Текст книги "Женский клуб"

Автор книги: Това Мирвис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Това Мирвис
Женский клуб

Моим родителям и Аллану с любовью

Tova Mirvis / The Ladies Auxiliary

Copyright © 1999 by Tova Mirvis

© ИД «Книжники», 2020

© М. Глезерова, перевод, 2020

© Н. Зурабова, обложка 2020

© Е. Кравцова, оформление, 2020

Пока в Мемфис не приехала Бат-Шева, наша община была самым надежным местом на земле – маленькая, дружная, сплоченная, как любовно вывязанный свитер. Мало что менялось в этом городе, где мы жили с рождения и, как и наши родители и их родители до нас, не представляли жизни где-либо еще.

Мы знали город, как свои лица, могли нарисовать каждый поворот, каждую кочку на дороге так же точно, как линию собственного подбородка. Мемфис построен на высоком крутом берегу, что нависает над рекой Миссисипи, укрывая нас от торнадо, каждый год перед самой весной проносящихся по всему Арканзасу. Когда гудят тревожные сирены, завывает ветер и дождь барабанит по нашим прочным крышам, нам куда спокойнее здесь, наверху, на нашей ниспосланной Богом земле. Когда все проходит, когда небеса вновь сияют привычной безмятежной лазурью и деревья уже не раскачиваются и не гнутся во все стороны, мы открываем двери и в очередной раз видим, что беда обошла нас стороной.

Мемфис распростерся вглубь от Миссисипи, чьи темные воды несутся к куда более населенным и живым местам. Лишь недавно вдоль берега выросли высокие офисные здания, роскошные отели, многоуровневые парковки; и сонные улочки, когда-то пестревшие разномастными магазинами, обшарпанными клубами и ломбардами, стали напоминать любой другой город. Мемфис преобразился: машины всё больше разгонялись, люди шли всё быстрее, им уже было недосуг заскочить на минутку в гости или хоть издали помахать рукой. И все же город как будто не дозрел до сооружений из стекла и металла, восьмиполосных хайвеев и нового стадиона. Он походит на ребенка, слишком рано нацепившего взрослую одежду, которая чересчур велика и не очень нова.

От реки город тянется на восток, север и юг. Мы не единственные жители восточного Мемфиса – нас совсем мало среди многочисленных неевреев, – и все же мы подобны городу внутри города, со всех сторон окруженному крепостными стенами, которые обозначали границы – если не на наших участках, то в наших умах. Единственное, чему удалось просочиться сквозь них, так это южному привкусу, что создало новое необычное сочетание. После стольких лет здесь кто возьмется точно определить, что изначально наше, а что – от них?

Поскольку никому не известно, отчего ортодоксальные евреи осели в Мемфисе, когда все остальные перебирались в Нью-Йорк или Чикаго, кажется, будто община просто упала с небес, как манна. Говорят, что первые евреи приехали, потому что у кого-то здесь имелся родственник (может, уличный торговец галантерейным товаром, может, торговец тканями), но, хотя многие пытались, ни одной семье не удалось застолбить за собой этого родственника. Однажды прибыв сюда, наши семьи остались здесь навсегда, распространяясь и размножаясь, пуская новые корни в почву и осваивая ее. Сменилось несколько поколений, и границы между семьями поистерлись, превратив нас в единое целое; в Мемфисе Леви становятся Фридманами, те становятся Шейнбергами, а потом снова Леви.

Даже мысли не допускалось, что кто-то отсюда уедет. Не за тем мы выстроили этот город, чтобы наши история и традиция закончились вместе с нами. Уехать на пару лет – еще можно понять. Но дети всегда возвращались, двигая нашу общину и историю всё дальше вперед. Мы считали себя Южным Иерусалимом, а свои семьи – звеном в череде еврейских мемфийцев, которая простирается в бесконечное будущее, во все пределы, как Господь на Небесах.

То, что все вышло иначе, застигло нас врасплох. Может, мы замечали грозные знамения, может, видели темнеющие небеса и чуяли стук дождя. Но даже если так, мы словно снизу вверх глядели на серо-зеленые воды Миссиссипи. Уже потом только и думали: мы что-то сделали не так? Или чего-то не сделали? Или это изначально наша вина? Эти вопросы мы задаем себе сегодня. Но тогда мы видели лишь, что теряем наших детей. И что еще нам оставалось делать?

1

Бат-Шева появилась в нашей жизни пятничным вечером, когда мы готовились к шабату. Так приезжать не подобало. Не то чтобы это не дозволялось религией, но все же мы бы так не поступили. Пятницы отводились на подготовку к шабату, и в день приезда Бат-Шевы мы забирали детей из детсада, жарили курицу, стирали – список горящих дел только рос по мере приближения темноты. Даже летом, когда шабат начинался ближе к восьми, времени вечно не хватало. Каждую неделю, когда последние проблески солнца таяли за деревьями, мы оглядывали наши отдраенные дочиста дома, вдыхали ароматы приготовленной еды и, словно чуду, дивились, что вот опять мы справились вовремя.

Мы уже знали, что приезжает кто-то новенький, что Либманы, как и надеялись, наконец-то сдали свой дом какой-то милой еврейской семье. Их-то мы и ждали со дня на день – мужа, жену, ребятишек. И гадали: захочет ли жена присоединиться к Женскому союзу, к Женской группе помощи, к Комитету благотворительных завтраков? С кем по очереди они станут подвозить детей в школу? Был конец июня, и распорядок на следующий учебный год уже утвердили.

Когда Бат-Шева катила по улице в пыльной белой машине, нагруженной чемоданами, с опущенными стеклами, из-за которых неслась громкая музыка с неведомой радиостанции, нам и в голову не пришло, что это и есть наши новые соседи. Мы решили, что женщина ошиблась поворотом и теперь объезжает наш квартал в поисках нужного. На своих улицах мы привыкли видеть микроавтобусы или минивэны, способные вместить многочисленных детей, сумки продуктов, горы вещей из химчистки.

Но она притормозила у дома Либманов и высунулась из окна сверить адрес. Автомобиль въехал на дорожку и, жалобно взвизгнув, остановился. Она посигналила, словно ожидая, что кто-то выбежит ее встречать. Но никто не появился, и мы, укрывшись за шторами, наблюдали за тем, как она вылезла из машины, подняла над головой руки и потянулась всем своим стройным телом. Обернулась и пристально оглядела улицу, скользя глазами от дома к дому, неспешно, по глоточку вбирая нас, словно горячий чай.

Кто знает, что она увидела, впервые осмотревшись вокруг. Мы жили здесь так давно, что свежий взгляд давался с трудом. Синагога со школой стоят в центре нашего квартала, и дома, отдавая дань самому важному, почтительно выстраиваются кругом. Наши петляющие улочки тихи и покойны. Ветви кизила, белые магнолии и крепкие дубы зеленым куполом нависают над дорогами, выписывая в небе полог из листьев. Дома, по большей части одноэтажные, с покатой крышей, большие и вальяжные, стоят поодаль друг от друга. Газоны ухожены, кусты подстрижены, и яркие цветы обрамляют мощеные дорожки, ведущие к дверям.

Мы сразу поняли, что Бат-Шева не из наших. Особенно выделялись ее белокурые волосы. Длинные, распущенные, до самого пояса. Яркие зеленые глаза, лицо блестит от пота. Черты лица правильные и аккуратные, скулы четко прорисованы, бледная кожа гладко натянута. Но губы полные, с изгибом кверху, точно у лука. Одежда тоже привлекла наше внимание. Она одевалась не как мы. Свободные юбки и глухие вырезы скрывали наши формы, превращая их в мешковатое нечто. Ее белая блузка с коротким рукавом слишком облегала грудь. Легкая ткань лиловой юбки с бахромой на подоле развевалась при ходьбе, почти открывая ноги. У нее был серебряный браслет на щиколотке, с блестящими голубыми бусинами, и кожаные сандалии с плетеными ремешками.

Она обошла машину, открыла дверцу, и оттуда вылезла босая девочка в желтом сарафане. Лицо Аялы было перепачкано шоколадом, и руки казались липкими. Что-то в этом лице заставило нас всмотреться попристальнее: сначала нам померещился кто-то взрослый, хотя наши глаза несомненно говорили, что перед нами ребенок не старше пяти. Волосы у нее были светлее, чем у Бат-Шевы, и косыми прядями падали на лицо, доходя до подбородка. В ее глазах было что-то нездешнее, мнилось, будто за ними никого нет. А кожа такая бледная, что почти просвечивали голубые прожилки.

Аяла села на лужайке, трава на которой стала бурой и жесткой из-за засушливого лета. Собрала нарциссы, буйно разросшиеся за последние месяцы, надергала травинок и ногтем разреза́ла стебли в ожидании матери. Наши дети так никогда себя не вели: стоило нам замешкаться хоть на пять минут, принимались тянуть за юбки и хныкать. Но Аяла никуда не спешила. Она отлично сидела там сама по себе.

Бат-Шева стала разбирать вещи. Поверх машины был натянут зеленый брезент, который прикрывал груду разнообразных предметов, так ненадежно примотанных к багажнику, что непонятно, как они не вывалились где-то по дороге. Она пыталась размотать брезент – мы бы оставили эту работу мужьям. То и дело качала головой и выдавала резкое словцо. Наконец справилась с веревками и спустила ящики из-под молока, хозяйственные сумки и чемоданы на подъездную дорожку. Мелькнули торчащие из сумки кисти, перемотанные красной лентой. На дне ящика мы заметили тюбики с краской разных цветов и размеров. Не упустили и хозяйственную сумку, битком набитую книгами, и приоткрытую коробку цветных свечей.

Бат-Шева достала из сумочки ключ и отперла входную дверь. Дом полностью освободили несколько месяцев назад, когда Джозефа Либмана перевели в головной офис компьютерной компании в Атланте. В день их отъезда все местные пришли попрощаться с Джозефом, Эсти и их двумя детьми. Нам было очень жаль расставаться – Джозеф родился здесь, в том же самом Баптистском госпитале, что и многие из нас, и никогда отсюда не уезжал. Эсти была членом Исполнительного совета Женской группы помощи, вице-президентом по художественному оформлению, очень жаль было терять такого неутомимого труженика.

Зайдя внутрь, Бат-Шева сунулась за угол и мельком обозрела гостиную. Та стояла пустая, но раньше, обставленная Либманами, это была одна из самых красивых комнат в городе: обитые жаккардом кушетки с парными креслами, дубовый буфет и два персидских ковра. Остальной дом был так же роскошно убран, ни вещицы не на своем месте; мы недоумевали, как Эсти это удавалось, при двух-то детях. Даже толком не осмотревшись, Бат-Шева вышла на улицу и принялась заносить вещи внутрь, складируя их в холле в огромную кучу, которая грозила развалиться с каждым новым заходом.

Закончив, она подошла к дочке и обняла ее. Потом взяла за руку, и они двинулись по дорожке. Аяла обернулась и с тоской посмотрела на трех детей Рены Рейнхард, бегавших под оросителем на дальней лужайке, и на щенка Цукерманов, мчавшегося по улице. Дойдя до двери, Бат-Шева подняла Аялу поцеловать мезузу, которую Либманы оставили на входе. Может, они забыли про нее, а может, решили, что следующие жильцы тоже будут евреями. Бат-Шева и Аяла оглянулись напоследок, а потом зашли внутрь и закрыли за собой дверь.

В часы между приездом Бат-Шевы и началом шабата телефоны трещали без умолку. Арлина Зальцман считала, что эта женщина ей как будто знакома: где она могла ее видеть? Браха Рейнхард, младшая дочь Рены, заявила (как выяснилось, наврав, – через неделю она призналась, что все выдумала), что ехала мимо на велосипеде, и Бат-Шева окликнула ее по имени; но, когда Браха обернулась, той и след простыл. А миссис Ирвинг Леви, раздувшись от любопытства, сказала, что подумывает перейти улицу, постучаться Бат-Шеве в дверь и выяснить, кто она, собственно, такая.

– Так я и поступлю, – решилась миссис Леви, когда справиться с любопытством уже не было мочи. Она взбила свои каштановые волосы (крашеные, но кто бы осмелился произнести такое вслух?), оправила и так безупречное платье и положила в корзину всякой субботней снеди – халу, жареную курицу, парочку кугелей11
  Кугель – традиционное еврейское блюдо в виде запеканки, обычно на основе вермишели, может быть картофельным, мясным, фруктовым и т. д. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть] и тарелку своих знаменитых кукурузных оладий.

Миссис Леви почитала своей обязанностью быть нашими глазами и ушами, поставщиком всех новостей. На этот раз дело было не из трудных – на счастье, жила она прямо через дорогу от Бат-Шевы. Она перешла улицу и постучала в дверь, но никто не ответил. Миссис Леви терялась в догадках, куда же запропастилась Бат-Шева, и, уж конечно, трудно было представить, что она могла выйти из дома незамеченной. Может, затаилась внутри? Может, чего-то боится? Миссис Леви была решительно настроена выяснить, что происходит, и постучала снова, на этот раз громче.

Так и не получив ответа, миссис Леви вздохнула. «Вот оно, значит, как? Хочешь сделать другому что-то хорошее, и вот что выходит», – сказала она про себя. Преисполнившись разочарования, как водится у тех, кто, не щадя себя, творит добро, миссис Леви примостила корзину у двери и уже было двинулась по дорожке, как вдруг что-то послышалось.

– Погодите минутку, – кричала Бат-Шева. – Я сейчас!

Она открыла дверь, закутанная в белый шелковый халат. Увидев широко улыбающуюся миссис Леви, она как будто занервничала, не зная, как понимать этот визит.

– А, здравствуйте вам, – произнесла миссис Леви. – Я уж было решила, вы куда-то убежали. Но вы ведь только приехали, так что я не представляла, куда ж вам идти. В общем, я видела, как вы заезжали, и подумала: времени на готовку у этой женщины точно не будет, раз вы едва успели сюда до шабата. Так что решила принести вам немного еды.

Бат-Шева вышла на крыльцо, нисколько не заботясь о том, что она в халате и любой прохожий может ее увидеть. Она улыбнулась миссис Леви и, представившись, пожала ей руку, как принято у мужчин на деловой встрече; у нас такое уж точно было не заведено.

– Как это мило с вашей стороны! Вы даже не знаете, как меня зовут, и принесли столько угощений! – воскликнула Бат-Шева.

Миссис Леви скромно улыбнулась, принимая комплимент. Это таки было мило с ее стороны, но не зря же она считала себя приветственной делегацией в одном лице. И, раз уж она тут, надо бы задать пару вопросов; к чему оставлять доброе дело без награды?

– Скажите мне, Бат-Шева – так ведь вас зовут? – что привело вас в Мемфис? Не каждый день к нам приезжают новые люди.

– Мне всегда хотелось стать частью маленькой дружной общины, – ответила Бат-Шева. – Я столько прекрасного слышала об этом месте и подумала, что нам тут будет хорошо. А теперь вижу, что не ошиблась.

– Не ошиблись, – подтвердила миссис Леви. – Мы, скажем прямо, гордимся нашим старым добрым южным гостеприимством. Но вы же не просто так выбрали именно Мемфис? Вы, наверное, кого-то отсюда знали?

– Да, знала одного, кто здесь жил, – только и бросила Бат-Шева, оставив миссис Леви гадать, кого же она имела в виду. Она мысленно пробежалась по списку всех, кто когда-либо живал в Мемфисе. Но ее размышления были прерваны Бат-Шевой, которая, сунувшись за дверь, окликнула дочь.

– Аяла, иди-ка сюда, посмотри, что у нас есть на шабат, – позвала она.

Аяла прибежала в одних трусах, и Бат-Шева рассмеялась.

– Я собиралась искупать ее, когда услышала ваш стук, – пояснила она.

Миссис Леви не нашла в этом ничего смешного. К обнаженному телу, пусть даже и у ребенка, следует относиться серьезно. Аяла исподтишка смущенно поглядывала на гостью, но не произнесла ни слова, и миссис Леви преисполнилась сочувствия к малышке. Ее собственные дети и внуки по неведомым причинам жили не в городе, и было так отрадно видеть ребенка, который нуждается в любви и заботе.

– Эта милая дама принесла нам целую корзину с едой. Смотри, сколько всего вкусного у нас есть на шабат! – сказала Бат-Шева.

Аяла заглянула в корзину. Она ничего не говорила, но пришла в такое возбуждение при виде еды, что миссис Леви засомневалась, получает ли она столь необходимое детям домашнее питание. С этим еще надо будет разобраться, но сейчас ее главная цель – узнать как можно больше о самой Бат-Шеве.

– Так вы говорили… – продолжила миссис Леви, надеясь вернуть Бат-Шеву к разговору о том, кого же она знала из Мемфиса.

– Разве я что-то говорила? А я и не помню, – засмеялась Бат-Шева. – Наверное, это жара так действует. Здесь адская парилка.

Эта Бат-Шева, бесспорно, загадочная особа, заключила миссис Леви, не говоря уже о вольностях в речи, особенно в присутствии ребенка. Одному Богу известно, как она выражалась без свидетелей. Но правильнее всего было позволить разговору течь свободно и непринужденно, и рано или поздно миссис Леви откопает недостающие части пазла.

– Летом всегда так, жуткая жара. Каждый день я думаю: сегодня самый жаркий день за всю историю, но просыпаюсь наутро, а за окном еще жарче, – поведала миссис Леви.

– Что же это я держу вас тут на пороге и даже не пригласила в дом. Зайдемте, я приготовлю что-нибудь выпить, – предложила Бат-Шева.

– Все в порядке, не нужно. Похоже, вы заняты по горло, да и дома сейчас наверняка кавардак. – Как ни хотелось миссис Леви побольше вызнать об этой женщине, но близилось время шабата. – Меньше всего вам сейчас нужны гости.

– Вы уверены? Так мило было с вашей стороны зайти. Это меньшее, чем я могу вас отблагодарить.

– В другой раз. Мне еще нужно кое-что приготовить, да и у вас, конечно, не со всеми делами покончено.

Они распрощались, и миссис Леви поспешила домой. Времени до захода солнца оставалось как раз на один-два звонка.

– Мы проговорили всего несколько минут, поэтому пока рано что-либо утверждать, – отчитывалась миссис Леви своей ближайшей подруге и конфидентке Хелен Шайовиц. – Но с ней как будто что-то не так. Пока не поняла до конца, что именно, но точно тебе говорю: что-то с ней не так.

– Вот как, – заметила Хелен. Узнавать обо всех новостях первой было одним из преимуществ дружбы с миссис Леви. Ее умение разведывать все, что происходит в Мемфисе, всегда поражало. Многолетний опыт научил Хелен безоговорочно доверять ее мнению.

– Перво-наперво, она вышла на крыльцо в халате. И чуть ли не на дорожку в нем выскочила. Ее как будто и не волнует, что люди увидят. Я пыталась выспросить, кто она да откуда, но она отвечала уклончиво – очень, очень уклончиво. Совсем даже не удивлюсь, если она сбежала от каких-то неприятностей. – И миссис Леви тут же припомнила парочку скандальных историй, которые начались ровно так же. – Ну и еще большой вопрос, почему Аяла выглядела так, словно сто лет не видала домашней еды. Бедная детка бегала полуголая, как будто живет в дикой природе.

– Все это неудивительно, – согласилась Хелен; она взяла за правило поддакивать всему, что говорила миссис Леви, даже если и не была до конца согласна. Но в данном случае, надо признать, заключения миссис Леви были в самую точку. – Не похожа она на приличную мать.

– Нет, определенно не похожа. У таких дамочек вечно нет времени на собственных детей. – Миссис Леви уже была готова порассказать о разных способах, которыми эти современные мамаши калечат своих деток, но тут как раз на плите закипел куриный бульон. Надо было бежать; времени оставалось только на последнее соображение.

– Попомни мои слова, Хелен. Это из тех историй, за которыми глаз да глаз.

Новость о визите миссис Леви разлетелась по всем соседям. Хелен Шайовиц позвонила Ципоре Ньюбергер, которая позвонила Бекки Фельдман, которая позвонила разом Арлине Зальцман и Рене Рейнхард, каждая из них позвонила Леанне Цукерман, и Наоми Айзенберг, и Джослин Шанцер. И хотя мы носились как угорелые, стараясь успеть допылесосить и домыть посуду, все уже были в курсе того, что разузнала о Бат-Шеве миссис Леви. Наши дома соединялись телефонным кабелем, протянутым через дворы, с упрятанным под землю коммутатором, на котором лихорадочно горели все лампочки.

На закате мы зажгли субботние свечи в серебряных подсвечниках – по одной свече на каждого члена семьи, – и покой снизошел на наш квартал. Машины были припаркованы, телевизоры выключены, телефоны перестали звонить. Дети вернулись домой, мужчины оделись и отправились в синагогу. Мы надели струящиеся юбки, шелковые блузки и накрасились. Наши недели были подготовкой к пятнице. Нам заповедали отделять шабат от прочих дней и освящать его. У нас есть одежда, которую мы носим только на шабат, фарфор, серебряные приборы и хрустальные бокалы, предназначенные только для шабата. Мы не включаем и не выключаем свет, не слушаем музыку, не ходим на работу, не готовим на плите, не говорим по телефону, не заводим машину. Мы посвящаем этот день Богу и семье, проводя двадцать пять часов между заходом солнца в пятницу и первой субботней звездой в молитвах, за трапезами, отдыхая от работы. Внешний мир исчезает для нас, пусть и на один только день.

Мы в одиночестве ждем дома, когда из синагоги вернутся мужья и дети. Мы бы и сами могли пойти, если бы захотели; несколько жен всегда сидят в отделении для женщин. Но трех часов в синагоге субботним утром вполне достаточно. И мы не обязаны ходить. Это положено только мужчинам; мы же можем выполнять наши религиозные обязанности дома. Мы предпочитали покой наших домов. Это были единственные часы, когда нас не дергали, не было неотложных встреч, важных звонков. После всей свистопляски, наполнявшей каждую пятницу, хорошо усесться поудобнее, задрать ноги и выдохнуть.

Мы доставали сидуры22
  Сидур – молитвенник в иудаизме.


[Закрыть], чтобы прочитать субботние молитвы. В другие дни было трудно выкроить время для утренних молитв, а уж о дневных и вечерних и говорить нечего. Мы бы и хотели, и даже сидуры открывали, но непременно что-нибудь да отвлекало. То телефон позвонит, то ребенок заплачет, и уже в голове маячит, что нужно забрать вещи из химчистки и не забыть купить зубную пасту. Если и удавалось сказать молитвы, мы пробегали их скороговоркой, вкладывая в слова не больше смысла, чем в чтение телефонной книги.

Но в шабат все было легче. Мы чувствовали, будто стоим перед Богом, и благодарили Его за то, что даровал нам день отдыха, и славили красоту творения Его. Но больше всего мы молились о наших семьях. Из квадратных черных букв на нас смотрели лица любимых детей, мужей и родителей. Мы закрывали глаза, и процветание всего мира было подвластно нам.

Хотя мы молились в одиночестве, Леха доди всегда пели вслух: «Выйди, друг мой, навстречу невесте; мы встретим Субботу». Мы приглашали невесту Субботу в наши дома и представляли, как она впархивает через окно, облаченная в платье из белой органзы, и отблески субботних свечей пляшут на нем. На голове ее венок из свежих роз, и волосы сияют на свету. Слова слетали с наших губ, и уносились прочь из домов, и сливались в молитвенный хор, взмывающий к небесам.

Когда мужья с детьми возвращались из синагоги, мы переходили в столовую и приступали к субботней трапезе. Собравшись за столами, мы пели Шалом алейхем, приветствуя Господа с ангелами в наших домах. Песня напоминала нам об истории, которую нам рассказывали в детстве. Каждый вечер пятницы два ангела, добра и зла, идут вслед за человеком из синагоги. И когда человек заходит в дом, ангелы тихонько подглядывают – если стол накрыт для шабата, постелена белая скатерть и вся семья улыбается, добрый ангел радуется и благословляет их: «Да будет каждый шабат в вашем доме таким же». И тогда злому ангелу ничего не остается, как произнести: «Амен». Но если не горят субботние свечи, если, как в обычные дни, включен телевизор и звонит телефон, злой ангел улыбается и говорит, что каждый их шабат должен быть таким же. И тогда добрый ангел опускает голову, и, сдерживая слезы, произносит: «Амен». Закрывая глаза, мы видели двух ангелов, которые заглядывают в наши окна, и добрый ангел даровал нам свое благословение.

Затем мы пели Эшет хаиль: «Кто найдет доблестную жену? Цена ее выше жемчуга. Уверено в ней сердце мужа ее, и он не знает недостатка ни в чем». Вглядываясь в благодарные лица наших мужей, мы как никогда чувствовали, что нас ценят. Мы были совсем не прочь выполнять работу по дому, но немного признательности не помешает. Затем мужья клали руки на головы детей и благословляли их: «Да сделает тебя Всевышний подобным Эфраиму и Менаше, подобной Саре, Ревекке, Рахили и Лие, да благословит Он тебя и охранит». Они произносили кидуш над полными бокалами красного вина, восхваляя Бога, сотворившего мир за шесть дней и покоившегося в день седьмой от работы Своей. Затем мы отправлялись на кухню и омывали руки, трижды поливая каждую из сосуда, не произнося ни слова, пока наши мужья не скажут Амоци, и тогда откусывали от плетеной халы.

За первыми блюдами приготовленной нами трапезы мы изо всех сил старались не заговорить о Бат-Шеве. Мы избегали досужих толков, уж за субботним столом так точно. Поэтому обсудили Ширу Фельдман, семнадцатилетнюю дочь Бекки Фельдман, которую опять видели в вызывающе короткой юбке. Отметили, что Йохевед Абрахам, а ведь ей уже двадцать девять, вернулась домой из Нью-Йорка, так и не найдя себе мужа. Такая разборчивая, вечно все недостаточно хороши для нее, но и она-то не большая красавица. Ну и еще, Господи помоги, новость, что сынишка Рэйчел Энн Беркович заболел ветрянкой. И это, само собой, означало, что эпидемии нам не избежать. Не сегодня-завтра наши дети покроются багровыми пятнами.

Но когда мы вынесли курицу, салаты и кугели, которые готовили весь день, держаться уже не было мочи. Мы слишком долго крепились, и любопытство рвалось наружу, как пузырьки в кипящем котле.

За жареной курицей, стручковой фасолью с орехами и фасолью «Черный глаз» Хелен Шайовиц подалась вперед и поделилась новостью с двумя сыновьями, их женами и их детьми. Услышав о Бат-Шеве от миссис Леви, Хелен сделала еще несколько звонков и разузнала кое-что, чего не смогла выпытать миссис Леви. Она была очень горда своим уловом. Это доказывало, что она не просто правая рука миссис Леви – она и сама могла быть глазами и ушами.

Сведения были добыты окольными путями, но не так оно и важно – новость есть новость. Брат Хелен живет в Западном Мемфисе, в Арканзасе, и он перестал быть религиозным, но об этом (по просьбе Хелен) в семье не говорят. Долгая история, но если вкратце, он отправился учиться в светский колледж, и это был конец всему. В общем, он работает в той же компьютерной компании, что и Джозеф Либман, и несколько дней назад они как раз перекинулись парой слов. Разговор зашел про Мемфис, и Джозеф заметил, что они наконец-то сдали свой дом.

– Полагаю, Джозеф рассказал Дэвиду про дом, потому что он в курсе, что я живу здесь, – пояснила Хелен. – Но вы же знаете Дэвида. Он не смог ничего вспомнить про эту женщину, только что она откуда-то с севера.

Хелен покачала головой. Как можно было услышать, что дом сдан, но ничего не разузнать про новеньких? Все равно что долго ехать в магазин и забыть купить молоко. Но Хелен все же выудила из Дэвида еще одну подробность: у женщины, снявшей дом Либманов, были здесь знакомства. Она когда-то была замужем за кем-то из Мемфиса.

Выше по улице Эдит Шапиро ужинала у Ньюбергеров, как оно частенько случалось с тех пор, как умер ее муж. Ципора Ньюбергер настойчиво звала ее приходить в любое время. Когда все остальные принялись ее приглашать, Эдит не была уверена в их искренности: она решила, что вряд ли кому-нибудь нужна компания печальной старухи. И только Ципора как будто и вправду не лукавила. Она звала Эдит раз, другой, третий – пока та наконец не согласилась. Мать Ципоры была четвероюродной сестрой мужа Эдит, и это облегчало ситуацию; в конце концов, нет ничего важнее родственных связей, и Эдит была твердо намерена цепляться за каждую ветвь усыхающего фамильного древа. И теперь, месяцы спустя, гостиная Ньюбергеров стала ей вторым домом. Эдит даже привыкла к Ципориной нервозности, к клеенкам, которые та стелила поверх хороших льняных скатертей, к бедламу, что устраивали дети, которые орали, носились вокруг и переворачивали всё вверх тормашками.

Когда малышню уложили спать, подоткнули одеяла, потом еще раз, тут-то наконец Эдит удалось поделиться новостью. Она считала, что как гость обязана всегда приходить с интересной темой для беседы и с бутылкой хорошего виноградного сока, тогда Ньюбергеры от нее не устанут.

– Сегодня днем, – произнесла Эдит и выдержала драматическую паузу, – я говорила с кузиной Жанетт, которая живет в Нью-Джерси, и среди прочего упомянула о приехавшей женщине с маленькой дочкой.

Удивительное совпадение, но за пару недель до того Жанетт столкнулась с Барбарой Джейкобс, которая прежде жила в Мемфисе. Они встретились в очереди в кошерной булочной в Нью-Джерси, и Барбара тогда приглядывала за своей единственной внучкой. Ее сын, Бенджамин, погиб в ужасной автокатастрофе двумя годами ранее, и эта девочка была единственным, что у нее осталось от него. Жанетт краем уха услышала, как малышка – очаровательная белокурая девочка – говорила, что они с мамой переезжают в новое место, куда-то очень-очень далеко. Когда Жанетт наклонилась за свежей шоколадной бабкой, до нее, она поклясться готова, донеслось слово «Мемфис». Жанетт навострила уши, и, хотя переспрашивать не стала – не хотела показаться чересчур любопытной, – она не сомневалась, что это было слово «Мемфис».

Эдит и Ципора сошлись на том, что девочка в булочной наверняка и есть Аяла – сколько еще белокурых девочек могли переезжать в Мемфис в такой короткий отрезок времени? И если все верно, значит, Барбара Джейкобс приходится Бат-Шеве свекровью, раз та была замужем за ее сыном Бенджамином. Эдит и Ципора удовлетворенно кивнули. Все начинало проясняться.

Тем временем во владениях Леви у миссис Леви появилась информация, подтверждавшая предположения Эдит и Ципоры. Как всегда, за ужином у миссис Леви собралась куча народу: она предпочитала готовить для большого количества гостей, и тем вечером были приглашены Бернеры и Рейнхарды. У миссис Леви был заведен шведский стол. Ей нравилось расставлять все на самой красивой посуде, огурчики и оливки аккуратно разложены, брискет нарезан и украшен веточками петрушки, вишневый кугель из лапши покоится на салатных листьях для пущего цветового контраста, но без драматических излишеств. Важно и восхищение гостей, которые видели все блюда разом. Во всем этом был элемент творчества; готовка и сервировка превращались в искусство.

Когда все наполнили свои тарелки и расселись, миссис Леви громко откашлялась, требуя безраздельного внимания. Ее муж Ирвинг улыбнулся на другом конце стола. Он привык к тому, что она за главного, ему нравилось, что она предстает вот так, во всем блеске, все глаза устремлены на нее, словно на кинозвезду.

– Кое-что странное произошло на прошлой неделе на Женской вечеринке в бакалее, – начала она. – Сама вечеринка была чудесной: восхитительная еда, изумительные декорации. Но…

Тогда миссис Леви не сообразила, к чему бы это, но после визита к Бат-Шеве все встало на свои места. На вечеринке – сразу после кишей с копченым лососем – жена раввина, Мими Рубин, принялась вдруг расспрашивать про Джейкобсов: общался ли с ними кто-нибудь после гибели Бенджамина, помнит ли кто-нибудь, откуда была его жена?