Текст книги "Вера в большом городе. Диалоги о жизни, в которой есть место Богу"

Автор книги: Тутта Ларсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

«У нее ребенок умер, а она маникюр делает!»

Ты сказала как-то очень интересную вещь: возможно, хоспис создан даже не для тех, кто уходит, а для тех, кто остается.

Сто процентов!

Как помочь близким? Ведь тот, кто остается, продолжает страдать, особенно если умер ребенок.

Родные продолжают страдать, если не было качественной помощи, потому что тогда их гложет чувство несправедливости, чувство вины и собственного несовершенства.

Можно же страдать просто от разлуки?

Да, от физической разлуки – от того, что нельзя больше обнять, прижать к себе. Если несчастье не есть плод человеческих рук, человеческой злобы; если была оказана паллиативная хосписная помощь, когда были медики, которые рассказывали маме, папе или близкому человеку, что будет происходить, что примерно ждет впереди и сколько осталось, как будут облегчать страдания больного; если есть помощь в принятии ситуации – тогда родные и близкие будут страдать потом только от физической разлуки. Духовно они ни с кем не расстаются.

Это хорошо видно, когда мы собираем мам умерших детей на Дни памяти. Я очень хорошо помню первый такой день и наблюдаю, как это происходит сейчас. В первый раз мы сами паниковали, не знали, как его провести. Было тяжело, не хотелось устраивать нечто вроде масштабных поминок. А теперь это такие светлые дни! Последний проходил у нас, кажется, летом. В конце мы устроили фейерверк. Вначале я думала: «Наверное, перебор; фейерверк – это неуместно. Как так: вспоминаем ушедших детей – и салют в небо запускаем?» Но к концу дня все родители, мамы и папы, настолько друг с другом сблизились, так расслабились! Когда рядом тот, кто пережил такую же беду, ты перестаешь стесняться; не стыдно не то что плакать, даже смеяться! Вообще народ у нас жестокий: «Чего это она?! У нее ребенок умер, а она смеется! У нее ребенок умер, а она маникюр решила сделать! Ужас, какая бессердечная!» Находясь среди своих, родители понимают, что могут смеяться. В этот раз к нам пришли две семьи, где умерло по два ребенка. Было двое – и оба ушли! Ты вообще не знаешь, как смотреть им в глаза, о чем говорить. И вот мы подходим к столику, где сидит одна из семей. Я заранее надеваю скорбное выражение лица. А они говорят: «Какой вкусный пирог! А мы тут рецептами обмениваемся!..» Мы живем дальше, потому что наши дети с нами. Они не умерли, а остались тут, в сердце. Потому что все было проговорено, разъяснено и паллиативная помощь подоспела вовремя.

Но как же можно такое разъяснить? Одно дело, когда ты провожаешь пожилого человека, а другое дело – ребенка!

Тут мы мало что знаем. Это опыт, который человек проживает сам, если такое выпадает на его долю. Подготовиться к этому невозможно и постичь, глядя со стороны, тоже. Надо сказать, что, работая в хосписе, я поняла (если вообще можно что-то понять), что самое тяжелое – уход супруга. Ведь это единственные люди, которых мы себе осознанно выбираем. Муж (или жена) – это моя рука, нога, кусок меня. Он умер – как будто я умерла. Одиночество и беспомощность оставшегося супруга – ох, это совершенно другая история… И никто не обязан «быть сильным», теряя маму, папу, супруга, ребенка…

Если ты проводил старого человека, прожившего жизнь, ты страдаешь, потому что не можешь больше к нему прикоснуться. Но когда ты провожаешь ребенка, тебя мучает чувство несправедливости, ты задаешься вопросом: «Почему он так рано ушел? Почему я так мало времени провел с ним?» Безусловно, здесь нужны и психологи, и врачи хосписа, которые поработают с родителями. И все же…

Когда уходят дети, это настолько ненормально для нашей культуры, что это вытесняется. Родители не могут принять смерть, так что ребенок остается в их жизни, будто он живой. Те, кто потерял детей, очень щедро отдают неизрасходованную любовь. Они рожают еще, много усыновляют. На Днях памяти у нас невероятное количество мам с малышами, беременных и семей с приемными детьми. Потому и фейерверк оказался уместным. В конце вечера мы выпустили шары в небо, а потом начался салют. Похолодало, все стояли в пледах, обнимая друг друга, – мамы, папы, дети, наши сотрудники, волонтеры. И все вдруг стали кричать в небо имена ушедших детей: «Наташа! Даня!» Это было невероятно, потрясающее торжество любви!

В Москве не очень получается молиться

Ты будто паришь над всеми, больными и их родными. Усаживаешь сына возле умирающего отца, соединяешь их руки, строишь этот мостик. Ты все понимаешь, видишь всю перспективу хосписа, людей в нем. Для этого требуется много сил. Откуда ты их берешь?

Во-первых, у меня ощущение, что я не парю вверху, а нахожусь где-то внизу, и сверху все время что-то падает! (Смеется.) А во-вторых, ты таков, каков есть, сильный или слабый, и другим быть не можешь. Берешь на себя столько, сколько можешь вынести. Крест у каждого – ему по силам. Да, я иногда, вероятно, взваливаю на себя избыточно много. Только что у меня было четыре дня и пять ночей отпуска (это для меня очень много!), и сегодня я чувствую, что могу горы свернуть, даже при том, что во время ночного перелета я не спала.

Но вот недавно у нас была тяжелая ситуация с одним мальчонкой – он еще не уходящий, но, в общем, требует паллиативной помощи. Его мама не принимает болезни ребенка и обвиняет весь мир в происходящем. Она невероятно преданная, только сыном и живет и не понимает, как продолжит существовать, если его не станет. Ей необходима уверенность, что он будет всегда. А сил у нее уже нет. Состояние ребенка ухудшается, у него судороги, вдруг появляется рвота, она не знает, что делать. Мама вызывает скорую, но не доверяет им и ненавидит их. Центр паллиативной помощи и хоспис для нее – катастрофа, ведь тогда надо признать, что приближается конец. Последние два дня я постоянно с ней на связи, она беспрестанно звонит или пишет. Моя задача – «держать» ее, чтобы она не звонила моему помощнику или главному врачу. Хотя бы ночами, чтобы они поспали.

Но ты могла это время провести со своей семьей… Моя семья рядом. Они говорят: «Мама, ну сколько можно?!» А я отвечаю: «Что поделаешь? Пока так». Вот после такого необходимо восстанавливаться. По-настоящему это происходит в деревне Никитино, в доме, который появился у родителей почти пятьдесят лет назад. Я стараюсь туда вырываться хотя бы летом на выходные. Последние годы каждый раз думаю, как бы дотянуть до майских праздников, то есть до первого выезда после зимы. Снова почувствовать запах сырой прелой земли, побывать там, где развеян мамин прах… Просыпаться и видеть каждый день новые листочки, замечать, что их уже больше, они стали зеленее. Вот это заряжает. И для этого мне не нужно очень много времени.

Ты молишься? У тебя есть какая-нибудь ежедневная или просто регулярная духовная практика?

Да. Отец Алексей Уминский, настоятель храма Святой Троицы в Хохлах, куда я хожу, умеет на этот счет давать простые и четкие советы. Но у меня не получается как следует выполнять их. В Москве, среди хлопот и работы, я не могу сосредоточиться только на этом. Мешает телефон, эти эсэмэски, звонки, мысли! А вот на даче, в деревне Никитино, или в Поречье, где находится сельский хоспис, который мы с недавнего времени курируем, складывается такое «молитвенное ощущение», и ты в нем пребываешь. Там другое небо, и ты по-другому себя там чувствуешь.

Мне кажется, в хосписе еще больше чувствуешь присутствие Бога.

Это потому, что ты тут в первый раз. А я замечаю то, что недоделано, недомыто, неубрано!

Но ты же сама говорила, что в тот момент, когда человек делает последний выдох, становится совершенно ясно, что все продолжается уже где-то в другой реальности.

Люди в этом городе умирают каждый день – в метро, в окрестных домах, на улице, в соседней с нами 61-й больнице. Возможно, сейчас кто-то на первом этаже уходит. Разве мы это как-то почувствовали? Почувствовал тот, кто рядом: если нет родственников, то обязательно будет медсестра, индивидуальный пост. У нас так выстроена работа – надо сидеть, держать за руку, чтобы человек был не один, потому что одному, видимо, страшно. А мы с вами просто ощущаем в этих стенах тепло. Здесь работают очень хорошие люди.

Сложно было привыкнуть к повседневности смерти?

Помню, как в первый раз столкнулась с одним парадоксом. Две девочки-близнецы, лет шестнадцати-семнадцати. У обеих была онкология, но одна вылечилась, а другая умерла. И вот вылечившаяся сестра и мама провожали в палате ушедшую. Очень тяжко, когда близнецы расстаются, они как один человек. Мне было трудно находиться рядом. Нечасто бывает такое, но невозможно в данном случае занять профессиональную позицию. Я искренне плакала вместе с ними, а потом оставила их, чтобы они простились окончательно, и сказала: «Я пойду, а у вас есть время, прощайтесь, сколько нужно, а потом позовите персонал». Выхожу в коридор и чувствую, как вкусно пахнет из столовой гороховым супом. Вроде совершенно искренне только что рыдала, потому что видела величайшую трагедию. И тут пошла есть суп. Значит, я бессердечное чучело? Или стала закостенелым профессионалом? На самом деле это просто жизнь – у нее много разных сторон. И смерть является ее частью, продолжением жизни.

Мы увидимся

Но у смерти тоже есть разные стороны, так ведь?

Пару лет назад я была в Питере и в рамках проекта «Открытая библиотека» участвовала в Эрмитаже в публичной беседе на тему смерти с Александром Сокуровым. Я тогда думала: вот сейчас «всех вылечу», всем объясню про радость и торжество… А Александр Николаевич в первые минуты стал говорить о том, как ужасна смерть. Приводил в пример войну: шел человек и подорвался на мине. Только что был живой, здоровый, красивый, и нет его, как не было. Никакого торжества, никакой радости. Сейчас я понимаю, что у Сокурова было знание, которого не было у меня. Переворот в моем сознании произошел после Беслана и Карабаха. Смерть – это всегда трагедия. Она разлучает, а разлучаться тяжело. Однако и разлучаться можно по-разному. Как раньше люди эмигрировали? Все знали – расстаемся навсегда. А сейчас эмиграция другая – не конец света, увидимся. Вот здесь примерно то же самое.

Ты уверена, что увидимся?

Я знаю, что меня там ждут, и, конечно, хочу встретиться с родными. С мамой столько непроговоренного, и в снах не успеваю проговорить. У меня никогда не было сомнений в том, что существует жизнь после смерти. Мы увидимся, и речь не о том, чтобы верить или не верить в это. Мне даже кажется смешным и нелепым, когда говорят «верю в Бога». Почему «верю»? По мне, так в слове «верю» есть элемент некоторого сомнения.

Быть с Богом – это настолько же естественно, как жить и умирать?

Нет, жить и умирать для человека, к сожалению, значительно естественнее, чем быть с Богом. Это больше, чем просто понимать, что человек, умирая, не исчезает совсем.

Быть с Богом – это про доверие. И про понимание того, что ты, во-первых, не всемогущ, во-вторых, не самостоятелен: есть еще Кто-то. И Он, возможно, лучше знает. Вообще-то иногда есть смысл расслабиться и положиться на Него. Лично мне бывает трудно, я упертая и не очень умею расслабляться и доверяться. Каждый раз в сложной жизненной ситуации меня приходится уговаривать: «Стоп! Сейчас не ты рулишь!»

А как ты себе представляешь, что будет, когда придет твое время переходить туда? Лично для тебя, как для христианки, что важно?

Мне будет тяжело, и, думаю, я буду чувствовать себя несчастной. Говорят, бывает женщина-мама, женщина-жена. А я женщина-работа. Я живу с постоянным чувством вины перед детьми и мужем и все время ищу себе оправдания, думаю, что «это временно», «это у меня такой период». И потом, я, как многие сильные личности с лидерскими задатками, категорически не способна принять свою болезнь и слабость. Я болела и знаю, насколько становлюсь невыносима, когда не могу все делать сама. В таком состоянии не получается быть смиренной, улыбаться и дарить тепло тем, кто рядом. Наверное, все вздохнут с большим облегчением, когда это испытание закончится.

Ты сказала в одном из интервью, что не думаешь, что встретишься с Богом. И добавила: «Мне бы пониже…» Почему ты считаешь, что тебя не возьмут в самое «высокое высоко»? Мне кажется, встреча с Ним – самое главное. Конечно, и со всеми близкими тоже, но это – важнее.

Есть такой анекдот про пьяницу, который пришел в церковь просить у Бога на выпивку. Он молится: «Господи, пожалуйста, ну не могу просто, пошли мне или денег, или бутылку, или чтобы в гости пригласили, а то сил нет!» В это время заходит новый русский, слышит эту молитву, достает деньги и говорит: «Поди купи себе выпить и не отвлекай Бога такими мелочами!» Так вот: мне кажется, у Него есть дела посерьезнее, чем я. (Смеется.)

Разве ты не хочешь с Ним Самим встретиться?

Нет, мне страшно!

Тебе страшно?!

Ну, каждый за собой что-то знает… Мне, наверное, нужно раз восемь умереть, чтобы до Бога добраться. Увидеть бы родителей, и то спасибо.

Виктория Валикова
Об экстремальной любви к профессии, недобровольном вегетарианстве и обретенной вдали от дома любви

Она просто русская красавица. Взрослые гватемальцы рядом с врачом-инфекционистом, соосновательницей проекта Health&Help Викторией Валиковой кажутся подростками. В далеко не самую благополучную страну Центральной Америки ее привела… страсть. Страсть к собственной профессии. Откуда же было ей знать, что в джунглях она обретет Бога, в католической стране – станет православной. И мужа, православного американца (!), кстати, тоже найдет здесь.

Я почему-то думала, что увижу очень загорелую девушку, с выгоревшими волосами…

…в купальнике? (Смеется.)

Ну, может, в каком-нибудь худи или в олимпийке с надписью «Врачи без границ». И вдруг такое строгое длинное платье! Возникает ощущение, что ты сейчас подойдешь к роялю и сыграешь полонез.

Я могу, в принципе.

Это твои «городские латы»? Или ты просто сегодня так нарядно оделась?

Я прилетела без багажа. И ребята, с которыми я живу здесь, в Москве, поделились своим гардеробом. Когда они узнали, что разговор будет про веру и религию, то подумали, что, наверное, подойдет классическое платье.

Оно очень красивое. Для тебя это играет роль?

Мне достаточно безразлично – все это поверхностное!

Тут есть скрытая проблема: когда люди слышат про веру и религию, они сразу представляют себе тургеневскую девушку в юбке в пол.

Я часто слышала о том, что в церковь не пускают в короткой юбке или с татуировками. Думаю, надо быть проще: если человек захотел прийти в храм, то неправильно было бы ему препятствовать и навязывать какую-то определенную одежду.

А ты ходишь в церковь?

Хожу.

В Гватемале?

В стране всего один православный храм, точнее, монастырь, и он находится в столице. Это в семи часах езды на автобусе от места, где мы находимся. Ехать надо, кажется, с шестью пересадками. И поэтому мы посещаем службы лишь тогда, когда по какому-то поводу бываем в Гватемала-сити[2]2
  Столица государства тоже называется Гватемала, но иногда ее именуют Гватемала-сити, чтобы отличить от названия государства. По-испански это звучит как Сьюдад де Гватемала – Гватемальский Город.


[Закрыть].

А там есть какой-то особый дресс-код?

Это женский монастырь, и монахини достаточно строгие. Но они нас знают и хорошо к нам относятся. И потом, я не особенно люблю носить мини-юбки, поэтому мне нетрудно соответствовать их требованиям.

Чем больше выбор, тем сложнее жизнь

Ты прилетела в Москву с тремя килограммами ручной клади…

Да у меня вообще мало имущества. Пожалуй, килограммов десять. И выбрать из них три килограмма не сложно.

Вот это самое интересное: как ты определяешь, что в твоей жизни важно? Что тебе необходимо, а без чего можно обойтись?

Мне кажется, что материальное в целом не особо важно. Это касается и еды. Мы с волонтерами, которые приезжают к нам в Гватемалу на проект, редко едим мясо. И не потому, что мы все вегетарианцы, или любим животных, или спасаем таким образом мир. Мясо стоит дорого, а наша работа финансируется за счет частных пожертвований. Мне лично совесть не позволяет купить, скажем, килограмм мяса, зная, что этой суммы хватило бы на лечение двоих детей. Получается, что мы постоянно постимся, но не по своей воле. И я заметила, что людей это нисколько не делает несчастными, не расстраивает. Наверное, с другими вещами происходит абсолютно так же: чем больше у тебя выбор, тем сложнее жизнь. И в этой сложной жизни не хватает времени, чтобы думать и оценивать – хороший ты человек или не очень и какие люди-то рядом – хорошие или так себе.

Назови три вещи (или, может быть, несколько вещей), без которых ты все-таки не можешь обойтись?

Я недавно обнаружила, что мне очень нравится иметь в своем чемодане тапочки для душа. Меня недавно укусил скорпион, и я подумала, что неплохо всегда иметь под рукой такую обувь. Кроме того, хорошо, когда с собой компьютер для работы.

А стетоскоп?

Стетоскоп у нас в клинике, слава Богу, уже есть. Мы не возим с собой ни униформу, ни шприцы, ни инструменты. Из ценных вещей у меня есть икона, которую подарила бабушка. Но она хранится у моего молодого человека, Эндрю. Из сентиментальных предметов я еще очень люблю фотографии.

А всякие женские радости, типа кремов для ухода за кожей, какого-нибудь вкусно пахнущего шампуня?

По поводу шампуня мне даже стыдно признаться: при мне всегда шампунь от вшей. Когда детям надо сделать укол, я, будучи довольно крепкой физически, держу их, чтобы не брыкались и не пинали медсестер. И вот ребенок лежит в моих крепких объятиях, и я вижу – что-то по нему ползет. И ко мне по распущенным волосам может приползти. Что тут скажешь – профессиональная вредность! Поэтому мне нужен не ароматный шампунь, а специальный.

Ты делаешь маникюр, педикюр?

Маникюр я сделала вчера, позаимствовав лак у девочки, у которой остановилась.

Приезжая в Москву, немножко отрываешься?

Мне все это нравится. Я бы регулярно красилась, косички себе заплетала. Но у нас на это нет времени и возможностей. В Никарагуа, где мы сейчас строим клинику, вообще нет проточной воды. Без нее тяжело, но тоже не критично.

Может быть, ты сознательно избавляешься от любых материальных привязанностей, чтобы они тебя не отвлекали? Или чтобы не о чем было жалеть? Я прочитала в твоем блоге фразу: «Особый кайф быть бедным». Ты написала это после того, как неделю питалась одним обезжиренным творогом и при этом много работала – недосыпая, недоедая, без отдыха и удовольствий!

Я получаю огромное удовольствие от того, чем я занимаюсь. Никто больше меня не любит осматривать экскременты, кожную сыпь, изучать жучков, пауков и змей. То, что другим противно, мне нравится, причем очень нравится. И мне приятно, что я в этом разбираюсь.

Огромное количество людей чересчур озабочены тем, что они едят, на чем они спят…

Сон – актуальный вопрос. Ребята из американской благотворительной организации, которая сотрудничает с нами в Гватемале, в какой-то момент выкинули все кровати и оставили только стеганые матрасы четырехсантиметровой толщины. Они считают, что неправильно было бы отдыхать на шикарном ложе королевского размера, когда местные жители спят на деревянных лежаках.

Ты тоже следуешь аскетическому пути? Я слышала историю про то, как у вас в матрасах завелись клопы. Это же почти… мученичество!

Это не единственный казус с насекомыми. Когда мы строили клинику, нам не хватало денег даже на еду. Мы ели почти один только рис. А потом пришло огромное пожертвование, нам отдали целую тонну продуктов, но все были просроченными. А в муке завелись жуки. Ее приходилось просеивать, прежде чем использовать. Помню, приехала к нам девушка, чтобы работать учительницей. Первым ее заданием было просеять 200–250 килограммов муки через ситечко, выкинуть всех насекомых и приготовить лепешки.

Девушка не сбежала?

Никто не сбежал. В этом вся прелесть. Мне кажется, настоящее благословение работать с потрясающими людьми, которые под нашим с Кариной началом делают очень важное дело[3]3
  Карина Башарова – коллега Виктории и соосновательница организации Health&Help.


[Закрыть].

Среднее пожертвование – десять долларов

Начнем, как говорится, от корней. Откуда ты родом?

Я родилась в Уфе. В семье было двое детей – я и брат.

Насколько я понимаю, у тебя было довольно свободное детство: умные, демократичные родители, которые ничего не запрещали?

Мне очень повезло: родители никогда не говорили «нет». При этом у меня очень рано внутри сформировалось что-то вроде самоконтроля. Я пошла в школу в пять лет (так вышло, меня не с кем было оставить, бабушка была старенькая). Так вот, в детстве я сама себя наказывала, ставила в угол, если уроки не сделала. Мама меня не ругала: она могла расспросить, что и как я делала, выясняла, почему я так поступила, и в ходе такого разговора ко мне приходило осознание, что я поступила неправильно.

Откуда у ребенка берется идея – самому встать в угол?

Может, я это в сказках вычитала. Со мной много занималась бабушка, она была очень великодушным человеком. Наказывать меня она не могла, для нее самой это было бы болезненно.

Инфекционист, особенно тропиколог, – достаточно редкая профессия. Как случилось, что ты пошла именно по этой дорожке?

Инфекционист – не только редкая, но и не очень прибыльная специальность. Но мне она нравится: тому, кто изучает инфекционные болезни, приходится много думать и рассуждать. В этой специальности большая доля дифференциальной диагностики[4]4
  Дифференциальная диагностика – аналитический процесс, позволяющий, в частности, различать болезни со схожей симптоматикой.


[Закрыть], а также нужно хорошо знать медицинскую географию, то есть понимать, какая болезнь для какой части света характерна. Разбираться в насекомых и животных – переносчиках заболеваний и знать медицинскую антропологию: в каких племенах какие традиции, где, скажем, едят мозги обезьян, а где питаются крокодилами. Одним словом, нужно иметь широкий кругозор и постоянно его расширять.

И ты все это знаешь?

Конечно, не все. Но я стараюсь много читать. При этом никогда не заявляю, что знаю абсолютно все об инфекционных болезнях.

Похоже, ты человек не брезгливый?

Да.

Изучая тропическую медицину, ты, наверное, понимала: чтобы всерьез развиваться в этой области, придется ехать в страны третьего мира со всеми их ужасами. Одно дело узнавать обо всем из учебника, а другое дело видеть своими глазами. Неужели не было страшно?

Не то чтобы не было страшно. Когда все начиналось, я не думала, что так сильно завязну во всем этом. Я считала, что немножко поработаю, наберусь опыта, потом вернусь, устроюсь в какую-нибудь частную клинику тропикологом, буду консультировать тех, кто приезжает из далеких стран или уезжает туда. Думала, буду таким уникальным специалистом. Но так вышло, что я не смогла покинуть Гватемалу.