Текст книги "Птица не упадет"

Автор книги: Уилбур Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Только если это действительно будет необходимо, – сердито прорычал он в микрофон.

– Я поведу его с юга на север, – сообщил Фергюс, – это заставит проклятого немца отвлечься от позиции Марка и даст парню лишнюю секунду, пока снайпер будет поворачиваться назад.

Шону пришлось признать, что Фергюс искусно управляет манекеном. Макдональд поднял его на два фута выше нормального человеческого роста, поскольку бруствер нарастили, и очень реалистично передернул его плечами, словно это был человек, который торопливо проходит первую брешь.

Шон, молодой капитан, старшина с грубым бычьим лицом и еще с полдюжины солдат ждали у второй бреши, глядя на идущего к ним по доскам Фергюса.

Когда тот приблизился, все невольно затаили дыхание и напряглись.

Со склона холма раздался выстрел из маузера, как будто хлыст распорол ледяной воздух, и манекен в руках Макдональда резко наклонился.

Фергюс сдернул его вниз и опустился на колени, рассматривая аккуратную круглую дыру в папье-маше, из которого была сделана голова манекена.

– Черт! – горько прошептал он. – Что за черт!

– В чем дело, Макдональд?

– Проклятый немец, вот сволочь!

– Макдональд!

– Он там же, где и мой парень.

Шон понял не сразу.

– Он в корнях дуба, прямо над Марком. Они выбрали одну и ту же позицию.

* * *

Зловещий звук выстрела прозвучал так близко и так резко, что еще несколько секунд в ушах у Марка словно звенел комар.

На эти несколько секунд он оторопел, замер от неожиданности.

Немецкий снайпер – в двадцати шагах от места, где притаился Марк. По невероятной случайности он выбрал ту же точку на склоне. Нет, это не совпадение. Глазом охотника оба стрелка наметили идеальное место для достижения своей цели – причинить быструю смерть из укрытия. Маятник удачи Марка качнулся к противоположной вершине дуги.

Марк лежал совершенно неподвижно, но все его чувства обострила волна адреналина, хлынувшая в кровь, а сердце колотилось о стенки грудной клетки.

Немец был слева от него, немного выше по склону, чуть сзади, за плечом. Его левый бок не защищен.

Марк, не поворачивая головы, повел глазами и на краю поля зрения, совсем близко, заметил еще один поваленный дуб. Целую минуту юноша не шевелился, краем глаза высматривая малейшее движение. Ничего. Тишина угнетала… но тут примерно в миле от Марка грохнул орудийный выстрел.

Марк начал медленно поворачивать голову влево – как хамелеон, выслеживающий муху. Постепенно искажения периферийного зрения скомпенсировались, и он смог разглядеть весь склон перед собой.

Ствол соседнего дуба сильно пострадал от шрапнели, с него содрало всю кору, торчали щепки. Он упал на впадину в земле, получилось что-то вроде моста; и, хотя все завалило снегом, между стволом и землей оставалась узкая щель. Она была шириной не больше трех дюймов в центре, и в ней были видны отблески снега, лежавшего дальше.

В это мгновение глаз Марка уловил легкое перемещение, не более чем на пару сантиметров. Но именно оно привлекло внимание парня. Через пять долгих секунд он сообразил, что перед ним.

Из-за дуба выглядывало дуло маузера. Ствол был обернут в джутовую ткань, чтобы не выделялась строгая прямота предмета и не блестел металл, но дуло оставили неприкрытым.

За дубом примостился немец; его правый бок прикрыт, как у Марка, деревом; немец смотрит в сторону от Марка, и разделяет их около двадцати футов.

Десять минут Марк, не шелохнувшись, буравил взглядом ствол маузера. Немец попался терпеливый, он тоже лежал совершенно неподвижно. Перезарядив оружие, он застыл в ожидании. «Он так хорош, что я не могу расчистить зону обстрела, – подумал Марк. – Если я сдвинусь хоть на дюйм, он услышит, а он быстрый, очень быстрый». Чтобы вести огонь, отчетливо видя цель, следует отползти футов на двадцать; но тогда прямо перед Марком окажется ствол маузера, а немец может заметить движение. Сопернику же такого уровня нельзя давать ни малейшего преимущества.

Минуты медленно утекали, напряжение не спадало. У Марка возникло ощущение, что каждый его нерв и каждое сухожилие натянулись и зримо дрожат, но на деле он лишь пошевелил пальцами правой руки. Пальцы еле заметно сжимались и разжимались, оставаясь теплыми и гибкими, а глазами парень медленно водил вдоль ствола дуба; Марк часто мигал, чтобы снять напряжение и удалить лед, намерзающий на ресницах в холодном воздухе.

* * *

Что там происходит? Фергюс Макдональд нервничал, глядя в перископ, который позволял наблюдателю оставаться ниже заснеженного бруствера. Мальчишка там застрял. Генерал Шон Кортни не отрывал глаз от другого перископа; он слегка поворачивал его, рассматривая склон.

– Попробуйте еще раз подманить немца Катбертом.

– Не думаю, что он на это купится, – с ходу возразил Фергюс, поднимая голову; вокруг его близко посаженных глаз порозовело от холода и напряжения.

– Это приказ, сержант. – Широкий лоб Шона Кортни пошел морщинами, темные брови грозно сошлись; генерал рыкнул, как старый лев, и сверкнул глазами. Даже на Фергюса Макдональда его властность, само его присутствие подействовали отрезвляюще.

– Хорошо, сэр, – мрачно ответил он и направился к манекену, прислоненному к стене.

* * *

Снова раздался выстрел из маузера, и от неожиданности Марк дважды моргнул и снова широко раскрыл глаза. Карие с золотом, они внимательно изучали на склон, как глаза охотящегося сокола.

Через мгновение после выстрела парень услышал, как затвор маузера отошел, потом снова встал на место; оружие перезарядили, и опять высунулся кончик обернутого в ткань ствола, но взгляд Марка переместился чуть в сторону.

Короткое движение, такое легкое, что менее острый глаз его бы не заметил. Всего лишь вздох, но он был виден в узкую трехдюймовую щель между стволом дуба и покрытой снегом землей. Мгновенное шевеление – и снова все застыло в неподвижности.

Марк долго смотрел в щель и ничего не видел. Просто тень и размытый силуэт, слабо отражающий отблески от снега. Неожиданно Марк заметил еще кое-что.

Это была ткань, узкая полоска в щели; потом Марк разглядел на этой ткани грубый шов, который слегка вздымался над живой плотью.

Небольшой участок тела немца был вполне различим. Снайпер лежал рядом с деревом по другую его сторону, головой туда же, куда был направлен маузер.

Марк постарался точно определить положение тела противника. Используя в качестве единственного ориентира ствол оружия, парень представил себе, где могут находиться голова и плечи, корпус и бедра немца. «Да, бедра, – подумал Марк. – Я вижу бедро, скорее всего его верхнюю часть». Тут освещение изменилось. Солнце нашло узкий просвет в облаках, и стало гораздо светлее.

Это помогло Марку рассмотреть небольшую часть пояса немца с петлей, в которую крепится штык. Увиденное подтвердило его догадку. Теперь он знал, что бугорок на серой ткани соответствует той части бедра, где оно крепится к кости таза. «Пуля через оба бедра, – хладнокровно подумал Марк. – Такой выстрел обездвиживает, к тому же здесь проходит бедренная артерия». И парень начал осторожно снимать варежку с правой руки.

Надо было лечь на бок и повернуть ствол своей винтовки на девяносто градусов, не издав при этом ни малейшего звука. «Боже, помоги», – молча взмолился Марк и начал движение. Ствол поворачивался мучительно медленно, одновременно Марк перемещал тяжесть своего тела на другой бок. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем ствол П-14 стал смотреть точно в узкую щель под дубом, и Марк согнулся вдвое, стараясь в такой необычной позе держать прицел. Надо еще суметь снять перед выстрелом винтовку с предохранителя: даже такой легкий звук насторожит противника.

Марк положил палец на спусковой крючок, выбрав свободный ход, чувствуя, как работает спусковой механизм. Тщательно прицелился, неловко повернув голову, и начал снимать П-14 с предохранителя, просунув большой палец и продолжая удерживать крючок. Все следовало делать очень плавно, чтобы не сместить прицел с полоски мундира в щели.

Выстрел, казалось, отразился от низкого неба, и пуля прошла в узкую щель.

Марк видел, как она попала в цель – металл вошел в плоть, словно в резину.

Парень услышал крик немца, дикий бессмысленный вопль, и мгновенно с привычной ловкостью перезарядил винтовку. Второй выстрел почти слился с эхом первого, и на этот раз появилась кровь, яркое пятно на снегу; алый цвет быстро менялся на розовый: снег таял от теплой крови.

В щели ничего не было видно, немца отбросило от нее выстрелом, или он сам откатился. Оставалось только пятно на снегу.

Марк ждал, вставив новый патрон; теперь парень повернулся лицом к дубу и собрался перед следующим выстрелом.

Если рана не тяжелая, немец в долгу не останется, и Марк был готов к ответным действиям.

Он не испытывал никаких чувств, был хладнокровен, но оживлен; каждый его нерв, каждая связка были предельно напряжены, зрение и слух обострились.

Тишина держалась еще какое-то время, потом возник звук. Сначала Марк не понял, но вот он раздался снова. Это был плач.

Он слышался все отчетливее, громче, истеричнее – душераздирающие всхлипывания.

– Ach, mein Gott… Mein lieber Gott… – мужской голос, жалобный, сломленный. – Das Blut… ach Gott… das Blut [4]4
  Ах, Боже мой… Господи… Кровь… о Господи… кровь ( нем).


[Закрыть].

В душе Марка что-то лопнуло, глубокая трещина возникла в самой ее глубине. Руки затряслись, и парень почувствовал, как дрожат губы. Попытался стиснуть зубы, но они застучали.

– Прекрати, о Боже, прекрати, – прошептал Марк и выронил винтовку. Он зажал руками в митенках уши, пытаясь заглушить ужасные стоны умирающего немца. – Пожалуйста, – взмолился он вслух, – прекрати, пожалуйста.

А немец как будто разобрал его слова.

– Hilf mir, lieber Gott… das Blut! [5]5
  Господи, помоги мне… кровь! ( нем.)


[Закрыть]

Его голос прерывали отчаянные рыдания.

Марк неожиданно пополз вперед, слепо пополз по снегу, покрывающему склон.

– Я иду, – бормотал он. – Все будет хорошо. Только перестань!

Он чувствовал, что теряет сознание.

– Ach mein lieber Gott, ach, meine Mutti… [6]6
  Ах, Господи, ах, мамочка… ( нем.)


[Закрыть]

– Боже, останови это. Останови.

Марк добрался до дуба.

Немец лежал, привалившись к стволу. Обеими руками он тщетно пытался остановить фонтан яркой артериальной крови, которая выплескивалась сквозь его пальцы. Две пули раздробили ему оба бедра, и снег уже превратился в кровавую кашу.

Немец повернул к Марку лицо, лишенное естественной краски, серое, покрытое испариной. Он был молод, не старше Марка, но быстро приближающаяся смерть сделала его лицо еще более юным. Это было лицо мраморного ангела, гладкое и белое, необыкновенно прекрасное, с голубыми глазами; прядь светло-золотых волос выбилась из-под каски и упала на гладкий бледный лоб.

Немец открыл рот – зубы у него за полными губами были белые и ровные – и что-то сказал, но Марк не понял.

Не сводя глаз с Марка, немец медленно осел у ствола дерева. Руки его бессильно опали, и нескончаемый поток крови из разорванной плоти замедлился. Светло-голубые глаза утратили лихорадочный блеск и потускнели, взгляд больше не фокусировался.

Марк чувствовал, как ткань мозга рвется, словно тонкий шелк. Это было почти физическое ощущение, где-то внутри. В глазах помутилось, черты мертвого лица перед ним потекли, как тающий воск, потом снова медленно обрели очертания.

Марк чувствовал, как внутри его продолжает рваться тонкая ткань рассудка; за ней открывалась темная зияющая пропасть.

Черты лица мертвого немца изменялись, пока окончательно не затвердели, и Марк увидел, как в зеркале, собственное лицо, искаженное ужасом. Собственное осунувшееся лицо, переполненные страхом карие с золотом глаза, собственный открытый рот – и Марк закричал от боли и отчаяния, оказавшись в этом мире искажений.

Этого остатки разума не выдержали, Марк услышал свой вопль, понял, что бежит, но в его голове была только чернота, а тело стало легким и невесомым, как у птицы в полете.

Немецкий пулеметчик резко развернул «максим» на треножнике влево и нацелил помещенный в водоохлаждающий кожух ствол на одинокую фигуру, несущуюся по склону холма к английским траншеям.

Бегущий забирал влево, и пулеметчик прижал деревянный приклад «максима» к плечу и послал короткую очередь чуть ниже, чтобы преодолеть естественную склонность целиться выше в спускающуюся мишень.

Марк Андерс почти не почувствовал удар двух пуль, попавших ему в спину.

* * *

Фергюс Макдональд плакал. Это удивило Шона, он такого не ожидал. Слезы медленно текли из воспаленных глаз, и сержант сердито вытирал их рукой.

– Разрешите послать наряд, сэр? – спросил он, и молодой капитан через плечо сержанта неуверенно посмотрел на Шона.

Шон кивнул, едва наклонив голову.

– Думаете, найдутся добровольцы? – неуверенно осведомился капитан, и сержант хрипло ответил:

– Добровольцы будут, сэр. Парни понимают, что сделал этот малый.

– Хорошо, как только стемнеет.

* * *

В самом начале девятого Марка отыскали. Он висел на ржавом проволочном ограждении у подножия холма, как сломанная кукла. Фергюсу Макдональду пришлось вырезать его стальными ножницами, и потребовался почти час, чтобы добраться до английских окопов; носилки тащили по снегу и грязи.

– Он мертв, – сказал генерал Кортни, глядя при свете лампы на белое осунувшееся лицо на носилках.

– Нет, – возразил Фергюс Макдональд. – Моего парня так легко не убьешь.

* * *

Паровоз резко свистнул, колеса застучали по металлу моста. Высоким столбом поднялся серебряный пар, потом его отнесло назад ветром.

Марк Андерс далеко свесился с балкона единственного пассажирского вагона; ветер развевал его волосы, частицы сажи из трубы летели в лицо, но парень заслонил глаза рукой и посмотрел на реку, над которой они проезжали.

Вода внизу текла между качающимися тростниками, потом наталкивалась на быки моста, завихрялась, и река, зеленая, широкая и сильная, устремлялась дальше, к морю.

– Вода для этого времени года высокая, – вслух произнес Марк. – Дедушка будет доволен. – И он почувствовал, как его губы растягивает непривычная улыбка. В последние несколько месяцев он очень редко улыбался.

Паровоз миновал мост и начал подъем на противоположный склон. Ритм работы машины сразу изменился, скорость упала.

Марк наклонился, надел на плечи старый военный ранец, открыл дверцу балкона, выбрался на стальную лесенку и повис на одной руке над мелькающим внизу гравием откоса.

Скорость еще больше упала: подъем стал круче. Марк снял ранец с плеч, наклонился как можно дальше и бросил его так, чтобы он мягко опустился на гравий. Ранец подскочил, покатился с откоса и застрял в кустах, как животное на бегу.

Марк, точно определив миг, когда поезд окажется на вершине, отпустил перекладину и прыгнул, перемещая свой вес вперед, чтобы смягчить приземление. Он ощутил, как ползет под ногами гравий.

Марк удержался на ногах и остановился, когда вагоны еще проносились мимо; часовой с площадки в конце поезда сердито посмотрел на него и крикнул:

– Это нарушение закона!

– Пошли за мной шерифа, – крикнул в ответ Марк и иронически козырнул, когда паровоз начал набирать скорость. Ритм колес снова резко изменился. Часовой погрозил кулаком, и Марк отвернулся.

Из-за прыжка снова заболела спина. Марк сунул руку под рубашку около подмышки и пошел по шпалам обратно. Потрогал углубление ниже плеча и в который раз удивился тому, как близко от позвоночника прошли пули. Шрам на ощупь казался шелковистым и вызывал почти чувственное ощущение. Раны заживали очень долго. Марк невольно вздрогнул, вспомнив дребезжание колес тележки, на которой перевозили перевязочные материалы, и невыразительное, почти мужское лицо старшей сестры, когда она вкладывала в открытые раны длинные марлевые тампоны; он не забыл, как больно было, когда блестящими стальными щипцами снова снимали повязки, услышал свое собственное отрывистое дыхание и резкий безликий голос сестры:

– Не будь ребенком!

И так ежедневно, день за днем, неделя за неделей, пока горячечное беспамятство, вызванное пневмонией, которая поразила ослабленные ранением легкие, не стало казаться благословенным отдыхом. Сколько времени это заняло – сперва полевой лазарет во Франции, в грязном поле, покрытом колеями, оставленными колесами санитарных машин, где похоронные команды рыли могилы прямо за больничными палатками, после госпиталь под Брайтоном и темный туман пневмонии, потом корабль, идущий домой по Атлантике, когда приходилось жариться в тропиках, и наконец санаторий для выздоравливающих с его приятными лужайками и садами – сколько? Четырнадцать месяцев, за которые война, ошибочно названная Великой, кончилась. Боль и беспамятство стерли ощущение времени, и все равно Марку казалось, что прошла целая жизнь.

Эту жизнь он прожил среди убийств и разлагающихся тел и теперь родился заново. Боль в спине заметно ослабла. «Раны почти затянулись», – довольно думал он, отгоняя темные страшные воспоминания и спускаясь по откосу, чтобы забрать свой ранец.

До Андерсленда почти сорок миль вниз по течению, а поезд опаздывает, уже почти полдень. Марк знал, что засветло не доберется, но, как ни странно, теперь, когда он был почти дома, необходимость спешить исчезла.

Он легко перешел на привычный размашистый шаг охотника, иногда немного перемещая ранец, чтобы облегчить давление на заживающие раны, чувствуя, как здоровый пот проступает на лице и сквозь тонкую ткань рубашки.

Многолетнее отсутствие на родной земле обострило восприятие, и то, что раньше едва привлекало внимание, теперь стало источником новых незнакомых радостей.

Кусты на речных берегах кишели жизнью. Шевеля прозрачными крыльями, проносились жемчужные стрекозы; самцы висели на самках, сложив крылья в полете, изгибая длинное блестящее брюшко; из-под воды с фырканьем показалась голова гиппопотама; гиппопотам смотрел на стоящего на берегу Марка розовыми водянистыми глазами, подергивая крошечными ушами; в быстром течении его темное тело напоминало гигантский дирижабль.

Все походило на рай до прихода человека, и Марк вдруг понял, что именно это нужно его душе и телу для окончательного выздоровления.

Он заночевал на высоком травянистом холме над рекой, куда не залетают москиты, выше темного густого буша.

Около полуночи его разбудил рев леопарда в речной долине, и Марк лежал и слушал, как зверь уходит вверх по течению и в конце концов совершенно исчезает в утесах на возвышенности. Марк уснул не сразу, он лес удовольствием предвкушал предстоящий день.

Все прошедшие четыре года ежедневно, даже в самые тяжелые дни темноты и призраков, он думал о старике. Иногда лишь мельком, но в другие дни он вспоминал деда, как соскучившийся школьник изводит себя мыслями о доме. Старик был его домом, он был его отцом и матерью, потому что своих родителей Марк не знал. На его памяти дед с его силой и спокойным пониманием всегда был рядом.

Марк чувствовал, что его буквально тянет вперед, когда представлял себе, как старик сидит в жестком кресле-качалке на широкой веранде, в старой измятой куртке хаки, грубо залатанной и нуждающейся в стирке, в открытый воротник видны седые волосы на груди; кожа на шее и щеках обвисла складками, точно у индюка, лицо, темное от загара, заросло пятидневной серебряной щетиной, сверкающей, как осколки стекла; огромные белые усы, их концы с помощью воска заострены, как пики; широкая шляпа низко надвинута на яркие, цвета конфеты ириски, смеющиеся глаза. Эта шляпа, потемневшая от пота, с лоснящейся лентой, всегда на голове, старик не снимает ее ни за едой, ни, как подозревал Марк, в своей медной кровати ночью.

Марк помнил, как дед переставал строгать дерево, перекладывал табак из одного угла рта в другой и выпускал струю слюны в пятигалонную банку из-под сахара, служившую ему плевательницей. Он точно попадал в банку с десяти футов, не пролив по пути ни капли густой коричневой жидкости, и продолжал как ни в чем не бывало рассказ. И какие это были рассказы! От них у мальчика глаза лезли на лоб, он просыпался по ночам и боязливо заглядывал под кровать.

Марк помнил деда в мелочах: как он наклоняется, набирает горсть красной почвы и просеивает сквозь пальцы, а потом с выражением гордости на старом морщинистом лице вытирает пальцы о брюки. «Хорошая земля Андерсленд», – говорил он обычно и умудренно кивал. Помнил Марк его и в значительных делах: вот дед, высокий и худой, стоит рядом с ним в густом кустарнике, и большое старое ружье «мартини хендри» с громом выплевывает дым, отдача сотрясает старое хрупкое тело, а буйвол, как черная гора, несется на них, окровавленный, обезумевший от раны.

Четыре года Марк не видел деда и ничего не слышал о нем. Вначале парень писал длинные, полные тоски по дому письма, но старик не умеет ни читать, ни писать. Марк надеялся, что он отнесет письма к кому-нибудь, может, к почтальонше, и друзья прочтут ему их и напишут ответ.

Но надеялся он зря. Гордость никогда не позволила бы деду признаться чужому человеку, что он не умеет читать.

Тем не менее Марк продолжал писать и посылал раз в месяц письмо все эти долгие четыре года, но только завтра впервые узнает о старике хоть что-то.

Марк уснул и проспал еще несколько часов, потом в предрассветной тьме разжег костер и вскипятил кофе. Как только стало видно тропу, он снова отправился в путь.

С обрыва Марк посмотрел, как из моря поднимается солнце. Над волнами плыли высокие грозовые тучи; когда солнце вышло из-за них, они загорелись красным и розовым, винным и пурпурным, каждая туча была четко очерчена красно-золотой каймой и прострелена столбами света.

Под ногами Марка местность резко уходила вниз, к богатым прибрежным долинам, густо заросшим лесами, и гладким травянистым холмам, которые тянулись до самых бесконечных белых берегов Индийского океана.

Недалеко от Марка река уступами, пенясь, падала с влажных черных скал в глубокие омуты, где вода вращалась, как гигантские колеса; здесь река отдыхала, прежде чем обрушиться со следующего уступа.

Марк впервые заторопился, спускаясь по крутой тропе с той же стремительностью, что и река, но была уже середина утра, когда он добрался до теплых сонных земель у подножия холмов.

Река стала шире и мельче, ее нрав полностью переменился, и она спокойно вилась в песчаных берегах. Здесь были другие птицы, другие животные, чем вверху, на холмах, но сейчас Марку было не до них. Едва бросив взгляд на стаю птиц с тяжелыми, похожими на ятаган, клювами (они выглядели грозно, даже когда с криками, похожими на смех, поднялись в воздух), он поспешил вперед.

У корней большого дикого инжира Марк увидел небольшую полуразвалившуюся груду камней, которая для парня имела особое значение. Эта пирамида обозначала западную границу Андерсленда.

Марк задержался, восстановил пирамиду между серых чешуйчатых корней, которые ползли по земле, словно древние рептилии. Пока он работал, стая жирных зеленых голубей с шумом сорвалась с ветвей над ним, где птицы кормились горькими желтыми плодами.

Миновав инжир, Марк пошел новой, легкой и упругой походкой, широко расправив плечи, с огоньком в глазах, потому что он вернулся в Андерсленд. Восемь тысяч акров плодородной бурой почвы, четыре мили речного берега, изобилие воды, мягко закругленные холмы, поросшие густой душистой травой. Андерсленд, земля Андерса – это название старик дал ей тридцать лет назад.

Через полмили Марк собирался уйти от реки и через следующее возвышение двинуться напрямик к дому, когда уловил в неподвижном теплом воздухе далекий глухой гул, а потом слабые звуки человеческих голосов.

Удивленный Марк остановился, прислушиваясь; снова глухой мощный гул, но теперь ему предшествовал треск веток и подлеска. Ошибиться было нельзя – валили лес.

Отказавшись от первоначального намерения, Марк направился дальше вдоль реки и шел, пока неожиданно не вынырнул из леса на открытое пространство, которое напомнило ему обширные опустошенные поля Франции, изуродованные снарядами и взрывчаткой так, что земля лежала обгорелая, нагая.

Группы смуглых людей в белых льняных дхоти и тюрбанах рубили деревья и расчищали подлесок вдоль реки. Марк не сразу понял, кто эти странные люди, но потом вспомнил статью в газете о том, что из Индии привезли рабочих на новые сахарные плантации. Эти худые люди трудились как муравьи в муравейнике. Их были сотни. Нет, на самом деле тысячи. И еще быки. Большие упряжки тяжелых сильных животных медленно стаскивали бревна в кучи, чтобы сжечь.

Не вполне осознав, что увидел, Марк отвернул от реки и стал подниматься по холму за ней. С вершины ему открылся вид на весь Андерсленд и на его окрестности до самого моря.

Опустошение тянулось насколько хватал глаз, и тут было о чем подумать. Землю распахали – всю землю. Лес и пастбища уничтожены. Упряжки быков одна за другой медленно двигались повсюду, плуги выворачивали толстые пласты светлой почвы. До изумленного Марка доносились крики пахарей и непрерывное щелканье хлыстов.

Почти час просидел парень на камне, глядя на работающих людей и быков, и ему стало страшно. Страшно от того, что это могло значить. Старик никогда бы не позволил так обойтись с его землей. Он ненавидел плуг и топор; он очень любил статные деревья, которые сейчас стонали и падали под ударами топоров. Старик охранял свои пастбища как скупец, словно они были драгоценны так, как намекал их золотой цвет. Будь дед жив, он ни за что не разрешил бы распахать их.

Вот почему Марк испугался. Видит Бог, старик никогда не продал бы Андерсленд. В чем же дело?

Марк не хотел знать ответ. Ему пришлось заставить себя встать и спуститься с холма.

Смуглые рабочие в тюрбанах не понимали его вопросов, но выразительными жестами направили его к жирному бабу [7]7
  Уважаемый, знатный индиец.


[Закрыть]в холщовой куртке, с важным видом прохаживающемуся от одной группы к другой, похлопывая по обнаженным спинам легкой тростью или останавливаясь, чтобы записать что-то в огромной черной книге, которую он нес с собой.

Бабу удивленно поднял голову, но, увидев белого, сразу подобострастно заговорил:

– Добрый день, хозяин.

Он говорил, разглядывая Марка блестящими рыщущими глазами. И сразу увидел, как молод его собеседник, как он худ и небрит, как поношен его армейский мундир, измятый оттого, что в нем спали. И что все свое имущество юноша несомненно носит с собой. И бабу мигом преисполнился надменности.

– По правде сказать, нам здесь больше не нужны рабочие. Я здесь начальник.

– Хорошо, – кивнул Марк. – Тогда вы сможете объяснить мне, что эти люди делают в Андерсленде.

Этот человек его раздражал, Марк встречал таких в армии; они издеваются над теми, кто ниже их по положению, и лижут зад тем, кто выше.

– Несомненно, мы будем делать хороший, чистый сахар.

– Эта земля принадлежит моей семье, – заявил Марк, и манера держаться индуса снова изменилась.

– Ах, добрый молодой хозяин, значит, вы из компании в Ледибурге?

– Нет, нет, мы живем здесь. В доме. – Марк показал на холм, за которым находилась ферма. – Это наша земля.

Бабу засмеялся и покачал головой.

– Никто там больше не живет. Увы! Всем владеет компания. – И он широким жестом обвел местность от откоса до самого моря. – Скоро здесь везде будет сахар, понимаете? Сахар, сахар.

И он снова рассмеялся.

* * *

С холма старая ферма выглядела как обычно, над темной листвой сада виднелась только зеленая крыша из рифленого железа. Но когда Марк прошел по заросшей тропе мимо клеток для кур, он увидел, что оконные рамы сняты – зияют темные пустые отверстия. На широкой веранде нет мебели, отсутствует кресло-качалка, а бревна на одном конце просели; водосточная труба отошла от стены.

Сад заброшен, растения наступают на дом. Старик всегда аккуратно подстригал их и ежедневно подметал листву под деревьями и возле аккуратных рядов ульев. Теперь кто-то с бездумной жестокостью разорил ульи, разрубил их топором.

Комнаты пусты, вынесено все, что могло представлять хоть какую-то ценность, нет даже старой дровяной плиты на кухне; нет ничего, кроме старой банки-плевательницы, лежащей на боку; ее содержимое оставило темное пятно на досках пола.

Марк медленно переходил из одной пустой комнаты в другую с ужасным ощущением утраты и опустошения; под ногами шуршали старые листья, большие черные и желтые пауки следили за ним множеством блестящих черных глаз из своей паутины; ею были затянуты все углы и дверные проемы.

Марк вышел из дома на маленькое семейное кладбище и почувствовал глубокое облегчение, не найдя свежих могил. Бабушка Алиса, ее старшая дочь, его двоюродный брат, который умер еще до рождения Марка. По-прежнему три могилы, старика здесь нет.

Марк достал из колодца ведро и напился холодной сладкой воды, потом нарвал в саду гуавы и спелых ананасов.

На заднем дворе бродил молодой петух, спасшийся от мародеров. Марку с полчаса пришлось за ним гоняться, прежде чем камень сбил птицу с крыши в облаке перьев. Ощипанный и выпотрошенный, петух отправился в котелок над костром, который Марк развел не сходя с места. Пока петух варился, у парня явилась неожиданная мысль. Он вернулся в спальню деда и в дальнем углу, где когда-то стояла большая медная кровать, наклонился и поискал нужную половицу. Нажал острием ножа на шляпку единственного гвоздя и поднял доску.

Просунув руку в открывшееся отверстие, он достал толстую пачку конвертов, перевязанных полоской сыромятной кожи. Марк перебрал края пачки и увидел, что ни один не распечатан. На всех адрес надписан его собственным почерком. Все конверты тщательно хранились в этом тайнике. Но здесь были не все письма. Последовательность неожиданно обрывалась, и Марк, проверяя штемпели на последнем конверте, обнаружил, что тот пришел одиннадцать месяцев назад. Парень ощутил удушье и острый привкус слез.

Отложив письма, Марк снова пошарил в тайнике и достал банку из-под чая с изображением пожилой женщины в очках на крышке – казну старика.

Марк отнес находки на задний двор, потому что летний день подходил к концу и в комнатах быстро темнело. Сел на ступеньках кухни и открыл банку.

Здесь в кожаном мешочке лежало сорок золотых соверенов, одни с бородатой головой Крюгера, прежнего президента Южно-Африканской республики, другие с изображениями королей Эдуарда и Георга. Марк сунул мешочек во внутренний карман куртки и в угасающем свете принялся разглядывать другие сокровища старика. Фотографии бабушки Алисы, еще молодой женщины, пожелтевшие и потрепанные от старости, свидетельство о браке, старые газетные вырезки времен Бурской войны, дешевые женские украшения, те же, что на фотографиях Алисы, медаль в коробочке, Королевская медаль Южной Африки с шестью нашивками, в том числе за бои у Тугелы и Ледисмита и Трансваальскую кампанию, табели Марка из Ледибургской школы и диплом университетского колледжа в Порт-Натале – его с присущим неграмотным людям преклонением перед ученостью и печатным словом старик особенно ценил. Деду пришлось продать часть племенного скота, чтобы заплатить за обучение Марка – вот как высоко он ставил образование. Кроме соверенов, в банке не было ничего существенного, но для старика все это было бесценным. Марк старательно уложил все обратно и спрятал в ранец.