодия Брамса, которую я так люблю, сама была похожа на слезы.

– Вы думаете, Брамс никогда не плакал? – сказала она со слезами.

Я обнял ее и привлек к себе, но от этого она заплакала еще сильнее, так что я снова взялся за бокал.

– Хотите знать, отчего я реву? – спросила она.

– Пожалуйста, расскажите.

– Да оттого, что эти старые самодуры взялись убивать молодежь вроде вас через каждые двадцать с чем-нибудь лет и никто не знает, останется ли он в живых, а они будут это делать снова и снова. Вы должны бежать в Мексику, вот что. Не ради меня – я, может быть, и люблю вас, а ради вас самого. Бегите, пока не поздно. Они вас убьют – я знаю, какие они. Старые дураки, коварные, мерзкие – ну, да вы сами знаете не хуже меня.

Это было очень смешно, и я рассмеялся, а вслед за мной засмеялась и она. И я ее обнял и поцеловал, но потом она опять заплакала.

– Вы думаете, вам больше повезет, чем другим, и с вами ничего не случится, – говорила она. – Но это только потому, что вы не понимаете, как опасны эти дураки. Они живут до восьмидесяти восьми лет, а скольких лет убьют вас, им все равно. Бегите в Мексику, и пусть они подыхают от старости.

– Я в таком роде войск, где не очень опасно, – сказал я.

– Пароход, на котором вы будете плыть, пойдет ко дну, и вы утонете, говорила она, все еще плача. – Или вы попадете под грузовик. Или упадете с чего-нибудь.

– Нет, нет, не упаду.

– Вас посылают в Огайо, так?

– Да.

– А вы об этом просили? Вам хочется ехать?

– Нет.

– Ну вот видите! А кто заставляет вас ехать? Кто нас посылает туда, где вас непременно убьют? Да эти же восьмидесяти-восьмилетние самодуры – и я их ненавижу, ненавижу, ненавижу! Ничего-то хорошего они не сделали за всю свою жизнь.

Я допил свой огромный бокал и налил еще полбокала, а она, пока болтала и плакала, поснимала с себя всю одежду, и я так удивился, что чуть не упал. Тут она перестала хныкать, лукаво на меня поглядела и улыбнулась сквозь слезы, которые еще не просохли у нее на щеках. Она была похожа на хорошенькую голенькую порочную девчонку, и, хотя я подозревал, что вся эта сцена – одно лишь притворство, мне она нравилась такой, какая она есть. Она позвонила по телефону и заказала такси на без четверти десять, и ровно без четверти десять мы вместе сели в машину, потому что она захотела проводить меня до вокзала.

Когда я уселся в вагоне рядом с отцом, поезд еще минуты три-четыре простоял, а потом тронулся, и, хотя мне совсем не хотелось ехать в Огайо, я радовался, что поезд пошел, потому что раз уж вы сели в поезд и вам все равно нужно ехать, то почему бы, черт возьми, и не ехать?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Весли пытается объяснить Джо Фоксхолу, что с ним произошло, а отец пытается рассказать Весли о чем-то, чего не может вспомнить

Так вот, на следующее утро мы с отцом приехали в Огайо, и он нашел себе комнату в небольшой гостинице, а я отправился за девять миль от города в лагерь. Первый день ушел у меня на устройство, а вечером я вдруг наткнулся на Джо Фоксхола, который направлялся в город, и мы с ним вместе вышли на шоссе, чтобы перехватить попутную машину. К одиннадцати часам нужно было вернуться в казармы, но это все-таки лучше, чем ничего, и мы оба были очень рады встрече.

– С тобой что-то случилось? – спросил вдруг Джо. – Что это такое?

– А черт его знает.

– У тебя такой вид, будто ты совершил великое открытие. Что это?

Мы стояли на обочине шоссе и ждали попутной машины, как вдруг со мной произошло нечто совсем удивительное. В первый раз за все время, что во мне звучал голос певца, взывающий: "Валенсия!" – я вдруг понял, кто этот певец.

– Что это тебя так поразило? – повторил Джо.

– Кто-нибудь поет в тебе? – спросил я.

– Никто, – отвечал Джо. – Будь они прокляты.

– Ну вот, – говорю я. – А я оттого счастлив, что во мне поет мой сын.

– Твой сын? – удивился Джо.

– Да, – говорю, – мой собственный сын.

Возле нас притормозил большой грузовик, и мы на него взобрались.

Водитель сказал:

– Прошлой ночью катил я вовсю по этому шоссе, как вдруг въезжает откуда-то сбоку этакая крохотная машина, прямо карлик, и срезает мне нос. Малюсенькая такая, еле видать, а как припустилась вперед, что твой перепуганный заяц, так я ее, ей-же-богу, до самого города не догнал.

Когда мы приехали в город, я сговорился с Джо встретиться в десять часов против отеля, где он должен был ужинать со знакомой девушкой, а там мы возьмем такси и вернемся в лагерь. Потом я зашел к отцу. Он спал, лежа в постели. Проснулся и говорит:

– Чертовски хотелось бы вспомнить, что я должен тебе рассказать.

– Ничего ты не должен мне рассказывать, успокойся.

– Нет, что-то обязательно должен рассказать. Помню, было что-то такое в те дни, когда ты еще не родился, что я решил непременно тебе рассказать, когда придет время, а вот что это было – позабыл.

– Ничего, вспомнишь как-нибудь в другой раз, – сказал я. – Как ты себя чувствуешь?

– Я думаю, не стоит мне ехать в Сан-Франциско.

– Почему?

– Думаю, лучше остаться с тобой.

– А почему бы тебе не поехать в Эль-Пасо?

– Я бы рад, – сказал папа, – в самом деле был бы рад, да черт возьми...

– Повидаешь маму и Вирджила, – сказал я. – У тебя ведь сейчас все в порядке.

– Это у мамы все в порядке, – сказал отец. – И у Вирджила тоже. А вот у нас с тобой...

– У меня все в порядке.

– Черта с два, – сказал отец. – Черта с два все в порядке. Мне был двадцать один год в 1919, когда я повстречал твою маму, узнал, какая она, и женился на ней. Мне был двадцать один год тогда в Сан– Франциско, но я был уже старик, как сейчас. Все эти годы я ждал, когда расскажу тебе то, что решил рассказать в свое время, а вот теперь, когда время пришло, я вдруг все позабыл. Я провалялся тут целый день и все тщился вспомнить, да куда там. У тебя-то самого все в порядке, это верно. Да на земле беспорядок, вот что. А человек должен жить на земле – ничего не поделаешь.

– Я видел по дороге китайский ресторан, – сказал я. – Пойдем отведаем китайских блюд.

– Но куда человеку деваться, чтобы жить можно было? – стоял на своем отец.

– Везде хорошо, – сказал я. – Вставай, отец, пойдем поедим.

– Сначала выпьем, – сказал отец.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Весли знакомится с писателем и пишет за него сценарий учебного фильма о пользе физкультуры

Когда мы с отцом приехали в Огайо, там было холодно и бело от снега, но в начале мая, как раз перед тем, как я получил приказ возвращаться в Нью-Йорк, появилось солнце, снег стаял и множество красок заблистало вокруг в новом, свежем сиянии года. Девушки стали неотразимо прелестны, я еле удерживался, чтобы не загораться страстью при встрече с каждой из них. Я еле удерживался от желания схватить их в объятия и целовать – за то, что они пережили еще одну зиму и были так восхитительны.

Работа в Огайо была у меня та же, что и в Нью-Йорке, и я был этим очень доволен, так как привык к столу и машинке. Работа была легкая, но нужно было участвовать в разных строях и смотрах и проходить все тот же круг обучения; физкультура, маршировка, классные занятия и, уж конечно, два-три учебных фильма в неделю.

Мне назначили койку одного малого, которого только что препроводили в госпиталь для исследования по поводу его повышенного интереса к тому, что он называл "лучами смерти". Ребята из этой казармы уверяли, что он и вправду сумасшедший, а поглядишь на него – такой же здоровый, как и все. Только он, кажется, верит, что в мировом пространстве скрыты какие-то смертоносные лучи, которыми стремится овладеть наука. Ребятам он рассказывал, будто он и сам работает над этими лучами и убежден, что в ближайшем будущем провернет через военное министерство в Вашингтоне нечто весьма значительное и секретное.

– Многого рассказать об этом не могу, – говорил он ребятам, – так как это самая грандиозная штука за всю эту войну, но думаю, я нашел решение задачи.

Ребята говорили, что он позаимствовал идею из какого-нибудь комикса.

Другой парень из этой казармы проводил все вечера за чисткой обуви. У него было две пары казенных солдатских ботинок, две пары собственных выходных и пара кожаных шлепанцев. Товарищи по казарме сговорились между собой подставлять по очереди к его ботинкам еще чью-нибудь пару, и каждый вечер, вдобавок к своим собственным, он наводил блеск еще на пару чужих, не замечая обмана. Это был задумчивый парень, звали его Чарльз Блэнди. Я тоже давал ему чистить мои ботинки – отчасти потому, что таков был обычай в нашей казарме, а отчасти потому, что знал, что для Блэнди, чем больше ботинок, тем лучше. Он отдавал много времени каждой паре ботинок, и, как бы грязны или забрызганы они ни были, после чистки они блестели, как новенькие. Глядя на начищенные до блеска ботинки, он наслаждался.

В воинской части в Огайо не было так много писателей. Их насчитывалось что-то около десятка, и они совсем не были похожи на писателей ньюйоркских. Дело в том, что пребывание в 0гайо считалось чем-то вроде ссылки. Первоначально все эти писатели побывали в Нью-Йорке, но не подошли под установленный образец, или, как говорится, "не справились с делом". Сосланные – люди горькие, а горький человечек куда приятней этакого бодрячка, так что здешние писатели показались мне гораздо симпатичнее нью-йоркских, хотя и эти писатели тоже не были настоящими.

Только один из них был настоящим писателем. Я слыхал о нем задолго до того, как меня взяли в армию, и когда я узнал, что он здесь, в нашей части, я достал его книги в городской библиотеке и прочел их. Всего у него было пятнадцать книг. В Огайо я достал одиннадцать из них. Все это были хорошие книги, а три из них были очень хорошие. Я не мог понять, что такому человеку, как он, делать в армии. Было ему тридцать пять лет. Походкой он чуть-чуть напоминал гориллу. Плечи и длинные руки тоже были, как у гориллы. Это был занятный парень, когда его узнаешь поближе, но лицо у него было какое-то страдающее. Он то и дело спотыкался на ходу, но никогда не падал. Люди, марширующие, как солдаты, постоянно скользят и падают, а он – нет. Спотыкался он чаше всех в нашем лагере, но ни разу не поскользнулся.

Писатели работали в здании, которое именовалось Производственным. Оно было расположено у подошвы холма, приблизительно в миле от наших казарм, но этот писатель попросил позволения работать в одном старом здании возле ротной линейки, и разрешение ему было дано. В этом доме не было отопления, да он ничего и не требовал, однако в скором времени там поставили для него угольную печку, а кое-что из хлама убрали. Когда мне поручили перепечатать какие-то бумажки, ротный командир не мог найти для меня места в канцелярии и приказал мне пойти в здание, где работал писатель, и спросить, не будет ли он возражать, если там поставят еще один стол и пишущую машинку.

Когда я вошел в помещение, я увидел, что писатель стоит у окна и смотрит на снег.

– Ротный командир приказал узнать, не будете ли вы возражать...

– Нет, конечно, – отвечал он,

Он даже не дал мне договорить, что, собственно, нужно ротному командиру. Однако это не было грубостью – просто он был очень нетерпелив.

– Так я принесу сюда стол и машинку, – сказал я.

– Я не знал, что вы писатель, – заметил он.

– Я не писатель, – сказал я. – Там, в Нью-Йорке, я печатал на машинке, и здесь мне предложили заняться тем же.

– Что вы печатаете?

– Расписание нарядов. Извещения. Списки всякого рода. Рапорты.

– И вам это нравится?

– Вполне подходяще. Я люблю сидеть за столом и печатать.

– Валяйте устраивайтесь. Стол можно поставить вот сюда. В том углу мой. Вы давно в армии?