Текст книги "Ревекка и Ровена"

Автор книги: Уильям Теккерей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Сэр Уилфрид Айвенго был отважным воином, – промолвил монах. – Я слыхал, что никто не сражался лучше его. Когда его ранили, он лежал в нашем монастыре, и мы за ним ходили до самой его смерти. Он похоронен в северном приделе.

– Ну и баста! – сказал Ательстан. – Хватит печальных рассказов! Где шут Вамба? Пускай споет. Эй, Вамба, что ты лежишь, словно пес, у огня? Спой-ка нам, и будет тебе хныкать – что было, то прошло. Чего там! Еще немало храбрецов осталось на свете.

– Да, немало стервятников поселилось в орлиных гнездах, – промолвил Вамба, лежавший у очага рядом с собаками тана. – Немало живет на земле мертвецов, немало и живых давно уже мертвы. Немало есть песен – и веселых и грустных. А самая-то веселая иной раз всех грустнее. Сниму-ка я шутовской наряд и надену траур, кум Ательстан. Пойду-ка я в плакальщики, – вот тут-то, может, и повеселюсь. Пестрый наряд – плакальщикам, черный наряд – шутам. Налей-ка мне вина, кум, а то голос что-то рассохся.

– На, пей, собака, и полно болтать, – сказал тан. И Вамба, с силой ударив по струнам трехструнной скрипицы, скрестил тощие ноги и начал так:

Любовь в сорок лет

Красавчик-паж, не бреешься ты,

Нет на лице твоем и пушка,

Парят мальчишеские мечты

При виде женской красоты

Но доживи до сорока!

Под шапкой золотых кудрей

Мудрость ох как невелика;

Что ж, пой серенады, и слезы лей

И нежных словечек не жалей

Но доживи до сорока!

Когда проводишь ты сорок зим

И прояснится твоя башка,

Придет конец мечтаньям былым:

Они развеются, словно дым,

Коль доживешь до сорока.

Любой ровесник мой, вот те крест,

Готов слова мои подтвердить:

Прелестнейшая из невест

Нам через месяц надоест

И даже раньше, может быть,

Льняные кудри, и алый рот,

И глазок лазоревых нежный взгляд,

И стройный стан, и бровей разлет,

Еще и месяца не пройдет,

До чертиков нам надоедят.

Прах Джиллиан землей одет,

А Марион – верная жена!

Я ж хоть и сед, но забот мне нет,

Я бодр и весел в сорок лет

И пью гасконское до дна.

{Перевод В. Рогова.}

– Кто научил тебя этой веселой песне, Вамба, сын Безмозглого? вскричал Ательстан, стуча чаркой о стол и повторяя припев.

– Один святой отшельник, сэр, известный вам причетник из Копменхорста. Он немало проказничал с нами во времена короля Ричарда. Славное то было время и славный священник.

– Говорят, этому святому человеку определенно обещана ближайшая епископская вакансия, – сказала Ровена. – Его Величество очень к нему милостив. А лорд Хантингдон отлично выглядел на последнем балу; не пойму только, что он нашел в графине! Вся в веснушках, растолстела. Ее называли Дева Марион, но скажем прямо, после того, что у нее было с майором Литлджоном и капитаном Скарлеттом...

– Ты и эту ревнуешь, ха, ха! – захохотал Ательстан.

– Я выше ревности и презираю ее, – промолвила Ровена, величаво выпрямляясь.

– Ну, что ж, песня была хорошая, – сказал Ательстан.

– Нет, гадкая, – возразила Ровена, по обыкновению закатывая глаза. Высмеивать женскую любовь! Предпочитать противное вино верной жене? Женская любовь неизменна, милый Ательстан. Усумниться в ней было бы кощунством, если б не было глупо. Высокородная женщина, воспитанная в подобающих правилах, если уж полюбит, то навсегда.

– Прошу у леди прощения, мне что-то неможется, – сказал монах, вставая со скамьи и неверными шагами спускаясь с помоста. Вамба кинулся за ним, зазвенев всеми своими бубенцами; обхватив ослабевшего монаха за плечи, он вывел его во двор.

– Немало живет на земле мертвецов, немало и живых давно уже мертвы, шепнул он. – У иного гроба посмеешься, а на иной свадьбе поплачешь. Не так ли, святой человек?

А когда они вышли на пустынный двор, откуда вся челядь тана ушла пировать в залу, Вамба, убедившись, что они одни, встал на колени и, целуя край одежды монаха, сказал:

– А ведь я сразу узнал тебя, господин.

– Встань, – с усилием произнес сэр Уилфрид Айвенго. – Одни только шуты и хранят верность.

И он направился в часовню, где был погребен его отец. Там монах провел всю ночь, а шут Вамба сторожил снаружи, недвижный, точно каменное изваяние на портале часовни.

Наутро Вамба исчез; но так как за ним водилась привычка бродить где вздумается, никто его не хватился, – хозяин и хозяйка, не обладая чувством юмора, редко в нем нуждались. А сэр Уилфрид, как человек тонко чувствующий, не мог оставаться в доме, где все оскорбляло его чувства; поклонившись могиле своего старого отца Седрика, он покинул Ротервуд и поспешил в Йорк; там он во всем открылся семейному поверенному, весьма почтенному человеку, хранившему у себя весь его наличный капитал, и взял достаточно денег, чтобы обзавестись кредитом и свитой, как подобало рыцарю с положением. Но он сменил фамилию и надел парик и очки, так что стал совершенно неузнаваем; преобразившись таким образом, он мог ходить, где хотел. Он присутствовал на балу лорд-мэра в Йорке – танцевал "Сэра Роджера де Коверли" визави с Ровеной (возмущавшейся тем, что Дева Марион прошла впереди нее), видел, как маленький Ательстан объелся за ужином, и распил с его отцом по кружке вина с пряностями. На миссионерском собрании он встретился с достопочтенным мистером Туком и поддержал одно предложение, выдвинутое сим почтенным служителем церкви, – словом, увиделся со многими старыми знакомцами, и никто из них не узнал в нем воителя Палестины и Темплстоу. Имея много денег и досуга, он путешествовал по стране, помогая бедным, убивая разбойников, выручая людей из бед и совершая бранные подвиги. Драконов и великанов в его время уже не водилось, иначе он и с ними наверняка померялся бы силой; ибо, сказать по правде, сэр Уилфрид Айвенго несколько устал от жизни, возвращенной ому отшельниками из Шалю, и чувствовал себя таким одиноким, что без сожаления расстался бы с ней. Ах, милые друзья и проницательные английские читатели! Не он один скрывал печаль под маской веселости и был одинок среди шумной толпы. Листон был меланхоликом, у Гримальди были чувства, а есть и другие, – что далеко ходить? – но довольно, перейдем к следующей главе.

Глава V. Айвенго, на помощь!

Гнусное поведение жалкого преемника Ричарда Львиное Сердце по отношению ко всем партиям страны, к родичам, к знати и к народу хорошо известно и подробно изложено на Страницах Истории; и хотя, по моему мнению, ничто кроме разве удачи – не может оправдать неверности Государю и вооруженного мятежа против него, благонамеренный читатель, наверное, сделает исключение для двух из главных лиц моей повести, которые в этой главе предстанут в одиозном виде мятежников. Дабы отчасти оправдать Ательстана и Ровену (которые и без того жестоко поплатились, как вы сейчас услышите), следует напомнить, что король изводил своих подданных всеми возможными способами, что до убийства им его царственного племянника, принца Артура, права его на английский престол были весьма сомнительны, что его поведение в качестве дяди и семьянина было способно оскорбить чувства любой женщины и матери, словом, что есть немало оправданий тем поступкам Ровены и Ательсгана, и которых мы вынуждены поведать.

Когда Его Величество прикончил принца Артура, леди Ровена, состоявшая при особе королевы в качестве фрейлины, немедленно отказалась от придворной должности и удалилась в свой замок Ротервуд. Некоторые ее слова, содержавшие осуждение монарха, вероятно, были ему доложены кем-либо из пресмыкающихся, которыми, на свою беду, всегда окружены короли; и Иоанн поклялся зубами святого Петра, что расквитается с надменной саксонкой, – а такие обеты он никогда не нарушал, как ни мало он заботился о выполнении других своих клятв. Однако прошло несколько лет, прежде чем он сумел осуществить это намерение.

Будь Айвенго в Руане в ту пору, когда король замыслил гибель своего племянника, мы не сомневаемся, что сэр Уилфрид помешал бы его замыслам и спас мальчика; ибо Айвенго ведь был героем романа, а всем джентльменам этой профессии положено быть свидетелями всех исторических событий, участвовать во всех заговорах, присутствовать на всех королевских аудиенциях и при всех достопримечательных происшествиях. Вот почему сэр Уилфрид наверняка спас бы юного принца, если бы это гнусное деяние застало его где-либо поблизости от Руана; но он в то время находился близ Шалю, за двести лье, привязанный к кровати, точно пациент Бедлама, и не умолкая бредил на еврейском языке которому научился во время прежней своей болезни, когда за ним ухаживала девушка этой нации – о некой Ревекке Бен Исааке, о которой никогда и не помыслил бы, пока был в здравом рассудке, ибо был женат. Когда он лежал в бреду, ему было не до политики, а политике было не до него. И король Иоанн, и король Артур безразличны для человека, который заявлял своим сиделкам, добрым отшельникам из Шалю, что он – маркиз Иерихонский и намерен жениться на Ревекке, царице Савской. Словом, он узнал о всех событиях, лишь когда вернулся в Англию и снова был в здравом уме. Не знаю только, что было для него лучше и чего ему больше хотелось – быть в здравом уме и жестоко страдать (ибо кто не стал бы страдать, увидя столь образцовую жену, как Ровена, замужем за другим?) или быть безумцем, женатым на прекрасной Ревекке.

Так или иначе, поступки короля Иоанна вызвали у сэра Уилфрида столь сильную неприязнь к этому государю, что он не пожелал ему служить, не захотел быть представленным ко двору Сент-Джеймса и ничем, кроме угрюмого молчания, не признавал власть кровавого преемника своего возлюбленного повелителя Ричарда. Надо ли говорить, что именно сэр Уилфрид Айвенго побудил английских баронов сговориться и вынудить у короля прославленный залог и щит наших свобод, ныне хранящийся в Британском музее, по адресу Грейт-Рассел-стрит, Блумсбери – а именно, Великую Хартию. Разумеется, его имя не фигурирует в списке баронов, ибо он был простым рыцарем, да к тому же переодетым; не находим мы на документе и подписи Ательстана. Во-первых, Ательстан был неграмотен, а во-вторых, ему было наплевать на политику, пока ему давали спокойно пить вино и охотиться без помех.

Только когда король стал чинить препятствия каждому джентльмену-охотнику в Англии (а Страницы Истории сообщают нам, что негодный монарх именно так и поступал) – только тогда Ательстан взбунтовался вместе с несколькими йоркширскими сквайрами и лордами. Летописец говорит, что король запретил людям охотиться на их собственных оленей, а чтобы обеспечить повиновение, этот Ирод решил взять к себе первенцев всех знатных семей в залог хорошего поведения их родителей.

Ательстан тревожился об охоте, Ровена – о сыне. Первый клялся, что будет по-прежнему гнать оленей назло всем норманнским тиранам, а вторая вопрошала: как может она доверить своего мальчика злодею, убившему родного племянника {См. у Юма, Giraldus Cambrensis, Монах из Кройдона и Катехизис Пиннока.}. Об этих речах донесли королю, и тот в ярости приказал немедленно напасть на Ротервуд и доставить ему хозяина и хозяйку замка живыми или мертвыми.

Увы! Где же был непобедимый воин Уилфрид Айвенго, что же он не защищал замок от королевского войска? Несколькими ударами копья он проткнул бы главных королевских воинов, несколькими взмахами меча обратил бы в бегство всю Иоаннову рать. Но на сей раз копье и меч Айвенго бездействовали. "Нет уж, черт меня побери! – с горечью сказал рыцарь. – В эти распри я мешаться не стану. Не дозволяют элементарные правила приличия. Пусть этот пивной бочонок Ательстан сам защищает свою – ха, ха, ха! – жену! Пусть леди Ровена защищает своего – ха, ха, ха! – сына!" И он дико хохотал; и сарказм, с каким вырывались у него слова "жена" и "сын", заставил бы вас содрогнуться.

Но когда, на четвертый день осады, он узнал, что Ательстан сражен ядром (теперь уже окончательно и больше не оживет, как это с ним было однажды), а вдова (если так можно назвать невольную двоемужницу) сама с величайшей отвагой обороняет Ротервуд и выходит на стены с малюткой сыном (который орал как зарезанный и совсем не стремился в бой), сама наводит орудия и всячески воодушевляет гарнизон, – в душе Айвенго победили лучшие чувства; кликнув своих людей, он быстро надел доспехи и приготовился ехать ей на выручку.

Два дня и две ночи он, не останавливаясь, скакал к Ротервуду с такой поспешностью и пренебрежением к необходимости закусить, что его люди один за другим валились замертво на дорогу, и он один доскакал до сторожки привратника. Окна в ней были разбиты, двери выломаны; вся сторожка – уютный маленький швейцарский коттедж с садиком, где в былые мирные дни миссис Гурт сушила на крыжовенных кустах фартучки своих детишек – представляла собой дымящиеся развалины; хижина, кусты, фартучки и детишки валялись вперемешку, изрубленные разнузданными солдатами свирепого короля. Я отнюдь не пытаюсь оправдать Ательстана и Ровену в их неповиновении своему государю, но, право же, такая жестокость была чрезмерной.

Привратник Гурт, смертельно раненный, умирал на обугленном и разоренном пороге своего еще недавно живописного жилища. Катапульта и пара баллист оборвали его жизнь. Узнав своего господина, который поднял забрало и второпях позабыл надеть парик и очки, верный слуга воскликнул: "Сэр Уилфрид, милый мой господин – слава святому Валтеофу – еще не поздно, наша дорогая хозяйка... и маленький Атель..." Тут он опрокинулся навзничь и больше ничего не сказал.

Бешено пришпоривая коня Бавиеку, Айвенго поскакал по каштановой аллее. Он увидел замок; западный бастион был охвачен пламенем; осаждающие ломились в южные ворота; стяг Ательстана с изображением вздыбленного быка еще развевался на северной сторожевой башне. "Айвенго! Айвенго! – загремел он, покрывая шум битвы. – Nostre Dame a la Rescousse!" {Помоги, матерь божья! (старофранц.)} Поразить копьем в диафрагму Реджинальда де Браси, который упал с ужасным криком; взмахнуть топором над головой и снести тринадцать других голов – было для него делом минуты, "Айвенго! Айвенго!" – кричал он, и при каждом "го" падал кто-нибудь из врагов.

"Айвенго! Айвенго!" – откликнулся пронзительный голос с северной сторожевой башни. Айвенго узнал этот голос: "Ровена! Милая! Я иду! – крикнул он. – Негодяи! Троньте хоть один волос на ее голове, и я..."

Тут конь Бавиека с жалобным ржаньем подпрыгнул и повалился, подмяв под себя рыцаря. В глазах у него потемнело; в мозгу помутилось; что-то с треском опустилось ему на голову. Святой Валтеоф и все святые саксонских святцев, защитите его!

Когда он очнулся, над ним склонились Вамба и лейтенант его уланского полка с бутылкой эликсира святых отшельников.

– Мы подоспели сюда лишь на другой день после боя, – сказал шут. – Так уж мне, видно, суждено.

– Ваша милость так быстро скакали, что никак было не угнаться, – сказал лейтенант.

– На другой... день? – простонал Айвенго. – Где же леди Ровена?

– Замок взят и разрушен, – сказал лейтенант и указал на то, что прежде было Ротервудом, а ныне лишь грудой дымящихся развалин. – Там не осталось ни башни, ни крыши, ни пола, ни живой души. Всюду – пожарище, разрушение и гибель!

Разумеется, Айвенго снова без чувств упал на гору из девяноста семи убитых им врагов; и только вторая, притом двойная, доза эликсира привела его в сознание. Впрочем, славный рыцарь в результате долгой практики настолько привык к самым тяжелым ранениям, что переносил их много легче, чем прочие люди, и без особого труда был доставлен в Йорк на носилках, сооруженных его слугами.

Молва, как всегда, опередила его; в гостинице, где он остановился, он услышал об исходе битвы при Ротервуде. Через минуту или две после того, как конь под ним был убит, а сам он сражен, северная сторожевая башня была взята штурмом, и все защитники замка убиты, кроме Ровены и ее сына; их привязали к седлам коней и под надежной охраной препроводили в один из королевских замков – никто не знал, куда именно; хозяин гостиницы (где он останавливался и прежде) посоветовал Айвенго снова надеть парик и очки и назваться чужим именем, дабы не попасть в руки королевских солдат. Правда, поскольку он убил всех вокруг себя, можно было не опасаться, что его узнают. И вот Рыцарь в Очках – как его прозвали – свободно ходил по Йорку, и никто не мешал ему заниматься своими делами.

В изложении этих страниц жизни нашего славного героя мы будем кратки; ибо это была бы прежде всего история его чувств, а описания чувств многими сведущими людьми почитаются за скучную материю. Да и каковы были его чувства в столь необычном положении, можете вы спросить. Он выполнил свой долг в отношении Ровены; этого никто не мог отрицать. Что же касается прежней любви к ней после всего, что произошло, – это дело другое. Как бы там ни было, свой долг он решил выполнять и впредь; но ее увезли неведомо куда – что же он тут мог поделать? И он примирился с тем, что ее увезли неведомо куда.

Разумеется, он разослал по стране эмиссаров, пытавшихся разузнать, где Ровена, но они возвратились ни с чем, и было замечено, что он и с этим вполне примирился. Так прошел год или более; все находили, что он повеселел; во всяком случае, он заметно пополнел. Рыцарь в Очках был признан за весьма приятного человека, правда, немного задумчивого; он устроил несколько изысканных, хотя и немноголюдных, приемов и был принят в лучшем обществе Йорка.

Однажды утром, во время выездной сессии суда, когда съехались все судейские и в городе царило особенное оживление, уже упоминавшийся нами поверенный сэра Уилфрида, человек весьма почтенный, посетил своего доблестного клиента на дому и сказал, что имеет для него важные известия. Ведя дело другого знатного клиента, сэра Роджера де Вспинунож, приговоренного к повешению за подлог, адвокат побывал у него в камере смертников, а по дороге туда в тюремном дворе увидел и узнал за решеткой особу, хорошо известную Уилфриду, – тут поверенный с многозначительным видом протянул ему записку, написанную на клочке коричневатой бумаги.

Каковы же были чувства Айвенго, когда он узнал почерк Ровены! Дрожащими руками распечатав послание, он прочел следующее:

"Мой милый Айвенго!

Ибо я твоя теперь, как и прежде, и первая моя любовь всегда-всегда была мне дорога. Вот уже год, как я умираю вблизи от тебя, а ты и не пытаешься спасти свою Ровену. Неужели ты отдал другой – не хочу называть ни имени ее, ни ее ненавистной веры – сердце, которое должно принадлежать мне? Но я прощаю тебя – со своего смертного одра на тюремной соломе я посылаю тебе прощение: я прощаю тебе и все перенесенные оскорбления, голод и холод, болезнь моего мальчика, горечь заключения и твою влюбленность в еврейку, отравившую нашу брачную жизнь и заставившую тебя, – я в этом уверена, отправиться за море на поиски се. Я прощаю тебе все – и хотела бы проститься с тобой. Мистер Смит подкупил тюремщика – он сообщит тебе, как можно со мной увидаться. Приди и утешь меня перед смертью обещанием позаботиться о моем сыне, сыне того, кто (пока ты отсутствовал) погиб как герой, сражаясь рядом с

Ровеной".

Предоставляю читателю самому судить, было ли это письмо приятным для Айвенго; однако он осведомился у поверенного, мистера Смита, как можно устроить свидание с леди Ровеной, и узнал, что надо переодеться в адвокатскую мантию и парик и тогда тюремщик пропустит его в тюрьму. Будучи знаком с несколькими джентльменами из Северного судебного округа, Айвенго легко добыл себе такой наряд и не без волнения вошел в камеру, где уже целый год томилась несчастная Ровена.

Всякого, кто усумнится в исторической точности моего повествования, я отсылаю к "Biographic Universelle" {"Всеобщему биографическому словарю" (франц.).} (статья "Jean sans Terre" {"Иоанн Безземельный" (франц.).}), где сказано: "La femme (Tun baron auquel on vint demander son fils, repondit, "Le roi pense-t-il que je confierai mon fils a un homme qui a egorge son neveu de sa propre main?" Jean fit enlever la mere et l'enfant, et la laissa mourir de faim dans les cachots" {Жена одного из баронов, у которого пришли требовать сына, сказала: "Неужели король думает, что я доверю сына человеку, который собственными руками задушил своего племянника?" Иоанн велел схватить мать вместе с ребенком и уморил ее голодом в темнице (франц.).}.

Я с живейшим сочувствием представляю себе, как этот неприятный приговор совершается над Ровеной. Ее добродетели, ее решимость, ее целомудренная энергия и стойкость являются нам в новом блеске, и впервые с начала этой повести я чувствую, что отчасти примирился с ней. Проходит томительный год она тает, становится все слабее и слабее. Наконец Айвенго, переодетый адвокатом Северного судебного округа, проникает в темницу и застает свою супругу при смерти; лежа на соломе, она прижимает к себе маленького сына. Она сохранила ему жизнь ценою своей собственной, отдавая ему целиком скудную пищу, приносимую тюремщиком, и теперь умирает от истощения.

Какова сцена! Я чувствую, что как бы помирился с этой дамой, и мы расстаемся друзьями, – ведь это я устроил ей столь героическую смерть. И вот представьте себе появление Айвенго – их встречу, слабый румянец на ее исхудалом лице, трогательную просьбу заботиться о маленьком Седрике и его заверения.

– Уилфрид, первая любовь моя, – тихо проговорила она, отводя седые пряди со впалых висков и нежно глядя на сына, сидевшего на коленях у Айвенго. – Поклянись мне святым Валтеофом из Темплстоу, что исполнишь единственную мою просьбу.

– Клянусь, – сказал Айвенго и обнял мальчика, уверенный, что просьба будет касаться судьбы невинного ребенка.

– Святым Валтеофом?

– Да, святым Валтеофом.

– Обещай же мне, – простонала Ровена, устремив на него безумный взгляд, – что никогда не женишься на еврейке.

– Клянусь святым Валтеофом! – вскричал Айвенго. – Это уж слишком, Ровена!

Но тут рука умирающей сжала его руку, потом ослабела, бледные губы застыли в неподвижности – и Ровены не стало!

Глава VI. Айвенго – вдовец

Поместив юного Седрика в школу Дотбойс-Холл в Йоркшире и уладив свои домашние дела, сэр Уилфрид Айвенго покинул страну, где все стало ему немило, тем более что король Иоанн наверняка повесил бы его как приверженца короля Ричарда и принца Артура.

В ту пору для отважного и благочестивого рыцаря повсюду находилась работа. Боевой конь, схватка с сарацинами, копье, чтобы поддеть нехристя в тюрбане, или прямая дорога в рай, проложенная мусульманской саблей, – вот к чему устремлялись все помыслы хорошего христианского воина; и столь прославленный боец, как сэр Уилфрид Айвенго, мог рассчитывать на радушный прием всюду, где шли бои за Христову веру. Даже угрюмые Храмовники, у которых он дважды побеждал самого могучего из их воинов, и те уважали, хоть и недолюбливали его; а конкурирующая фирма Иоаннитов всячески его превозносила; издавна питая расположение к этому ордену, где ему предлагали звание командора, он немало повоевал в их рядах во славу господа и святого Валтеофа и изрубил тысячи язычников в Пруссии, Польше и других диких северных землях. Единственное, в чем мог упрекнуть нашего печального воителя доблестный, но суровый Фолько фон Гейденбратен, глава Иоаннитов, это то, что он не преследовал евреев, как подобало бы столь благочестивому рыцарю. Он не раз отпускал на волю пленных иудеев, захваченных его мечом и копьем; немало их спас от пыток; а однажды даже выкупил два последние зуба одного почтенного раввина (которые собирался вырвать английский рыцарь Роджер де Картрайт), отдав при этом всю свою наличность – сто крон деньгами и витой перстень. Выкупая или освобождая иудея, он к тому же давал ему немного денег, а когда случалось быть без гроша, давал вещицу на память и напутствовал: "Бери и помни, что тебя выручил Уилфрид Лишенный Наследства, в память о добре, некогда сделанном ему Ревеккой, дочерью Исаака из Йорка". Вот почему на своих собраниях и в синагогах, где они предавали проклятию всех христиан, как это принято у гнусных нечестивцев, евреи делали исключение для Дездичадо, вернее, для "дважды лишенного наследства" Дездичадо Добладо – каким он был теперь.

Повесть обо всех битвах, штурмах и взятиях крепостей, в которых участвовал сэр Уилфрид, только утомила бы читателя; ибо когда сносят голову одному неверному, это весьма похоже на обезглавливание любого другого. Достаточно сказать, что когда попадалась такая работа, а сэр Уилфрид был под рукой, никто не выполнял ее лучше него. Вы удивились бы, увидев счет его подвигам, который вел Вамба: счет всем болгарам, богемцам и кроатам, сраженным или изувеченным его рукой; а так как в те времена воинская слава весьма сильно действовала на нежные женские сердца, и даже самый уродливый мужчина, если он был отважным бойцом, пользовался благосклонностью красавиц, то Айвенго – кстати, отнюдь не безобразный, хотя уже немолодой – одерживал победы не только над сарацинами, но и над сердцами и не раз получал брачные предложения от принцесс, графинь и иных знатных дам, обладавших как красотой, так и приданым, которым они жаждали наградить столь славного воина.

Говорят, будто регентша герцогства Картоффельберг предложила ему свою руку и герцогский престол, спасенный им от неверных пруссаков; но Айвенго уклонился, тайно уехал ночью из ее столицы и укрылся в монастыре госпитальеров, на границе Польши. Известно также, что принцесса Розалия-Серафина Пумперникель, красивейшая женщина своего времени, так безумно в него влюбилась, что последовала за ним на войну и была обнаружена в обозе, переодетая грумом. Но Айвенго не пленялся ни красавицами, ни принцессами, и все попытки женщин очаровать его были напрасны; ни один отшельник не обрекал себя на столь суровое безбрачие. Его аскетизм составлял такой разительный контраст с распущенностью знатной молодежи при всех дворах, где он побывал, что юнцы, случалось, высмеивали его, называя монахом или бабой. Однако его отвага в бою была такова, что тут уж, могу вас уверить, молодые распутники переставали смеяться, и самые дерзкие из них часто бледнели, когда приходилось следовать за Айвенго с копьем наперевес. Клянусь святым Валтеофом! Страшное то было зрелище, когда Айвенго, спокойный и бледный, заслонясь щитом и выставив тяжелое копье, атаковал эскадрон неверных богемцев или казачий полк. Стоило Айвенго завидеть неприятеля, как он кидался навстречу; а когда ему говорили, что при нападении на такой-то и такой-то гарнизон, крепость, замок или войско он может быть убит: "Ну и что ж?" – отвечал он, давая понять, что охотно покинул бы Битву Жизни.

Покамест он сражался с язычниками на севере, весь христианский мир облетела весть о бедствии, постигшем бойцов за веру на юге Европы, где испанские христиане потерпели от мавров поражение и разгром, какого не бывало даже во времена Саладина.

Четверг 9 Шабана 605 года Хиджры известен как день битвы при Аларкосе между христианами и андалузскими мусульманами; в тот роковой день христиане потерпели столь страшное поражение, что можно было опасаться, как бы весь Пиренейский полуостров не был отторгнут от христианского мира. Франки потеряли в тот день 150000 убитыми и 30000 пленными. Раб мужского пола продавался у мусульман за один дирхэм, осел шел за ту же цену, меч – за полдирхэма, а конь – за пять. Победоносные ратники Якуба аль-Мансура захватили сотни тысяч таких трофеев. Да будет он проклят! Впрочем, он был храбрым воином; оказавшись лицом к лицу с ним, христианские рыцари забывали, что были потомками храброго Сида "Канбитура", – так сарацинские собаки переиначили по-своему имя прославленного Кампеадора.

Все поднялись на защиту христианства в Испании, – по всей Европе красноречивые проповедники призывали к крестовому походу на торжествующих мусульман; многие тысячи доблестных рыцарей и вельмож, в сопровождении благонамеренных челядинцев, стекались со всех сторон. В проливе Гибел-аль-Тариф, там, где проклятый Мавр, переправившись из Берберии, впервые ступил на христианскую землю, теснились галеры Храмовников и Иоаннптов, прибывших на помощь королевствам Полуострова, которым грозила опасность; внутреннее море кишело их судами, спешившими из островных крепостей – с Родоса и из Византии, из Яффы и Аскалона. Вершины Пиренеев узрели стяги и блестящие доспехи рыцарей, шедших в Испанию из Франции; и вот из Богемии, – где он квартировал, когда пришла удручившая всех добрых христиан весть о поражении при Аларкосе, – в Барселону прибыл Айвенго и немедленно принялся истреблять мавров.

Он привез рекомендательные письма от своего друга Фолько фон Гейденбратена, Великого Магистра ордена Иоаннитов, к почтенному Бальдомеро де Гарбанзос, Великому Магистру славного ордена Сант Яго. Глава этого ордена оказал величайшие почести воину, столь широко известному в христианском мире, и Айвенго получил назначение на все опасные вылазки и безнадежные предприятия, какие только могли быть придуманы в его честь.

Его будили по два-три раза за ночь, чтобы он мог сразиться с маврами; он ходил в засады и штурмовал крепостные стены; он подрывался на минах и был сотни раз ранен (всякий раз излечиваясь эликсиром, который Вамба всегда имел при себе); он сделался грозой сарацинов, предметом удивления и восхищения христиан.

Повторяю, что описание его подвигов способно наскучить читателю, ибо одна битва похожа на другую. Я ведь не пишу роман в десяти томах, подобно Александру Дюма, ни даже в трех, как другие великие писатели. Недостаток места не позволяет мне перечислить все славные дела сэра Уилфрида. Но было замечено, что, взяв мавританский город, он всякий раз отправлялся в еврейский квартал и настойчиво расспрашивал иудеев, коих в Испании было множество, о Ревекке, дочери Исаака. По своему обыкновению, он выкупил многих евреев и так шокировал всех этим поступком, – равно как и явной благосклонностью, которую он оказывал этому народу, – что Великий Магистр ордена Сант Яго сделал ему замечание и, вероятно, предал бы его в руки инквизиции для сожжения; однако беспримерная отвага Айвенго и его победы над маврами перевесили его еретическое благоволение к сынам Израиля.

Славному рыцарю довелось участвовать в осаде Ксиксоны в Андалузии, где он, как обычно, первым вступил на крепостную стену и собственноручно уложил мавританского коменданта и несколько сотен защитников крепости. Он едва не сразил и альфаки, то есть губернатора, старого вояку с кривой саблей и белоснежной бородой, но двести его телохранителей заслонили своего начальника от Айвенго, и старик спасся, оставив в руках английского рыцаря лишь клок своей бороды. Покончив с чисто воинскими обязанностями и предав смерти остатки гарнизона, тех, что не успели бежать, славный рыцарь сэр Уилфрид Айвенго уклонился от участия в дальнейших деяниях завоевателей злополучного города. Там разыгрались сцены ужасающей резни; и боюсь, что христианские воины, разгоряченные победой и опьяненные кровью, проявили в час своего торжества не меньшую свирепость, чем их противники-мусульмане.