Текст книги "Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи (книга 1)"

Автор книги: Уильям Теккерей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

– Нам необходимо тоже дать бал, – говорит миссис Маккензи. – Этого ждет от нас общество!

– Ну разумеется, – отозвался капитан Гоби, а сам принялся размышлять о том, как он приведет с собой весь цвет своего клуба, и эти молодцы в парадных мундирах будут танцевать с прелестной миссис Клайв Ньюком.

После обеда – наши дамы не знали, что это их последний обед в этом роскошном особняке, – они удалились к себе, чтобы напоследок поцеловать малютку и еще раз оглядеть себя в зеркало: ведь они собирались очаровать весь партер и ложи театра "Олимпик". Воспользовавшись этим кратким отпуском, капитан Гоби отдал должное стоявшей перед ним бутылке кларета – он тоже не помышлял, что больше не пить ему в этом доме, – а Клайв сидел и смотрел на него с тем молчаливым безучастием, с каким последнее время относился ко всему окружающему. Тут доложили, что экипаж подан; дамы сошли вниз – обе в нарядных ротондах (Гоби готов был поклясться, что полковая дама, ей-богу, так же молода и привлекательна, как ее дочь), – и входная дверь отворилась, чтобы пропустить отъезжающих на улицу. Но когда они уже собирались сесть в экипаж, к дому подкатила наемная карета, в окне которой они увидели встревоженное лицо Томаса Ньюкома. Полковник вышел из кареты – его собственный кучер подал назад, чтобы пропустить хозяина, – и вот все они повстречались на ступеньках крыльца.

– Ах да, я забыл: вы сегодня в театр!.. – бросил полковник.

– Ну конечно же, папочка, мы спешим в театр! – воскликнула малютка Рози, игриво хлопнув его ручкой.

– По-моему, вам лучше остаться дома, – промолвил строго полковник Ньюком.

– Но девочка так настроилась ехать – возможно ли ее огорчать, особенно в ее нынешнем положении! – вскричала полковая дама, тряхнув головой.

Полковник вместо ответа приказал кучеру вести лошадей на конюшню и там дожидаться дальнейших распоряжений; затем, обратившись к гостю, он выразил сожаление о том, что нынче их поездка в театр не состоится, поскольку ему надобно сообщить домочадцам одно очень важное известие. При этих словах неунывающий капитан, сообразив, что его дальнейшее пребывание здесь нежелательно, кликнул кебмена, уже собиравшегося отъехать, и тот, преотлично знавший и названный клуб, и его завсегдатаев, с радостью повез туда нашего жуира догуливать вечер.

– Значит, все, папа? – спросил Клайв, всматриваясь в лицо отца и догадываясь о случившемся.

Старик стиснул протянутую ему сыном руку.

– Вернемся в столовую, – сказал он.

Они вошли в столовую, и полковник налил себе рюмку вина из бутылки, все еще стоявшей посреди неубранного десерта. Он отослал дворецкого, медлившего с уходом, чтобы, мог узнать: подавать ли барину обедать. Когда же слуга удалился, полковник Ньюком допил свой херес и отломил кусочек печенья. Полковая дама всем своим видом выражала одновременно негодование и изумление, а Рози успела тем временем заметить, что, должно быть, папочка захворал, или, может, что случилось?

Полковник взял ее за обе руки, притянул к себе и поцеловал, между тем как маменька ее, опустившись в кресло, принялась барабанить веером по столу.

– Да, девочка, случилось, – сказал полковник очень печально. – Призови на помощь всю свою силу духа, ибо нас постигло несчастье.

– Господи, боже мой! Про что вы, полковник?! Не пугайте мою милочку! восклицает полковая дама и, кинувшись к дочери, заключает ее в свои могучие объятия. – Что такое могло случиться?! И к чему так волновать нашу бесценную малютку, сэр! – И она метнула на бедного полковника негодующий взгляд.

– Мы получили самые дурные вести из Калькутты. Они подтверждают сведения, поступившие с последней почтой, Клайв, мой мальчик.

– Для меня это не новость. Я давно этого ждал, папа, – говорит Клайв, поникнув головой.

– Но чего, чего?! Что такое вы от нас скрывали? Вы обманывали нас, полковник Ньюком? – визжит полковая дама, а Рози начинает хныкать, причитая: "Ой, мамочка, мамочка!.."

– Глава нашего банка в Индии скончался, – продолжает полковник. – Он оставил все дела в страшном беспорядке. Боюсь, что мы разорены, миссис Маккензи. – И он пустился объяснять им, что в понедельник утром их банкирская контора не откроется и что нынче в Сити уже были опротестованы бунделкундские векселя на огромную сумму.

Рози не поняла и половины из сказанного, а главное, того, чем это грозит; но миссис Маккензи впала в ярость и разразилась речью, от фразы к фразе накаляясь все больше и больше. Она заявила, что отнюдь не намерена жертвовать своими деньгами, которые полковник по каким-то непонятным причинам заставил ее передоверить ему; и там будет ли, нет банк открыт, а чтоб ей их вернули в понедельник утром! И дочь ее тоже располагала своим собственным состоянием, которое завещал ей их покойный нежно любимый дядя и брат Джеймс (он бы, конечно, разделил эти деньги по справедливости, если бы на него кое-кто не влиял, – она не будет говорить, кто); так что пусть полковник Ньюком, коли он такой порядочный человек, каким себя изображает, незамедлительно предоставит ей отчет о состоянии имущества ее бесценной милочки, а с ней самой рассчитается до последнего пенса – она больше не намерена доверять ему свои деньги! А каково же ей теперь думать про их бесценного малыша, что спит сейчас наверху безмятежным сном, и про его милых братцев и сестричек, которые еще могут родиться (ведь Рози молодая женщина о, она слишком еще была молода и наивна, бедняжка, для того, чтобы выходить замуж! – да она никогда б и не вышла, кабы слушалась свою маменьку!). Так вот: она требует, чтоб законные права этого малютки (и всех последующих малюток) были обеспечены и чтоб их впредь опекала их бабушка, раз их дедушка оказался таким злым, жестоким и бесчеловечным, что отдал их деньги мошенникам, а их самих оставил без куска хлеба.

Чем горячее витийствовала мамаша, тем все громче и громче плакала Рози, так что под конец Клайв не выдержал и крикнул ей: "Да уймись ты!" В ответ на это полковая дама опять стиснула дочь в объятиях и, обернувшись к зятю, принялась распекать его в тех же приблизительно выражениях, в каких перед этим – его родителя; кричала, что оба они сговорились обобрать до нитки ее дочь и бесценного малютку, спящего наверху, только рот ей никто не заткнет да-да, нипочем не заткнет! – и все деньги свои она получит назад в понедельник; это так же верно, как то, что нет на свете ее бедного милого муженька капитана Маккензи (будь он жив, никогда бы ее так не обморочили, да, вот именно – не обморочили):

При этих словах Клайв разразился проклятьями, полковник, тот, бедняга, только тяжко вздохнул, а вдова продолжала бушевать, когда вдруг посреди этой бури плачущая миссис Клайв издала громкий вопль и забилась в истерике, оглашая комнату, при сочувствии матери, всевозможными бессвязными возгласами относительно ненаглядного, милого, обездоленного крошки, и все прочее в том же духе.

Вконец расстроенному полковнику приходилось поочередно успокаивать то исступленно визжавших женщин, то гневно отвечавшего им сына, который не мог спокойно сносить, чтобы миссис Маккензи осыпала грубостями его отца. Лишь когда все трое угомонились, Томас Нмоком получил возможность продолжить свою грустную историю – объяснить им толком, что случилось и каково нынешнее положение дел и, наконец, побудить перепуганных до смерти женщин внять голосу рассудка.

Пришлось ему сообщить им, к великому их ужасу, что на будущей неделе его неминуемо объявят несостоятельным; что на все его имущество (как в этом доме, так и в любом другом месте) будет наложен арест и оно пойдет с молотка в погашение долга; что его невестке лучше немедленно покинуть их жилище, чтобы избежать лишнего унижения и обиды.

– По-моему, лучше, чтобы Клайв увез вас за границу... Ты вернешься, мой мальчик, если будешь мне нужен, я дам тебе знать, – ласково добавил полковник в ответ на возмущенный взгляд сына. – Право, чем скорей вы уедете, тем будет разумней. Стоит ли откладывать это на завтра? Сюда могут нагрянуть служители закона: не удивлюсь, если они пожалуют прямо сейчас...

Тут как раз послышался звонок у входных дверей, и обе женщины истошно завизжали, будто это и впрямь пришли судебные приставы забирать их имущество. Рози не переставая причитала, раздраженный муж пытался ее урезонить, а маменька наоборот всячески подбадривала и при сем еще заявила, что ее зять – бесчувственное животное. Сказать по чести, миссис Клайв Ньюком не выказала особой силы духа и не явилась мужу поддержкой в час испытания.

Возмущение и гневный протест обеих женщин уступили теперь место отчаянному страху и желанию поскорее покинуть дом. Они уедут сейчас же – вот только укутают хорошенько бесценного крошку, – и пусть кормилица несет отсюда прочь – куда глаза глядят! – это бедное, обездоленное дитя!..

– Мои вещи давно уложены! – кричит миссис Маккензи. – Можете не сомневаться! Я бы _дня_ здесь не прожила при таком-то обращении – только то меня и удерживало, что ответственность перед богом и людьми да еще необходимость оберегать это беззащитное – да-да, _беззащитное, ограбленное_ и _обманутое_ милое моему сердцу создание. Вот уж не думала, что меня здесь ограбят, а моих ненаглядненьких оберут до нитки! Был бы жив старина Мак, вы бы не осмелились так с нами поступить, полковник Ньюком, да-да! Пусть у Маккензи были свои недостатки, но он никогда бы не ограбил родных детей! Пойдем, Рози, моя душечка, уложим твои вещи и пустимся искать места, где бы нам, горемычным, приклонить головушку! Не говорила ли я тебе – стерегись живописцев?! А вот Кларенс – он был настоящий джентльмен и любил тебя всем сердцем – уж он бы не покусился на твои денежки! Ну да я найду на них управу, коли только в Англии еще есть правосудие!

Пока длился этот монолог, полковник сидел беамолв-ный и потрясенный, обхватив руками свою седую голову. Когда гарем удалился, он с печальным видом обернулся к сыну. Нет, Клайв, слава богу, не считал его ни авантюристом, ни обманщиком! Мужчины с нежностью обнялись, и на сердце у обоих полегчало. Клайв ни на минуту не допускал мысли, что его милый старик может поступить бесчестно, пусть он и был замешан в этих злополучных махинациях и пусть сам Клайв не одобрял их; как отрадно, что все это кончилось! Теперь, бог даст, они будут счастливы – рассеется туман недоверия, в котором они жили! Клайв нисколько не сомневался в том, что они сумеют мужественно встретить свою судьбу и отныне обретут куда больше душевного спокойствия, чем во дни их злосчастного процветания.

– Выпьем за то, что все это, слава богу, кончилось, – произнес Клайв, лицо его было возбуждено, глаза блестели, – и еще чтобы достало силы на дальнейшее, отец! – Он наполнил две рюмки оставшимся в бутылке вином. Прощай наше богатство, а с ним вместе и наши огорчения. Провались она, эта вертихвостка, Фортуна! Помните, как говаривали у нас в школе Серых Монахов: "Si celeres quatit pennas, resigno quae dedit, et mea virtute involvo, probamque pauperiem sine dote quaero" {"Когда ж летит к другому, то возвратив дары и в добродетель облачившись, бедности рад я и бесприданной" (лат.).}. – Он чокнулся с отцом, который дрожащей рукой поднес к губам свою рюмку и прерывающимся голосом повторил знакомое издавна изречение с каким-то почти молитвенным трепетом. И мужчины еще раз обнялись, исполненные взаимной нежности. Клайв и ныне не может без волнения рассказывать об этом эпизоде, и голос его дрожит, как дрожал, когда я впервые услышал от него эту повесть в более счастливые времена, тихим летним вечером сидя с ним вместе и вспоминая милое нам прошлое.

Томас Ньюком изложил сыну свой план действий, который почел разумным и хорошо продумал, возвращаясь домой из Сити в тот злосчастный день. Малыша и женщин, несомненно, надобно отослать.

– Тебе лучше быть при них, мой мальчик, пока я тебя не вызову: я ведь так и поступлю, если мне понадобится твое присутствие или того потребует... наша честь, – добавил старик упавшим голосом. – Послушайся меня, голубчик, ты ведь всегда меня слушался и был милым, добрым и покорным сыном. Да простит мне господь, что я слишком полагался на свою глупую старую голову и мало советовался с тобой, который лучше разбирается в жизни. Так послушайся меня еще раз, мой мальчик. Ты обещаешь мне это? – спросил старик и, взяв руку сына в обе свои, стал нежно ее поглаживать.

Потом он дрожащей рукой достал из кармана свой старенький кошелек со стальными колечками, который носил с давних пор. И Клайву сразу припомнилось, как, в дни его детства, отец с сияющим от счастья лицом доставал этот кошелек и одаривал его монеткой по возвращении из школы.

– Тут банкноты и немного золотом, – сказал полковник. – Это достояние Рози, мой мальчик, – ее полугодовой дивиденд – и не забудь поручить Шеррику им распорядиться. Он хороший малый, этот Шеррик, и очень меня выручил. К счастью, всем слугам на прошлой неделе выплачено жалование, так что счета набегут не больше, чем за неделю, а с этим, я думаю, мы справимся. Тебе придется приглядеть, чтобы Рози взяла лишь самое необходимое из одежды для себя и малютки – самое простое платье, понимаешь, дружок, никаких нарядов; упакуете в два чемодана и возьмете с собой. А всю эту роскошь и мишуру, понимаешь, мы оставим здесь – жемчуга, браслеты, столовое серебро и прочую ерунду. Завтра, когда вы уедете, я составлю опись, все продам и, ей-богу, расплачусь с кредиторами до последней рупии, до последней анны, сэр!

Тем временем окончательно стемнело, и услужливый дворецкий вновь появился в столовой, чтобы зажечь лампы.

– Вы были нам добрым слугой, Мартин, – сказал полковник, отвешивая ему низкий поклон. – Мне хочется пожать вам руку. Нам придется расстаться, но я уверен, что вы и ваши товарищи, все до единого, хорошо устроитесь, как вы того и заслуживаете, а вы этого заслуживаете, Мартин. Нашу семью постигла жестокая беда: мы разорены, сэр, разорены! Наш прославленный Бунделкундский банк прекратил платежи в Индии и наша лондонская контора тоже будет закрыта с понедельника. Поблагодарите же всех моих друзей, служивших у нас, за верную службу мне и моему семейству.

Мартин молча почтительно поклонился. Он и его сотоварищи в людской ожидали этой развязки почти с тех же самых пор, что и сам полковник, а он-то считал, будто умеет держать свои дела в тайне.

Клайв поднялся к женщинам, озирая, признаться, без большого сожаления все эти неприветливые брачные чертоги, обставленные с кричащей роскошью; эти дорогие зеркала, в которых столько раз отражалась маленькая фигурка Рози; шелковый полог, под которым он лежал рядом с этой бедняжкой, мучимый одиночеством и бессонницей. Наверху он застал свою жену, тещу и кормилицу, поглощенных упаковкой бесчисленных сундуков и коробок. Нагруженные ворохами оборок, перьев и множеством блестящих побрякушек, они распихивали их по разным ящикам; а малютка лежал себе на розовой подушке и ровно дышал, прижав к ротику свой жемчужный кулачок. Вид всей этой разбросанной по комнате мишуры вывел молодого человека из терпения, и он отшвырнул ногой какие-то валявшиеся на полу юбки. Миссис Маккензи обрушилась на него с громкими упреками, но он строго приказал ей молчать и не будить ребенка. В таком настроении ему не стоило прекословить.

– Ты возьмешь с собой только самое необходимое, Рози, два-три простеньких платья, и еще то, что нужно малышу. Что в этом сундуке?

Тут миссис Маккензи выступила вперед и объявила – кормилица побожилась, а горничная хозяйки готова была поклясться честью, – что в сундуке лишь самое-самое необходимое. Услышав эти заверения, Клайв обратился к жене, и та довольно робко подтвердила их слова.

– Где ключи от этого сундука?

В ответ на восклицание миссис Маккензи: "Ну вот еще, вздор какой!" Клайв поставил ногу на хрупкую крышку обтянутого клеенкой сундука и поклялся сорвать ее прочь, если его сейчас же не отопрут. Повинуясь этому ультиматуму, напуганные женщины достали ключи, и черный сундук был открыт.

В нем оказались вещи, которые Клайв никак не мог признать необходимыми для его жены и ребенка. Там были футляры с украшениями и любимые безделушки, цепочки, кольца, жемчужные ожерелья, диадема, в которой бедняжка Рози представлялась ко двору, перья и платье с длинным шлейфом – весь ее туалет в тот достопамятный день. В другом ящике, как это ни прискорбно, обнаружилось столовое серебро (дворецкий здраво рассудил, что кредиторам подойдут и роскошного вида мельхиоровые приборы) – словом, здесь были свалены серебряные вилки, ложки, половники, а среди них находилась и наша бедная старая знакомая – кокосовая пальма, которую эти грабительницы надумали увезти с собой.

При виде кокосовой пальмы мистер Клайв Ньюком разразился безудержным хохотом; он хохотал так громко, что разбудил малютку, и тогда теща обозвала его грубым животным, а кормилица кинулась на свой манер успокаивать плачущего ребенка. Из глаз Рози тоже закапали слезы, и она бы, наверное, расплакалась еще громче своего чада, если бы муж вновь не прикрикнул на нее и не поклялся в раздражении, что, коли она и дальше будет его обманывать, то, ей-богу, уедет из дому в чем есть! Даже полковая дама не посмела ему противиться; и начавшийся бунт хозяек и служанок был подавлен непреклонною волей мистера Ньюкома. Горничная миссис Клайв, особа не очень-то привязчивая, забрала свое жалование и покинула дом; но кормилица не нашла в себе силы так вот сразу оставить своего питомца и последовала за домочадцами Клайпа в их добровольное изгнание. Кое-какие вещи были из дому все же похищены; они обнаружились позднее, по приезде семьи за границу, правда, лишь в сундуках миссис Маккензи, а не у ее дочери; то была серебряная корзиночка филигранной работы, несколько чайных ложечек, золотой обруч, об который малыш чесал десны, и переплетенные в алый бархат тексты богослужений, собранные достопочтенной мисс Гримстоун, – все эти предметы миссис Маккензи впоследствии объявила своей собственностью.

Итак, когда вещи были уложены, кликнули кеб и погрузили в него скудный багаж наших беглецов; затем приказали домашнему кучеру вторично подать к крыльцу лошадей, и бедная Рози Ньюком в последний раз уселась в собственный экипаж; полковник со своей старомодной галантностью проводил ее до самой дверцы, поцеловал внучека, опять безмятежно спавшего на груди у кормилицы, и церемонно распрощался с полковой дамой.

Затем Клайв и его родитель сели в наемную карету, куда перед тем погрузили багаж, и поехали на пристань близ Тауэра, где стоял пароход, коему надлежало отвезти их в Европу; а пока они ехали, они, верно, толковали о переменах в своей судьбе, и полковник, без сомнения, с нежностью благословил отъезжающего сына и поручил господней воле его самого и его семейство; когда же они расстались, Томас Ньюком продолжал с бесконечной любовью думать о сыне, а воротившись в свой опустевший дом, стал размышлять о постигшей его беде, прося всевышнего даровать ему силу с честью вынести это испытание и не оставить милостью его близких, для которых он втуне принес столько жертв.

^TГлава LXXII^U

Велизарий

На распродаже имущества полковника Ньюкома некий друг этого семейства купил за несколько шиллингов две сабли, что, как помнит читатель, висели в комнате нашего доброго старика: ни один старьевщик не позарился на них. Портрет полковника кисти его сына, всегда висевший в мастерской молодого хозяина, а заодно и все его эскизы маслом, мольберты и рисовальные принадлежности приобрел верный Джей Джей, который хранил их до возвращения друга и вообще проявил к нему необычайную заботливость. Джей Джей был в тот год избран в члены Королевской Академии, а Клайв, очевидно, усердно трудился на избранном им поприще, ибо вскоре он прислал на выставку три картины; и, право же, я никогда не видел, чтобы кто-нибудь огорчался больше, чем преданный Джей Джей, когда две из этих злополучных работ были отвергнуты отборочной комиссией. Лишь маленькая трогательная вещица под названием "Разбитый челн" удостоилась чести красоваться на стенах выставочного зала и, уж можете не сомневаться, стяжала себе громкие похвалы некого критика из газеты "Пэл-Мэл". Картина была продана в первый же день за двадцать пять фунтов стерлингов, каковую цену назначил за нее автор; а когда добрый Джей Джей известил Клайва об этой удаче, не забыв при сем сообщить о полученной сумме, тот ответил ему благодарственным письмом и попросил немедля отослать эти деньги в Ньюком, миссис Саре Мейсон, от имени преданного ей старого друга Томаса Ньюкома. Джей Джей только о том не уведомил друга, что картину купил он сам, и лишь много времени спустя Клайв узнал это, обнаружив ее на стене в мастерской Ридли.

Никто из нас, как я уже сообщал, не догадывался тогда о действительном состоянии финансов Томаса Ньюкома, и мы тешили себя надеждой, что, расплатившись со своими кредиторами за счет проданного имущества, он все же сможет вести приличествующий ему образ жизни на оставшуюся ему пенсию и офицерское содержание. Но однажды, находясь по делам в Сити, я повстречал там мистера Шеррика. Джентльмен этот переживал материальные трудности: по его словам, его просто разорило банкротство лорда Вдолгберри, с которым он вел крупные денежные дела.

– Нет, второго такого, как старина Ньюком не сыскать! – сказал со вздохом мистер Шеррик. – Ведь до чего порядочен, до чего честен – я прямо таких не видел – и никакой тебе задней мысли, а в делах разбирается, как младенец! Не пожелал меня слушать старикан, а то жил бы себе припеваючи. Ну зачем он продал свою офицерскую пенсию, мистер Пенденнис? Я ему это дело и устроил – никто бы другой не взялся: обеспечения-то никакого, окромя его честности. Ну да я знаю, что он – честняга, что скорее помрет с голоду, кости будет глодать, а не отступится от своего слова – такой уж он молодец! Является он ко мне раз, месяца за два до всей этой катастрофы, – я-то ее предвидел, сэр, понимал, что к тому идет. Так вот, является это он и просит достать ему три тысячи фунтов, чтобы расплатиться за эти треклятые выборы, комиссионерам там, стряпчим, вознаграждение какое-то, страховку, – сами ведь знаете эту механику, мистер П. Верите, я чуть ли не на коленях его умолял, когда он пришел в кофейню "Северная и Южная Америка" повидаться кое с кем по поводу этой сделки. "Полковник, – говорю ему, – бросьте вы эту затею! Все равно вам банкротства не миновать, так пусть уж все разом..." Так нет ведь, не пожелал, сэр. Разъярился, как старый бенгальский тигр – ну прямо зарычал: мол, честь его тут замешана. И заплатил все до последнего шиллинга чертовски много было счетов! – и теперь, по-моему, у него на жизнь не осталось и пятидесяти фунтов в год. Я б с него и комиссионных не взял, ей-богу, да только времена нынче плохие и еще этот подлец Вдолгберри лихо меня подсек. И так-то мне не хотелось у старика деньги брать – да уж что там: нет их у меня больше! Да кабы только их! И часовня леди Уиттлси от меня уплыла, мистер П.! А все этот Вдолгберри, чтоб ему ни дна ни покрышки!

Стиснув на прощание мою руку, Шеррик ринулся через улицу догонять какого-то капиталиста, как раз входившего в здание Диддлсекского страхового общества, и я остался один, огорченный и подавленный тем, что мои худшие тревоги относительно Томаса Ньюкома оправдались. Может быть, обратиться к богатой родне полковника и поведать им о его бедственном положении? Знает ли об этом его брат Хобсон? Что до сэра Барнса, то его распря с дядей приняла столь ожесточенный характер, что на помощь с этой стороны нечего было и рассчитывать. Состоявшиеся выборы обошлись Барнсу в крупную сумму, но едва Томас Ньюком отказался от депутатского места, как его племянник тут же опять выставил свою кандидатуру и опять потерпел поражение от кандидата либералов, своего бывшего приятеля, мистера Хигга, который в открытую выступил против сэра Барнса и навсегда лишил его представительства от Ньюкома. Так что от этого господина друзьям полковника не приходилось ждать содействия.

Как же ему помочь? Он был горд, работать уже не мог: ему было под семьдесят.

– Ну за что эти бездушные академики отвергли картины Клайва?! негодует Лора. – Несносные существа! Если бы картины были выставлены, одна добрая душа непременно купила бы их – ну да что теперь говорить! Впрочем, он, верно бы, догадался и вернул деньги. Ах, Пен, ну почему он тогда не приехал, когда я вызывала его из Брюсселя?!

От людей, столь мало обеспеченных, как мы с женой, они бы согласились принять лишь небольшую временную ссуду. Мы слишком хорошо знали наших друзей, чтобы сомневаться в их несговорчивости. И вот мы с Лорой решили, что мне следует, по крайней мере, съездить повидать Клайва. В сущности говоря, наши друзья находились не очень-то далеко от нас и, хотя покинули родину, в ясный день могли видеть из своих окон ее берега. Они поселились в Булони – в этом прибежище многих моих бедствующих соотечественников; сюда, в эту гостеприимную гавань я и поспешил, заручившись адресом полковника Ньюкома. Жили они в старой части города, на тихой заросшей травой улочке. Когда я позвонил у дверей, все семейство было в отсутствии. Не оказалось и слуги, который вышел бы на призыв колокольчика, – только добродушная француженка, служанка соседей, сообщила мне, что молодой мосье каждый день ходит рисовать, а вот старого господина я, возможно, застану на крепостном валу, куда он пристрастился ходить ежедневно. Я брел по живописным аллеям под тенистыми сводами раскидистых деревьев, мимо бастионов и старинных серых домов с островерхими крышами, откуда открывается вид на веселые новые кварталы и оживленную гавань, на молы и пристани, убегающие в блестящую гладь моря, усеянную множеством белых парусов и дымящих черных пароходов и отгороженную вдали приветными очертаниями меловых берегов Альбиона. Трудно сыскать панораму живописнее той, какая предстает перед вами с высоты этих древних галльских бастионов, и уголок уютнее мирных садов близ крепостного вала, где резвится детвора и старики в полудреме думают свои думы.

Я застал нашего доброго старого друга на одной из скамеек с газетой в руках, а рядом сидела румяная молодая француженка, на коленях у которой спал Томас Ньюком-младший. Увидев меня, полковник покраснел. Он встал и сделал несколько шагов мне навстречу, и я заметил, как стариковски неуверенна его походка. Голова его совсем поседела. Теперь он казался старше своих лет это он-то, еще год назад поражавший своей статностью, стройностью и молодцеватой осанкой. Я был глубоко взволнован встречей с ним и теми следами горя и печали, которые прочел на его лице.

– Неужто вы приехали повидать меня, мой дорогой! – воскликнул полковник дрожащим голосом. – Да как же это мило с взашей стороны! Надеюсь, вам по вкусу эта гостиная, где мы теперь принимаем своих друзей? Ну да у нас их мало осталось. Мы с мальчуганом ежедневно проводим здесь по нескольку часов. Какой вырос бутуз, а? Он уже кое-что говорит, сэр, и ходит прекрасно. Скоро он сможет ходить на прогулку со своим дедом, и мы перестанем утруждать Мари. – Последнюю фразу он повторил на своем старомодном французском языке, с поклоном обернувшись к Мари. Девушка ответила, что она больше всего любит гулять с малышом (мосье это отлично знает), – куда лучше, чем оставаться дома, бог свидетель! Тут как раз начали бить башенные часы, и она вскочила и стала собираться домой, приговаривая, что пора, не то мадам будет сердиться.

– Миссис Маккензи довольно вспыльчива, – сказал полковник с кроткой улыбкой. – Ей, бедняжке, пришлось много вытерпеть, Пен, из-за этого моего неблагоразумия. Я рад, что вы в свое время воздержались от покупки наших акций. Мне было бы не так приятно видеть вас сейчас, если бы вы по моей милости понесли денежные потери, как то случилось со многими моими знакомыми.

У меня сжалось сердце при мысли, что добрый наш старик попал теперь в зависимость от полковой дамы.

– Бейхем аккуратно присылает мне вашу газету. Он хороший, преданный человек. Я очень рад, что он пристроился в Сити. Хочу думать, что его фирма действительно процветает, не в пример иным, вам известным, Пен. Я читал обе ваши парламентские речи, сэр, – они очень понравились и мне, и Клайву. Бедный мальчик целые дни трудится над своими картинами. Вы, наверно, слышали, что одна из его картин была продана на выставке, это очень, очень нас подбодрило! Он недавно закончил еще две или три, а сейчас я ему позирую – для кого бы вы думали? – для Велизария. Я надеюсь, у вас сыщется доброе слово для его новой картины "Велизарий с кучкой оболов".

– Дорогой мой друг! – сказал я с волнением. – Если б только вы согласились принять от меня кучку оболов или как-нибудь иначе воспользовались моей помощью, вы бы осчастливили меня куда больше, чем теми щедрыми подарками, которыми баловали меня в юности. Взгляните, сэр, я все еще ношу часы, что вы подарили мне перед отъездом в Индию. Разве вы не просили меня тогда заботиться о Клайве и помогать ему, чем возможно? Так почему мне не сделать этого сейчас? – И я продолжал говорить в том же духе, горячо заверяя его, что мы с женой нежно любим их обоих и только гордились бы возможностью быть полезными дорогим нам друзьям.

Полковник ответил, что у меня доброе сердце и у жены моей тоже, хотя она... Он не окончил фразы, но я и так понял, что он хотел сказать. Дело F том, что моя жена и обе дамы из его семейства никак не могли подружиться, хотя бедняжка Лора немало старалась сблизиться с ними. Все ее дружеские проявления они встречали таким высокомерием и холодностью, что Лоре было не под силу преодолеть это. Малютка Рози и ее маменька именовали нас "аристократами", а мы, со своей стороны, не очень огорчались из-за подобного их мнения.

Мы беседовали с полковником около часа о его делах, к сожалению, весьма плачевных, и о видах Клайва на будущее, каковые старик приукрашивал, как мог. Ему пришлось подтвердить все рассказанное мне Шерриком и честно признаться, что его пенсия пошла на выплату долгов, в которые он влез, чтобы рассчитаться со страховыми и прочими взносами. Да как же он мог не расплатиться с долгами? Слава богу, Клайв полностью поддержал его в этом (он ведь; не замедлил сообщить ему о своих финансовых затруднениях), и понимание сына было для него, право же, огромным утешением.

– А женщины, те сердятся, – продолжал ваш бедняга, – им, знаете ли, непонятны законы чести, по крайней мере, они не придают им такого значения, как мы. Возможно, я поступал неверно, скрывая правду от миссис Маккензи, но я ведь исходил из лучших побуждений: надеялся, а вдруг все как-нибудь образуется. Бог свидетель, как нелегко мне было ходить с веселым лицом не один месяц и ездить с малюткой Рози по балам и в гости. Что ж, бедная миссис Маккензи вправе сердиться; жаль только, что моя девочка всецело приняла сторону матери: меня печалит утрата ее привязанности.