Текст книги "Ритуалы плавания"

Автор книги: Уильям Голдинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

(12)

Как может видеть Ваша светлость, взглянув на число во главе этой части, я не уделял моим записям столько внимания, сколько мне было желательно, и причина тому не та, какая могла быть мне желательна! Погода снова испортилась, а от качки у меня обострились колики, которые отношу на счет покойной и неоплаканной Бесси. Впрочем, сейчас море спокойнее. Погода и я поправились одновременно, и с помощью пюпитра, на котором я расположил дневник и чернильницу, мне удается писать – правда, медленно. Одно меня утешает в моей немощи: за время моей долгой болезни наш корабль все же продвинулся на пути к антиподам. Нас порядком снесло ниже широты Средиземного моря, а скорость была ограничена, согласно Виллеру (этому ходячему Фальконеру), из-за отсутствия попутного ветра, а еще больше – из-за дряхлости судна. Матросы все время откачивали воду. Мне всегда казалось, что помпы «поют» и что я непременно должен ясно слышать их меланхолический звук, но я ошибался. Когда – в разгар штормовой погоды – меня зашел проведать лейтенант Саммерс, я спросил его, весьма досадливым тоном, почему не работают помпы, и услышал в ответ, что они работают безостановочно. Лейтенант сказал, что мое заблуждение объясняется болезнью: из-за моего недомогания мне кажется, что судно глубоко погрузилось в воду, хотя на самом деле это не так. Возможно, я просто более обыкновенного чувствителен к качке – и в этом все дело. Саммерс уверяет, что моряки не видят в морской болезни ничего постыдного, в подтверждение чему неизменно приводят в пример лорда Нельсона. Тем не менее не могу отделаться от мысли, что я подпортил себе репутацию. А то, что мистер Брокльбанк и La Belle[14]14
  Красотка (фр.).


[Закрыть] Зенобия также впали в жалкое состояние, в коем миссис Брокльбанк пребывает с того момента, как мы покинули родные берега, слабое утешение. Боюсь, обстановка в двух клетушках, где теснится сие семейство, такова, что лучше об этом не думать.

Найдется еще кое-что, заслуживающее внимания. Как раз перед тем, как меня прихватила морская болезнь – сейчас я уже ничего, только слаб, – наше общество взволновало одно политическое событие. Мало того, что капитан, сообщив свое решение через мистера Саммерса, обманул ожидания пастора, надеявшегося получить разрешение отправлять богослужения, он еще и запретил ему из-за какого-то нарушения «Правил» появляться на мостике. Деспот, да и только! Сообщил нам об этом мистер Преттимен, который постоянно разгуливает (с мушкетоном!) по шканцам. Он, бедняга, оказался между двух огней – своей неприязнью ко всякой церкви вообще и тем, что он называет любовью к свободе! Борьба между этими принципами и чувствами, которые они в нем вызывают, протекала болезненно. Успокоение он находил – в ком бы вы думали? – в мисс Грэнхем! Когда до меня дошла эта комическая и удивительная история, я встал с койки, побрился и оделся. Я понял, что мой долг и собственные наклонности требуют от меня вмешаться. Не самодуру капитану управлять мною подобным образом! Этого еще не хватало! Он не смеет диктовать, посещать ли мне или не посещать богослужения! Я тут же смекнул, что пассажирский салон для них годится, и никакому капитану – разве только привычка командовать превратит его в маньяка – распоряжаться в салоне помимо нас мы не дадим.

По вечерам пастор вполне может отправлять там короткие службы для пассажиров, желающих их посещать. Стараясь удерживать равновесие, я прошел по коридору и постучал в дверь пасторской каюты.

Он открыл мне дверь и со своим обычным колыхательным телодвижением чуть не рухнул на колени. Неприязнь к этому человеку завладела мной вновь.

– Мистер… э… мистер…

– Джеймс Колли, мистер Тальбот, сэр. Преподобный Роберт Джеймс Колли, сэр. Чем могу служить, сэр?

– Именно. Речь пойдет об отправлении службы, сэр.

Мощный извив всем телом! Словно он воспринял слово «служба» как дань себе и Всевышнему в одном – то бишь в его – лице.

– Когда у нас ближайшее воскресенье, мистер Колли, сэр?

– Да сегодня, сэр. Сегодня, мистер Тальбот, сэр.

Он поднял на меня глаза, полные рвения и такой подобострастно-униженной преданности, что можно было подумать, в кармане моего сюртука лежит не менее двух приходов. Он крайне меня раздражал, и я поспешил изложить цель моего визита.

– Я был нездоров, мистер Колли, иначе пришел бы к вам раньше с моим предложением. Несколько дам и джентльменов были бы рады, если бы вы стали отправлять службу, короткую службу в пассажирском салоне. В семь склянок пополудни, или, если вам милее сухопутный язык, в половине четвертого.

Он словно вырос у меня на глазах! Его собственные наполнились слезами.

– Мистер Тальбот, сэр! Это… в этом вы весь! Мое раздражение достигло предела. У меня чуть не сорвалось с языка: откуда, черт возьми, ему известно, каков я весь! Я кивнул ему и вышел; из-за моей спины донеслось невнятное бормотание о посещении страждущих. Ну нет, подумал я, пусть только попробует ко мне заявиться, выставлю и еще наломаю бока! Как бы там ни было, но я сумел добраться до салона – раздражение неплохое лекарство от слабости в ногах! – и застал там Саммерса. Когда я рассказал ему о том, что предпринял, он встретил мое сообщение молчанием. И только когда я попросил его позвать на молебен капитана, он, криво улыбнувшись, сказал, что доложить об этом капитану ему во всяком случае придется. Он, кстати, берет на себя смелость посоветовать перенести службу на более поздний час. Я ответил, что час мне безразличен, и вернулся к себе в каюту, где, опустившись на парусиновый стул, почувствовал себя порядком изможденным, но выздоровевшим. Тем же утром позднее Саммерсзашел ко мне, чтобы сказать, что он выполнил мое поручение, изменив несколько его форму, против чего, он надеется, я не стану возражать. Он изложил мое приглашение как просьбу от всех пассажиров. Это, поспешил он добавить, больше соответствует обычаям морской службы. Пусть так. Всякий, кому странный, но в целом выразительный флотский язык (надеюсь привести вам несколько классических его примеров) нравится так, как нравится мне, ни за что не допустит, чтобы нарушались обычаи морской службы. Однако, когда я услышал, что преподобному Р. Дж. Колли будет разрешено наставлять нас, я, должен сознаться, пожалел о моем импульсивном вмешательстве, поняв, в какой степени эти несколько недель наслаждался свободой от атрибутов нашей господствующей религии.

Однако, из приличия, я не мог идти на попятный и отправился на богослужение, которое было разрешено нашему тщедушному пастырю. Оно вызвало у меня неприятные чувства. Еще до начала службы я увидел мисс Брокльбанк; ее лицо было оштукатурено красным и белым! Так, должно быть, выглядела Магдалина, когда, может быть, стояла, прислонившись к ограде храма, не смея вступить в его пределы. Вряд ли, подумалось мне, Колли из тех, кому под силу изменить ее внешность на более пристойную. Но, как выяснилось позже, я недооценил ее умственные способности и жизненный опыт. Когда настало время молитвословия и в салоне зажглись свечи, осветив ее лицо, они смыли с него следы разрушительных лет, а то, что минуту назад было краской, теперь казалось волшебной юностью и красотой! Она посмотрела на меня. Едва я оправился от этого удара, равного сосредоточенному на мне огню целой батареи, как обнаружил, что мистер Саммерс внес дальнейшие поправки в мое первоначальное предложение. Он разрешил прийти в салон и присутствовать вместе с нами на богослужении некоторым более респектабельным переселенцам: Гранту – коновалу, Филтону и Витлоку – клеркам, если не ошибаюсь, и старику Грейнгеру с женой. Мистер Грейнгер – нотариус. Что и говорить, любая деревенская церковь являет собою такое же смешение чинов и званий; но здесь общество пассажирского салона само по себе – фальшивка, фантом. Лишь дурной пример для них! Не успел я прийти в себя от вида этого вторжения, как к нам – внимавшим ему с почтением – обратился наш пятифутовый недомерок пастырь в стихаре, в пасторской шапочке, водруженной на круглый паричок, в длинном одеянии, в башмаках, подбитых железными подковками, – и все это в сочетании с выражением, в котором смешивались застенчивость, благочестие, триумф и самодовольство. Ваша светлость сейчас возразит, что эти качества в одном лице несовместимы. Согласен: в обыкновенном лице редко когда найдется место для всех их вместе и, как правило, преобладает какое-то одно. Да, по большей части это так. Когда мы улыбаемся, то и рот, и щеки, и глаза – все лицо от подбородка до линии волос расплывается в улыбке. Но преподобного Колли природа соорудила с величайшей экономией. Природа пожадничала… нет, это чересчур сильный глагол! Попробую иначе: в каком-то уголке прибрежной полосы Времени или на илистом грунте, окаймляющем одну из его речушек, были, случайно и безучастно, выплеснуты кучей несколько черт, которые Природа, создавая другие существа, отбросила как ненужные. Завершила эту коллекцию живая искра, которую, возможно, внесли в нее ради одухотворения овцы. А в результате – сей неоперившийся птенец в качестве служителя церкви.

Ваша светлость, полагаю, уличит меня в стремлении писать красиво: льщу себя надеждой, что попытка моя не так уж неудачна. Впрочем, пока я наблюдал эту сцену, главной моей мыслью было, что Колли – живое доказательство Аристотелева афоризма. В конце концов, человек от природы принадлежит к определенному званию, даже когда поднимается над ним по оплошному капризу чьего-то покровительства. Этот порядок вы обнаружите в бесхитростных картинках, украшающих средневековые манускрипты, где цвет не имеет оттенков, а рисунок – перспективы. Осень там всегда будет представлена крестьянами, крепостными, жнущими на полях, и их лица под головными уборами изображены такими же скупыми и ломаными линиями, как физиономия Колли. Глаза у него были потуплены от застенчивости и, возможно, воспоминаний. Уголки губ приподняты – тут явно действует чувство триумфа и гордость собой. В остальной части лица обильно проступает кость. Что и говорить, его школой скорее всего было открытое поле, где мальчишкой он собирал камни и распугивал птиц, а университетом – плуг. А потом тропическое солнце изрезало его черты неровными линиями, покрыло загаром, и они обрели цельность и то единое, смиренное выражение, которое их все одушевило.

Ох, кажется, я опять пошел писать красиво? Но я все еще дико взволнован и возмущен. Он знает, что я человек с весом. И иногда было трудно различить, к кому он адресуется: к Эдмунду Тальботу или к Всемогущему. И в своей театральности он не уступал мисс Брокльбанк. Только привычка с почтением относиться к священническому сану удерживала во мне приступ возмущенного смеха. Среди респектабельных переселенцев была и та бедняжка с землистым лицом; крепкие руки принесли ее в салон и усадили позади нас. У нее, как мне сказали, во время первого нашего шторма произошли преждевременные роды, и сейчас ее ужасная бледность по контрасту оттеняла накрашенные щеки красотки Брокльбанк. Глумлением над благопристойным и уважительным вниманием ее спутников были эти два существа, считающиеся людьми более высокого разбора, – одна вся размалеванная, изображающая благочестие, другой с молитвенником в руках, изображающий святость! Как только началось богослужение, начались и курьезнейшие фортели этого курьезного вечера. Я уже не говорю о звуке размеренных шагов над нашими головами на шканцах, где мистер Преттимен как можно громче демонстрировал свой антиклерикализм. Не стану останавливаться и на топоте и криках при смене вахты – все это, бесспорно, происходило по указанию капитана, или с его одобрения, или с его молчаливого согласия, со всей лихостью, на какую способна резвящаяся матросня. Нет, мне запомнился чуть покачивающийся салон, бедная больная и тот фарс, который разыгрывался у нее на глазах! Ибо едва мистер Колли узрел мисс Брокльбанк, как уже не мог отвести от нее глаз. Она, со своей стороны, войдя в роль – именно «роль», иначе не назовешь, – угощала нас сценой благочестия из заштатного спектакля в провинциальном турне. Глаза ее ни на секунду не отрывались от лица мистера Колли – разве только когда она вздымала их к небесам. Ее рот оставался все время полуоткрытым в молитвенном экстазе – разве только открывался и мгновенно закрывался для страстного «Аминь!». Был даже такой момент, когда фальшивые слова, произносимые в ходе проповеди мистером Колли, с последующим «Аминь!» мисс Брокльбанк обратили на себя особое внимание, так как их сопроводил разнесшийся по всему салону утробный звук, который исходил из нутра мистера Брокльбанка, и вся паства, словно школьники в классе, дружно захихикала.

Как ни пытался я мысленно отрешиться от этого спектакля, стыд и досада на себя за этот стыд не покидали меня. Правда, позднее я рассудил, что у меня была достаточно разумная причина для недовольства и что мои чувства оказались мудрее моего разума. Ибо, повторяю, с нами была группа простых людей. Возможно, они пришли в кормовую часть судна в том же расположении духа, в каком к Вам заявляются иные посетители, провозглашающие, что желают полюбоваться на Ваши полотна Каналетто,[15]15
  Каналетто (Антонио Канале, 1697–1768) – итальянский художник венецианской школы.


[Закрыть] а на самом деле любопытствуют подглядеть, если удастся, как живет высшая знать. Однако, сдается мне, наши гости пришли, вероятнее всего, из простого желания помолиться. Не сомневаюсь, что у бедняжки с болезненно-бледным лицом не было иной цели, как найти в религии утоления печали. И кто посмеет, при всей иллюзорности сего утешения, отказать в нем беспомощной страдалице? Право же, вполне возможно, что дешевый спектакль, разыгранный проповедником и его накрашенной Магдалиной, не встанет между страждущей душой и воображаемым предметом ее молитв. А как насчет тех честных малых, которые ей помогали? Их все это могло ранить в самые чувствительные области – внушенные с детства верность долгу и подчинение старшим по возрасту и званию.

А капитан Андерсон и впрямь не выносит религии. И его отношение к ней сказалось на экипаже. Он, говорят, не давал никаких распоряжений, но знал, как «почтить» тех офицеров, которые не разделяют его маниакального каприза. Только двое – мистер Саммерс да долговязый армейский офицер – присутствовали в салоне. Ну, а почему я там был, Вам известно. Не желаю потакать деспотизму!

Наш духовный отец благополучно отслужил уже большую часть, прежде чем я сделал главное открытие в моем, так сказать, диагнозе создавшегося положения. Поначалу, когда я впервые увидел, насколько накрашенная физиономия разудалой актерки привлекла глаз преподобного джентльмена, я решил, что он испытывает отвращение, смешанное, возможно, с тем невольным возбуждением, тем ощущением жара – вернее, похоти, – которое вид явной распутницы вызывает в теле – не в душе – мужчины самим фактом афиширования доступности. Но вскоре я убедился, что дело не в этом. Просто мистер Колли ни разу в жизни не бывал в театре. До чего же он в своем развитии еще дойдет в той, вероятно, отдаленной епархии – от театра до maison d'occasion?[16]16
  Здесь: дом свиданий (фр.).


[Закрыть] Библия поведала ему о накрашенных женщинах и о том, что они прямиком шагают в ад, но не дала ему совета, как опознать такую особу при свечном свете. Он принимал ее за то, чем ее игра представлялась ему! Их связывала единая цепь – дешевых ужимок! В какой-то момент своей проповеди, употребив слово «джентльмены», он вдруг обернулся к ней и с кокетливой живостью воскликнул: «Или дамы, мадам, пусть даже самые красивые!» – и лишь затем вернулся к своей теме. Я положительно услышал шиканье из-под шляпки мисс Грэнхем, а Саммерс, дернувшись, положил ногу на ногу, но тут же ее снял.

Наконец действо закончилось, и я вернулся в свою конуру, где сделал эту запись, чувствуя себя, должен с сожалением признаться, как-то не в себе, хотя качки почти нет. И то, что я написал, звучит кисло, и сам я кислый. Вот так обстоят дела.

(17)

По-моему, сегодня – семнадцатый. Не имеет значения. Я снова болен – колики. Ох, Нельсон, Нельсон, поведай, как ты ухитрился прожить такую долгую жизнь и умереть не в конвульсиях от тошнотворных приступов, а от куда менее болезненной пули врага?

(?)

Я на ногах и немного похаживаю; бледный, ветром шатает, но дело идет на поправку. Кажется, я все же доберусь живым до места нашего назначения!

Это я написал вчера. Мои записи становятся краткими, как иные главки Стерна! Однако с одним забавным казусом я должен Вашу светлость ознакомить. В разгар моих мучений, как раз перед тем, как изрядная порция Виллерова зелья начала оказывать на меня свое действие, в дверь моей клетушки робко постучали.

– Кто там? – крикнул я.

– Это я, мистер Тальбот, сэр, – пропищал слабый голос. – Колли, сэр. Помните? Преподобный мистер Колли. Чем могу служить, сэр?

По какому-то счастливому взлету вдохновения, а отнюдь не ума, я нашелся с ответом, который уберег меня от его посещения.

– Не надо, мистер Колли, прошу вас, не надо… – жестокий спазм в кишечнике заставил меня прерваться. – Я творю молитву, – закончил я мгновенье спустя.

То ли должное уважение к желанию беседовать с Богом один на один, то ли появление Виллера с его благословенной настойкой в руках, но от непрошеного гостя я был избавлен. Маковая настойка… На этот раз я принял крепкую, хотя и оправданную дозу, которая сразу меня нокаутировала. Все же мне смутно помнится, будто, приоткрыв в полузабытьи глаза, я увидел склонившееся надо мной то нелепое сочетание черт, то посмешище, созданное природой, которое звалось Колли. Бог его знает, когда это было – и было ли на самом деле. Но теперь я на ногах и даже похаживаю и уверен, этот тип не посмеет мне навязываться.

Сны от маковой настойки не иначе как внушены входящим в ее состав опиумом. Столько лиц, по правде говоря, проплыло в них, что лицо Колли, возможно, было лишь фикцией, рожденной затуманенными мозгами. Бедняжка с землистым лицом тоже меня преследовала… надеюсь, здоровье полностью к ней вернется. Под скулой у нее зияла прямоугольная впадина, и я не упомню, чтобы что-либо произвело на меня такое тягостное впечатление. Эта впадина и тьма, которая в ней жила и двигалась, стоило моей страдалице повернуть голову, трогали меня несказанно. Право, во мне подымалась тихая ярость, когда я мысленно возвращался к тому злосчастному богослужению и вспоминал, что ее муж сам сделал ее зрительницей этого пошлого фарса! Но сегодня я уже почти совсем пришел в себя. И уже не предаюсь таким болезненным мыслям. Наше продвижение к Антиподии идет столь же успешно, как и мое выздоровление. Хотя воздух стал влажным и жарким, меня уже не лихорадит от шагов мистера Преттимена над моей головой. Он разгуливает по шканцам с оружием, которым его снабдил – как Вы думаете кто? – этот пьянчуга Брокльбанк; он готов выпустить целый заряд из древнего мушкетона и застрелить альбатроса назло мистеру Брокльбанку, и мистеру Кольриджу, и Предрассудкам вместе взятым! Вот наглядный пример для вдумчивого ума, каким иррациональным на самом деле может быть философ-рационалист!

(23)

Двадцать третий день – по-моему. Саммерс берется рассказать мне все о главных частях такелажа. Я намереваюсь удивить его, показав, что и «сухопутная крыса» кое-что знает – главным образом из книг, о которых он и слыхом не слыхал! Я также намереваюсь доставить удовольствие Вашей светлости, представив кое-какие словечки из флотского жаргона: я на нем – правда, не без запинки – уже говорю. Какая жалость, что сие отменное средство выражения так мало используется в литературе!

(27)

Может ли человек всегда исчислять и расчислять? При такой жаре и влажности…

Все дело было в Зенобии. Замечали ли Ваша светлость… конечно же замечали! О чем я сейчас думаю? Всем известно: существует несомненная, испытанная и проверенная связь между восприятием женских прелестей и крепкими напитками! После трех рюмок двадцать лет, на мой взгляд, стаяло, как снег летом, с ее лица. Морское путешествие еще усиливает действие крепкого вина, этого незаменимого средства, с которым медленно, но верно мы одолеваем даже тропики, – спиртного, оказывающего определенное влияние на мужской организм, что, может быть, отмечено в малоизвестных фолиантах, используемых людьми некой профессии – я имею в виду медицинскую профессию, – но они мне по ходу моего общепринятого классического обучения не попадались. Возможно, что-то есть об этом у Марциала – я его с собой не захватил – или у того же Феокрита… помните? полуденная летняя жара τόν Πάνα δεδοίκαμεζ[17]17
  Боящаяся Пана (греч.).


[Закрыть] О да! Здесь вполне можно бояться Пана или его океанического двойника! Но морские боги, морские нимфы – существа холодноватые. Должен признать, что эта женщина дьявольски, совершенно неотразимо притягательна, с ее румянами, белилами и всем прочим! Мы с ней без конца, снова и снова встречаемся. Да и как же иначе? Все это чистое умопомрачение, тропическое помрачение, бредовое состояние, если не распадение чувственности! И вот теперь, стоя у фальшборта тропической ночью, когда звезды блуждают среди парусов, тихо колыхаясь вместе с ними, я горлом ощущаю, как у меня напрягается голос и с какой дрожью я произношу ее имя… я знаю, это безумие… а меж тем она… у нее вздымается и опускается едва прикрытая грудь… туда-сюда, туда-сюда – не в пример энергичнее, чем блестящая поверхность бездонной пучины. Конечно, безумие, но как – как описать…

Достопочтенный мой крестный, если я поступаю дурно, побраните, одерните меня. На берегу я верну себе разум, я буду мудрым и бесстрастным советником, правителем, чью ногу Вы поставили на первую ступень… Но разве сами Вы не сказали мне: «Рассказывай обо всем»? Вы сказали: «Дай мне прожить вторую жизнь через твою».

В конце концов, я же молодой мужчина. Молодой!

Ну да ладно. Главная задача, черт бы ее побрал, – найти место для свиданий. Встречаться с этой дамой для меня не проблема: встречаемся мы каждодневно и неизбежно. Но среди всех! Мистер Преттимен постоянно прогуливается по палубе. Семейство Пайк, папаша, мамаша и доченьки, снуют по шкафуту и шканцам, поводя глазами то в одну сторону, то в другую – как бы с ними, не дай Бог, не заговорили, не унизили их, не втянули в какое-нибудь неприличие. Колли выходит на шкафут и теперь жалует меня поклоном и сверх того улыбкой, выражающей всепонимание и святую терпимость, – словом, являет собой эдакое ходячее приглашение к mal de mer.[18]18
  Морская болезнь {фр.).


[Закрыть] Что же мне делать? Самое большее – я могу проводить прекрасную даму до фор-марса! Вы спросите, чем плоха моя клетушка или ее? Отвечаю: «Всем!» Стоит мистеру Колли выдохнуть «Гм» в одном конце коридора, как в соседней каюте просыпается мисс Грэнхем. Стоит пердуну Брокльбанку выпустить газы – а он каждое утро, как только пробьет семь склянок, это делает, – как начинает подрагивать деревянная переборка, разделяющая мою каюту с каютой Преттимена, что сразу за моей. Мне необходимо провести глубокую разведку, чтобы найти место для занятия amours.[19]19
  Любовь (фр.).


[Закрыть] Я подумывал разыскать баталера и представиться ему… но, к моему удивлению, оказалось, что все офицеры как один неохотно упоминают его имя, как если бы речь шла о человеке святой или неприличной жизни – право, не могу сказать какой, – а на палубе сам он не бывает никогда. Мне надо все это прояснить в уме – когда я снова буду в уме, а это… это умопомрачение конечно же…