Текст книги "Нога"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Уильям Фолкнер
Нога

I

Шедшая по реке лодка – это был ялик с видавшим виды, залатанным парусом – уже дважды меняла курс, а Джордж, ухватившийся за мачту, все извергал на Эверби Коринтию потоки мильтоновских строк, предоставив мне сушить весла да поглядывать через плечо за перемещениями ялика. Когда тот опять поменял курс, я посмотрел на Джорджа. Но он был как раз на середине второго монолога Комуса:[1]1
  Комус – персонаж одноименной драматической поэмы-маски (1634) Джона Мильтона.


[Закрыть] его лицо с неправильными чертами было запрокинуто ввысь, в густых рыжих волосах пылало послеполуденное солнце.

– Пусти, Джордж! – сказал я. Но он, приподняв свою блестящую шляпу и продолжая нести возвышенную стихотворную чушь, по-прежнему удерживал нас у сваи, как если бы ему принадлежали и шлюз, и Темза, и время, и все остальное, пока Сабрина[2]2
  Сабрина – нимфа в «Комусе» Джона Мильтона


[Закрыть] (или Геба, или Хлоя, не знаю уж, кем тогда она ему виделась), чье лицо было того цвета, который бывает только у девушек с молочных ферм, а волосы струились в солнечном свете, как мед, стояла над нами в одном из своих бесчисленных ситцевых платьиц. Рука ее лежала на рычаге, глаза перебегали с ялика на Джорджа, и как только он останавливался перевести дух, она с почтением произносила: «Да, милорд!»

Теперь ялик вошел в бейдевинд, по-прежнему держась в отдалении, а рулевой заорал, чтобы открывали шлюз.

– Пусти же, Джордж, – сказал я. Но он в этом своем дурацком поэтическом припадке прямо-таки прирос к свае. Эверби Коринтия по-прежнему возвышалась над нами, не убирая руку с рычага, все такая же спокойная, хотя еле уловимые признаки тревоги все же появились в ней, и тут я, поглядывая то на нее, то на ялик, подумал, сколько же это времени мы с ней потеряли с того самого дня, три года тому назад, когда она, волоокая и сдержанная, впервые открыла нам шлюз, и Джордж положил начало нашим задержкам перед этим шлюзом, обратившись к ней на метафорическом языке Китса и Спенсера.

Сзади, с лежащего в бейдевинде ялика, опять заорали.

– Да пусти же, кретин! —сказал я, погружая весла в воду. – Открывай шлюз, Коринтия!

Джордж взглянул на меня. Коринтия же теперь следила только за яликом.

– Что случилось, Дэви? – спросил Джордж. – Ты что, хочешь проводить к морю стада Цирцеи?[3]3
  …стада Цирцеи? – Волшебница с острова Эя Кирка (Цирцея) превратила спутников Одиссея в свиней, чтобы удержать самого Одиссея на своем острове.


[Закрыть] Трогай же тогда, о сверхгадарианец![4]4
  …сверхгадарианец! – В стране Гадарианской Иисус изгнал бесов из человека; бесы вселились в стадо свиней, которое бросилось в море и утонуло.


[Закрыть]

И он с силой оттолкнулся. Этого я никак не ждал. И все же я, возможно, сумел бы предотвратить последствия, если бы Коринтия не открыла шлюз. Но она открыла его, взглянула на нас и тотчас, плюхнулась на землю в своем свеженакрахмаленном платьице и прочих штучках. Лодка рванулась подо мной. На какое-то мгновение я увидел Джорджа, обхватившего одной рукой сваю, с подтянутыми к подбородку коленями, шляпу он так и держал над головой, – и еще чью-то длинную тень с багром на воде шлюза. Потом меня целиком поглотило управление лодкой. Вихрем пронесся я сквозь ворота шлюза, а перед глазами все еще стоял Джордж с галантно приподнятой блестящей шляпой – точь-в-точь вымпел на мачте тонущего корабля… Но вот я уже в спокойных водах, и меня изумленно разглядывают с ялика двое мужчин.

– Вы обронили своего спутника, сэр, – вежливо сказал один из них. Зацепив лодку багром, они подтянули меня к берегу, и тут, выпрямившись в полный рост, я снова увидел Джорджа. Он уже стоял на бечевнике, а неподалеку от него – Саймон, отец Эверби Коринтии, и незнакомый мужчина, чью тень с багром я видел на воде. Но я смотрел только на Джорджа, на его некрасивое, неправильное лицо и круглую голову с совсем темными теперь волосами. Гребец с ялика говорил:

– Осторожней, сэр! Сэм, помоги ему! Вот так! Теперь хорошо. Гляди, как разволновался из-за товарища!

– Кретин! Чертов кретин! – твердил я. Джордж склонился рядом, отжимая спортивные брюки, а Саймон и другой мужчина следили за нами – Саймон с сероватым цветом лица и седыми баками удивительно напоминал старого быка, зимними днями угрюмо и глуповато поглядывающего из-за изгороди; второй, помоложе, с румяным и смышленым лицом, стоял – будто аршин проглотил – в своем негнущемся городском костюме. Коринтия же, сидя на земле, плакала тихо и безнадежно.

– Чертов кретин! Ну и чертов же ты кретин!

– Молодые джентльмены из Оксфорда, – произнес Саймон суровым голосом, в котором звучало отвращение. – Эх, молодые джентльмены из Оксфорда!

– Подумаешь, велика беда, – сказал Джордж. – Мне кажется, ваш шлюз большого ущерба не понес.

Он выпрямился и взглянул на Коринтию. – Что толку, Цирцея, – сказал он, – проливать слезы над свершившимися предначертаниями судьбы?

Он направился к ней, оставляя за собой мокрый след на утоптанной земле, и, подойдя, взял за руку. Рука охотно подалась навстречу, но сама Коринтия все сидела на земле, глядя на него заплаканными, грустными глазами. Губы ее были приоткрыты, и вся она, проливающая кристальной чистоты слезы, являла зрелище безмолвного отчаяния. Саймон поглядывал на них, сжимая в большом узловатом кулаке багор – он забрал его у второго мужчины, поглощенного сейчас осмотром механизмов; тот, как я уже понял, был брат Коринтии, из Лондона – она нам о нем как-то рассказывала. Ялик теперь стоял в камере, а те двое смотрели на нас из-за стенки шлюза; казалось, что их отсеченные головы безмятежно разгуливают по парапету сами по себе.

– Ну-ка вставай, – сказал Джордж. – Ты себе все платье вымажешь.

– Поднимайся, девчонка, – сказал Саймон все тем же суровым голосом, в котором, однако, не было никакой враждебности, как если бы суровость была для него просто единственным способом передать мысль. Коринтия, не переставая плакать, послушно поднялась и пошла к чистенькому, уютному домику, в котором они жили. Косые лучи солнца освещали домик и нелепую фигуру Джорджа. Он наблюдал за мной.

– Послушай, Дэви, – сказал он, – если бы я не знал тебя лучше, то по выражению твоего лица решил бы, что ты мне завидуешь.

– Завидую? – переспросил я. – Ты просто болван! Идиот несчастный!

Саймон отошел к шлюзу. Две застывшие головы вырастали на глазах, как будто сама земля неуклонно выталкивала их из своих недр; Саймон с багром склонился над водой. Наконец он выпрямился, извлекая из воды на конце багра жалкое подобие некогда великолепной шляпы Джорджа, которую он и протянул ему. Джордж мрачно принял ее.

– Благодарю, – произнес он. Порывшись в карманах, он вручил Саймону монету.

– На ремонт багра, – сказал он. – А может, это и ваш справедливый гнев поубавит, а, Саймон?

Саймон хмыкнул и опять повернулся к шлюзу. А брат все смотрел на нас.

– Вам я особенно признателен, – сказал Джордж. – Надеюсь, мне никогда не придется выручать вас тем же способом. – Брат ответил что-то коротко и серьезно – тихим и приятным голосом. Джордж опять взглянул на меня.

– Ну что, Дэви?

– Я готов. Поехали!

– Вот это дело. А где лодка?

И тут я уставился на него, а он – на меня. И тут он закатился протяжным громким смехом, а две головы все следили за нами из-за каменной – олицетворенное презрение – спины Саймона. Я прямо слышал, как Саймон думает про себя: "Эх, молодые джентльмены из Оксфорда".

– Дэви, ты что, потерял лодку?

– Она привязана немного дальше, сэр, – отозвался вежливый голос с ялика. – Джентльмен вышел из нее, как из кэба, даже не обернувшись.

Послеполуденное июньское солнце ярко било в лицо Джорджу, а меня только ласкало на плече. Он отказался надеть мой свитер. «Погребу немного и согреюсь», – сказал он. Некогда изящная шляпа валялась у его ног.

– Почему ты не выбросишь эту штуку? – спросил я. Продолжая размеренно грести, он взглянул на меня. Солнце било ему прямо в глаза: золотистые блики зрачков рассыпались мгновенными слюдяными искорками.

– Зачем тебе эта шляпа? – сказал я.

– Ты о шляпе? Как я могу расстаться с символом души моей? – Он освободил одно весло, подхватил на него шляпу и, повернувшись, вознес ее над носом лодки, где она повисла непринужденно и изящно. – Символ души моей, извлеченный из глубин…

– То есть выловленный оттуда, где ей и делать было нечего, выуженный служащим, не пожелавшим, чтобы сорили на его рабочем месте.

– Но символику ты все же признаешь, – сказал он. – И то, что в лице этого служащего мою шляпу спасло само государство. Значит, она представляет ценность для Империи. И выбросить ее свыше моих сил. То, что ты спас от смерти или от несчастного случая, всегда будет дорого тебе, Дэви, помни об этом. Впрочем, это тебе само о себе напомнит. Как в таких случаях говорите вы, американцы?

– Мы в таких случаях говорим: треп. Поплыли дальше. Деньги ведь заплачены.

Он посмотрел на меня.

– Ах, вот что… Во всяком случае, это по-американски, правда? Что-то в этом есть.

И снова взялся за весла. Мимо, обгоняя нас, проплывала баржа. Мы отошли в сторону и смотрели, как она, безжизненная, в торжественной неумолимости, проплывала мимо нас, подобно громадному пустому катафалку, влекомая на бечеве широкозадыми лошадьми, которых погонял мальчик, неспешно шагающий позади в заплатанной одежонке и со старым кнутом в руках. Мы пристроились за кормой. С палубы баржи на нас уставилось чье-то неподвижное бессмысленное лицо с погасшей трубкой в зубах.

– Если бы я мог выбирать, – сказал Джордж, – я предпочел бы, чтобы меня вытащил вот этот тип. Только представь себе, как неторопливо взялся бы он за багор и потащил бы меня, даже трубки не вынув изо рта.

– Нужно было получше выбирать место. Хотя, по-моему, тебе грех жаловаться.

– Но Саймон был явно раздражен. Не удивлен, не встревожен, а просто раздражен. Не люблю, когда меня возвращают к жизни раздраженные люди с баграми.

– Сказал бы раньше. Саймон вовсе не был обязан тебя спасать. Он мог бы закрыть ворота, набрать побольше воды, а потом просто спустил бы тебя вместе с водой из своих владений, и пальцем не пошевельнув. Разом бы избавил себя и от лишнего труда и от черной неблагодарности. Только Коринтия и пролила бы слезу.

– Слезы, ха! Вечную нежность – вот что теперь будет чувствовать ко мне Коринтия.

– Если бы ты не выкрутился – пожалуй. Или вообще не влип в эту историю. Подумать только, свалился в этот вонючий шлюз, а все из-за того, что покрасоваться захотелось. Я думаю…

– Не нужно думать, мой добрый Дэвид. У меня был выбор – либо смиренно и без тревог тащиться на этой лодке, либо натянуть нос глупым, маленьким божкам за ничтожнейшую плату – погрузиться на время в этот…

Он отпустил одно весло, опустил руку в воду, а потом нарочито театральным жестом выдернул ее, рассыпая каскад брызг.

– О, Темза! – сказал он. – Величественный сточный канал Британской Империи!

– Берись-ка за весла, – сказал я. – Я достаточно прожил в Америке и знаю кое-что об английской спеси.

– Так ты серьезно считаешь купание в этой мерзкой сточной канаве, которая текла здесь задолго до того, как ее создатель решил выдумать бога, эту скалу, о которую человек разбивается впрах вместе со своими претензиями, со всеми своими словами…

Нам тогда было по двадцати одному году, и именно так мы изъяснялись в ту пору, скитаясь по этому мирному краю, где в зеленом оцепенении дремала память о прошлых, блистательных ратных подвигах, а в каждом камне или дереве жил дух грубых, но храбрых людей. Ведь это был 1914 год, и в парках оркестры играли «Вальс Сентябрь», а юноши и девушки медленно, при лунном свете, скользили в лодках по реке, распевая «Мистер Месяц» и «Краешек небес», а мы с Джорджем сидели в нише Церкви Иисуса, где тихо перешептывались хоругви; мы толковали о доблести и чести, о Напье, о любви, о Бен Джонсоне[5]5
  Напье – видимо, шотландский изобретатель Джон Напье (1550–1617). Джонсон, Бен (1573–1637) – выдающийся поэт и драматург шекспировской плеяды


[Закрыть] и смерти. А в следующем, 1915, году оркестры играли «Боже, спаси короля», и оставшиеся в живых молодые – и не очень молодые – люди пели в окопной грязи «Мадмуазель Армантьер», а Джордж уже был мертв.

В октябре он уехал на фронт субалтерном – в полк, куда, по семейной традиции, поступали его предки, дослуживаясь до полковников. Десять месяцев спустя я встретил его на окраине Живанши. Он сидел с денщиком за печью у разрушенного дымохода, на нем были наушники, и он что-то ел, помахав мне, когда мы пробегали мимо. Потом мы нырнули в подвал, который разыскивали.

II

Я попросил, чтобы он подождал, пока мне дадут эфир; их было так много, и все они сновали взад и вперед, и я побаивался, что кто-нибудь случайно заденет его и догадается, что он здесь. – Тогда тебе придется уйти, – сказал я.

– Я буду осторожен, – сказал Джордж.

– Ведь тебе придется кое-что сделать для меня, – сказал я.

– Ладно. Сделаю. А что?

– Пусть они уйдут, тогда объясню. Сам я не могу этого сделать, поэтому придется тебе. Обещай, что сделаешь.

– Хорошо. Обещаю.

Мы подождали, пока они не кончили и не занялись моей ногой. Тогда Джордж подошел ближе.

– Так о чем речь? – спросил он.

– О моей ноге, – сказал я. – Хочу, чтобы ты убедился, что она умерла. Они могут отрезать ее в спешке и забыть о ней.

– Ладно, проверю.

– Я не могу этого допустить. Это невозможно. Ведь они могут ее живой закопать. А потом след затеряется, и уже ничего не сделаешь.

– Я проверю. – Он посмотрел на меня. – А вот возвращаться мне не надо.

– Как? Совсем?

– Я вышел из игры. А ты еще нет. Тебе придется вернуться.

– А я нет? – спросил я… – Тогда еще труднее будет ее найти. Значит, ты присмотришь за ней… И тебе не надо возвращаться. Тебе повезло, правда?

– Да. Повезло. И всегда везло. Натянуть нос глупым маленьким божкам за такую ничтожную плату – ненадолго погрузиться…

– Но она плакала, – сказал я. – Так прямо сидела на земле и плакала.

– Что слезы! – сказал он. – Они льются вечно. Ужас и презрение, ненависть, страх и возмущение, – ты сам видишь, как мир постепенно превращается в горсть праха.

– Да нет же! Ведь этим зеленым днем она, сидя на земле, оплакивала символ души твоей.

– Не символ оплакивала она, а поступок государства, спасшего и сохранившего его. Ее растрогала мудрость.

– Но слезы все-таки были… Так ты приглядишь за ногой? Не уйдешь?

– Что слезы! – сказал Джордж.

В госпитале было лучше. В длинной комнате все время ходили люди, и мне не нужно было опасаться, что его обнаружат и отошлют, хотя иногда и отсылали – появлялась сестра или няня и ловкими руками начинала меня перевязывать, и тогда я слышал приветливый, невыразительный голос: «Ну, успокойся. Он здесь. Он вернется, конечно же, вернется. А теперь полежи спокойно».

Я и лежал, пытаясь замкнуть пустоту, которой заканчивалось бедро и о которой говорили пульсирования и подергивания нервных и мышечных окончаний, а потом он приходил снова.

– Все еще не нашел? – спрашивал я. – А ты хорошо искал?

– Да. Все облазил. Смотрел и там, и тут. Наверное, с ней все в порядке. Ее, должно быть, убили.

– Да нет же! Говорю тебе, забыли они про нее. – Откуда тебе известно, что забыли?

– Известно, и все. Чувствую я ее. Она играет со мной, как кошка с мышью. Не умерла она.

– Может, ей просто захотелось поиграть.

– Может. Но так нельзя. Неужели ты этого не понимаешь?

– Ладно. Поищу еще.

– Ты должен найти ее. Не нравится мне все это. – И он снова отправился на поиски. Потом вернулся, сел и посмотрел на меня. Глаза его глядели ясно и пытливо.

– Ладно, не расстраивайся, – сказал я. – Потом отыщешь. Подумаешь, нога какая-то. Одна она и пойти-то никуда не может. – Он по-прежнему молчал и только смотрел на меня.

– Где ты теперь живешь?

– Да там, – сказал он. Мы помолчали.

– Значит, в Оксфорде, – сказал я.

– Да.

– Вот так. А почему домой не едешь?

– Сам не знаю.

Он все смотрел на меня.

– Хорошо там сейчас? Конечно, хорошо. А на реке по-прежнему лодки? И все так же распевают в них эти молодые люди и девушки?

Он взглянул на меня пытливо и печально.

– Вчера вечером ты бросил меня, – сказал он.

– Бросил?

– Ты прыгнул в ялик и уплыл, поэтому я пришел сюда.

– Уплыл? Куда?

– Не знаю. Ты так поспешно греб вверх по реке. Если тебе хотелось остаться одному, так бы прямо и сказал. Не пришлось бы удирать.

– Я больше не буду. – Мы обменялись взглядами. Теперь мы говорили спокойно. – Уж теперь-то ты должен ее найти.

– Да. А ты не знаешь, что она сейчас делает?

– Не знаю. В этом все дело.

– Может, ты боишься, что она что-нибудь не то делает?

– Не знаю я. Потому-то и нужно ее найти. Отыщи ее побыстрей. И сделай так, чтобы она умерла.

Но ему никак не удавалось ее отыскать. Мы продолжали тихо беседовать о ней, иногда замолкали, глядя друг на друга. «Да ты знаешь, где ее искать?» – спросил он. Я уже начинал садиться в кровати, стараясь привыкнуть к новой ноге – из дерева и кожи. Пустоту я все еще чувствовал, но заключил с ней что-то вроде вооруженного перемирия.

– Может, она только того и дожидалась, – сказал он. – Может, теперь…

– Возможно. Хочу верить. И все же им не следовало забывать… Я не убегал от тебя больше с того вечера?

– Не могу сказать.

– Не можешь? – Он смотрел на меня своими ясными, пытливыми глазами, которые медленно таяли в воздухе. – Джордж, – сказал я. – Подожди, Джордж! – Но он ушел…

После этого я долго его не видел. Я попал в школу наблюдателей: ведь для того, чтобы строчить из пулемета, или работать с радиопередатчиком, или уточнять координаты, сидя на вертушке в кабине стрелка, двух ног не требуется, – и я уже заканчивал курс. Дни мои заполняла работа и та уверенность молодости, которая решительно отделяет истину от лжи и устанавливает границу между явью и бредом с легкостью, не знакомой и мудрецам. Мои ночи были также заполнены, но теперь тому была явная причина: в ноге саднило из-за протеза. Пустоту я все еще ощущал, и иногда под защитой ночи она, помимо моей воли, вдруг наполнялась необъятностью тьмы и тишины. И тогда, впадая в забытье, я начинал верить, что он нашел ее, наконец, и убедился, что она мертва, и что когда-нибудь он вернется и расскажет мне об этом. А потом мне приснился этот сон.

Внезапно я понял, что это вот-вот случится. Я как будто видел в темноте черные стены коридора и тот неприметный поворот, а это, я знал, скрывалось как раз за ним. Я ощущал резкий, животный, не знакомый мне запах, который я все же узнал: он доносился из старых зловонных пещер, где зарождается сама жизнь. Я почувствовал ужас, отвращение и решимость, как если бы вдруг увидел на садовой дорожке змею. И сразу проснулся – весь в поту, мускулы натянулись до предела; темнота долгим, прерывистым вздохом плыла передо мной. Запах потихоньку уходил из ноздрей, пот уже начинал холодить, а я лежал, вглядываясь в темноту, не смея закрыть глаза снова. Я лежал на спине, свернувшись калачиком вокруг пустоты у бедра, а запах все слабел. Наконец он совсем исчез, а на меня смотрел Джордж.

– Что ж это такое, Дэви? – спросил он. – Скажи мне, что это?

– Ничего. – Я чувствовал вкус пота на губах. – Ничего особенного. Все прошло. Клянусь тебе, все прошло. – Он смотрел на меня. – Ты сказал, что тебе нужно в город. А я видел тебя на реке. Ты спрятался, заметив меня, Дэви. Укрылся у берега, в тени. С тобой была девушка.

Он смотрел на меня своими ясными, печальными глазами.

– А луна светила? – спросил я.

– Да. Луна светила.

– Боже мой, – сказал я. – Джордж, больше так не будет. Я не хочу. Ты должен найти ее! Должен!

– О, Дэви, – сказал он. Лицо его стало расплываться.

– Я не хочу! Не хочу я этого! – крикнул я. – Джордж! Джордж!

Вспыхнула спичка, выхватив из темноты склоненное надо мной лицо.

"Проснитесь", – сказало лицо. Весь в поту, я смотрел на него. Спичка погасла, скрыв в темноте лицо, откуда оно, уже невидимое, спросило: "Теперь порядок?"

– Да, спасибо. Что-то померещилось. Простите, что разбудил вас.

Несколько ночей подряд я боялся спать. Но я был молод, тело мое постепенно обретало прежнюю силу, к тому же весь день я находился на свежем воздухе, и как-то сон застиг меня врасплох, а на следующее утро, проснувшись, я понял, что избавился от того, чему не находил имени. И тогда ко мне, наконец, пришел покой. Дни шли, я уже научился владеть пулеметом и радиопередатчиком, пользоваться картами и самое главное – не видеть того, чего не следует. Бедро мое почти смирилось с новым соседом, и теперь, избавившись от былой неполноценности, я мог посвятить все свое время поискам Джорджа. Но я не находил его: где-то в лабиринте коридора, где обитает царица грез, я потерял их обоих.

Поэтому я сначала не обратил на него внимания, хотя он стоял рядом со мной в том же коридоре и как раз за тем же самым углом, где прежде меня поджидало Это. Серные испарения обволокли меня; я почувствовал страх, ужас и какой-то непередаваемый восторг. Наверно, то, что происходило со мной, похоже на родовые муки. А неожиданно появившийся Джордж уже смотрел на меня, не отрывая глаз. Обычно он садился у моего изголовья, и мы начинали говорить, но теперь он стоял в ногах и просто смотрел на меня, и я понял, что это наша последняя встреча.

– Не уходи, Джордж! – сказал я. – Я больше не буду. Правда, не буду, Джордж! – Но его пытливый, печальный взгляд уже таял в воздухе, и в нем – неумолимом и грустном – не было никакого укора.

– Ну что ж, иди! – сказал я. Во рту у меня пересохло, я еле ворочал языком. – Иди же!

На этом все кончилось. Ни он, ни тот сон больше не приходили ко мне. Я знал, что они не вернутся, как человек, очнувшийся после тяжелой болезни и ощутивший свое опустошенное, слабое и умиротворенное тело, знает, что болезнь ушла. И еще я знал, что ее больше нет. Это я понял, когда стал вспоминать о ней с жалостью. Бедняжка, думал я. Вот бедняжка!

Но она увела с собой Джорджа. Порою, когда темнота и одиночество похищали меня у самого себя, мне приходило на ум, что, может быть, Джордж погиб, убивая ее: мертвый умирает, чтобы убить мертвое. Я часто искал его в коридорах сна, но безуспешно; неделю я провел у его родных в Девоне, в нелепом доме, где за каждым углом мне мерещился Джордж с его некрасивым неправильным лицом, рыжий, круглоголовый, беззаветно верящий, что Марло как поэт выше Шекспира, а Кемпион[6]6
  Кемпион, Томас (1567–1620) – английский поэт и эстетик. На семинаре в Нагано (Япония, 1955) Фолкнер назвал среди своих любимых поэтов Кемпиона.


[Закрыть] – выше их обоих, и что жизнь подарена человеку не ради забавы. Но самого его я больше не видел.