Текст книги "За горами – горы. История врача, который лечит весь мир"
Автор книги: Трейси Киддер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Глава 10
На фотографии, сделанной Офелией в середине восьмидесятых, Пол щеголяет в шортах и явно весит на несколько килограммов больше, чем в последующие десятилетия, – худой, но пока не чересчур. Он сидит на корточках и разравнивает руками землю вокруг саженца. Раньше этот склон над Шоссе № 3 был пустынен, но теперь Офелия всякий раз, как приезжает, обнаруживает здесь все новые рощицы и строения.
С 1985 по 1989 год она каждое лето проводила в Гаити, где трудиться приходилось практически непрерывно. После полудня Пол все еще возился с больными. Изрядно проголодавшись, она заглядывала к нему в кабинет: “Есть не хочешь? Ты же только кофе выпил в шесть утра, и все”. Он соглашался подняться с ней на кухню, расположенную выше по склону, но, как правило, с явной неохотой.
Время от времени на Офелию накатывало мучительное желание сбежать из этого неприветливого края. Она уговаривала Пола съездить за чем-нибудь в Порт-о-Пренс, всякий раз чувствуя себя “ну вроде как мошенницей”, из-за того что отрывает его от работы. “Нам же надо привезти того и сего для клиники”, – убеждала она его. В поездку она прихватывала с собой пачку его учебных карточек-перевертышей. Дорога в те времена занимала около трех часов, к тому же им нередко случалось пробить колесо или угробить рессору. Пока они сидели на обочине, ожидая окончания ремонта, Офелия гоняла друга по карточкам. Потом они честно закупали лекарства и оборудование для клиники, а также рассаду, чтобы Пол мог продолжать озеленение горного склона вокруг растущего медицинского комплекса в Канжи.
Однажды, завершая очередное “путешествие выходного дня”, они выезжали из Порт-о-Пренса по улице Дельма. Офелия представляла себе долгие походы по жаре, ожидающие ее в Канжи, и думала, как было бы здорово выпить диетической колы после такого марш-броска.
– Пожалуйста, давай купим диетической колы, – попросила она.
– Времени нет, – ответил Пол. – Не выйдет.
Она понимала, что он торопится вернуться в Канжи и что остановка грозит не только двадцатиминутной задержкой – еще ведь придется проследовать мимо нищих в супермаркет, обслуживающий местную элиту. По всей видимости, Пол имел в виду, что если он сам и сельские жители могут обходиться без всяких штучек вроде диетической колы, то и она перебьется. “О некоторых вещах он судил с такой уверенностью, – вспоминала Офелия. – И, что самое обидное, обычно бывал прав”. Тогда, в машине, она набросилась на него с обвинениями в ханжестве и не унималась до тех пор, пока он не ударил по тормозам. Перегнувшись через пассажирку, он распахнул дверцу с ее стороны, заорал “Выметайся!” и в придачу обозвал непечатным словом. Офелия не шелохнулась, про себя негодуя, но в то же время и ликуя, и едва сдерживая улыбку. “Да!
Я все-таки тебя зацепила. И тебе человеческое не чуждо. Ты тоже несовершенен”.
Врезалась ей в память и еще одна поездка в Порт-о-Пренс. Дело было в 1986 году. Не так давно Бэби Док покинул Гаити – это событие ознаменовало конец правления Дювалье. Функции диктатора фактически приняла на себя армия, и последовавший затем период гаитяне окрестили “дювальеризмом без Дювалье”. Все лето там и тут вспыхивали беспорядки, пока еще без видимой системы: импровизированные баррикады из горящих шин на дорогах, крестьянские демонстрации в Мирбале. Похоже, многие сельские жители рассчитывали, что после бегства Бэби Дока их жизнь изменится к лучшему, и теперь протестовали против дальнейшего сохранения статус-кво. По словам Офелии, “в воздухе носилось ощущение, словно вот-вот что-то рванет”. Они с Полом проводили выходные в Порт-о-Пренсе, где ночевали в городском доме Лафонтанов. Поехали по делу в центр, а когда все закончили и снова вышли на улицу, Офелии показалось, что вокруг как-то необычно тихо. Помимо привычного неприятного запаха, характерного для столицы, она уловила смрад горящих шин: “Горело что-то, чему гореть не положено”. А местная детвора утащила ключи из их машины. Пока Пол уговаривал сорванцов вернуть ключи, Офелия смотрела в сторону, туда, где улица пересекалась с другой, побольше, и внезапно увидела то, что по-креольски называется kouri, буквально – “гон”. На перекресток выбежала толпа, по пятам преследуемая армейскими бронетранспортерами с орудиями на изготовку. Послышались выстрелы. Очевидно, происходил разгон политической демонстрации. Мгновение спустя демонстранты хлынули на улицу, где находились Офелия и Пол, окружили их автомобиль и прочие машины, пытавшиеся дать задний ход и как-то оттуда вырулить. Офелия с Полом открыли двери, пустили нескольких пострадавших. Тем временем у девушки начались рези в животе.
– Пи-Джей, поехали отсюда!
Наконец им удалось прорваться, и Пол направил машину к дому Лафонтанов. Офелия вышла, но он остался за рулем.
– Я должен вернуться, Мин.
– Пожалуйста, Пи-Джей, не надо!
Но он уехал обратно, в самую гущу беспорядков. Демонстранты забирались на машину, спасаясь от солдатских дубинок. Пол вывез еще некоторое количество раненых гражданских, но сам не пострадал. “Ему важно было видеть все своими глазами, – пояснила Офелия, восстанавливая в памяти те события. И добавила: – Эта вонь горящей резины привязывается намертво. Для меня она с тех пор всегда ассоциируется с политическим насилием”.
Канжи насилие более или менее обошло стороной, но и здесь атмосфера ощутимо изменилась. В прежние годы, до изгнания Бэби Дока, крестьяне редко осмеливались обсуждать политику. Теперь же, как выражались гаитяне, babouket la tonbe – “свалился намордник”. “Сельские жители не только заговорили на темы, ранее запретные, – писал Фармер. – Они и на старые проблемы стали смотреть по-новому”. Если раньше они задавались вопросом, являются ли микробы причиной диареи у младенцев, то сейчас их уже интересовало, не грязная ли вода служит причиной инфекции. А грязная вода – она разве не результат небрежения, бестолковости и жадности правительства?
Запах горящих шин – запах мятежа, баррикад и массовых убийств – на долгие годы воцарится в Республике Гаити, а следовательно, и в жизни Пола с Офелией.
В 1988 году Офелия переселилась к Полу в Бостон, и они стали жить вместе. В его учебе наступил этап так называемых клинических ротаций – поочередной практики в разных бостонских больницах, обычно по месяцу в каждой. Пол старался не пропускать ни дня. Но и в Бостоне он постоянно думал о Гаити. Когда Офелия еще только начинала работать с ним, он сказал ей: “Нам надо привлечь сюда ресурсы. Поможешь?” Вернувшись в Англию в конце лета 1985 года, девушка самостоятельно организовала скромный сбор средств, на которые потом по указанию Пола приобрела десять весов для взвешивания младенцев, чтобы в рамках его продолжающегося медицинского соцопроса определять детей, подверженных риску. Следующим летом она привезла весы и остаток денег в Канжи.
К тому времени они уже подумывали о создании организации, которая поддерживала бы систему здравоохранения, постепенно образующуюся в окрестностях Канжи. Том Уайт согласился поспособствовать делу и в 1987 году претворил идею в жизнь – нанял юриста для подготовки документов, чтобы учредить в Бостоне общественную благотворительную организацию под названием “Партнеры во имя здоровья”, а также ее дочернюю организацию в Гаити, “Занми Ласанте”. “Партнерам” предстояло заниматься сбором средств, освобождать полученные деньги от налогов и переправлять их в Канжи. Пока что это были в основном деньги Тома Уайта – он дал миллион долларов в качестве, как он сам выразился, семенного капитала.
Привлек Фармер и еще одного преуспевающего друга, соученика по Дьюку Тодда Маккормака, теперь проживавшего в Бостоне. Маккормака несколько удивил сам факт, что его, двадцативосьмилетнего сотрудника отцовского предприятия, приглашают куда-то в консультативный совет, но он понимал, как серьезны намерения Фармера, и охотно согласился. У него сложилось впечатление, что для Фармера ПВИЗ не просто стратегический шаг, но еще и путь к основанию своего рода новой религии. “Таким образом, он придавал законный статус идеям, в которые столь страстно верил, запускал ковчег, на котором можно брать с собой друзей, – объяснял мне Маккормак. – Персональная церковь Фармера”.
Через несколько месяцев после официального учреждения ПВИЗ Фармер расширил состав группы, пригласив и соученика по Гарварду. Американец корейского происхождения Джим Ён Ким тоже занимался антропологией и медициной. В Бостоне они с Полом не раз вели беседы, весьма напоминающие те бесконечные, скачущие с темы на тему разговоры с Офелией в Порт-о-Пренсе, и в результате Джим присоединился к ПВИЗ. Концепция нового предприятия в изложении Фармера показалась ему убедительной. Реальность выглядела менее презентабельно: благотворительная организация размещалась в офисе из одного кабинета над кембриджским рыбным ресторанчиком и, помимо консультативного совета, насчитывала ровно одного штатного сотрудника – пьющего непризнанного поэта. По сути, вся организация состояла из Пола, Офелии, Джима и Тома Уайта, и они много времени проводили вместе. Иногда молодая троица ночевала у Тома, в каком-нибудь из его домов. Он уходил спать намного раньше молодежи, а по утрам ворчал на них: “Ума не приложу, о чем можно трепаться ночь напролет”.
А “трепались” они, например, о политкорректности, которую Джим определял следующим образом: “Весьма хитроумный способ рассеивать внимание. Занятие, зацикленное само на себе. Подчищай свой словарный запас, чтобы показать всем вокруг: ты не абы кто, ты вращаешься в тех кругах, где постоянно обсуждаются такие вещи”. (В чем же выражается политкорректность? Некоторые ученые педанты придирались к Полу и Джиму: “А почему вы называете своих пациентов бедняками? Сами же они себя так не называют”. На что Джим отвечал: “А без пяти минут покойниками – годится?”)
Заходила речь и о том, сколь незначительны так называемые культурные барьеры, когда дело касается отношения гаитянских крестьян к западной медицине: “Проще всего человеку пересмотреть свои культурные ценности, если ему предлагают эффективное лечение”.
Говорили и о роли внешнего вида: “Радикалы, считающие необходимым рядиться в гватемальские народные костюмы, – остолопы. Бедняки не хотят, чтобы мы выглядели как они. А хотят, чтобы мы надели деловой костюм и дали им еды и воды. Запятая”.
Некоторые считали, что медицина лишь смягчает симптомы нищеты. С этим молодые люди соглашались и готовы были объединить усилия со всяким, кто искренне пытается изменить политико-экономические условия в таких странах, как Гаити. Но вместе с тем они опровергали заявления иных доморощенных радикалов, что, мол, добрые дела без революции только затягивают статус-кво, а проекты вроде медцентра в Канжи лишь усугубляют “зависимость”. Но бедняки-то страдают, “мрут как мухи”! “Партнеры во имя здоровья” верили, что необходимо переправлять ресурсы из Штатов в Канжи, “сбрасывать с крутого откоса неравенства”, чтобы помогать неимущим напрямую и безотлагательно. Они называли это “прагматической солидарностью” – термин, возможно, неуклюжий, но суть у него замечательная, ибо, если претворяешь ее в жизнь, определений можно и не выдумывать, достаточно просто указать на достигнутые результаты.
Если Пол, Джим и Офелия шли куда-нибудь ужинать, дискуссии не кончались до закрытия ресторана. После они отправлялись к Джиму, чтобы продолжить. Много разговоров посвящалось самоопределению, и зачастую ребята отталкивались от того, чем они не являются. БЛ вечно твердили: “Не бывает черного и белого”. В некоторых вещах очень даже бывает, возражали молодые люди, встречаются “зоны этической ясности”, ЗЭЯ. Есть ситуации, пусть и редкие, когда абсолютно ясно, что надо делать. Но такого рода правильные поступки всегда сопряжены с осложнениями и трудностями. Эти трудности тоже много обсуждались: как Пол и Джим будут совмещать работу в ПВИЗ и учебу, экзамены, каковы дальнейшие действия организации в опекаемом ею районе Гаити, где ЗЭЯ попадаются на каждом шагу.
Идей рождалось множество, и в том числе было решено построить еще одну школу в убогой деревеньке поблизости от Канжи. Называлась деревенька Кэ-Эпен, “Дом сосен”, и в ней не было практически ничего, даже деревьев кот наплакал. Отец Офелии предоставил средства, три тысячи английских фунтов. Однажды вечером, в 1988 году, Фармер носился по Кембриджу, пытаясь успеть по каким-то последним делам перед отлетом в Гаити, где вот-вот должно было начаться строительство школы. Шагнул с тротуара и попал под машину, результат – раздробленное колено. Так что вместо Гаити он получил три недели отдыха в Массачусетской больнице общего профиля. Потом вернулся в огромном гипсе в квартиру, где жил с Офелией. Она пыталась выхаживать любимого.
Рутина совместного быта не ослабила их взаимной привязанности. “Я знала, что он меня любит, – говорила Офелия. – И я его любила”. И все же ей приходилось нелегко: “Трудно жить с мужчиной, чье сердце принадлежит не тебе, а чему-то такому, с чем ты не можешь соперничать, даже если бы и хотела”. Когда в пятницу ему удавалось пораньше освободиться от своих занятий в медицинской школе и семинаров по антропологии, он, как правило, срывался в Гаити на несколько дней или хотя бы на выходные.
– Пожалуйста, не уезжай, – попросила однажды Офелия. – Побудь со мной.
– Поехали вместе, – ответил он.
Разгорелся спор, и Пол сказал ей:
– Я же четко объяснял, каким вижу свой путь, и думал, ты хочешь идти со мной.
Позже, сидя одна в квартире, Офелия думала: “А ведь это правда. Он никогда не обещал, что мы будем ходить на прогулки в лес, посещать музеи или оперу”.
После аварии стало еще труднее. Пол метался туда-сюда в громоздком гипсе и злился – ему не терпелось вернуться в свою клинику в Канжи. Офелия напоминала ему, что нельзя перегружать больную ногу, – он не слушал. Она готовила для него – он не ел. Она старалась изо всех сил, но не желала страдать молча, и вспыхивали ссоры. В конце концов он заявил ей: “Я уезжаю в Гаити. Там хоть обо мне позаботятся”.
Офелия и спустя много лет не забыла эту дату – io декабря 1988 года. Они помирились, но в глубине души она чувствовала: что-то закончилось. Когда пару лет спустя Пол сделал ей предложение, она поняла, что отказать тяжело, но согласиться – невозможно. Под влиянием обиды и гнева он сказал ей: “Если я не буду тебе мужем, то и другом не буду. Слишком больно”.
Потом еще некоторое время она узнавала, как у него дела, только через Джима Кима. Без влияния Пола ее интерес к медицинском карьере увял – она ужасно не любила химию. Но разлука с ним была невыносима. Теперь, как никогда, он казался ей человеком, в которого можно по-настоящему верить. Не наблюдать издали, думая: “Смотрите-ка, есть все же добро в этом мире”. Не утешаться, глядя на него, а, наоборот, видеть в нем живое доказательство, что борьба возможна. Он словно рекламный плакат, внушающий людям: если можно предотвратить ненужные смерти, надо действовать. Офелия не собиралась отказываться от участия в работе ПВИЗ и в жизни Пола. Она знала за ним такую слабость – всех прощать. В первую очередь именно этим качеством, по ее мнению, он напоминал священника. “Постепенно я просочилась обратно”, – рассказывала она.
“Партнеры во имя здоровья” все еще находились в процессе формирования, когда каждый из членов организации мог самостоятельно придумывать себе круг обязанностей. Просочившись обратно, Офелия взяла на себя бухгалтерию и занялась изысканием способа создать из пожертвований целевой фонд. Она настояла на том, чтобы ей назначили зарплату около пятнадцати тысяч долларов, и сама ежегодно жертвовала втрое большую сумму. Что же до отношений с Полом, несколько лет спустя они уже казались ей практически идеальными. Иной раз, когда он, проведя в Гаити неделю, а то и месяц, звонил ей, едва сойдя с самолета, Офелия представляла себя супругой, осыпающей его горькими упреками. А так – ничего подобного не требовалось. Она просто радовалась предстоящей встрече и, когда Пол переступал порог, чувствовала, что и он рад ее видеть. “Мин!” – вопил он, распахивая объятия, и его раскрасневшееся лицо освещалось хулиганской ухмылкой. Никто (за исключением сестер) не умел смешить его так, как она. Бывало, она отпускала непристойную шуточку о каком-нибудь общем знакомом, а он падал с размаху на диван, дрыгая ногами и заходясь хохотом, рискуя схлопотать приступ астмы. В такие минуты у Офелии возникало ощущение, что она ему действительно необходима. Похоже, что теперь, не имея перед ней никаких формальных обязательств, он мог себе позволить полную откровенность. Иногда Офелия говорила себе: “Брак принес бы мне одни моральные убытки. А вот дружить с ним – просто замечательно!”
Глава 11
В декабре 1988 года Фармер вернулся в Канжи на инвалидном кресле и, пока заживала нога, занялся исследованиями с целью повысить эффективность лечения туберкулеза на Центральном плато. В Канжи происходили значительные события, в Республике Гаити – судьбоносные. Последние Фармеру порой доводилось наблюдать лично, когда он встал на ноги и начал ездить по делам в Порт-о-Пренс. Несколько раз перестрелка застигала его в той или иной столичной церкви, приходилось прятаться за колоннами.
После отъезда Бэби Дока Дювалье в стране сменяли друг друга самозваные правительства, но фактически с 1986 по 1990 год власть принадлежала армии. Как выяснил Фармер из официальных, опубликованных документов, ее поддерживали Соединенные Штаты. Он внимательно изучал историю Гаити и знал, что чехарда продажных, жестоких правительств, которые никто не выбирал, – обычное дело как для Гаити, так и для политики Штатов в отношении этой страны. Мятежи среди неимущего большинства тоже никого не удивляли. Однако у Фармера складывалось впечатление, что настоящее, серьезное народное восстание не за горами.
С невиданным доселе единодушием крестьяне и жители городских трущоб рьяно взялись за так называемый де-шукаж – “выкорчевывание” всего, что так или иначе напоминало о Дювалье. В частности, открыто преследовали, а порой и убивали тонтон-макутов – мелкую сошку, разумеется. Гаитянская армия и ее полувоенные ответвления реагировали беспощадно. К насилию прибегали обе стороны, но, как это обычно бывает, большей частью все же та, что имела оружие и деньги. Кое-какие столкновения Фармер видел своими глазами, о других только слышал. Позже выкопал и документальные свидетельства о том, как солдаты стреляли в безоружных демонстрантов, врывались в городские больницы, где угрожали персоналу, иногда “казнили” пациентов, а то и похищали трупы. В 1987 году вооруженные формирования массово уничтожали граждан, пришедших на избирательные участки, сорвав таким образом первые демократические выборы в истории Гаити.
Согласно одной старой поговорке, на тот момент, впрочем, уже менее актуальной, чем прежде, гаитяне на девяносто процентов католики и на сто – вудуисты. (Как-то раз Фармер мне рассказывал об одном крестьянине, чрезвычайно набожном: “Конечно, он верит в вуду. Просто считает, что вуду – это нехорошо”.) Очагами народного восстания были католические церкви – не соборы, где восседали иерархи-дювальеристы, а tilegliz, маленькие церквушки разоренных деревень и городских трущоб. Самая важная из них – церковь Св. Иоанна Боско, где проповедовал священник по имени Жан-Бертран Аристид.
В 1986 году, впервые услышав выступление Аристида по радио в Канжи, Фармер решил наведаться к нему в церковь и послушать его вживую. Паства внимала затаив дыхание, и Фармер тоже. Насколько ему запомнилось, священник говорил: “Люди читают Евангелие так, будто оно относится к другому месту и времени, но описанная в нем борьба происходит здесь и сейчас. Угнетение бедных, надругательство над слабыми, спасение для тех, кто сражается за правое дело, – есть ли понятия более насущные для возлюбленного нашего Гаити?” Фармер вспоминал: “Я так долго искал в Гаити прогрессивную церковь, проповедующую теологию освобождения, и наконец нашел”. После службы он присоединился к группе людей, подошедших к Аристиду поговорить, и тот никак не мог его не заметить. (“Высокие белые прихожане, говорящие по-креольски, встречались ему все-таки не на каждом шагу”.) Они подружились, но в течение 1988 года виделись редко. Фармер был очень занят в Канжи, а Аристид был вынужден то и дело защищаться от покушений – однажды, например, его церковь забросали зажигательными бомбами по приказу мэра Порт-о-Пренса.
Фармер надеялся на значительные перемены в Республике Гаити, но в то же время ненавидел, как он выражался, “кувыркания”, то есть смуту, кровопролитие и их неизбежный побочный эффект – ухудшение местного здравоохранения, и без того никуда не годного. В один прекрасный день в 1989 году он забрался на вершину холма, возвышающегося над Канжи. В Гаити он, как правило, не писал ничего, кроме официальных писем и благодарственных посланий. Времени не хватало, и к тому же лечить больных, строить школы и водопровод было здесь куда важнее всяческой писанины. Но в тот день он сделал исключение и отправился на холм, чтобы поработать над своей диссертацией по антропологии, которую назвал “СПИД и обвинение” (AIDS and Accusation, первый из его аллитеративных заголовков).
СПИД пришел в Канжи в 1985-м, примерно через два года после того, как туда приехал Фармер. Об этом Фармер и собирался писать в своей диссертации. Представить “обвинительную географию”, согласно которой Гаити отводилась роль козла отпущения. Рассказать, как еще в самом начале эпидемии СПИДа в Штатах социологи и даже медики выдвигали гипотезы, будто зараза мигрировала из Африки на Гаити, а оттуда в США. Некоторые эксперты даже предполагали, что болезнь вообще зародилась на Гаити, где, по некоторым слухам, вудуистские жрецы хунганы отрывали головы цыплятам и взахлеб пили их кровь, а потом предавались растлению маленьких мальчиков.
Планировал Фармер написать и о том, как в Центре контроля заболеваний, американском федеральном агентстве, не постеснялись даже объявить гаитян “группой риска” наряду с еще несколькими категориями лиц на “г” – гомосексуалистами, больными гемофилией и героинщиками, – и о том, какой непоправимый ущерб это нанесло хрупкой экономике Гаити и всем гаитянам, где бы они ни жили. Диссертация оперировала целым ворохом эпидемиологических данных, призванных показать, что СПИД почти наверняка из Соединенных Штатов попал в Гаити, а занесли его, вполне вероятно, секс-туристы американского, канадского и гаитяно-американского происхождения, которым в трущобах Каррефура, района Порт-о-Пренса, соответствующие услуги предоставлялись за бесценок.
Работа задумывалась как “антропологическая интерпретация страдания”, совмещающая доказательный материал из разных областей науки: этнографии, истории, эпидемиологии и экономики. Однако начинаться она должна была с истории Канжи. Следуя антропологической традиции, Фармер дал деревне псевдоним – До-Кэ. Сидя на выступе горной породы на вершине холма, он писал: “Самый лучший вид на До-Кэ открывается с одного из крутых холмов странной конической формы, почти кольцом окружающих деревню”.
С этого наблюдательного пункта Канжи выглядела горсткой маленьких строений, разбросанных как попало по склону, практически лишенному растительности. Вон там, близко к вершине – домик Дьедонне, ныне пустующий, так как хозяин в прошлом октябре скончался от СПИДа. А в том домике у дороги СПИД медленно свел в могилу Аниту Жозеф. Пейзаж хранил в себе горькую память. Фармер перебирал в уме и многих других пациентов, унесших в могилу свои анамнезы, живо вспоминал трех молодых гаитянок, помогавших ему с первым медицинским соцопросом в Канжи: Асефи умерла от малярии, Мишле от брюшного тифа, Ти-тап Жозеф от послеродового сепсиса. Всех этих смертей можно было бы избежать, имея в наличии хорошие лекарства. Друзья испускали дух под присмотром врачей, в типичных, не дотягивающих до минимальных стандартов медучреждениях Гаити, которые он уже ненавидел.
И все же не только поражение и гибель наблюдал он со своего насеста. Фармер видел зеленые оазисы вокруг общественных колонок Канжи, черпающих воду из кристально чистой подземной речки. Видел общественные туалеты отца Лафонтана, благодаря которым деревня практически полностью избавилась от брюшного тифа. Видел часть территории, где располагалась “Занми Ласанте”, и мог легко дорисовать себе остальное: общежитие и церковь, офис здравоохранительной организации и угол школьного здания, а за рощицей собственноручно им посаженных деревьев – домик для гостей, ремесленную мастерскую и солидное строение, в котором размещалась клиника Бон-Савёр, обновленная на деньги Тома Уайта. Поэтому, возвращаясь взглядом к самой деревне, Фармер обнаруживал, что она уже состоит не только из грубо сколоченных лачуг. Канжи выросла со ста семи хозяйств до ста семидесяти восьми, и склон холма теперь был усыпан домиками.
Мамито, супруга отца Лафонтана и матриарх “Занми Ласанте”, взяла под свое крыло проект по улучшению жилищных условий. Она распределяла материалы, оплаченные Томом Уайтом, и потихоньку организовывала перестройку самых плачевных развалюх. В большинстве домов было всего по две комнаты, во многих еще оставались земляные полы, но почти все обзавелись железными крышами – одни были крашеные, другие ржавые, третьи блестели в ярких лучах солнца. Шесть лет прошло с тех пор, как Фармер впервые попал в Канжи, и вот поселение уже не напоминает лагерь беженцев, а просто выглядит как типичная, предельно бедная гаитянская деревушка.
Дипломы по антропологии и медицине Фармер получил одновременно, весной следующего, 1990 года. Его диссертация удостоилась премии, и университетское издательство согласилось ее напечатать. С самого начала некоторые профессора в медицинской школе – в частности, видный антрополог Артур Клейнман и не менее выдающийся детский психиатр Леон Эйзенберг – прониклись симпатией к Фармеру и смотрели сквозь пальцы на его, мягко говоря, нерегулярные посещения занятий. В течение следующих лет и эти двое, и другие преподаватели защищали его от нападок и академических правил. Живущий ради служения непременно нуждается в поддержке окружающих. И Фармеру многие помогали.
Прогулы в Гарварде не сказались на его успехах в учебе. Ясное дело, работать над дипломом по антропологии куда уместнее в Гаити, чем в Бостоне. Да и в медицинской школе он получал отличные оценки отчасти потому, что большую часть этих шести лет совмещал зубрежку своих карточек-перевертышей с почти настоящей врачебной практикой в Канжи. К тридцати одному году он успел перевидать столько разнообразных заболеваний, сколько не всякому американскому врачу доводится встретить за всю жизнь. Кроме того, он научился проектировать и здравоохранительную систему, и клинику, строить то и другое с нуля и управлять тем и другим. И все это в одном из самых жутких мест на земле, где власть нарочно держит людей в невежестве, а цемент перевозится на осликах… если повезет. Неудивительно, что больница Бригем-энд-Уименс приняла Фармера в клиническую ординатуру. Ординаторская программа Бригема была и самой престижной в мире, и самой гибкой. Здесь начинающим врачам позволяли заниматься и другими делами. Фармер и Джим Ким, которого тоже приняли в Бригем, поделили одну ординатуру на двоих. То есть Фармер получил официальное разрешение половину своего времени проводить в Бригеме, а половину – в Канжи.
Казалось вполне вероятным, что к концу 1990 года в Гаити состоятся настоящие всенародные выборы. Но, разумеется, этого не могло произойти без сопротивления армии и дювальеристской элиты, а также вооруженных формирований, на них работающих (как правило, по ночам). Возвращаясь из Гарварда, Фармер ехал из Порт-о-Пренса в Канжи на машине и по дороге всякий раз миновал пять разных военных блокпостов. На каждом солдаты вымогали взятку, это было в порядке вещей. Иногда еще и отнимали оборудование, которое он вез в клинику. Но случались неприятности и менее стандартные. У “Занми Ласанте” был офис в Порт-о-Пренсе. В течение нескольких месяцев, предшествовавших выборам, туда неоднократно звонили, и голос на другом конце провода просил к телефону Фармера, а потом изрекал нечто вроде: “Скоро ляжешь рядом с прахом своей бабки”. Снимая трубку, Фармер слышал громкие щелчки на линии. В конце концов он залез на крышу, нашел подслушивающее устройство – неуклюжую самоделку – и не без злорадства растоптал ногами.
Все это его несколько озадачивало. Он ведь не играл сколько-нибудь заметной роли в политике. Возможно, Фармер привлек к себе внимание военных, поскольку всякий раз, как его пациентов арестовывали, являлся в тюрьмы и пытался их вытащить. Дважды во время таких попыток “пресечения заключения” (как он выражался) солдаты в казармах Мирбале намяли ему бока. А может, он просто недооценивал собственную значимость. Не исключено, например, что лишние глаза заприметили его в обществе Аристида.
В 1990 году он часто виделся со священником, к тому времени уже знаменитым. Однажды, когда Фармер как раз оказался в столице, Аристид явился в офис “Занми Ласанте”. Грязный и растрепанный, он сидел за рулем белого пикапа, в котором вез муку для своего сиротского приюта. Пикап не желал заводиться, так что они с Фармером перетащили муку в грузовичок, принадлежащий “Занми Ласанте”, и двинулись в путь. По дороге они въехали в огромную лужу, и машина увязла. “Сдается мне, ничего у нас не выйдет, – констатировал Фармер, а затем обратился к Аристиду: – В газетах пишут, что вы собираетесь баллотироваться в президенты. Видно, плохо они вас знают, ведь вы бы никогда на такое не пошли”.
Аристид отговорился общими фразами, а неделю спустя выдвинул свою кандидатуру. Поначалу Фармер злился: “Как он мог влезть в гаитянскую политику, в эту несмываемую грязь?” Но потом задумался: “А что говорят сами гаитяне? Они-то требуют, чтобы он участвовал в выборах”. В дневнике, который Фармер вел в то время, записано: “Быть может, это уникальный шанс изменить Гаити”.
Вскоре он уже горячо болел за Аристида, как и практически все жители Канжи, и так же, как и они, постоянно слушал по радио сообщения из столицы. В день выборов он вместе с отцом Лафонтаном был в Порт-о-Пренсе. Результат подтвердили многие иностранные наблюдатели, в том числе Джимми Картер. За Аристида проголосовали 67 процентов, за двенадцать остальных кандидатов – всего 33. Дневник запечатлел ликование Фармера. Теперь в Гаити самый популярный в мире избранный глава государства, который к тому же проповедует теологию освобождения и обещает вытянуть страну на уровень “достойной бедности”. Также новый президент весьма прозрачно намекнул, что благоденствию прежней элиты настал конец. “Камни в воде не знают, каково камням на солнце” – гласит гаитянская поговорка. В одной из своих речей Аристид перефразировал ее: “Камни в воде скоро поймут, каково камням на солнце”.
