Текст книги "Хапуга Мартин"

Автор книги: Уильям Голдинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Уильям Голдинг
Хапуга Мартин

1

Он отбивался, отражая натиск набегавших со всех сторон волн, став центром извивающегося, сопротивляющегося клубка боли, в который превратилось его тело. Ни верха, ни низа, ни света, ни воздуха – ничего. Он почувствовал, как рот сам собой раскрылся, исторгнув пронзительный вопль:

– Помогите!

Крик вытеснил воздух, а его место заполнилось водой – она обжигала, царапала горло и рот – не вода, а острые камни. Он протащил тело туда, где только что мог дышать, но теперь там не осталось ничего, кроме черной, сдавливающей пучины. Им овладела паника, рот растянулся в нескончаемом крике, и от боли свело челюсти. Вода безжалостно врывалась внутрь, с силой проталкиваясь вниз. Он судорожно вдохнул и какое-то время сражался с волнами, двигаясь, кажется, в нужном направлении. Но вода вновь поглотила его, закрутила волчком, и он полностью утратил представление о том, где мог быть воздух. В ушах раздавался рев турбин, из центра, подобно трассирующим пулям, вылетали зеленые искры. Еще работала поршневая машина, срываясь с привода, заставляя содрогаться Вселенную. И опять он хватал ртом воздух, на мгновение словно накрывший лицо ледяной маской. Мешаясь с водой, он толчками скатывался вниз, подобно острым кусочкам гравия. Всего лишь миг мышцы, нервы и кровь, легкие, ведущие борьбу, и машина внутри головы, как положено им в организме, работали в едином ритме. Вода твердыми комками проталкивалась по пищеводу, губы смыкались и размыкались, язык выгибался дугой, в мозгу загорался неоновый след.

– Ма-ам…

Человек висел, распростертый над всем этим хаосом, отдельно от своего дергающегося тела. Перед ним вперемежку проплывали залитые ярким светом картинки, но он не обращал на них внимания. Если бы он мог управлять лицом, если бы на нем отразились все те ощущения, которые он испытывал, подвешенный между жизнью и смертью, лицо превратилось бы в гримасу. Но перекошенная челюсть сместилась куда-то вниз, рот наполнился водой. Зеленая трассирующая пуля, вылетевшая из центра, принялась вращаться, обретая форму диска. Глотка, существовавшая как бы сама по себе – в отдалении от гримасничающего человека, изрыгнула поток и тут же вобрала новый. Твердые комки уже не причиняли боли. Что-то вроде передышки – возможность наблюдать за телом со стороны. Лица больше не было, появилась гримаса.

Одна из картинок задержалась, и человек стал ее разглядывать. Он так давно не видел ничего подобного, что гримаса, слегка расслабившись, проявила любопытство. Она изучала картинку.

На столе стояла банка из-под варенья, ярко освещенная с левой стороны сцены. То ли огромная банка в центре сцены, то ли небольшая, но у самого лица. Интерес состоял в том, что можно было заглянуть внутрь маленького мира, который существовал совершенно отдельно, но которым можно было управлять. Банку почти до краев заполняла чистая вода, а внутри вертикально плавала крошечная стеклянная фигурка. Сверху банку прикрывала тонкая пленка – из белой резины. Он наблюдал, не двигаясь, не думая, а его далекое тело успокаивалось и отдыхало. Глядеть на картинку было приятно, потому что стеклянная фигурка находилась в столь хрупком равновесии среди противоборствующих сил. Стоило прижать пленку пальцем, и под ней сжимался воздух, который, в свою очередь, еще сильнее давил на воду. Тогда жидкость проталкивалась вниз по торчащей из фигурки маленькой трубке, и человечек начинал тонуть. Меняя давление на пленке, можно было делать со стеклянной фигуркой все что угодно. Она полностью находилась в твоей власти! Можно тихонько пробормотать: «Ну, тони!» И она начнет погружаться – ниже, еще ниже; можно пожалеть ее и остановить. Можно дать ей пробиться к поверхности, почти позволив глотнуть воздуха, а затем неуклонно погружать – медленно, беспощадно, ниже, еще ниже.

Хрупкое равновесие стеклянной фигурки было состоянием его собственного тела. Мгновенно он без слов осознал происходящее. Увидел, что сам находится в таком же опасном, неустойчивом равновесии, барахтаясь на поверхности моря, балансируя между возможностью удержаться на плаву и погружением в пучину. В сознании присутствовала мысль. Гримаса не произносила слов, но они существовали в виде ярких вспышек, принося с собой понимание.

Да. Спасательный пояс.

Тесемки проходили под мышками через плечи – теперь он даже чувствовал их, – опоясывали грудь и завязывались спереди под курткой и прорезиненным плащом. Воздух, согласно инструкции, был почти выкачан, поскольку туго надутый пояс мог лопнуть при ударе о воду. Отплыви от корабля, а затем надуй пояс.

Вместе с мыслью о спасательном поясе потоком хлынули связанные с ним образы: полированная доска с инструкциями, изображение самого пояса с трубкой и металлической затычкой, пропущенными через тесемки. Внезапно до него дошло, что с ним и где он. Подобно стеклянной фигурке, он болтался, подвешенный в воде, и уже не боролся, а безвольно висел. Над головой одна за другой катились волны.

Рот захлестнуло водой, и он задохнулся. Вспышки трассирующих пуль прорезали тьму. Он почувствовал, как собственный вес тянет его ко дну. Опять вернулась гримаса, а вместе с ней появилась картинка с тяжелыми морскими сапогами. Он задвигал ногами. Потер один палец о другой, пытаясь спихнуть сапог, но тот не поддавался. Собравшись с силами, он ощутил присутствие рук, далеких, но послушных. Закрыл рот и – вспышки не прекращались! – выполнил в воде сложное акробатическое упражнение. Какое-то время тяжелые удары сердца были единственной возможностью отсчитывать время в бесформенной тьме. Он подтянул правую ногу к левому бедру и набухшими руками толкнул сапог вниз. Тот скользнул вдоль икры и свалился. Пальцы на ноге освободились от резиновой поверхности, он еще раз ощутил прикосновение сапога, после чего тот исчез совсем. Он подтянул левую ногу, поборолся со вторым сапогом и освободился от него. Оба сапога свалились. Теперь его тело могло распрямиться и распластаться на волнах.

Рот действовал. Открывался и закрывался, впуская воздух и не пропуская воду. Тело тоже понимало, как нужно себя вести. Раз за разом оно стягивало живот в тугой узел, и морская вода, проходя над языком, с силой выталкивалась наружу. Снова им овладел страх – не прежний животный, а глубокий ужас, что он может погибнуть в одиночестве, приняв долгую мучительную смерть. Опять появилась гримаса, но теперь она существовала вместе с лицом, могла дышать и двигаться. Гримаса таила какой-то смысл: не позволяла тратить воздух на звуки. У нее была цель, хотя пока не хватало ни времени, ни опыта, чтобы осознать ее значение. Гримаса не могла пользоваться механизмом нормального дыхания, она лишь судорожно хватала воздух в промежутках между погружениями.

Лихорадочно проносились мысли. Опять вспомнились руки, существующие где-то далеко, в темноте. Там они и оказались. Он подвел их поближе и начал возиться с негнущейся тканью. Пуговица сопротивлялась, причиняя боль, никак не желая пройти в петлю. Он сбросил ее с деревянной застежки. Лежа почти без движения, обнаружил, что море его игнорирует, обращается с ним как со стеклянной фигуркой моряка или с бревном, вот-вот готовым затонуть, но способным продержаться еще несколько минут. Одна за другой его накрывали волны, но очередного глотка воздуха не лишали.

Взявшись за резиновую трубку, он продел ее через тесемки. Вряд ли дряблая резина ненадутого пояса поможет держаться на плаву. Зажав в зубах затычку, он отвинтил ее двумя пальцами, сдавливая трубку остальными. Дождался очередной волны, сделал слабый вдох и послал накопленный воздух в резиновую трубку. Волна, еще волна, и еще… Ценой неимоверного напряжения он задерживал воздух, не пропуская в легкие, пока голова не зашаталась на плечах, как у подстреленного, а зеленый трассирующий след не стал мерцать и вращаться. Резиновый пояс на груди постепенно надувался, но очень медленно, и когда произошла спасительная перемена, невозможно было сказать. Внезапно волны покатились через плечи, не увлекая его за собой вниз, а лишь мокрыми шлепками ударяя в лицо, рассыпаясь мелкими брызгами. И ему уже не было нужды биться до последнего за каждый глоток воздуха. Он ровно и глубоко дышал через трубку, пока не наполнился спасательный пояс, натянувшись вокруг одежды. Однако он не сразу перестал дуть. Поиграв с воздухом, выпустил немного наружу и снова послал в трубку, словно боясь остановить единственное осмысленное движение, которым мог себе помочь. Теперь голова, шея и плечи довольно долго находились под водой. Им было холоднее, чем остальному телу. На ветру они окоченели, их пробирала дрожь.

Он оторвал рот от трубки:

– Помогите! Помогите!

Воздух тут же хлынул из трубки, пришлось помучиться, прежде чем удалось перекрыть ему путь наружу, завинтив пробку. Он перестал кричать и напряг зрение, пытаясь разглядеть хоть что-то во тьме, но она лежала прямо на глазных яблоках. Он провел рукой перед глазами, но ничего не увидел. И тотчас к ужасу перед возможностью утонуть и погибнуть от одиночества добавился страх перед слепотой. Он забарахтался, забуксовал в воде.

– Помогите! Эй, кто-нибудь! Помогите! Есть кто живой?

Какое-то время он лежал весь дрожа, прислушиваясь, но единственным звуком было шипение и шлепки обдававшей его воды. Голова упала на грудь.

Он слизнул с губ соленую воду.

– Шевелись! Шевелись!

И начал тихонько перебирать ногами в воде. Рот что-то бормотал.

– Зачем я скинул сапоги? Ничуть не легче.

Голова снова дернулась вниз.

– Холодно. Только бы не переохладиться. Зря я скинул сапоги, надевал бы, снимал, опять надевал…

Внезапно он представил себе, как сапоги устремляются сквозь толщу воды ко дну, до которого все еще, пожалуй, около мили. От этой мысли вся необъятная пучина, казалось, сдавила тело, а сам он погрузился на колоссальную глубину. Зубы со стуком сомкнулись, лицо свело судорогой. Он выгнулся в воде, подтягивая ноги из глубины хлюпающей, вязкой массы.

– Помогите! Помогите!..

Он принялся молотить руками, с усилием разворачивая тело.

Двигаясь, он вглядывался в темноту, но ничто не могло подсказать, сумеет ли он развернуться. Со всех сторон его окружала сплошная, однородная тьма. Ни обломков, ни погружающегося корпуса корабля, ни борющихся за жизнь людей, уцелевших после кораблекрушения. Один. Кругом только тьма, почти вплотную подступившая к глазным яблокам. Да еще катящиеся валы.

Он стал звать остальных, хоть кого-нибудь.

– Нат! Натаниель! Ради Бога! Натаниель! Помоги!

Голос замер, с лица сошла гримаса. Он безвольно висел внутри спасательного пояса, позволяя волнам делать что им заблагорассудится. Опять застучали зубы, время от времени дрожь распространялась, охватывая все тело. Ноги внизу не столько окоченели, сколько были сжаты, беспощадно сдавлены морем, реагируя не на холод, а на тяжесть, грозившую раздробить их, разорвать. Он искал и не мог найти такое положение для рук, которое уняло бы боль. Заболел затылок – не постепенно, а внезапно и резко, так что стало невозможно приподнять подбородок от груди. От этого лицо погрузилось в море, и он, давясь, с каким-то всхрапом втянул ноздрями воду. Сплюнув, он некоторое время терпел, потом протиснул руки между спасательным поясом и подбородком. Стало легче, но ненадолго. Одна-две волны – и боль возобновилась. Он опустил руки, лицо погрузилось в воду. Превозмогая боль, он запрокинул голову, так что глаза, открой он их, глядели бы в небо. Давление на ноги стало терпимым. Их плоть как бы уже не существовала, а превратилась в какую-то другую субстанцию, застывшую и не причиняющую мучений. Та часть тела, до которой море еще не добралось и не сумело полностью подчинить, то и дело содрогалась от дрожи. Вечность, неотделимая от боли, была тут, рядом, – познаваемая, ощущаемая. Гримаса срослась с лицом. Он думал. Мысли давались с трудом – бессвязные, но значительные.

Скоро рассвет.

Надо двигаться с места на место.

Видно только на взмах руки.

Скоро рассвет.

Я увижу обломки.

Я не умру.

Я не могу умереть.

Только не я…

Я бесценен.

И, охваченный внезапно нахлынувшим чувством, не имеющим ничего общего с прикосновением моря, он стряхнул с себя оцепенение. Из глаз быстро вытекала соленая вода. Всхлипнув, он поперхнулся.

– Помогите! Эй, кто-нибудь! Помогите!

Тело приподнялось и мягко опустилось.

Был бы я внизу, мог бы даже добраться до шлюпки. Или плота. Надо же так. Угораздило стоять именно эту треклятую вахту. Вот и снесло с треклятого мостика. Верно, эсминец как раз делал правый поворот – если рулевой вовремя услышал команду, – и в этот момент затонул или перевернулся. Они, наверно, где-то здесь, в темноте. Барахтаются недалеко от места погружения, подбадривают друг друга. Держатся вместе, головы торчат из воды, кругом мазут, обломки. Рассветет, и я их найду. Господи, непременно найду. А то их подберут, а я так и останусь болтаться здесь, как подвесная койка. Господи!

– Помогите! Натаниель! Помогите!..

Нет, я правильно отдал команду, правильно. Секунд на десять раньше, и уже ходил бы в героях. Эй, ради Бога, право на борт!

Должно быть, врезало прямо под мостиком. Нет, я отдал правильную команду. И вот снесло к чертям собачьим.

Гримаса затвердела, управляя одеревеневшим лицом, пока верхняя губа не приподнялась, обнажив стучащие зубы. От гнева кровь немного разогрелась и прилила к щекам, добралась До опущенных век. Глаза открылись.

Он лихорадочно задвигался, поднимая брызги и глядя вверх. В беспроглядной тьме что-то изменилось. Нет, не в глазу, а снаружи – появились какие-то пятна и кляксы. Минуту-другую, пока он не вспомнил, как пользоваться зрением, они наваливались прямо на глазные яблоки, как прежде подступала тьма. Он сосредоточил внимание на глазах и словно изнутри собственной головы, сквозь своды черепа, разглядывал неясные очертания, возникшие из мутного света и тумана. Сколько он ни моргал и ни скашивал взгляд, эти расплывчатые формы маячили снаружи. Наклонив голову вперед, он увидел нечеткое – слабее, чем послесвечение на экране, – меняющееся очертание зубчатой волны, на которой приподнималось его тело. На мгновение он уловил уплывающую линию на фоне неба и тут же заскользил вверх, едва различая гребень следующей накатывающей волны. Задвигался изо всех сил, пытаясь плыть. Руки тусклыми пятнами светились в воде, ноги благодаря движению перестали ощущать непомерную тяжесть. В голове продолжали проноситься отрывочные мысли.

Мы шли на северо-восток. Я отдал команду. Если рулевой начал поворот, эсминец, скорее всего, переместился к востоку. Ветер дул западный. Значит, в той стороне, куда катятся волны, восток.

Он яростно задвигался, задышал. Поплыл каким-то неуклюжим брассом, болтаясь в надутом поясе. Остановившись, полежал, качаясь на волнах. Стиснул зубы, вынул затычку из трубки, выпуская воздух до тех пор, пока не погрузился глубже, и снова поплыл. Было трудно дышать. Мучительно и пристально он вглядывался из-под сводов черепа в гребень каждой следующей убегавшей волны. Движение ног замедлилось и прекратилось; руки повисли. Сознание внутри темного черепа совершало плавательные движения еще долго после того, как тело неподвижно легло на воду.

Краски на небе сгустились. Колеблющиеся тени сменяли друг друга. Мгла рассеивалась, стала серой. Поверхность моря непосредственно перед ним покрывали четко различимые бугры. Сознание совершало плавательные движения.

Картинки нарушили ритм, пытаясь встать между ним и неотступной необходимостью плыть на восток. Вернулась стеклянная банка, но теперь она уже мало что значила. Возник какой-то человек, короткий разговор, крышка стола, настолько гладкая, что в ней отражались обнажившиеся в улыбке зубы. Еще появилось несколько больших масок, подвешенных для просушки. Улыбающийся рот, отраженный в полированной глади стола, тихо произнес:

– Как ты думаешь, какая из них подойдет Кристоферу?

Возникла верхушка нактоуза с едва заметной подсветкой компаса, послышались слова команды, повиснув в освещенном пространстве между небом и землей:

– Право на борт! Право на борт!

Глотка наполнилась водой, и, издав какой-то звук, то ли храп, то ли хрип, он провалился в беспамятство. Занимался рассвет, неумолимо окрашивая все серо-зеленым. Волны стали близкими и огромными. Они дымились. Очутившись на гребне широкой, вздымающейся волны, он мог видеть, как следом накатывают еще две, а за ними только смутные очертания круга – не то туман, не то мелкие брызги дождя. Он вглядывался в этот круг, поворачиваясь в разные стороны, определяя направление по движению воды, пока не обследовал его полностью. Тлеющее в животе пламя, которое он поддерживал, чтобы уцелеть, накрыло потоком. И оно захлебнулось – беззащитное, зажатое между одеждой и мокрым телом.

– Я не умру! Нет!

Перед глазами висел ровный круг тумана. Видно было лишь, как с одной стороны накатывают волны; они нависали, подхватывали его, на мгновение приподнимали, отпускали и крадучись отползали прочь. А следом уже шел новый вал, принимая его на свой гребень, давая возможность увидеть, как последняя волна темной массой уходит из круга. Затем он снова опускался, а впереди маячил следующий гребень, готовый повторить все сначала.

Он стал сыпать проклятиями и колотить по воде белыми ладонями, борясь с набегающими волнами. Но звуки, которые издавали вступившие в схватку тело и рот, полностью поглощались нескончаемым шумом бегущей воды. Он неподвижно завис внутри спасательного пояса, чувствуя, как холод обшаривает живот ледяными пальцами. Голова упала на грудь, слабые струйки непрерывно обдавали лицо. Думай. Это твой последний шанс. Думай, что делать.

Корабль затонул в Атлантике. За сотни миль от суши. Других судов поблизости не было. Они получили приказ идти к северо-востоку от конвоя, чтобы наладить радиосвязь. Возможно, неподалеку рыщет немецкая подлодка. Охотится за кем-нибудь из уцелевших – за «языком», или чтобы расстрелять спасатель, который придет на помощь потерпевшим крушение. Может всплыть в любую минуту, рассекая волны своим плотным корпусом, как риф, показавшийся во время отлива. Ее перископ может вспороть воду совсем рядом – глаз земной твари, победившей ритм и неизбывность моря. А может, она сейчас проходит прямо подо мной – темная, похожая на акулу. Или залегла под моими одеревеневшими ногами на ложе из соленой воды, покоится как на подушке, пока отсыпается команда. А те, кто уцелел – на плоту, китобое, шлюпке, обломках, – наверно, где-то тут, бултыхаются, скрытые в тумане за одной-двумя волнами. В ожидании помощи. Уж консервы-то у них найдутся, а может, и глоток-другой чего-нибудь хлебнуть.

Он снова стал разворачиваться, вглядываясь в туман слезящимися глазами. Сощурившись, поглядел на низкое – чуть повыше крыши – небо; обследовал круг тумана в поисках обломков или головы. Ничего. Эсминец исчез, словно чья-то рука, взмыв вертикально на целую милю, схватила его и одним махом уволокла вниз. При мысли об этой миле его тело изогнулось, лицо перекосилось. И он завопил:

– Помогите, сволочи, ублюдки, козлы, да помогите же!

Он плакал и дрожал, а холод стискивал его, как та рука, которая уволокла корабль. Медленно икая в тишине, он опять завращался в дымящейся зеленой пучине.

С одной стороны круг был освещен чуть ярче. Волны, толкая друг друга, катились к левой части этого слабого свечения; там, куда добрался свет, туман был даже гуще, чем сзади. Он повернулся лицом к светлой части круга, не потому, что видел в этом какую-то пользу для себя, а потому, что свечение вносило разнообразие, прерывая однородность круга, и еще – казалось, там чуточку теплее. Он снова стал машинально делать плавательные движения, словно ему ничего не оставалось, как следовать в кильватере свечения. В лучах света морская дымка казалась плотной. И когда его окружали пронизанные светом неутомимые бугорки зыби, вода отливала бутылочно-зеленым. На мгновение его взгляд проник прямо в глубь убегающей волны, но она была всего лишь водой – ни водорослей, ни крупицы твердого вещества, ничего плывущего, ничего движущегося, одна лишь зеленая вода, холодная, неизменная, идиотская вода. Что в ней несомненно было, так это две руки, два черных рукава прорезиненного плаща, да еще шум дыхания, судорожные вздохи. А еще шум этой идиотской стихии: догоняя друг друга, волны шептались и, наталкиваясь на препятствие, с журчанием прокатывались возле уха, подобно маленьким бурунам, набегающим на плоский берег; слышалось то внезапное шипение, то всплески, то рычание, какие-то обрывки слогов и мягкий посвист ветра. Оказавшись в яркой части круга, руки приобрели значение, но им не за что было ухватиться. Только бесконечные капли мягкой холодной стихии под ними и под борющимся, умирающим телом.

Теперь, ощутив, какая под ним глубина, он подтянул к животу свои безжизненные ноги, словно пытаясь отделить их от всей массы океана. Изогнулся, втянул зевком воздух и поднялся на гребне волны над разверзшейся пучиной. Рот раскрылся, пытаясь что-то прокричать навстречу свечению, но так и остался открытым. Потом, щелкнув зубами, закрылся, а руки принялись разгребать воду. Он с трудом прокладывал себе путь вперед.

– Эй, на борту! Ради Бога! Есть кто живой? Кто-нибудь живой! Держи правей!

Он молотил руками и ногами, неуклюже пытаясь плыть кролем. Волна накрыла его, и он резким толчком высунулся по грудь из воды.

– Помогите! Помогите! Кто-нибудь живой! Ради Бога!

Сила обратного движения влекла его вниз, но он, сопротивляясь, устремился наверх, стряхивая с головы волну. Пламя в животе распространилось по телу, а сердце мучительно проталкивало медлительную кровь во все его участки. Корабль! Слева от яркого пятна в тумане виднелся корабль! А он… он находился по носу справа или – и от этой мысли он едва не захлебнулся! – слева за кормой, и корабль уходил прочь. Но даже в этой яростной погоне человек понимал всю ее бессмысленность и невозможность – ведь корабль должен был пройти рядом всего несколько минут назад! Да, он двигался вперед, пересекая линию видимости всего в нескольких ярдах от плывущего.

Или стоял.

Он тоже перестал плыть и лег на воду. Силуэт судна был настолько неясным, едва вырисовываясь в темноте, что он не мог определить ни размеров, ни расстояния до него. Сейчас оно было повернуто носом, больше, чем когда его впервые отметил глаз. Даже опускаясь во впадину между волнами, он все равно не терял силуэт из виду. Он снова поплыл и всякий раз, поднимаясь на гребне, в отчаянии взывал:

– Помогите! Эй, кто-нибудь!

Но что же это за судно? Кривобокое, асимметричное. Авианосец? Покинутый авианосец, брошенный, обреченный затонуть? Так его уже давно потопили бы залпом торпед. Может, брошенный лайнер? Громадина. Верно, лайнер, из серии «Куин» – но почему асимметричный? Туман и солнце нейтрализовали друг друга. Лучи солнца могли осветить туман, но не рассеять. И в этой солнечно-туманной дымке неясно вырисовывались темные очертания этого некорабля, там, где ничего, кроме корабля, не могло быть.

Он снова поплыл, превозмогая внезапно наступивший страшный упадок сил. Первое острое возбуждение от увиденного сожгло в нем все горючее, и пламя едва тлело. Он упорно продолжал плыть, с усилием загребая воду руками, устремляя взгляд из-под сводов черепа, словно этим приближал себя к спасению. Силуэт двигался. Увеличивался, но четче не становился. То и дело в нижней части форштевня возникало что-то вроде носовой волны. Он уже не смотрел на корабль, но плыл, плыл, время от времени взывая о помощи и теряя остаток сил. Со всех сторон его окружала необоримая зеленая мощь, грозящая отобрать последние силы, над ним стоял туман и блеск; перед глазами пульсировало красное пятно – тело отказало, и он безучастно лежал на волнах. Над ним высился силуэт. Сквозь скрежет и глухие удары разладившихся механизмов до него доносился звук разбивающихся волн. Приподняв голову, он увидел выступающий на фоне неба риф. Рядом парила чайка. Он заставил себя высунуться над водой: волна за волной подымалась и падала, выбрасывая вверх белый столбик пены, и исчезала, словно проглоченная каменной грядой. Он начал мысленно проделывать плавательные движения, сознавая, что тело ему уже не повинуется. Между ним и скалой прошла очередная волна с тупым, странно сглаженным гребнем. Выбросила вверх струйку. Он погрузился в зеленую воду и увидел: там что-то есть, но что – не разобрал. Что-то желтое и коричневое. Услышал не хаотический, бессмысленный говор неуправляемой воды, а внезапный рев. И опустился вниз, в поющий мир с какими-то мохнатыми тенями, которые, выгибаясь, проносились возле его лица. Внезапно различимые детали напомнили сложное переплетение скалы и водорослей. Коричневые усики хлестнули по лицу, и тут, ощутив чудовищный толчок, он ударился о твердую поверхность. Контраст был ошеломляющий. Тело, колени, лицо коснулись тверди; он смог сомкнуть на ней пальцы, смог даже подержаться за нее. Рот зачем-то все еще был открыт, глаза тоже, так что в какой-то момент он тесно соприкоснулся с тремя раковинами-блюдечками, сосредоточенно их разглядывая. Они находились на расстоянии одного-двух дюймов от лица: две маленькие и одна большая. И все же переход из мира изменчивой водяной стихии к устойчивости, твердости воспринимался как нечто ужасное, апокалипсическое. Эта устойчивая твердь не вибрировала, как, например, корпус корабля, но была безжалостна, порождая панику. Никто не давал ей права становиться на пути тысяч миль воды, бесцельно катившейся по своим делам, – ее появление здесь ввергало мир в состояние внезапной войны. Он чувствовал, как его приподнимает и относит в сторону от раковин, переворачивает, дергает, бросает в водоросли и темноту. Сплетения водорослей, удерживающие его, соскользнули и отпустили. Он Увидел свет, набрал полный рот воздуха и пены. Перед ним возник лик расколотой скалы, в частоколе деревьев, выросших из фонтанов брызг, и при виде этой дрейфующей посреди Атлантики тверди его охватил ужас и он закричал, тратя на это весь запас воздуха, словно встретился с диким зверем. Его отнесло вниз, в зеленое спокойствие, затем отбросило вверх и в сторону. Море больше не играло с ним. Оно приостановило свой безумный бег и держало его мягко, несло осторожно, как охотничья собака подстреленную птицу. Какие-то острые предметы касались ног и колен. Море нежно опустило его и отступило. Что-то острое царапнуло лицо и грудь, коснулось сбоку лба. Море вернулось; ласкаясь, лизнуло лицо. Он мысленно делал движения, но ничего не происходило. Снова вернулось море, и он снова подумал: двигайся. На этот раз получилось, так как море забрало большую часть его веса. Он продвинулся вперед над острыми предметами. С каждой волной, с каждым движением он перемещался вперед. Он чувствовал, как море откатилось вниз, ощущал его запах у ног, а затем оно вернулось и уютно устроилось у него под рукой. Оно больше не лизало ему лицо. Перед ним возник какой-то образ, занимающий все пространство под сводами черепа, но ничего не прояснявший. Море снова свернулось клубком у него под рукой.

Он лежал неподвижно.