Текст книги "Шестимесячная практика (Письмо 10)"

Автор книги: Товий Баевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Баевский Товий
Шестимесячная практика (Письмо 10)

Товий Баевский

Записки нового репатрианта

Злоключения бывшего советского врача в Израиле

(Шестимесячная практика)

Письмо номер 10. "Шестимесячная практика"

Излишне говорить, что на следующий день я пришел в больницу задолго до начала рабочего дня. Быстро уладив все формальности и получив на складе чистый белый халат, я появился в отделении. Все это напомнило мне, как после получения диплома я пришел в больницу уже в качестве врача – интерна. Чувство радости, гордости, вместе с неуверенностью: – "А справлюсь ли я, а как меня встретят коллеги и больные?"

Действительность оказалась, как всегда, прозаической. Выяснилось, что никто не собирается встречать меня с рушником у порога отделения. На утренней линейке заведующий представил меня так: "Да, кстати, у нас начинает работать новый доктор", махнув в мою сторону рукой: "Его зовут – как твоя фамилия? да, да, доктор Баевский, он у нас будет 6 месяцев на стажировке. "Твои товарищи тебе все объяснят", добавил он, показав на сидящих в сторонке человек пять врачей совершенно олимовского вида. "Товарищи" ухмылялись и посматривали на меня как бывалые моряки на салагу – они то уже были в отделении по 2 – 3 месяца.

У остальных врачей я не вызвал никакой реакции, кроме вежливо – безразличных улыбок.

После линейки собратья популярно объяснили ситуацию, в которой я оказался. В отделении постоянно крутятся 5 – 6 врачей – олимов, одни оканчивают 6 – месячный период и уходят, а другие приходят. В основном их используют на технических работах – взятие анализов крови, снятие ЭКГ, заполнение историй болезни и пр. Отделению это очень удобно – бесплатные рабочие руки. На специализацию практически никого не оставляют, но если нормально себя зарекомендуешь – заведующий даст хорошую характеристику, с которой потом можно поискать место врача в каком ни будь тихом доме престарелых или в другом богоугодном заведении. Некоторые даже находят. О продолжении своей врачебной карьеры можно спокойно забыть, но как-то прокормиться все же можно будет. А за эти 6 месяцев нужно постараться получить разрешения на дежурства в отделении – это неплохо оплачивается, а на одну стипендию, равную прожиточному минимуму, особо не разжиреешь. Да и после истечения 6-и месяцев некоторым разрешают про! ! должать дежурить – хоть какая – то врачебная работа.

Среди врачей – олимов, которые находились в тот период в отделении, публика подобралась разношерстная. Там был средних лет кандидат мед. наук, бывший доцент одного из столичных мед. институтов; молодая доктор из Молдавии со стажем 2 года – из которых 1 год и 10 месяцев она просидела в отпуске по уходу за ребенком; бывший военный врач, служивший токсикологом радиологом; молодая заведующая кардиологическим отделением из Ленинграда, и два стажера, только что закончивших институты.

В эту пеструю компанию затесался еще один персонаж доктор Джамши – 45-летний врач из Ирана. Кстати, до сих пор я не знаю, имя это или фамилия. По его словам, жил он там неплохо, держал в Тегеране частную клинику и преуспевал. Во времена шаха жизнь была чудная, когда пришли хомейнисты – стало поскучнее, но его никто там не обижал, он лечил, по его словам, всю столичную элиту и делал неплохие деньги. Что его дернуло переехать в Израиль – он и сам толком не понимает, скорее всего, сионистские иллюзии. Так или иначе, сложным путем через Турцию он вывез всю семью, откуда уже и совершил алию – так называется на иврите приезд еврея в Израиль – в дословном переводе – "восхождение". На привезенные с собой деньги он купил квартиру, поселился в ней и начал бомбардировать Минздрав просьбами признать его врачом-специалистом, каковым он считался в Иране. Ему предложили сначала пройти стажировку в отделении, а уже затем будет решен вопрос о его аттестации. Так он и появился в больнице Асаф Харофэ.

Худой, в толстых очках с еще более толстыми дужками, в которых скрывался слуховой аппарат, с гнусавым голосом и тягучим иранским акцентом, он производил странное впечатление, как человек, не вполне понимающий, где он находится и что делает.

По утрам он вместе со всеми брал больным кровь на анализ. В его руках тонкая иголочка для взятия анализа крови становилась орудием пыток. С первого раза в вену он не попадал никогда, но не отступался, а продолжал колоть и колоть, пока не достигал результата.

Правда, взятая таким травматичным образом кровь обычно сворачивалась, и кому-то из нас потом приходилось повторять анализ. Вскоре больные его уже знали. Если он приближался к палате, все ходячие разбегались, а лежачие прятались под одеяло. Закаленные медсестры бледнели, видя мучения его жертв. После его подобной деятельности больные целыми палатами умоляли о выписке – пережить подобное еще раз не соглашался никто. В итоге его стали посылать с анализами лишь к полным маразматикам или к больным в коме.

При снятии больному кардиограммы он умудрялся так запутывать провода прибора, что несчастного пациента потом освобождали по 15 минут.

Написанные им истории болезни не мог прочитать ни один человек – они больше всего напоминали клинопись, впрочем, с изящными персидскими завитушками. По моему, и сам он был не в силах это прочесть, а докладывая историю, каждый раз придумывал все заново. Но во время обхода заведующего наступал его звездный час.

Он мог цитировать двухтомное руководство Харрисона по терапии целыми страницами, первым отвечал на любой вопрос заведующего, и иногда начинал тягуче спорить с ним по каким то мелким подробностям, доводя того до белого каленья. Что было особенно противно, часто он оказывался прав, и к тому же Джамши не упускал любой возможности напомнить окружающим о своих знаниях. Если бы он не был столь нелеп и неприспособлен, его бы просто терпеть не могли. А так он вызывал скорее смех, и в общем все относились к нему довольно добродушно. (все, кроме больных – они его люто ненавидели, и их можно понять).

Как он умудрялся быть преуспевающим врачом в Иране – я не очень понимаю. То ли персы совершенно не чувствительны к боли, то ли они столь уважают теоретические познания, что готовы простить за них все.

Среди наших врачей отношения были товарищескими. Все старались помочь друг другу, ввести в курс дела новеньких. Мы, в самом деле, чувствовали себя "товарищами по несчастью" и держались вместе. Очень многое нужно было осваивать заново.

Началось со взятия крови из вены. В Союзе нам этого делать обычно не приходилось, нужно было учиться. В один из первых дней мне попалась больная – старушка в полном маразме. Потребовалось взять у нее 5 пробирок крови на разные анализы. При первых же попытках наложить ей жгут на руку она начала вырываться и дико визжать. Я оторопел, но приученный не спорить с больными, оставил ее в покое. Придя к резиденту – местному парню, я сказал, что больная N отказывается от анализа. Он ухмыльнулся и сказал: – "Ну пойдем, я тебе помогу ее уговорить". Придя в палату, он наложил ей жгут, ни малейшего внимания не обращая на ее сопротивление и крики, и удерживая ее руку, сказал – "Ну, коли". Трясущимися руками, вздрагивая при каждом визге пациентки, я ввел иголку в вену и набрал нужное количество крови. После снятия жгута, старушка тут же успокоилась и мы ушли. Все это выглядело как то слегка садистски, в стиле картинок – "врачи-преступники мучают советских военнопленных".

Конечно, если пациент находится в ясном уме, насильно с ним никто ничего делать не будет. Но с дементными больными не церемонятся – делают столько и таких анализов, сколько требуется по их состоянию (в случае более серьезных процедур, типа хирургических операций, действует закон о правах больного, регламентирующий, что и как делать, если больной не в ясном сознании).

По большому счету это обоснованно – правильное лечение невозможно без обратной связи в виде частых анализов. Но все равно, эти бесконечные уколы поначалу кажутся жестокими и бесчеловечными.

Технические сложности постепенно уходят, начинаешь делать это быстро и по возможности безболезненно, и со временем появляется навык попадать в любую вену без проблем. Кстати, это очень поднимает твой авторитет в глазах больных, для многих именно это определяет профессиональный уровень врача, а не его знания.

Другой сложностью был профессиональный язык. В разговорах врачей используется такое количество терминов и сокращений, ивритских и английских, что поначалу я вообще не понимал, о чем идет речь. Приходилось ходить с блокнотиком в кармане и записывать все непонятное, а потом спрашивать у кого-нибудь.

Писать на иврите после окончания ульпана мне вообще не приходилось. Поэтому предложение взять нового больного и заполнить ему историю болезни поначалу ввергло меня в прострацию. "Ничего страшного, возьми чью ни будь историю для примера и перепиши, вставляя подходящие к твоему больному данные", – сказали мне коллеги. Так я и сделал, после 10-15 таких историй следующие писать уже проблемы не представляло, постепенно запомнились и термины, и сокращения.

То же самое и с расшифровкой кардиограмм. В Союзе обычно в больницах был специальный врач, который расшифровывал все кардиограммы, обычные терапевты, как правило, этим не занимались.

Поскольку здесь в отделении нам приходилось каждый день снимать и просматривать десятки кардиограмм, постепенно пришло и это умение.

В целом, месяца через полтора я почувствовал себя более уверенно. К тому же на обходах, когда заведующий задавал свои вопросы по теории или по больным, я уже был в состоянии что то ответить, и даже иногда впопад. Поэтому я набрался наглости и пришел к заведующему просить дать мне дежурства в отделении. Наглостью это было по двум причинам.

Во первых, внутренне я совершенно не чувствовал себя готовым к самостоятельным дежурствам. При одной мысли, что я останусь один в отделении со всеми этими тяжелыми больными, у меня начинали волосы вставать дыбом. В Союзе, хотя я и дежурил в больнице, но у меня не было опыта работы со столь сложными случаями, у нас такие переводились в палату интенсивной терапии, и в отделении оставались относительно легкие пациенты. Во вторых, обычно самостоятельные дежурства люди получали месяца через 3-4 от начала работы, а в моем случае прошло только полтора. Но нужно было кормить семью, и дежурства явились бы для меня большим подспорьем.

Заведующий испытующе посмотрел на меня, и спросил:

– А ты уверен, что справишься?

– Уверен! – нагло соврал я. Я был, мягко говоря, совсем неуверен.

– Ну хорошо, я скажу, чтобы на следующий месяц тебя включили в список. Смотри, не подведи меня – я за тебя поручаюсь.

Выходя из его кабинета, я вдруг осознал, что недели через две мне придется остаться одному на всю ночь со всеми этими тяжелыми больными, что нужно быть готовым делать им реанимацию, выводить из отеков легких, не пропустить каких-нибудь опасных осложнений и пр. Мне очень захотелось вернуться и сказать, что я пошутил, что я еще совсем не готов. Если я до сих пор не всегда понимаю из – за слабого иврита, что хочет сказать мне больной, как же я могу брать на себя такую ответственность? А если я ошибусь, сделаю что то не так – подумают, что меня вообще нельзя подпускать к пациентам, и просто выгонят с "волчьим билетом". Что я потом буду делать? Может, тихо пересидеть эти пол-года, не лезя на рожон, получить стандартно-доброжелательную характеристику и поискать тихое место?

С другой стороны, если ты претендуешь на что то большее, чем дом престарелых, то нужно попытаться проявить себя. Ведь уровень врача определяется только в конкретной самостоятельной работе. Если хочешь, чтобы на тебя не смотрели как на пустое место, бесплатную рабочую силу для взятия анализов, чтобы когда ни будь в будущем сочли достойным принять на специализацию необходимо начать дежурить.

Я пытался себя успокаивать, что не боги горшки обжигают, что многие из наших ребят уже делают дежурства самостоятельно, но это не помогало. Все дежуранты обычно рассказывали, как им было тяжело начинать, как они до сих пор боятся и начинают трястись за неделю до рокового дня.

В сущности, не то страшно, что ты не будешь знать, как лечить больного, или что не сможешь правильно поставить диагноз – с этим то как раз все у меня было в порядке. Просто ужасно давит груз ответственности – ночью ты единственный врач в отделении, и со всем, что случиться с больным, ты должен справляться сам. Конечно, можно позвонить сеньеру и спросить совета. Можно вызвать дежурного из отделения реанимации, он прибежит – через 5-10 минут. Но когда больной начинает помирать у тебя перед глазами, и оказать ему помощь нужно прямо сейчас часто эти 5-10 минут решают – выживет он или умрет. Поэтому от тебя, от твоих знаний и умений часто напрямую зависит жизнь людей, и как бы ты не был уверен в своем профессионализме, это ощущение здорово давит, цена твоей ошибки слишком велика и для тебя, и для больного.

В оставшееся время я несколько раз оставался на дежурства вместе с кем-нибудь из опытных ребят, смотрел, что и как они делают, подменял их на несколько часов. Вроде бы все знакомо, никаких особых сюрпризов нет, но все равно разница огромна работать, чувствуя за собой чью то поддержку и контроль, или дежурить самостоятельно.

Так или иначе, приблизился конец этого месяца, принесли график дежурств на новый. В трех местах там была напечатана моя фамилия. Ну все, назад пути нет – дежурить придется.