Текст книги "Перекрестки"
Автор книги: Уильям Янг
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Энтони… – начала было Бабушка, но он уже разошелся вовсю и даже вскочил на ноги.
– Я умираю, а ты сидишь тут и ничего не делаешь. Возможно, я не такой уж достойный человек и испоганил свою жизнь, но разве я совсем уж ничего не значу для вас, совсем ничего не стою? Разве не достаточно хотя бы того, что моя мать любила меня – она ведь была доброй христианкой. Почему я здесь? – Тони говорил все громче, его возмущение прорывалось наружу сквозь бреши, пробитые в его душе страхом. Он безуспешно пытался взять себя в руки. – Зачем вы забросили меня сюда? Чтобы сказать мне в лицо, что я полное ничтожество?
Ссутулив плечи, он шагнул за порог, в вечерний сумрак. Сжав кулаки, он стал расхаживать около земляных ступенек спуска, едва различимый в мерцающем свете очага, горевшего в доме. Затем он остановился и, вернувшись к дому, снова вошел, на этот раз с определенной целью.
Бабушка не двигалась и лишь смотрела на него своими необыкновенными глазами. И вот уже вторично за последние несколько часов он почувствовал, как еще одна из возведенных им внутренних преград начинает рушиться, несмотря на его отчаянное сопротивление. У него не хватало сил удержать их. Он хотел бы убежать, но ноги его точно приросли к полу. Он стал терять власть над собой, чувства переполняли его. Наполовину в ярости, наполовину в отчаянии, он стал кричать, размахивая руками:
– Чего вы хотите от меня? Чтобы я покаялся в грехах? Чтобы я впустил в свою жизнь Иисуса? Не кажется ли вам, что поздновато уже? Он, похоже, занял правильную позицию среди хаоса моей жизни. Неужели вы не понимаете, как я стыжусь самого себя? Неужели вы этого не видите? Я ненавижу себя. Что я, по-вашему, должен думать? Что я должен делать? Как вы не понимаете?.. Я надеялся… – Он запнулся, осознав то, что собирается сказать, и в отчаянии бросился на колени. Закрыв лицо руками, он опять заплакал. – Неужели вы не понимаете? Я надеялся… – И наконец он высказал то, во что верил всю свою жизнь: это сидело в нем так глубоко, что он даже сейчас говорил отчасти бессознательно. – Я надеялся… что смерть – это конец. – Его слова с трудом прорывались сквозь рыдания. – Иначе мне не избежать наказания за все, что я делал. Мне не спастись. Если то, что вы говорите, – правда, то у меня нет надежды. Понимаете? Если смерть – это не конец, то у меня нет надежды!
6
Многозначительные разговоры
Тони проснулся все в той же Бабушкиной хижине и сел. Снаружи была кромешная тьма; ночной холод проникал сквозь одеяла, которыми был занавешен вход, и добирался до тела, вызывая легкую дрожь. У очага приглушенными голосами беседовали двое – Иисус и Бабушка. Они говорили что-то о стене, окружавшей их территорию и пострадавшей во время ночных землетрясений. Увидев, что Тони проснулся, они заговорили в полный голос, приглашая его принять участие в беседе.
– С возвращением, Тони, – приветствовал его Иисус.
– Спасибо. А где я был?
– Во-первых, в коме, а во-вторых, в умоисступлении, – известила его Бабушка.
– За последнее прошу прощения, – сказал Тони.
– О, это совершенно лишнее, – заверил его Иисус. – То, что ты осознал и признал, было поразительно! Не принижай значительности этого события. Мы понимаем, что ты смущен, но считаем, что это было очень важно.
– Замечательно! – бросил Тони и снова повалился на одеяла. – Я полюбил смерть. Очень утешительная новость. – Тут ему в голову пришла новая мысль, и он опять сел. – Но если это правда, то почему я так стремлюсь остаться в живых?
– Потому что жить – это нормально, а смерть – аномалия, – ответил Иисус. – Ты был задуман и создан не для смерти, так что тебе по природе свойственно бороться с ней. Ты не полюбил смерть, но ты на пути к тому, чтобы отдаться чему-то большему, чем ты сам, что не в твоей власти и что может освободить тебя от чувств вины и стыда. Ты застыдил себя до смерти.
– Напоминает мне еще кое-кого из знакомых, – заметила Бабушка.
– О, это меняет дело! Теперь я могу гордиться собой! – Тони натянул одеяло на голову. – Пристрелите меня, и дело с концом.
– Можем предложить кое-что получше, если ты не против.
Тони выбрался из-под одеяла, поднялся, взял стул и поставил его рядом с очагом.
– Слушаю со вниманием – правда, мне ничего другого и не остается. Я мог бы назвать массу мест, где я предпочел бы находиться сейчас, но слушаю вас… Однако имейте в виду, что я не собираюсь со всем соглашаться и подписываться под чем попало, – я все еще не уверен, что вам можно верить, так что… Но я, кажется, порю чушь, да?
– Просто дай нам знать, когда кончишь, – усмехнулась Бабушка. – Чего-чего, а времени у нас хватает.
– Ладно, умолкаю. Значит, говорите, вы можете предложить мне что-то интересное вместо того, чтобы пристрелить меня? – «Это обнадеживает, – подумал Тони. – Богу пришла в голову идея. Но возможно ли это? Как может прийти в голову что-то новое, если и так знаешь все?» Он поднял голову. Бабушка и Иисус смотрели на него. – Прошу прощения, я готов.
– Тони, – начал Иисус, – это приглашение без какого-либо расчета.
– Скажи сразу, – прервал его Тони со вздохом, – соглашусь ли я принять его? Я думаю, это избавит нас от лишних разговоров.
Иисус взглянул на Бабушку, та кивнула.
– Ну хорошо, – согласился Тони, – валяйте. Что я должен делать?
– А ты не хочешь узнать, на что ты соглашаешься? – спросил Иисус.
– Я же по своей воле решил согласиться. Меня ведь не принуждали.
– Ну да, ты сам решил.
– Ладно, верю, – сказал Тони, удивляясь самому себе. – Я очень не хочу сознаваться в этом, но мне вроде как начинает нравиться действовать вслепую. Поймите, я никогда так не поступал, то есть никогда не рисковал и никому не доверялся, не получив какой-либо гарантии или хотя бы подписанной договоренности о неразглашении информации… Тебе не нужна подписка о неразглашении?
– Никогда об этом не задумывался, – засмеялся Иисус.
– Так что я должен делать?
– Мы… Но подожди, огонь гаснет.
Тони чувствовал себя легко и свободно – возможно, в результате своего недавнего признания, пережитого потрясения и наступившего затем облегчения. Какова бы ни была причина, он дышал глубоко и ровно и даже пододвинул свой табурет поближе к шевелившимся в огне поленьям, приводимым в движение вспышками искр.
– Иисус, а я говорил, что у тебя… – Он хотел сказать «красивые глаза», но решил, что это прозвучит не вполне подобающе, и выразился иначе: – Необыкновенные глаза.
– О да, что есть, то есть. От отца достались.
– От Иосифа? – удивился Тони.
– Нет. Иосиф был мне приемным отцом, так что никаких генов я от него не унаследовал.
– А, так ты имеешь в виду Бога Отца? – Тони указал вверх.
– Да, папу Бога.
– Он никогда мне не нравился, – заметил Тони.
– Ты же не знаешь его, – отозвался Иисус недрогнувшим голосом, все так же ласково и мягко.
– И не хочу знать.
– Слишком поздно, брат мой. Меня ты уже знаешь, а яблоко от яблони, как говорится…
– Хм… – пробурчал Тони, и они замолкли, завороженные танцем языков пламени, пожиравшего свою добычу. Наконец Тони спросил: – Твой отец – он ведь Бог Ветхого Завета?
Тут вмешалась Бабушка. Встав и потянувшись, она произнесла:
– Бог Ветхого Завета! Нет, он сведет меня с ума! – С этими словами она повернулась и нырнула сквозь занавес из одеял в спальное помещение. Обменявшись взглядами, Иисус и Тони рассмеялись и опять стали смотреть на догорающий огонь.
– Иисус, – сказал Тони, понизив голос, – все-таки кто такая эта женщина, Бабушка?
– Я все слышу, – донеслось из соседней комнаты.
Это не смутило Тони, он ухмыльнулся.
– Она из племени лакота, – объяснил Иисус. – Как и ты, между прочим.
– Что значит «как и я»? – удивился Тони.
– Тони, каждый из нас принадлежит к той или иной нации или племени и все – члены двуногого братства. Мои предки – иудеи, в тебе же кровь индейцев лакота.
– Неужели? – Тони был поражен. – Получается, что она… действительно моя бабушка?
– Только по крови, воде и духу, но не по плоти. Ты не родственник ей, а вот она твоя родственница.
– Как это? Не понимаю.
– Это удивляет тебя? – улыбнулся Иисус. – Я так отвечу на твой вопрос: эта сильная, храбрая и прекрасная женщина – Святой Дух.
– Вот эта индианка – Святой Дух?
Иисус кивнул, а Тони только покачал головой.
– Да-а. Не совсем таким я его себе представлял. Я думал, Святой Дух – это нечто призрачное, водянистое или что-нибудь вроде силового поля, а не старуха… – тут он понизил голос до еле слышного шепота, – которая живет в такой развалюхе.
Иисус расхохотался, а голос из другой комнаты произнес:
– Я могу предстать в виде чего-нибудь водянистого или призрачного, если тебе так больше нравится… А если ты думаешь, что мне не по нраву подобные развалюхи, то ты плохо меня знаешь.
Тони не ожидал, что будет общаться и болтать с этой парочкой так непринужденно. Не чувствовалось никакого скрытого напряжения, не было ни волчьих ям под ногами, ни замаскированных минных полей. Тони даже не видел в их разговоре никакой определенной цели. Беседа текла сама собой, естественно, искренне и до того доброжелательно, что Тони невольно ждал подвоха.
Прошло несколько минут. Иисус произнес очень тихо, почти шепотом:
– Тони, ты скоро отправишься в путешествие…
– Эта фраза похожа на Бабушкино напутствие, – рассмеялся Тони. – «Ты скоро отправишься в путешествие, внук мой…» Но ведь все это, – он обвел руками окружающее пространство, – можно тоже считать путешествием.
– Да, и правда похоже, – усмехнулся Иисус. – Главное, не забывай во время этого путешествия, что ты не один, как бы одиноко тебе ни было и что бы ты ни почувствовал.
– К чему ты это говоришь? – Тони коснулся руки Иисуса. – Я сижу тут и пытаюсь забыть, что заранее согласился на все, что вы предлагаете, а ты ведешь себя так, что я нервничаю все больше.
Иисус опять тихо засмеялся, очень искренне, и это подействовало на Тони успокаивающе.
– Я не хочу, чтобы ты нервничал, я просто хотел сказать, что всегда буду с тобой.
Тони глубоко вздохнул, подыскивая слова, чтобы выразиться как можно точнее.
– Думаю, я верю тебе, как и всему остальному здесь. Не знаю даже почему – может быть, благодаря маме, – но верю. – Помолчав, он добавил: – Спасибо, кстати, за то, что помог, когда я потерял самообладание, прибыв сюда.
Иисус похлопал его по плечу в знак того, что все понял, и продолжал:
– Мы с Бабушкой хотим сделать тебе подарок, который ты можешь передать кому-нибудь во время своего путешествия.
Словно по сигналу, Бабушка раздвинула одеяла и вернулась к очагу. Она расплела косы; черные как смоль ниспадающие волосы представляли резкий контраст с высохшим и морщинистым, но сияющим лицом. Она двигалась легко, без усилий, и лучилась довольством. Потянувшись, она почесала у себя под подбородком, где на платье не хватало пуговицы.
– Я старею, – проворчала она, – но что поделаешь?
– Ну, многое можно сделать, – решил поддразнить ее Тони. Она, возможно, была старее самой вселенной. – Больше гулять, соблюдать диету. – Он улыбнулся, и Бабушка улыбнулась в ответ.
Затем она уселась на табурет рядом с Тони, поерзала, устраиваясь поудобнее; при этом из складок ее платья исходили какие-то лучи. Тони изумленно смотрел, как она ловко перебирает их руками, даже не задумываясь о том, что делает. Лучи, накладываясь друг на друга, меняли цвет. Радужный цвет морской волны разложился на тысячи переливающихся оттенков зеленого, красные лучи струились рядом с лиловыми, а белые просвечивали то тут, то там. Вновь образовавшиеся цвета и оттенки издавали чуть слышное звучание, сливаясь в единой гармонии. Тони казалось, что он чувствует эту гармонию всем телом. Темные участки чередовались между пальцами женщины со светлыми; новые формы были настолько объемными, что, казалось, они возникают даже не в трех измерениях.
Эти фигуры и образы становились все сложнее, и неожиданно в глубине темных участков появились вспышки, целый фейерверк вспышек, похожих на разноцветные бриллианты, рассыпанные на черном бархате. Вспышки не гасли, а висели в пустоте, подмигивая и мерцая, и затем соединялись в общем танце, согласованном, но свободном. У Тони от этого чарующего зрелища захватило дух. Он чувствовал, что малейший ветерок или шепот могут развеять эту картину, разрушить ее. Бабушка развела руки шире, словно обнимая это волшебство, и на глазах у Тони стал формироваться невероятный рисунок: разум не успевал постичь то, что видели глаза. Музыка исходила откуда-то из его груди, она становилась все громче по мере того, как рисунок усложнялся. Тончайшие линии сияющих цветов переплетались в определенном порядке и с определенным смыслом; каждое сочетание их добавляло новый квант в общую гармонию, создавая нити случайных определенностей, цепочки хаотического порядка.
Неожиданно Бабушка рассмеялась, как маленькая девочка, и, собрав все эти чудеса, сложила их вместе, так что только меж ее пальцев просачивался пульсирующий свет. Она поднесла руки ко рту, словно собиралась раздуть затухающее пламя в очаге, и дунула, как какой-то космический чародей, раскинув руки в стороны и обрисовав в воздухе контуры большого сердца. На этом фокус победоносно завершился.
Бабушка улыбнулась Тони, который сидел с открытым от изумления ртом.
– Понравилось?
– Нет слов, – ответил он. – Никогда не видел ничего подобного, не слышал и даже не чувствовал. Что это было?
– Струны, нити, – объяснила она деловито. – Знаешь «колыбель для кошки»? – Он кивнул, вспомнив, как играл в детстве в эту игру с нитями, натянутыми между пальцев. – Это что-то похожее. Помогает сосредоточиться.
– Вот как… – Он хотел задать вопрос, но колебался, боясь выдать свое невежество. – Вот то, что я только что видел – не знаю, как назвать, – ты делала это совершенно произвольно или же это изображает нечто определенное?
– Блестящий вопрос, Энтони! То, что ты видел, слышал и чувствовал, представляет прообраз совершенно определенной сущности.
– И какой же?
– Любви! Искренней, самоотверженной любви.
– Это была… любовь? – спросил он ошеломленно.
– Да, малюсенькая демонстрация любви. Детская игра, но реальная и истинная. – Бабушка улыбнулась, глядя на Тони, который растерянно хлопал глазами. – И еще одна деталь, Тони. Ты этого мог не заметить, но в своем представлении я намеренно опустила кое-что существенное. Ты слышал и чувствовал гармонию, создаваемую лучами, – по крайней мере внешний рисунок, но заметил ли ты, что они не складываются в стройную мелодию?
И правда, мелодии Тони не слышал, это было просто сочетание гармонических созвучий.
– Ну и что? Что это за мелодия, которой там не хватало?
– Это ты, Энтони! Ты – та самая мелодия. Ты – причина существования того, что ты наблюдал и что внушило тебе такой трепет. Без тебя вся картина не имела бы ни формы, ни смысла. Без тебя все это просто… развалилось бы.
– Я не… – начал Тони, глядя на грязный пол под ногами, который, как ему показалось, начал куда-то смещаться.
– Все в порядке, Энтони. Я знаю, ты всему этому не очень-то веришь. Ты заблудился, смотришь из очень глубокой ямы и видишь лишь поверхность вещей. Но это не испытание, которое можно провалить. Любовь никогда не осудит тебя за то, что ты заблудился, и хотя она не станет силой вынуждать тебя выйти из своего убежища, она не оставит тебя там одного.
– Кто ты? – спросил Тони. Он посмотрел индианке в глаза, и, как ему показалось, увидел в них то, что недавно наблюдал в ее руках. Слова «Святой Дух», подумал он, характеризуют ее слишком приблизительно и неполно.
Она ответила ему прямым твердым взглядом.
– Энтони, я представляю собой больше, чем ты можешь вообразить, и вместе с тем воплощаю твои самые сокровенные мечты. Я та, чью любовь к тебе ты не в силах изменить. Я та, кому ты можешь доверять. Я – голос ветра, улыбка луны, я вода, освежающая все живое. Я обыкновенный ветер, который налетает без предупреждения и сбивает тебе дыхание. Я огонь и ярость, сражающиеся со всем, что ты не считаешь Истиной, что причиняет тебе боль и мешает быть свободным. Я – Ткач, ты – мой любимый цвет, а он, – женщина кивнула в сторону Иисуса, – он – весь гобелен целиком.
Воцарилась священная тишина, и некоторое время все трое наблюдали, как тлеют угли, то ярко вспыхивая, то затухая в унисон с невидимым дыханием очага.
– Пора, – прошептала Бабушка.
Иисус взял Тони за руку.
– Подарок, о котором я говорил тебе, Тони, заключается в том, что в предстоящем путешествии ты можешь по своему выбору излечить от болезни одного человека, но только одного. И когда ты выберешь этого человека, твое путешествие окончится.
– Я могу вылечить кого-то? Ты хочешь сказать, что я способен вылечить любого, кого захочу?
Тони был потрясен. Он сразу мысленно вернулся в прошлое, к постели Габриэля в палате интенсивной терапии; он вспомнил, как рука пятилетнего мальчика выскользнула из его руки и упала на простыню. Он надеялся, что никто не читает сейчас его мысли. Сам он считал это маловероятным.
Прокашлявшись, он повторил вопрос:
– Любого?
– При условии, что человек еще не умер, – уточнила Бабушка. – Воскрешение мертвых тоже возможно, но обычно ни к чему хорошему не приводит.
Вдруг все движения будто замедлились, словно перед глазами у Тони поплыла череда отдельных кадров. Речь тоже стала немного бессвязной, но он был уверен, что Бабушка и Иисус его понимают.
– Я хочу, чтобы не осталось неясностей. Любого? Я могу вылечить любого, кого захочу? Я способен на это?
Иисус наклонился к нему.
– Да, ты можешь вылечить любого человека, но не самостоятельно, а с моей помощью. Это я вылечу выбранного тобой человека через тебя. Но физическое исцеление всегда временное. Даже вероцелители в конце концов умирают.
– Так значит, любого.
– Да, Тони, кого угодно. – Иисус улыбнулся, но постепенно улыбка стала исчезать с его лица, и Тони протянул руку, словно желая вернуть ее.
– Ну что ж, ладно, – пробормотал он едва слышно. – Хорошо! Разреши тогда задать еще вопрос: я что, должен уверовать в Бога, чтобы это сработало? – Он опять посмотрел на последние угли в очаге, все еще распространявшие ощутимое тепло. Он не был уверен, что правильно расслышал ответ Иисуса. Впоследствии ему казалось, что Иисус сказал: «Исцеление никак с тобой не связано, Тони».
Он лег – и начал ускользать куда-то.
7
Не сбиться с пути
На Портленд опустилась ночь. Где-то за облаками, которые, казалось, навечно зависли над городом, поливая его дождем, плыла полная луна, и в приемном покое университетской больницы начался обычный для полнолуния наплыв пациентов. В блоке интенсивной нейрохирургии на седьмом этаже все было, к счастью, тихо и спокойно, не считая привычной суеты медперсонала, работавшего в размеренном, давно установившемся ритме, и жужжания различных контрольных устройств и прочей электроники.
Доктор Виктория Франклин, заведующая отделением нейрохирургии, совершала обычный вечерний обход с группой студентов, которые следовали за ней, как цыплята за наседкой; каждый надеялся чем-то выделиться из общей массы, но не в худшую сторону. Доктор Франклин была невысокая афро-американка довольно непрезентабельной внешности, но цепкие глаза и властная манера моментально приковывали к ней внимание.
Дошла очередь до палаты номер 17. Подойдя к кровати, курирующая студентов молодая женщина-ординатор просмотрела записи на листке, закрепленном рядом на стене.
– Это мистер Энтони Спенсер, – сказала она. – Через пару недель ему исполнится сорок шесть… если он доживет, конечно. Он бизнесмен и уже дважды обращался в нашу больницу. В первый раз у него было порвано ахиллово сухожилие, во второй начала было развиваться пневмония, в остальном же он не жаловался на здоровье. Вчера поступил к нам с двойной травмой головы, довольно большой раной на лбу и сотрясением мозга – вероятно, вследствие падения на бетонный пол; этим же объясняется кровотечение из правого уха.
– Подобное кровотечение является симптомом… чего? – задала наводящий вопрос доктор Франклин.
– Трещины в основании черепа, – ответила ординатор. – Пациент едва не скончался, когда прибывшая на место бригада пыталась зафиксировать его позвоночник. Он был немедленно доставлен сюда, и обследование выявило субарахноидальное кровоизлияние и менингиому в центральной части лобной доли мозга, под серповидной складкой.
– И какова общая картина? – спросила заведующая.
– Крайне необычное сочетание трех факторов: травмы, аневризмы и опухоли.
– В каком полушарии опухоль?
– М-мм, мы точно не знаем, но часы он носил на правой руке.
– И почему это важно?.. – обернувшись к студентам, спросила заведующая.
– Э-э, он левша?
Пока заведующая и ее свита обменивались вопросами и ответами, прежде чем перейти к следующему пациенту, в соседнем здании, на десятом этаже Детской больницы Дорнбеккера, происходил более напряженный разговор.
Молли Перкинс была измотана и раздражена. Жизнь матери-одиночки и так-то не сахар, а в такие дни – просто невыносима. Считается, что Бог не нагружает на человека больше, чем тот может вынести, но Молли казалось, что она уже почти достигла предела своей выносливости. Учитывает ли Бог тот груз, который она взяла на себя добровольно, в дополнение к тому, что ей полагалось по норме? А тот, который взвалили на нее другие? Молли надеялась, что учитывает.
Она беседовала с дежурным врачом. Молли вела подобные беседы уже месяца четыре. Она понимала, что доктор не виноват в ее горе, но в данный момент это не имело значения. Ему просто не повезло, он попал под горячую руку, и Молли обрушилась на него со всеми своими бедами. Но доктор сочувствовал ей и терпеливо ждал, пока она сбросит скопившееся напряжение. В двадцати метрах от этого самого места ее бесценная четырнадцатилетняя дочь Линдси умирала от миелолейкоза и от лекарств, которые были ей прописаны, чтобы заставить это слабое дрожащее человеческое существо сопротивляться болезни. Молли сознавала, что в больнице полно других пациентов, которые так же, как ее Линдси, ведут борьбу с собственным организмом. Но она слишком устала, чтобы думать о чем-либо помимо собственного несчастья.
В больнице было немало сострадательных людей вроде того, которого атаковала Молли. Они самоотверженно сражались на переднем крае, и хотя позже, в тиши своего дома, могли оплакать умерших пациентов, во время работы они держали себя в руках. Их преследовало чувство вины за то, что они продолжают жить, смеяться и любить, в то время как другие, часто совсем юные и невинные, гибнут, несмотря на все их старания.
Всем родителям, как и Молли Перкинс, нужно было, чтобы кто-то развеял их сомнения, придал им уверенности – даже тогда, когда оснований для нее не было. Все, что могли сделать врачи, это сообщить какие-то новые факты, показать диаграммы, попытаться объяснить происходящее и смягчить возможные или неизбежные удары судьбы. Конечно, бывали и победы, которые, впрочем, не уменьшали горечи потерь, особенно если последние шли одна за другой.
– Завтра мы сделаем еще несколько анализов, миссис Перкинс, и посмотрим, далеко ли еще до той точки, где количество лейкоцитов достигает нуля. Знаю, вы уже много раз слышали подобные объяснения. Прошу прощения, если это выглядит как уловка, чтобы успокоить вас. Вы сможете прийти завтра? Линдси будет легче, если вы будете рядом.
– Да, я приду.
Молли поправила прядь белокурых волос, которая вечно не хотела находиться на положенном месте. Что-то скажет ей босс? Рано или поздно терпение у него лопнет. Не может же он вечно заставлять других работать за нее. Хотя Молли работала сдельно и платили ей только за выходы, пропуски все равно нарушали общий график. Большинство сотрудников относились с пониманием к ее ситуации, но у них были свои заботы, свои семьи и дети.
Молли взглянула на сидевшего неподалеку шестнадцатилетнего Кэбби. Он просматривал альбом с фотографиями родственников и друзей, который всегда брал в больницу, чтобы скоротать время. Парень покачивался взад-вперед на стуле в такт какому-то ритму, не слышному посторонним. Он был занят делом, и слава богу. За ним нужен глаз да глаз.
Почувствовав на себе взгляд Молли, Кэбби поднял голову, улыбнулся своей неотразимой улыбкой и приветственно помахал рукой. Молли послала ему воздушный поцелуй. Кэбби – ее первенец, плод истинной любви, как она думала поначалу. Тед был с нею вплоть до того момента, когда впервые взглянул на плоское круглое лицо новорожденного, его раскосые глаза и маленький подбородок. Романтический идеализм, который воодушевлял любовника Молли, наткнувшись на неожиданное препятствие, потерял управление и разбился о реальность ежедневной самоотверженности.
Оба они – и Молли, и Тед – были здоровы и полны наивного юношеского оптимизма в борьбе с общим врагом – окружающим миром. Не желая подчиняться системе, они отказались от патронажа во время беременности и сопутствующих анализов. Но даже если бы Молли знала, как все обернется, в ее отношении к сыну ничто бы не изменилось. После первого потрясения, когда у мальчика выявили нарушение когнитивных функций, ее любовь к сынишке только возросла и стала отчаянной. Молли никогда не сможет забыть выражение горького разочарования на лице Теда, и чем сильнее она любила их невинно обделенного мальчика, тем меньше становилась любовь Теда к ней. Она не желала сдаваться и спасаться бегством, он же сделал и то и другое.
В связи с рождением ребенка, не отвечающего их ожиданиям, некоторые мужчины, вдруг осознав, что они смертны, или столкнувшись с разочарованием и повышенным вниманием посторонних, пытаются оправдать свою трусость прекраснодушными речами и ускользают через черный ход. Тед даже не соизволил попрощаться. Через три дня после рождения Кэбби Молли вернулась в их небольшую трехкомнатную квартирку над баром, в котором она работала, и не обнаружила никаких следов Теда – словно он никогда и не жил здесь. И за все последующие годы она ни разу не видела его и даже не слышала о нем.
Неожиданные события раскрывают глубину человеческого сердца. Незначительная двусмысленность, малейшая разоблаченная ложь, лишняя хромосома,[19]19
У людей, страдающих синдромом Дауна, присутствует лишняя, третья хромосома в 21-й паре.
[Закрыть] внезапное столкновение иллюзии с реальностью, крушение идеала – почти любая неожиданность может застопорить колесо жизни и показать, что уверенность, будто держишь все под контролем, совершенно безосновательна.
К счастью, большинство женщин, в отличие от некоторых мужчин, не выбирают в таких случаях бегство, и Молли лишь яростнее боролась с потерями, вкладывая всю душу и все сердце в ребенка. Она назвала его Карстеном в честь своего прадедушки – по той простой причине, что имя всегда ей нравилось, а о прадедушке она слышала много хорошего. Но сам мальчик предпочел имя Кэбби, так как ему было легче произносить его. «Хорошо еще, что не Велик», – думала она.
Примерно через год после рождения Кэбби Молли как-то поддалась ласковым речам одного из завсегдатаев бара, вошедшего в раж после выпивки. Лицо парня выражало доброту, он сочувственно и подолгу держал ее руку в своей. У Молли хватало опыта в таких делах, но тяжесть повседневного существования притупила ее бдительность, а сердце, желавшее близости, заглушило предупредительные сигналы. Для него она была просто очередным неодушевленным трофеем, женщиной на одну ночь, средством, позволяющим проявить лишний раз любовь к самому себе. Для нее же эта случайная связь стала толчком к изменению всей жизни. С помощью социальных работников, друзей и церкви, в чьих стенах немало живых сердец, Молли переехала на новую квартиру, нашла другую работу и спустя девять месяцев родила Линдси Анну-Марию Перкинс, весом семь фунтов восемь унций, здоровую и темноволосую. Общество, в котором Молли вращалась, приняло новорожденную с радостью. И вот теперь, четырнадцать лет спустя, именно Линдси была смертельно больна, в то время как Кэбби, несчастный шестнадцатилетний даун с уровнем развития, как у восьмилетнего мальчика, был здоров и полон жизни.
– Простите, – обратилась Молли к врачу, – в котором часу, вы сказали, будет проводиться обследование?
– Мы хотели бы начать в два часа, и продлится это почти до конца дня. Вас устроит? – Врач ждал ответа, а Молли прикидывала, каким образом изменить рабочий график. Наконец она кивнула, и врач продолжил: – Давайте взглянем на ее последние результаты. – Указав на одну из ближайших дверей, он сказал: – Там я могу вывести их на экран, это займет две минуты, а потом вам надо будет расписаться кое в каких бумагах. Я отвечу на ваши вопросы, если они появятся, и провожу вас.
Молли еще раз взглянула на Кэбби, увлеченно рассматривавшего фотографии и, казалось, не замечавшего ничего вокруг. При этом он напевал себе под нос и вовсю размахивал руками, словно дирижировал оркестром, который виден лишь посвященным. Обычно присматривать за мальчиком помогал кто-нибудь из волонтеров, но сегодня никого из них не было видно.
Диаграммы, подписи, вопросы и объяснения заняли больше времени, чем Молли рассчитывала, и оно пролетело незаметно. Наконец она решилась задать самый трудный вопрос и заранее внутренне собралась в ожидании худшего.
– А каковы у Линдси реальные шансы выздороветь? Я очень благодарна, что вы потратили столько времени, чтобы объяснить мне все это, но какие у нее шансы?
– Простите, миссис Перкинс, но этого мы не знаем, – ответил врач, коснувшись ее руки. – Говоря откровенно, при отсутствии костного мозга, который можно было бы ей трансплантировать, шансы меньше пятидесяти процентов. Химиотерапия кое-что дала, но, как вы знаете, ей было очень тяжело. Она стойкий человечек, и часто это имеет решающее значение. Сделаем анализы и будем лечить ее дальше, сообразуясь с результатами.
В этот момент Молли вспомнила, что Кэбби давно сидит без присмотра. Взглянув на настенные часы, она увидела, что прошло почти двадцать минут. Это было слишком долго. «Только бы он чего-нибудь не натворил», – подумала она. Пообещав врачу, что явится на следующий день, и извинившись, Молли выскочила в холл.
Как она и опасалась, Кэбби исчез, взяв с собой альбом и оставив пустую сумку, в которой обычно лежали крекеры в форме золотых рыбок, но в больницу они их не брали. Молли еще раз посмотрела на часы. Хорошо бы, Мэгги была на месте, но ее смена кончилась. Мэгги была опытной дипломированной медсестрой и работала в отделении онкологии и гематологии больницы Дорнбеккера – не только в свою смену, но и по вызову в экстренных случаях. Она снимала квартиру вместе с Молли и была самой близкой ее подругой.
Молли быстро прошла по коридору к палате номер 9, где лежала Линдси. Дочь спала, Кэбби не было видно. Поговорив с двумя-тремя служащими и установив, что Кэбби в этих краях не появлялся, она вернулась в холл. Здесь надо было выбирать: либо искать в глубине здания, либо идти к лифтам. Зная своего сына, она пошла к лифтам. Он обожал нажимать на всякие кнопки – как и на пуговицы ее одежды, подумала Молли с тревожной улыбкой.
