Текст книги "Тайная роза"

Автор книги: Уильям Батлер Йетс

Мудрость Короля

Ее Величество королева Лесного Острова умерла родами, и дитя ее было отдано на воспитание кормилице, жившей на лесной опушке в хижине, построенной из ветвей и глины. Однажды ночью та женщина сидела, качая колыбель и восхищаясь красотою ребенка, моля, чтобы боги даровали ему мудрость, сравнимую с красотою. Тут раздался стук в дверь, и она встала, немало удивленная – ведь ближайшие люди жили в миле отсюда, в замке Короля, и к тому же стояла глубокая ночь. – Кто стучит? – спросила она, и в ответ раздался тонкий голосок: – Открой! Ибо я – старуха из рода Серого Ястреба, явилась к тебе из тьмы Великого леса! – В ужасе женщина отворила дверь, и дряхлая старуха, ростом много выше положенного людям и одетая во все серое, вошла и встала у изголовья колыбели. Кормилица прижалась к стене, не в силах отвести взгляда от карги, потому что в неверном свете очага разглядела, что голова той покрыта не волосами, но серыми ястребиными перьями. Однако дитя спало, а пламя плясало на углях – одно было слишком неразумным, другое – слишком веселым и беззаботным, чтобы сознавать, какое ужасное создание явилось к ним. – Открой! – послышался новый голос, – Ибо я старуха из рода Серого Ястреба, и я храню его гнездо во тьме Великого леса. – Снова открыла дверь кормилица, хотя ее дрожащие пальцы едва смогли нащупать засов; и вторая старуха, еще дряхлее первой, также одетая в серое и покрытая перьями ястреба вместо волос, вошла внутрь. Вскоре явилась и третья карга, и еще одна, и еще, и еще, пока хижина не заполнилась их огромными телами. Долгое время они стояли в полном молчании, будучи из рода, который не тревожит падение песчинок; но наконец одна пробормотала тихим и тонким голосом: – Сестры, я различила издали красноту сердца его под серебром кожи; – и другая заговорила: – Сестры, я узнала его, потому что сердце его бьется, словно птица в серебряной сети; – и потом сказала третья: – Сестры, я узнала его, ибо его сердце поет подобно птице, счастливой в серебряной клетке, – и после сих слов они хором запели; ближайшие к колыбели стали качать ее своими тонкими высохшими пальцами; голоса их стали нежными и баюкающими, словно шум ветра в Великом лесу; и вот что пели они:

 
С глаз долой – и в ум нейдет.
Род мужской и женский род
Позабыли нас давно,
Не приносят в дар зерно,
Древний расколов алтарь;
Всюду холод, дождь и хмарь,
Стали серыми сердца,
Чаем Времени конца.
 

Когда умолкли звуки песни, первая из старух сказала: – Нам нужно всего лишь влить каплю нашей крови в его кровь. – И она оцарапала свою руку острым концом веретена, приказав принести его кормилице, и позволила капле крови, серой как туман, упасть на уста ребенка, а потом вышла в ночь. Молча ушли все они; а дитя продолжало спать, и пламя плясало на углях – одно было слишком неразумным, другое – слишком веселым и беззаботным, чтобы сознавать, какие великие существа склонялись над ними.

Когда старухи ушли, кормилица осмелела и поспешила к королевскому замку, и при всем собрании крикнула, что Сиды – добрые или злые, она не ведает – склонялись над ребенком этой ночью; и Король и его поэты, и законники, и охотники, и воеводы поспешили за ней к хижине, и столпились у колыбели, шумя как сороки; тогда дитя проснулось и смотрело на них.

Два года минуло, Король погиб в битве с Фер Болг; поэты и законники правили от имени его сына, но ожидали, что вскоре мальчик войдет в разумение, ибо никто еще не видывал столь мудрого ребенка, и рассказы о его нескончаемых вопросах про владения богов и про начало мира ходили даже между жилищ простого народа. Все было хорошо; но некое диво тревожило всех, и женщины толковали о нем беспрестанно: на голове ребенка росли серые ястребиные перья, и хотя кормилица все время подстригала их, перья нарастали в еще большем числе. Это мало кого бы волновало, ибо чудеса были привычными в те времена; но по старинному закону Эри не мог воссесть на трон имеющий телесные пороки; и поскольку ястребы – дикие птицы, парящие в воздушных потоках, и никто не видел их сидящими на скамьях у теплых очагов и слушающими песни бардов, никто не мог думать о носящем серые перья вместо волос иначе, как о твари проклятой и поганой; и не умел народ отделить восторг перед его растущей мудростью от страха перед его нечеловеческой кровью. Но все же люди полагали, что он может править – так устали они от дурных королей и свар между собою; все тревожились лишь, что его мудрость заставит его повиноваться Закону и призвать кого-либо другого править вместо себя.

Когда ребенок достиг возраста семи лет, главный поэт созвал всех поэтов и законников, и они взвесили и обсудили эти вопросы. Ребенок уже заметил, что все кругом имеют на головах не перья, а волосы, и хотя придворные уверяли его, что тоже имели перья, но лишились их за грехи отцов, они понимали, что принц откроет истину, когда начнет странствовать по своим землям. После многих совещаний они издали указ, по которому смерти подлежал всякий, кто не вплетет перья ястреба в свои волосы; и были посланы охотники с сетями и луками и стрелами, чтобы обеспечить потребное количество перьев. Также они указали, что тот, кто расскажет принцу правду, будет сброшен в море с утеса.

Прошли еще годы, и ребенок стал отроком, а отрок – зрелым мужем; перестал он спрашивать обо всем подряд и стал задумываться о различиях вещей, казавшихся прежде одинаковыми, и о сходстве вещей, казавшихся прежде разными; и тревожили его странные и возвышенные думы, приходившие во сне. Множество народа приходило из всех стран увидеть его и попросить совета; но стража на границе заставляла всех вплетать серые ястребиные перья в волосы. Когда люди слушали Короля, его слова, казалось им, освещали тьму и наполняли сердца музыкой; но увы, как только они возвращались в свои земли, слова его становились далекими, а все, что они могли припомнить, звучало слишком странно и возвышенно для их торопливых дней. Многие, действительно, начинали новую жизнь, но эта новая жизнь была хуже старой: некоторые прежде бились за правое дело, но, выслушав от юного Короля похвалы их делам и трудам и возвратившись домой, они находили возлюбленные цели менее желанными и достойными любви, и руки их слабели – ведь он научил их, что лишь волосок отделяет истинное от ложного; иные, напротив, не служили ничему, но укрепляли достаток своих семей; и когда он разъяснял им сущность их жизней, они слабели и теряли волю к труду – ведь он открывал им цели более великие; и многие юноши, выслушав рассуждения обо всех подобных предметах, запоминали его слова – те пылали в их сердцах, превращая в ничто все радости общения и дружбы – и искали иных путей, но чувствуя смутную тревогу.

Если кто-либо спрашивал о делах обыкновенных, как-то: размежевании земель, краже скота или кровной мести, Король отвечал ближнему своему просто из вежливости, и никто не понимал, как далеки были подобные материи от мыслей и мечтаний, заполонивших ум его, словно марширующие вперед и назад легионы. Тем более никто не догадывался, что его сердце блуждало потерянным среди одолевающих сонмов мыслей и мечтаний, содрогаясь от жуткого одиночества.

Среди приходивших увидеть его и выслушать его речи была и дочь одного короля из далекой малой страны; увидев ее, он полюбил, ибо была она прекрасна красотою странной и бледной, не свойственной женщинам его родины; но Дана, ее бабка, наделила принцессу лишь обыкновенным человеческим сердцем, так что, узнав тайну Короля, она пришла в ужас. Он подозвал принцессу к себе после заседания совета и сказал, что она прекрасна, и хвалил ее просто и открыто, как будто говорил о ком-то из преданий бардов; и он скромно просил ее подарить ему любовь, стеснительный вне мира своих мечтаний. Ошеломленная величием Короля, она наполовину соглашалась, но и противилась в то же время, ибо желала выйти за воителя, способного перенести ее на руках через горы. День за днем Король слал ей дары: кубки, полные золотых серег и колец, сработанных искусниками далеких стран, и заморские одеяния (они, хотя и украшенные причудливым рисунком, восхищали ее менее, чем яркие ткани родной страны); и все же она то улыбалась ему, то хмурилась, то готовая к согласию, то готовая к отказу. Он сложил к ее ногам и мудрость свою, рассказывая, что герои, сраженные в боях, возвращаются в мир, чтобы вновь начать свой труд; и как король и веселый народ Деа изгнали мрачное и уродливое Племя Морских Глубин; говорил о многих делах, позабытых даже среди Сидов, потому что они случились слишком давно или потому что у Сидов недоставало времени обдумать их; но по-прежнему она была готова отказать ему, и по-прежнему он надеялся, не веря, что красота, как и мудрость, может скрывать под собою сердце самое обыкновенное.

Жил в королевском замке светловолосый юноша, умелый в воинских искусствах и укрощении коней; и однажды, прогуливаясь по саду, что рос между рвом и лесом, Король услышал знакомый голос, доносившийся из-за кустов, окружавших ров. – Бутончик мой, – говорил юноша, – я ненавижу их, ведь они заставили тебя вставить эти грязные перья в прекрасные волосы того лишь ради, чтобы пернатый хищник мог спокойно дремать на престоле! – и тихий мелодичный голос возлюбленной Короля отвечал ему: – Мои волосы не так красивы, как твои; теперь, вытащив перья из них, я могу погрузить в них свои персты, вот сюда, и сюда, и сюда; ведь ты не бросаешь тень страха на сердце мое. – Тут Король припомнил многие вещи, ранее не осмысленные им: уклончивые речи поэтов и законников, собственные тщательно подавленные сомнения, свое одиночество, и он воззвал к любовникам дрожащим голосом. Они выбежали из-за кустов, упав к стопам его, моля о пощаде; а он склонился, вынимая ястребиные перья из волос девы, и ушел, не сказав ни слова. Он вбежал в зал собраний и созвал к себе поэтов и законников, и, встав на возвышении трона, заговорил ясным и громким голосом: – Люди закона, почему согрешили вы против Закона Эри? Люди слова, зачем вы заставили меня грешить против тайной мудрости? Закон записан людьми ради блага людей, но мудрость создали боги, и человек не может вынести ее сияния, ибо она, как дождь и град и гром, следует по пути, запретному смертным! Законники и поэты, живите по обычаям своего рода, пусть правит вами Эоха Торопливый Ум, ибо я ухожу, чтобы найти смой род! – Он сошел с возвышения, и выдернул ястребиные перья из волос одного, и другого, и многих, а потом, бросив перья на пол, вышел прочь, и никто не решился следовать за ним, ибо глаза его блестели блеском зорких очей ястреба; и больше никто не слышал его голоса и не видел его лица. Иные думают, что он нашел бессмертие среди демонов, а иные – что он жил с темными и страшными богинями, теми, что сидят ночами у лесных озер, созерцая созвездия, восходящие и нисходящие в этих одиноких зеркалах.

Сердце весны

Древний старец, с лицом почти столь же бесплотным, как птичья лапа, в задумчивости сидел на каменистом берегу плоского, заросшего островка, закрывающего собой широкую часть озера Гилл. Рядом с ним сидел рыжеватый юноша семнадцати лет, и смотрел, как ласточки пикируют к воде, охотясь на личинок. Старик носил одежды из потертого синего бархата, а юноша был во фризовом плаще и синей шляпе, на груди его болтались синие четки. За ними, полускрытый среди деревьев, виднелся монастырек. Уже давно был он сожжен святотатцами из королевской партии, но юноша покрыл здание тростниковой крышей, чтобы старику было где провести остаток дней. Сада возле монастыря он, однако, не коснулся лопатой, и лилии с розами обильно цвели там, пока их посрамленная красота не стала подавляться разросшимися папоротниками. За лилиями и розами папоротник стоял таким густым, что ребенок мог бы укрыться в нем, даже и встав на цыпочки; а еще дальше росли кусты миндаля и низкие дубки.

– Учитель, – спросил парень, – это долгое созерцание и труды ваши, ваши приветствия ясеневым посохом всякой твари, живущей в воде, в кустах миндаля и среди дубов – все это слишком тяжело вам. Отдохните от трудов хоть немного, потому что ваша рука сегодня тяжелее давит на мое плечо, чем когда-либо раньше, и ваши ноги ступают неуверенно. Говорят, что вы старше орлов, но вы не желаете отдыха, сей принадлежности почтенного возраста. – Он говорил резко и импульсивно, словно вкладывая сердце в каждое слово, каждую мысль данного мига; а старец отвечал неторопливо и обдуманно, будто его сердце погрузилось в далекие дни и прежние дела.

– Я скажу тебе, почему не могу отдыхать, – отвечал он. – Ты по праву можешь узнать это, ибо пять и более лет служил верно, и даже со страстным рвением, удаляя тем самым рок одиночества, который вечно преследует мудреца. А сейчас, когда конец моих трудов и торжество моих надежд близки, тебе просто необходимо познать все.

– Учитель, не думайте, что стану раздражать вас вопросами, – продолжал ученик. – Мое дело – хранить огонь в очаге, прикрывая от дождя и порывов сильного ветра, дующего меж дубов; и доставать вам книги с полок; и разматывать толстый многоцветный свиток с именами Сидов; и сохранять сердце мое верным и нелюбопытным; я понимаю, что Бог в щедрости Своей дал особую мудрость каждому живущему, и моя мудрость – вот в этих делах.

– Да ты боишься, – воскликнул старик, и взор его сверкнул неожиданным гневом.

– Иногда ночами, – сказал юноша, – когда вы читаете, с волшебным посохом в руке, я выглядываю из дверей и вижу то серого великана, гонящего свинью меж кустов, то карликов в красных колпаках, выходящих из вод озера, ведя перед собою стадо маленьких коров. Этих карликов я не очень боюсь, потому что, подойдя к дому, они доят коров, и пьют пенящееся молоко, и начинают танцевать; а я знаю – у любящих танец сердца добрые; но я все равно страшусь. Еще мне боязно высоких белоруких дев, что появляются из воздуха и медленно движутся туда и сюда, плетя венки из роз и лилий и встряхивая своими живыми движущимися волосами – я заметил, что пряди говорят меж собою, отвечая на думы дев, то вздымаясь, то плотно укладываясь на головах. Лики их мягки и добры, но, Энгус, сын Форбиса, я боюсь всех этих созданий, боюсь народа Сидов и тех искусств, что призывают их.

– Почему, – отвечал ему старик, – страшишься ты древних богов, укреплявших перед бранью копья твоих предков, и малого народца, выходящего по ночам из глуби озер, поющего между огнями своих костров? Даже в наши худые времена по-прежнему избавляют они от пустоты мира сего. Но я хотел рассказать, почему должен размышлять и трудиться, когда иные погружаются в сон старости – ибо теперь придется мне размышлять и работать без твоей помощи. Когда ты сделаешь ради меня одну последнюю вещь, ты сможешь уйти, и построить себе домик, и возделывать поля, и выбрать жену из достойных дев, и забыть древних богов. Я сохранил все золото и серебро, данное мне графами, и рыцарями, и помещиками за охранение от ведьм, от дурного глаза и любовного наваждения; и все данное женами графов, и рыцарей, и помещиков за изгнание Сидов, наводящих порчу на скот и крадущих масло из маслобоек. Я хранил все это до дня, в который будет завершен мой труд; и сейчас, когда завершение близко, ты получишь золота и серебра достаточно, чтобы сделать прочной крышу твоего домика и полными подвалы и амбары. Всю мою жизнь искал я открыть Тайну Жизни. В юности я был несчастлив, ибо знал, что юность проходит; в зрелости я был несчастлив, ибо знал – близится старость; и потому предал себя с юности до старости поискам Великой Тайны. Я жаждал жизни, способной объять столетия, я презирал жизнь восьмидесяти жалких зим человеческих. Я хотел быть – нет, буду! – подобен Древним Богам нашей земли. Юношей прочитал я в иудейском манускрипте, найденном в испанском монастыре, что бывает одно мгновение (после того как Солнце войдет в Овна и до того, как оно выйдет изо Льва), когда звучит песнь Бессмертных Сил; и тот, кто уловит это мгновение и услышит Песнь, тот сам уподобится Бессмертным; я вернулся в Ирландию и спрашивал волшебный народ и знахарей, знают ли они об этом мгновении; но все, что я услышал – что никому не удастся определить такое мгновение при помощи грубых песочных часов. Тогда я предался магии, созерцая и работая, чтобы призывать к себе Богов и Духов, и вот, сегодня один из Духов сказал мне, что мгновение близко. Один из носящих красные колпаки, чьи губы омочены в молочной пене, прошептал мне это на ухо. Завтра, в конце первого рассветного часа, я уловлю это мгновение и тогда смогу пойти в южные страны, и построить дворец из белого мрамора, окруженный апельсиновыми садами, и собрать вокруг себя храбрых и прекрасных, и войти в вечное царство Юности. Но, чтобы я смог услышать Песнь целиком – так сказал мне карлик, чьи губы омочены молочной пеной – ты должен собрать груду зеленых ветвей и свалить их перед дверью и окнами моей комнаты, и положить на крышу зеленый тростник, и покрыть стол мой розами и лилиями монахов. Сделай это ночью, а утром, на исходе первого рассветного часа, приходи и узри меня.

– Тогда вы станете юным? – спросил ученик.

– Я буду так же молод, как ты. Но сейчас я стар и слаб, так что помоги мне сесть в кресло и взять книгу.

Когда парень оставил Энгуса, сына Форбиса, в его комнате и зажег лампу, источавшую, по некоему замыслу колдуна, ароматы нездешних цветов, он пошел в лес и начал рубить зеленые побеги миндаля, и резать стебли тростника на западном берегу островка, та, где скалы уступали место мелкому песку и мягкой глине. Стемнело, пока он заготовил потребное количество, и стояла уже глубокая ночь, когда он поместил последнюю кучу ветвей на положенное место и отправился за цветами. Была одна из тех прекрасных и теплых ночей, в которые все кажется вырезанным из драгоценных камней. Лес Ищейки вдалеке виделся изготовленным из зеленого берилла, а воды, отражавшие его, мерцали как бледные опалы. Розы сверкали рубинами, а лилии имели тускло-жемчужный оттенок. Все приобрело вид как бы вещей бессмертных, все, кроме светлячка, чье слабое пламя все мелькало в тенях, перемещаясь то туда, то сюда – единственное, казавшееся живым, казавшееся преходящим словно надежда смертных. Паренек собрал много лилий и роз и, засунув светлячка среди их рубинов и жемчужин, внес в комнату, в которой старик уже погрузился в дрему. Охапку за охапкой выкладывал он цветы на пол и на стол; осторожно прикрыл дверь, набросил ветви и сам кинулся на подстилку из тростника, отдаваясь сну о счастливой зрелости, в котором и жена была рядом, и звенел в ушах детский смех. На заре он поднялся и пошел к берегу, держа песочные часы. Он сложил в лодку хлебы и флягу с вином, чтобы учитель не нуждался в еде, отправляясь в новые странствия, а затем уселся, ожидая, пока истечет час. Постепенно начинали петь птицы; когда последняя песчинка упала в нижнюю колбу часов, все кругом переполнилось мелодией птичьего пения. Это был самый живой и прекрасный миг года: можно было расслышать, как бьется сердце весны. Он встал и пошел к наставнику. Ветви заслоняли дверь, и ему пришлось растаскивать их. Когда он вошел в комнату, свет упал на пол и на стены и на стол, сохраняя в себе оттенки зелени. Но старец сидел, сжав руками розы и лилии, и голова его была опущена на грудь. На столе подле левой руки лежал кошель, полный золотых и серебряных монет, словно бы приготовленных к путешествию, а у правой руки находился длинный посох. Юноша коснулся старца; тот не шевельнулся. Он поднял его руки; они тяжело упали, хладные.

– Было бы лучше для него, – сказал юноша, – перебирать четки и молиться, как все люди, и не искать среди Бессмертных то, чего он мог достигнуть своим трудом и в своей жизни. Да, лучше было бы целовать бусины четок и шептать слова молитв! – Юноша глядел на бархатный костюм, видя, что тот покрылся цветочной пыльцой; и пока он смотрел, дрозд, усевшись в груде веток у окна, завел свою песню.

Проклятие огней и теней

Одной мирной летней ночью отряд пуритан под предводительством благочестивого сэра Фредерика Гамильтона ворвался в двери аббатства Белых Братьев, что близ озера Гара, в Слайго. Когда двери с грохотом распахнулись, солдаты увидели группу братьев, сгрудившихся у алтаря; их белые одеяния мерцали в ровном свете святых лампад и свечей. Все монахи опустились на колени, кроме аббата, вставшего на ступенях алтаря с большим бронзовым распятием в руках. – Убивайте их! – закричал сэр Фредерик Гамильтон, но никто не пошевелился, потому что его подчиненные лишь недавно обратились и все еще боялись распятия и святых огней. Белые огни алтаря бросали тени на солдат и на стены храма. Когда солдаты двигались, свет и тени начинали фантастический танец среди опор свода и поминальных таблиц. Некоторое время все молчали; потом пятеро, составлявшие «личную гвардию» сэра Гамильтона, подняли мушкеты и застрелили пятерых из братии. Грохот и пороховой дым лишили алтарные огни их таинственной силы, и все солдаты, осмелев, начали палить из ружей. В одно мгновение монахи повалились на пол и одежды их окрасились кровью. – Поджечь здание! – скомандовал сэр Гамильтон, и по его слову один из солдат вышел и вернулся, таща охапку сухой соломы; он положил ее у западной стены и отскочил – страх перед распятием и святыми огнями по-прежнему жил в его сердце. Увидев его смятение, пятеро, бывшие в личном распоряжении сэра Фредерика Гамильтона, вышли вперед, схватили каждый по подсвечнику и пустили огонь на солому. Огненные языки взметнулись, перебираясь с колонны на колонну, с таблицы на таблицу, охватывая скамью за скамьей. Солдаты отступили к двери в южной стене, и смотрели, как прыгают туда и сюда желтые танцовщики.

Некоторое время алтарь стоял невредимо в центре белого сияния, и глаза пуритан обратились к нему. Аббат, которого все они посчитали убитым, вставал на ноги перед алтарем, вздымая распятие над головой обеими руками. Вдруг он возопил громким голосом: – Горе тем, что сражают пребывающих во свете Господнем, ибо блуждать таким среди неукротимых теней, следуя за огнем неутолимым! – Выкрикнув это, он упал замертво, и бронзовое распятие загремело по ступеням. Дым стал очень густым, вынуждая людей покинуть здание. Вокруг пылали монастырские строения. Над их стенами блестели окна храма, и святые с витражей, казалось, в гневе очнулись к жизни деятельной из своего священного транса. Глаза солдат слепило пламя; какое-то время они не различали ничего, кроме лиц мучеников и праведников. Но вскоре они заметили запыленного гонца, подскакавшего к обители. – Два вестника, – кричал он, – посланы побежденными ирландцами поднять против вас всю округу поместья Гамильтон, и если вы не остановите их, вас окружат в лесах, и ни один из вас не вернется домой! Они скачут на северо-восток мимо Бен Бальбена к Кашел-на-Гаэл!

Сэр Фредерик Гамильтон призвал тех пятерых солдат, что первыми стали расстреливать монахов, и сказал: – Скорее седлайте коней, скачите через лес к горам, опередите тех людей и убейте!

Солдаты помчались и за несколько мгновений пересекли реку в месте, ныне называемом бродом Бакли, и углубились в лес, следуя набитой дороге, вившейся вдоль северного берега реки. Ветви берез и рябин смыкались над головами, закрывая луну и тучи и оставляя тропу почти неразличимой. Они ехали быстро, то перекликаясь между собой, то наблюдая, как прыскают с пути зайцы и ласки. Постепенно темнота и безмолвие леса овладевали ими. Они сблизились и начали болтать, быстро и нервно; все это были старые знакомцы, хорошо знавшие прошлое друг друга. Один был женат, и говорил о том, как обрадуется жена его благополучному возвращению из этой безрассудной экспедиции против Белого Братства, и как удача благоволит решительным. Самый старый, чья жена уже умерла, говорил о фляге вина, ожидающей его на верхней полке; третьего, самого молодого изо всех, ожидала подруга, и он мчался впереди всех, не тратя времени на разговоры. Вдруг молодой остановился, и все увидели, что его лошадь дрожит. – Я что-то увидел, – сказал он, – но не уверен, что это не игра теней. Там был как бы огромный червь в серебряной короне. – Один из пятерых поднес руку ко лбу, будто желая перекреститься; но, вспомнив, что сменил веру, он опустил руку и сказал: – Я уверен, что это только тени, потому что теней вокруг много, и теней странных. – Дальше они скакали в тишине. Утром прошел дождь, и сейчас капли срывались с веток, омочив им волосы и плечи. Вскоре разговор возобновился. Все они сражались во многих битвах с мятежниками и теперь рассказывали о своих ранах, и проснулось в их сердцах память о братстве по оружию – сильнейшем изо всех братств; и они почти забыли о жуткой пустоте леса.

Внезапно шедшие впереди лошади заржали и встали, не желая двигаться далее. Блеснула водная гладь, и по шуму волн они поняли, что выехали к реке. Солдаты спешились и после долгих понуканий и уговоров вывели лошадей к воде. В середине потока стояла высокая седовласая женщина, ее волосы вились над воротником серого платья. Она то и дело склонялась над водой, будто полоскала что-то. И тут они увидели, что она действительно отмывает нечто, полускрытое в волнах. Луна послала вниз луч неверного света, и они разглядели в воде мертвое тело; вот течение повернуло к ним лицо трупа, и каждый узнал в нем свое собственное лицо. Они онемели, окаменели от ужаса; женщина заговорила, громко и медленно: – Видите сына моего? У него на голове серебряная корона, и рубины украшают ее. – Но тут старый солдат, более всех израненный, поднял шпагу и крикнул: – Я бился за Божью Истину и не устрашусь теней сатаны! – и бросился к реке, вступив в воду. Женщина исчезла, и хоть он рубил шпагой воздух и воду, ничего не мог найти.

Пятеро вновь сели на лошадей и искали брод, но безуспешно. Они все больше уставали, бродя взад и вперед с плеском, и лошади были в пене. – Давайте, – предложил старший, – вернемся в лес и попытаемся перейти выше по течению. – Они въехали под полог леса; сухие плети будры трещали под копытами, ветви цеплялись за стальные шлемы. Минут через двенадцать они вновь вышли к реке, и еще минут через пять обнаружили место, где можно было переехать поток, не замочив стремян. Лес на другой стороне был более редким, и лунный свет широкими полосами проходил к почве. Поднялся ветер, быстро гоня облака по лику луны, и, казалось, лучи танцуют гротескный танец между растрепанными кустами и низкими елями. Загудели вершины деревьев, и глас их был подобен стонам мертвых душ; всадники вспомнили поверье, будто души в чистилище нанизаны на острые сучья деревьев. Они поехали к югу, пытаясь снова найти тропу; но не было и следа дороги.

Тем временем шум вершин все усиливался, и ускорялся танец лунных лучей. Они различили вдали звуки музыки. Это был звук волынки, и они с радостью поскакали на него. Звук исходил со дна глубокой котловины. Там сидел старичок с обветренным, морщинистым лицом, в красной шапке. Рядом пылал костер; старик, воткнув в землю факел, яростно дудел на волынке. Рыжие волосы закрывали лицо, как ржавый мох покрывает камень. – Видели мою жену? – крикнул он, бросив взгляд вверх. – Она стирает! Она полощет! – Я боюсь его, – сказал молодой солдат, – я боюсь, это один из Сидов. – Нет, – отвечал старый солдат, – это человек, потому как я вижу веснушки у него на лице. Заставим его проводить нас. – Он вытащил шпагу, и так же поступили все. Пятеро окружили волынщика, уставив на него острия шпаг, и старый солдат рассказал, что им нужно убить двух бунтовщиков, держащих путь между Бен Бальбеном и большими горами, называемыми Кашел-на-Гаэл, и что он должен пойти и указывать им дорогу, потому что они заблудились. Волынщик повернулся и ткнул пальцем в ближнее дерево, и все увидели, что там стоит конь, уже оседланный и готовый к скачке. Старик закрепил волынку за спиной и, взяв факел, сел на коня и поскакал перед солдатами так быстро, как только мог.

Лес все редел, и вот они попали на горный склон. Луна зашла, и маленькие белые огни звезд стали различимы всюду. Склон становился все круче и круче, и наконец они выехали из леса к подножию высоких гор. Лес распростерся под ними, миля за милей, а далеко к югу виднелся горящий город. Вверху были только белые звезды. Тут проводник натянул поводья, указал левой рукой на небо и прокаркал: – Смотрите, смотрите на светлые лампады! – и снова ударился в галоп, размахивая факелом. – Слышите стук копыт тех гонцов? – крикнул он. – Скорее, скорее! Или они ускользнут из ваших рук! – и засмеялся, как бы в охотничьем восторге. Солдатам показалось, что они услышали далеко внизу стук подков; но земля становилась все более и более неровной, и бег коней ускорялся поминутно. Они старались остановиться – напрасно: лошади словно взбесились. Проводник бросил поводья на холку коня, размахивая руками и распевая дикую гаэльскую песню. И тут все увидели полосу реки глубоко внизу, и осознали, что оказались на краю пропасти (она зовется теперь Луг-на-Гаэл или, по-английски, Прыжок Чужака). Шесть лошадей скакнули вниз, и пять воплей разорвали воздух, и мгновением позже пятеро людей и пять лошадей с глухим шумом рухнули на зеленый склон у подножия утесов.