Текст книги "Ярмарка тщеславия"

Автор книги: Уильям Теккерей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 65 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]

Глава XVIII
Кто играл на фортепьяно, которое приобрел Доббин

Но вот наш рассказ неожиданно попадает в круг прославленных лиц и событий ^{114}и соприкасается с историей. Когда орлы Наполеона Бонапарта, выскочки-корсиканца, вылетели из Прованса, куда они спустились после короткого пребывания на острове Эльбе, и потом, перелетая с колокольни на колокольню, достигли наконец собора Парижской богоматери, то вряд ли эти царственные птицы хотя бы краешком глаза приметили крошечный приход Блумсбери в Лондоне – такой тихий и безмятежный, что вы бы подумали, будто шум и хлопание их могучих крыльев никого там не встревожили.

«Наполеон высадился в Каннах». Это известие могло вызвать панику в Вене, спутать карты России, загнать Пруссию в угол, заставить Талейрана и Меттерниха переглянуться или озадачить князя Гарденберга и даже ныне здравствующего маркиза Лондондерри; но каким образом эта новость могла смутить покой молодой особы на Рассел-сквере, перед домом которой ночной сторож протяжно выкликал часы, когда она спала; молодой леди, которую, когда она гуляла по скверу, охраняли решетка и приходский сторож; которую, когда она выходила из дому всего лишь затем, чтобы купить ленточку на Саутгемптон-Роу, сопровождал черномазый Самбо с огромною тростью; леди, о которой всегда заботились, которую одевали, укладывали в постель и оберегали многочисленные ангелы-хранители, как состоявшие, так и не состоявшие на жалованье? Bon Dieu, – скажу я, – разве не жестоко, что столкновение великих империй не может свершиться, не отразившись самым губительным образом на судьбе безобидной маленькой восемнадцатилетней девушки, воркующей или вышивающей кисейные воротнички у себя на Рассел-сквере? О нежный, простенький цветочек! Неужели грозный рев военной бури настигнет тебя здесь, хоть ты и приютился под защитою Холборна ^{115}? Да, Наполеон делает свою последнюю ставку, и счастье бедной маленькой Эмми Седли каким-то образом вовлечено в общую игру.

В первую очередь этой роковой вестью было сметено благосостояние отца Эмми. Все спекуляции злосчастного старого джентльмена за последнее время терпели неудачу. В то время смелые коммерческие начинания рушились, купцы банкротились, государственные процентные бумаги падали, когда, по расчетам старика, им следовало бы повышаться. А впрочем, стоит ли вдаваться в подробности! Если успех наблюдается редко и достигается медленно, то каждому известно, как быстро и легко происходит разорение. Старик Седли ни с кем не делился своим горем. Казалось, все шло по-старому в его мирном и богатом доме: благодушная хозяйка, ничего не подозревая, проводила время в обычной хлопотливой праздности и несложных повседневных заботах; дочь, неизменно поглощенная одной – эгоистической и нежной – мыслью, не замечала ничего в окружающем мире, пока не произошел тот окончательный крах, под тяжестью которого пала вся эта достойная семья.

Однажды вечером миссис Седли писала приглашения на званый вечер. Осборны уже устроили таковой у себя, и миссис Седли не могла остаться в долгу. Джон Седли, вернувшийся из Сити очень поздно, молча сидел у камина, между тем как жена его оживленно болтала; Эмми поднялась к себе наверх, чем-то удрученная, почти больная.

– Она несчастлива, – говорила мать, – Джордж Осборн невнимателен к ней. Меня начинает раздражать поведение этих господ. Вот уже три недели, как девицы к нам глаз не кажут, и Джордж два раза приезжал в город, а к нам не заходил – Эдвард Дейл видел его в опере. Эдвард охотно женился бы на Эмилии, я уверена, да и капитан Доббин, по-моему, тоже не прочь, но у меня, откровенно говоря, сердце не лежит к этим военным. Подумаешь, каким денди стал Джордж! И эти его военные замашки! Надо показать некоторым людям, что мы не хуже их. Только подай надежду Эдварду Дейлу – и ты увидишь! Нам следует устроить у себя вечер, мистер Седли. Что же ты молчишь, Джон? Не назначить ли, скажем, вторник, через две недели? Почему ты не отвечаешь? Боже мой, Джон, что случилось?

Джон Седли поднялся с кресла навстречу жене, кинувшейся к нему. Он обнял ее и торопливо проговорил:

– Мы разорены, Мэри. Нам придется начинать сызнова, дорогая. Лучше, чтобы ты узнала все сразу.

Произнося эти слова, он дрожал всем телом и едва держался на ногах. Он думал, что это известие сразит его жену – жену, которая за всю жизнь не слышала от него резкого слова. Но хотя удар был для нее неожиданным, миссис Седли проявила большую душевную выдержку, чем ее муж. Когда он бессильно упал в кресло, жена приняла на себя обязанности утешительницы. Она взяла его дрожащую руку, покрыла ее поцелуями и обвила ею свою шею; она называла его своим Джоном – своим милым Джоном, своим старичком, своим любимым старичком; она излила на него множество бессвязных слов любви и нежности. Ее кроткий голос и простодушные ласки довели это скорбное сердце до невыразимого восторга и грусти, подбодрили и успокоили исстрадавшегося старика.

Только один раз на протяжении долгой ночи, которую они провели, сидя вместе, когда бедный Седли излил перед ней душу, рассказав историю своих потерь и неудач, поведав об измене некоторых стариннейших друзей и о благородной доброте других, от кого он всего меньше этого ждал, – словом, принес полную повинную, – только в одном случае его верная жена не сумела справиться со своим волнением.

– Боже мой, боже мой, это разобьет сердце Эмми! – сказала она.

Отец забыл о бедной девочке. Она лежала наверху без сна, чувствуя себя несчастной. Дома, среди друзей и нежных родителей, она была одинока. Много ли найдется людей, которым вы, читатель, могли бы все рассказать? Как возможна откровенность там, где нет сочувствия? Кто захочет излить душу перед теми, кто его не поймет? Именно так одинока была наша кроткая Эмилия. У нее не было никакой поверенной, с тех пор как ей было что поверять. Она не могла поделиться со старухой матерью своими сомнениями и заботами; будущие же сестры с каждым днем казались ей все более чужими. А у Эмми были дурные предчувствия и опасения, в которых она не смела признаться даже себе самой, хотя втайне терзалась ими.

Ее сердце упорствовало в убеждении, что Джордж Осборн достоин ее и верен ей, хотя она чувствовала, что это не так. Сколько раз она обращалась к нему, не встречая никакого отклика! Сколько у нее было случаев заподозрить его в эгоизме и равнодушии! Но она упрямо закрывала на это глаза. Кому могла рассказать бедная маленькая мученица о своей ежедневной борьбе и пытке? Сам герой Эмми слушал ее только в пол-уха. Она не решалась признаться, что человек, которого она любит, ниже ее, или подумать, что она поторопилась отдать ему свое сердце. Чистая, стыдливая, Эмилия была слишком скромна, слишком мягка, слишком правдива, слишком слаба, слишком женщина, чтобы, раз отдав, взять его обратно. Мы обращаемся, как турки, с чувствами наших женщин, да еще требуем, чтобы они признавали за нами такое право. Мы позволяем их телам разгуливать довольно свободно, их улыбки, локончики и розовые шляпки заменяют им покрывала и чадры. Но душу их дозволено видеть только одному-единственному мужчине, а они и рады повиноваться и соглашаются сидеть дома не хуже рабынь, прислуживая нам и выполняя всю черную работу.

В таком одиночестве и в таких мучениях пребывало это нежное сердечко, когда в марте, в лето от рождества Христова 1815-е Наполеон высадился в Каннах. Людовик XVIII бежал, вся Европа пришла в смятение, государственные бумаги упали, и старый Джон Седли разорился.

Мы не последуем за достойным маклером через все те пытки и испытания, через которые проходит всякий разоряющийся делец до наступления своей коммерческой смерти. Его несостоятельность огласили на бирже; он не появлялся у себя в конторе; векселя его были опротестованы; признание банкротства оформлено. Дом и обстановка на Рассел-сквере были описаны и проданы с молотка, и старика с семьей, как мы видели, выбросили на улицу, предоставив им искать себе приюта где угодно.

У Джона Седли не хватило мужества произвести смотр своим слугам, которые время от времени появлялись на наших страницах, но с которыми он теперь, по бедности, вынужден был расстаться. Всей этой почтенной челяди было выплачено жалованье с той точностью, какую обычно выказывают в таких случаях люди, задолжавшие большие суммы. Слуги с сожалением покидали хорошее место, но сердце их не разрывалось от горя при расставании с обожаемыми хозяином и хозяйкой. Горничная Эмилии не скупилась на соболезнования, но ушла, успокоившись на том, что устроится лучше в каком-нибудь более аристократическом квартале города. Черномазый Самбо в ослеплении, свойственном его профессии, решил открыть питейное заведение. Честная миссис Бленкинсоп, помнившая рождение Джоза и Эмилии, да и пору жениховства Джона Седли и его жены, пожелала остаться при них без содержания, так как скопила себе на службе у почтенной семьи кругленький капиталец; и потому она последовала за своими разоренными хозяевами в их новое скромное убежище, где еще некоторое время ухаживала за ними и ворчала на них, прежде чем уйти окончательно.

В пререканиях Седли с его кредиторами, которые начались теперь и до того истерзали униженного старика, что он за шесть недель состарился больше, чем за пятнадцать предшествовавших лет, – самым несговорчивым, самым упрямым противником оказался Джон Осборн, его старый друг и сосед, Джон Осборн, которому он помог выйти в люди, который был ему кругом обязан и сын которого должен был жениться на его дочери. Любого из этих обстоятельств было бы достаточно, чтобы объяснить жестокосердие Осборна.

Когда один человек чрезвычайно обязан другому, а потом с ним ссорится, то обыкновенное чувство порядочности заставляет его больше враждовать со своим бывшим другом и благодетелем, чем если бы это было совершенно постороннее лицо. Чтобы оправдать собственное жестокосердие и неблагодарность, вы обязаны представить своего противника злодеем. Дело не в том, что вы жестоки, эгоистичны и раздражены неудачей своей спекуляции – нет, нет, – это ваш компаньон вовлек вас в нее из самого низкого вероломства и из самых злостных побуждений. Хотя бы для того, чтоб быть последовательным, гонитель обязан доказывать, что потерпевший – негодяй, иначе он, гонитель, сам окажется подлецом.

К тому же, как общее правило (и это позволяет всем неумолимым кредиторам жить в ладу со своей совестью), человек, попавший в бедственное положение, редко бывает честен до конца, – во всяком случае, такова видимость. Банкроты всегда что-то утаивают; они преувеличивают свои шансы на удачу; они скрывают истинное положение вещей; они говорят, что их предприятие процветает, когда оно безнадежно; на краю банкротства они не перестают улыбаться (невеселая это улыбка); они готовы ухватиться за любой предлог для получения отсрочки или каких-нибудь денег, лишь бы отдалить, хотя бы на несколько дней, неизбежное разорение: «Ну и погибай, когда ты так бесчестен», – говорит кредитор, торжествуя, и на чем свет стоит ругает потерпевшего крушение. «Глупец, ну стоит ли хвататься за соломинку!» – говорит здравый смысл утопающему. «Негодяй, чего ты брыкаешься, не лучше ли примириться и упокоиться в «Газете», откуда уже нет возврата!» – говорит преуспеяние бедняге, который отчаянно барахтается в темной пучине. Кто не замечал, с какой готовностью ближайшие друзья и честнейшие люди подозревают и обвиняют друг друга в обмане, как только дело коснется денежных расчетов! Все так поступают. Мне думается, каждый из нас прав, а все остальные – мошенники.

Осборна, ко всему прочему, беспокоила и злила память о прежних благодеяниях старика Седли, а это всегда служит к усилению враждебности. Наконец – ему нужно было расстроить свадьбу своего сына и дочери Седли. А так как дело зашло действительно далеко и было затронуто счастье, а может быть, и репутация бедной девушки, то требовалось представить сильнейшие резоны для разрыва, и Джону Осборну нужно было доказать, что Джон Седли поистине гнусная личность.

И вот на собраниях кредиторов он держал себя с такой неприязнью и презрением по отношению к Седли, что едва не довел бедного банкрота до разрыва сердца. Он тотчас же запретил Джорджу всякое знакомство с Эмилией, угрожая сыну проклятием, если тот нарушит приказ, и всячески чернил невинную девушку, понося ее как низкую и лукавую интриганку. Как часто злоба и ненависть порождаются тем, что вам приходится клеветать на ненавистного человека и верить клевете, как мы уже говорили, единственно для того, чтобы быть последовательным.

Когда окончательный крах наступил, когда было возвещено о банкротстве, был покинут Рассел-сквер и заявлено, что между Эмилией и Джорджем все кончено – кончено все между нею и ее любовью, между нею и ее счастьем, между нею и ее верой в людей, – заявлено в форме грубого письма от Джона Осборна, сообщавшего в нескольких коротких строках, что в силу недостойного поведения ее отца все обязательства, связывавшие оба семейства, считаются расторгнутыми, – когда пришел этот неотвратимый приговор, он не поразил ее так сильно, как ожидали родители, вернее – мать (потому что сам Джон Седли был совершенно сражен крахом своих дел и ударом, нанесенным его чести). Эмилия приняла это известие очень спокойно и только сильно побледнела. Оно было лишь подтверждением мрачных предчувствий, уже давно появившихся у нее. Это было простое чтение приговора, вынесенного за преступление, в котором Эмилия была повинна с давних пор, – преступление, заключавшееся в том, что она полюбила неудачно, слишком горячо, вопреки рассудку. Своих мыслей она по-прежнему никому не высказывала. Едва ли она была несчастнее теперь, когда убедилась, что все ее надежды рухнули, чем прежде, когда чувствовала сердцем беду, но не смела в этом признаться. Она переехала из большого дома в маленький, не замечая ничего или не ощущая никакой разницы; старалась как можно больше оставаться в своей комнатке, молча чахла и таяла день ото дня. Я не хочу сказать, что все особы женского пола таковы. Милая моя мисс Буллок, не думаю, чтобы ваше сердце от этого разбилось. Вы здравомыслящая молодая женщина, с надлежащими правилами. Не стану утверждать, что и мое сердце разбилось бы. Оно страдало, – однако, сознаюсь, все-таки выжило. Но есть души, которые так уж созданы – нежными, слабыми и хрупкими.

Всякий раз, когда старый Джон Седли задумывался о положении дел у Джорджа с Эмилией или заговаривал об этом, он проявлял почти такое же озлобление, как и сам мистер Осборн. Он осыпал бранью Осборна и его семью, называл их бессердечными, низкими и неблагодарными. Нет силы на земле, клялся он, которая понудила бы его выдать дочь за сына такого негодяя; он приказал Эмми изгнать Джорджа из своих помыслов и вернуть ему все подарки и письма, какие она когда-либо от него получила.

Она обещала исполнить это и пыталась повиноваться. Собрала две-три безделушки, достала письма из шкатулки, перечла их – словно не знала наизусть, – но расстаться с ними не могла, это было выше ее сил. И она спрятала их у себя на груди – так мать баюкает умершее дитя. Юная Эмилия чувствовала, что умрет или немедленно сойдет с ума, если у нее вырвут это последнее утешение. Как, бывало, она заливалась румянцем и как зажигались у нее глаза, когда приходили эти письма! Как она убегала к себе с бьющимся сердцем, чтобы прочесть их, когда никто ее не увидит! Если они бывали холодны, то с какой настойчивостью эта маленькая влюбленная сумасбродка старалась истолковать их в противоположном смысле! Если они бывали кратки или эгоистичны, сколько она находила извинений для писавшего их!

Над этими-то ничего не стоящими клочками бумаги она думала, думала без конца. Она переживала свою прошедшую жизнь – каждое письмо, казалось, воскрешало перед нею какое-нибудь событие прошлого. Как хорошо она помнила их все! Взгляды Джорджа, звук его голоса, его платье, что он говорил и как – эти реликвии и воспоминания об умершей любви были для Эмилии единственным, что осталось у нее на свете. Делом ее жизни стало стеречь труп Любви.

Какой желанной представлялась ей теперь смерть. «Тогда, – думала она, – я всегда буду с ним». Я не восхваляю поведения Эмилии и не собираюсь выставлять его в качестве образца для мисс Буллок. Мисс Буллок умеет управлять своими чувствами гораздо лучше, чем это бедное создание. Мисс Буллок никогда не скомпрометировала бы себя, как безрассудная Эмилия, которая отдала свою душу в бессрочный залог и отписала сердце в пожизненное владение, а взамен ничего не получила, кроме хрупкого обещания, вмиг разлетевшегося вдребезги и превратившегося в ничто. Затянувшаяся помолвка – это договор о товариществе, который одна сторона вольна выполнить или порвать, но который поглощает весь капитал другого участника.

Поэтому будьте осторожны, молодые девицы; будьте осмотрительны, когда связываете себя обещанием. Бойтесь любить чистосердечно; никогда не высказывайте всего, что чувствуете, или (еще того лучше) старайтесь поменьше чувствовать. Помните о последствиях, к которым приводят неуместная честность и прямота; и не доверяйте ни себе самим, ни кому другому. Выходите замуж так, как это делается во Франции, где подружками невесты и ее наперсницами являются адвокаты. Во всяком случае, никогда не обнаруживайте чувств, которые могут поставить вас в тягостное положение, и не давайте никаких обещаний, которые вы в нужную минуту не могли бы взять обратно. Вот способ преуспевать, пользоваться уважением и блистать добродетелями на Ярмарке Тщеславия.

Если бы Эмилия могла слышать все замечания по ее адресу, исходившие из того круга, откуда разорение отца только что изгнало ее, она увидела бы, в чем заключаются ее преступления и до какой степени она рисковала своей репутацией. Подобного преступного легкомыслия миссис Смит никогда не встречала, такую ужасную фамильярность миссис Броун всегда осуждала, и да послужит этот финал предостережением для ее собственных дочерей.

– Капитан Осборн, разумеется, не женится на дочери банкрота, – говорили обе мисс Доббин. – Достаточно того, что ее папаша их надул. Что же касается маленькой Эмилии, то ее сумасбродство положительно превосходит все…

– Что все? – взревел капитан Доббин. – Разве не были они помолвлены с самого детства? И разве это не тот же брак? Да смеет ли кто на земле произнести хоть слово против этой прекраснейшей, чистейшей, нежнейшей девушки, истинного ангела?

– Перестань, Уильям. Ну что ты распетушился? Мы ведь не мужчины, мы с тобой драться не можем, – уговаривала его мисс Джейн. – Да и что мы, собственно, такого сказали о мисс Седли? Только что поведение ее было от начала до конца чрезвычайно неблагоразумным, чтобы не сказать больше. А родители ее, конечно, вполне заслужили свое несчастье.

– А не сделать ли тебе самому предложение, Уильям, раз мисс Седли теперь свободна? – язвительно спросила мисс Энн. – Это было бы весьма подходящее родство. Ха-ха-ха!

– Мне жениться на ней? – горячо воскликнул Доббин, багрово краснея. – Если вы, мои милые, так швыряетесь своими привязанностями, то не думайте, что она на вас похожа. Смеяться и издеваться над этим ангелом! Она ведь вас не слышит, а к тому же бедная девушка так несчастна и одинока, что вполне заслуживает насмешек. Продолжай свои шуточки, Энн! Ты у нас известная острячка, все в восторге от твоих острот.

– Я должна еще раз напомнить тебе, что мы не в казарме, Уильям, – заметила мисс Энн.

– В казарме? Ей-богу, я очень хотел бы, чтобы кто-нибудь заговорил так в казарме, – воскликнул этот разбуженный британский лев. – Хотелось бы мне услышать, как кто-нибудь произнес бы хоть слово против нее, клянусь честью! Но мужчины не говорят таких вещей; это только женщины соберутся вместе и давай шипеть, гоготать и кудахтать. Ну, брось, Энн, не реви! Я только сказал, что вы обе гусыни, – добавил Уил Доббин, заметив, что красные глазки мисс Энн начинают, по обыкновению, увлажняться. – Ладно, вы не гусыни, вы павы, все что хотите, но только оставьте, пожалуйста, мисс Седли в покое.

«Это просто неслыханно, это такое ослепление – увлечься глупенькой девочкой, ничтожной кокеткой!» – в полном согласии думали мамаша и сестры Доббина. И они трепетали, как бы Эмилия не подцепила второго своего поклонника и капитана, раз ее помолвка с Осборном расстроилась. Питая подобные опасения, эти достойные молодые девушки судили, несомненно, по собственному опыту, вернее, на основании собственных представлений о добре и зле (потому что до сей поры у них не было еще случая ни выйти замуж, ни отказать жениху).

– Слава богу, маменька, что полку приказано выступить за границу, – говорили девицы. – Одной опасности наш братец, во всяком случае, избежал.

Так оно действительно и было; и, таким образом, на сцене появляется французский император и принимает участие в представлении домашней комедии Ярмарки Тщеславия, которую мы сейчас разыгрываем и которая никогда не была бы исполнена без вмешательства этого августейшего статиста. Это он погубил Бурбонов и мистера Джона Седли. Это его прибытие в столицу призвало всю Францию на его защиту и всю Европу на то, чтобы выгнать его вон. В то время как французский народ и армия клялись в верности, собравшись вокруг его орлов на Марсовом поле, четыре могущественные европейские рати двинулись на великую chasse à l'aigle, [38]38
  Охоту на орла (франц.).


[Закрыть]и одной из них была британская армия, в состав которой входили два наших героя – капитан Доббин и капитан Осборн.

Известие о бегстве Наполеона и его высадке было встречено доблестным *** полком с энтузиазмом, понятным всем, кто знает эту славную воинскую часть. Начиная с полковника и кончая самым скромным барабанщиком, все преисполнились надежд, честолюбивых стремлений и патриотической ярости и, как за личное одолжение, благодарили французского императора за то, что он явился смутить мир в Европе. Настало время, которого так долго ждал *** полк, – время показать товарищам по оружию, что он сумеет драться не хуже ветеранов испанской войны и что его доблесть и отвага не убиты Вест-Индией и желтой лихорадкой. Стабл и Спуни мечтали получить роту, не приобретая чина покупкой. Супруга майора О’Дауда надеялась еще до окончания кампании (в которой она решила принять участие) подписываться: «жена полковника О’Дауда, кавалера ордена Бани». Оба наших друга (Доббин и Осборн) были взволнованы так же сильно, как и все прочие, и каждый по-своему – мистер Доббин очень спокойно, а мистер Осборн очень шумно и энергически – намеревался исполнить свой долг и добиться своей доли славы и отличий.

Волнение, охватившее страну и армию в связи с этим известием, было столь велико, что на личные дела не обращали внимания. Поэтому, вероятно, Джордж Осборн, только что произведенный, как извещала «Газета», в командиры роты, занятый приготовлениями к неизбежному походу и жаждавший дальнейшего повышения по службе, был не так уж сильно затронут другими событиями, хотя во всякое другое время они не оставили бы его холодным. Признаться, он был не слишком удручен катастрофой, постигшей доброго старого мистера Седли. В тот самый день, когда состоялось первое собрание кредиторов несчастного джентльмена, Джордж примерял свой новый мундир, удивительно ему шедший. Отец рассказал ему о злостном, мошенническом и бесстыдном поведении банкрота, напомнил о том, что уже и раньше говорил об Эмилии, что их отношения порваны навсегда, и тут же подарил сыну крупную сумму денег для уплаты за новый мундир и эполеты, в которых Джордж выглядел таким красавцем. Деньги всегда нужны были этому юному расточителю, и он взял их без лишних разговоров. Особняк Седли, где Джордж провел столько счастливых часов, был весь обклеен объявлениями, и, выйдя из дому и направляясь к «Старому Слотеру» (где он останавливался, приезжая в Лондон), он увидел, как они белеют в лунном сиянии. Итак, этот уютный дом закрыл свои двери за Эмилией и ее родителями; где-то они нашли себе пристанище? Мысль об их разорении сильно опечалила молодого Осборна. Весь вечер он сидел, угрюмый и мрачный, в общей зале у Слотера и, как было замечено его товарищами, много пил.

Некоторое время спустя туда заглянул Доббин и сделал приятелю замечание, но Джордж заявил, что пьет потому, что у него скверно на душе. Когда же Доббин пустился в непрошеные намеки и спросил многозначительно, нет ли чего новенького, молодой офицер отказался разговаривать на эту тему, признавшись, впрочем, что он чертовски расстроен и несчастлив.

Три дня спустя Доббин зашел к Осборну в казарму. Молодой капитан сидел, опустив голову на стол с разбросанными на нем бумагами, явно в состоянии полнейшего уныния.

– Она… она вернула мне вещицы, которые я ей дарил… какие-то проклятые безделушки. Вот, посмотри!

На столе лежал пакетик, надписанный хорошо знакомым почерком и адресованный капитану Джорджу Осборну, а кругом валялось несколько вещиц: кольцо, серебряный ножик, купленный Джорджем для Эмми на ярмарке, когда он был еще мальчиком, золотая цепочка и медальон с прядью волос.

– Все кончено, – произнес Осборн со стоном скорбного раскаяния. – Вот, посмотри, Уил, прочти, если хочешь.

Он указал на письмецо в несколько строк:

«Папенька приказал мне вернуть вам эти подарки, сделанные в более счастливые дни, и я пишу вам в последний раз. Я думаю – нет, я знаю, – что вы чувствуете так же больно, как и я, удар, обрушившийся на нас. Но я сама возвращаю вам слово, ввиду его невыполнимости при нашем теперешнем несчастье. Я уверена, что вы тут ни при чем и не разделяете жестоких подозрений мистера Осборна – самого горького из того, что выпало на нашу долю. Прощайте! Прощайте! Молю бога, чтобы он дал мне силы перенести эту невзгоду, как и все другие, и благословлять вас всегда.

Э.

Я буду часто играть на фортепьяно – на вашем фортепьяно. Это так похоже на вас – прислать его мне».

У Доббина было на редкость доброе сердце. Вид страдающих детей и женщин всегда его расстраивал. Мысль об Эмилии, одинокой и тоскующей, терзала его безмерно. И он пришел в волнение, которое всякий, кому угодно, волен счесть недостойным мужчины. Он поклялся, что Эмилия ангел, с чем от всего сердца согласился Осборн. Джордж снова переживал всю историю их жизней, – он вновь видел перед собой Эмилию от раннего ее детства до последних дней, такую прекрасную, такую невинную, такую очаровательно простодушную, безыскусственно влюбленную и нежную.

Какое несчастье потерять все это; иметь – и не сохранить! Тысячи милых сердцу воспоминаний и видений толпой нахлынули на него – и всегда он видел ее доброй и прекрасной. И Джордж краснел от раскаяния и стыда, ибо воспоминания о собственном эгоизме и холодности были особенно мучительны рядом с этой совершенной чистотой. На время и слава и война – все было позабыто, и оба друга говорили только об Эмилии.

– Где они? – после долгой беседы и продолжительного молчания спросил Осборн, по правде сказать, немало удрученный мыслью, что он не предпринял ничего, чтобы узнать, куда Эмилия переехала. – Где они? В записке нет адреса.

Доббин знал. Он не только отослал фортепьяно, но и отправил миссис Седли письмо, испрашивая позволения навестить ее. И накануне, перед тем как отправиться в Чатем, он видел миссис Седли, а также и Эмилию; больше того: это Доббин привез с собой прощальное письмо Эмилии и пакетик, которые так растрогали его и Джорджа.

Добряк убедился, что миссис Седли страшно рада его приходу и очень взволнована прибытием фортепьяно, которое, по ее догадкам, было прислано Джорджем в знак его дружеского расположения. Капитан Доббин не стал разуверять почтенную даму; выслушав с большим сочувствием ее жалобную повесть, он вместе с ней скорбел о их потерях и лишениях и порицал жестокую неблагодарность мистера Осборна по отношению к своему бывшему благодетелю. Когда же она несколько облегчила переполненную душу и излила все свои горести, Доббин набрался смелости и попросил разрешения повидаться с Эмилией, которая, как всегда, сидела у себя наверху. Мать привела ее вниз, трепещущую от волнения.

Вид у нее был такой истомленный, а взгляд выражал такое красноречивое отчаяние, что честный Уильям Доббин испугался; на бледном застывшем личике девушки он прочел самые зловещие предзнаменования. Просидев минуту-другую в обществе капитана, Эмилия сунула ему в руку пакетик со словами:

– Передайте, пожалуйста, это капитану Осборну и… и… надеюсь, он здоров… и очень мило с вашей стороны, что вы зашли нас проведать… нам очень нравится наш новый дом! А я… я, пожалуй, пойду к себе, маменька, мне нездоровится.

С этими словами бедная девочка присела перед капитаном, улыбнулась и побрела к себе. Мать, уводя ее наверх, бросала через плечо на Доббина тревожные взгляды. Но добряк не нуждался в таком призыве. Он и сам горячо любил Эмилию. Невыразимая печаль, жалость и страх овладели им, и он удалился, чувствуя себя преступником.

Услышав, что его друг разыскал Эмилию, Осборн начал горячо и нетерпеливо расспрашивать о бедной девочке. Как она поживает? Что она говорила? Какой у нее вид? Товарищ взял его за руку и взглянул ему в лицо.

– Джордж, она умирает! – сказал Уильям Доббин и больше не в силах был вымолвить ни слова.

В домике, где семейство Седли нашло себе пристанище, служила прислугой жизнерадостная девушка-ирландка. Не раз в течение этих дней веселая толстушка пыталась отвлечь внимание Эмилии от грустных мыслей и развеселить ее, но тщетно: Эмми была слишком удручена и не только не отвечала, но даже не замечала ее ласковых попыток.

Четыре часа спустя после беседы Доббина и Осборна добродушная девушка вбежала в комнату Эмилии, где та сидела, по обыкновению, одна и размышляла над письмами – своими маленькими сокровищами. Войдя с лукавым и радостным видом, служанка всячески старалась привлечь внимание Эмилии, но та не поднимала головы.

– Мисс Эмми! – окликнула наконец служанка.

– Иду, – отвечала Эмми, не оглядываясь.

– Вас спрашивают, – продолжала служанка. – Тут что-то… тут кто-то… словом, вот вам новое письмо… не читайте больше тех… старых.

И она подала ей письмо, которое Эмми взяла и стала читать.

«Я должен тебя видеть, – было написано в нем. – Милая моя Эмми, любовь моя… дорогая моя суженая, приди ко мне».

Джордж и мать Эмми стояли за дверью и ждали, когда она прочтет письмо.