Текст книги "Оливковый цикл"

Автор книги: Тони Ронберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Тони Ронберг
ОЛИВКОВЫЙ ЦИКЛ

ДУРНО

Тогда я просто не знал, что хорошо, а что дурно. Так мне кажется. Мои родители были настолько интеллигентными людьми, что им даже не пришло бы в голову вести со мной воспитательные беседы о наркотиках или алкоголе. Если бы они узнали, например, что я употребил что-то для изменения сознания, отнеслись бы к этому как к «умному» эксперименту с обязательным измерением давления до и после погружения.

А за границей нас всех просто захлестнуло. И затянувшаяся на родине перестройка, и иностранная роскошь, и все атрибуты беззаботного времяпровождения золотой молодежи. Мне не приходило в голову, что курить марихуану может быть дурно или запрещено законом. Никто из нашей компании не боялся полицейских, они вообще не появлялись на территории студгородка.

У меня не было и мысли, что спать с девушкой Мартина, пока он в кафе, тоже как-то по-свински. Нам же было весело.

Помню, как мы заваливали всей толпой на крышу, где жила словачка Янка. Она снимала верхний этаж вместе с крышей. Устраивала там бесконечные вечеринки, плавно перетекавшие в утренники. Знакомствам, пустым бутылкам, анекдотам на всех языках не было счета.

Потом с этой крыши нас всех потянуло на эмигрантское дно, к тамошним низам – полностью деклассированным элементам. Помню, как мы любили тусоваться у Або, на автозаправке, где он работал. Сам Або – чурка, беглый из Москвы, какими-то третьими дорогами, законченный наркоман, без надежды. Но прикольный тип! Под кайфом он такие истории рассказывал – как работал в Москве на мафию, как убили его друга, как его искали. Не отрубался, а языком молол. И мы кайфовали – так всех цепляли его истории.

Я не знал, что мотели – это что-то неприличное. Мы ночевали в мотелях – с нашими подругами и чужими девчонками, глушили «Абсолют» на скорость, валялись на кроватях, усыпанных чипсами с паприкой. Засыпали, не считая оплаченных суток.

Я не знал, кто народная партия Курдистана запрещена кем-то. Мы дружили с курдскими студентами и вместе сжигали на площади американские флаги, не понимая и не задумываясь над тем, чему это посвящено и к чему приурочено. Мы просто из солидарности жгли флаги и плевали на двери «Макдоналдсов».

Экзамены… иногда были экзамены. Письменные тесты, которые мы все умудрялись списывать из учебников. Никто не запрещал списывать – преподаватели просто не понимали, что такое возможно – положить учебник на колени и тупо передирать. Мы сдавали нормально.

Потом Инга подхватила какую-то венерическую хрень. Не знаю, что именно у нее болело и как, но из глаз постоянно текли слезы. Невысокая, рыжая, некрасивая, но с большой грудью – моя самая любимая девочка, так и запомнилась мне с этими двумя дорожками слез на лице, с мобилой у уха – в вечных дозвонах русским гинекологам и попытках записаться в русскую очередь.

– Я не хочу стоять с блядями! Вы понимаете?! Я не хочу!!!

Она была дочкой крупного винно-водочного магната с юга России.

– Я не хочу!!!

Потом утром ввалился Мартин, сын генерального прокурора Болгарии.

– А что если у нее СПИД? Я спал с ней.

– Ну и что?

Я тоже спал с Ингой, но не испугался.

– Почему бы не умереть? – спросил у него. – Это же нормально.

– А папа?

– Чей папа?

– Мой!!!

Вместо всех нас вдруг умер Або – от какой-то улетной дозы. Мне так и сказали:

– Або улетел.

Наши девчонки потускнели, как поганки в засушливую осень. И я вдруг подумал, что нам всем уже по двадцать семь, и пора завязывать с этой учебой.

Я бросил все в один день. Университет, Мартина, общежитие, автозаправку, друзей-курдов, мотели, Ингу, никогда не уезжающих негров из Зимбабве, истории покойного Або. Все кончилось так легко, что я даже измерил давление, наверняка ли вынырнул. Но давление было в норме.

– Ты так побледнел, – сказала мама, целуя меня в аэропорту. – Хорошо, что решил доучиться на родине.

Я доучился очень быстро: уже не требовалось времени на попутные эксперименты.

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

Вообще в городе не было зданий выше семиэтажных, и только в студгородке высились учебные корпуса и девятиэтажные общежития «альфа-вита-гамма». Мы тогда жили в корпусе «вита» на первом – в общем номере из трех комнат, куда попадают студенты-новички до распределения.

     Моим соседом был Демис, эмигрант c Кавказа, совсем плохо говоривший по-русски. В двух других комнатах жили румынские экономисты и сербские художники. Мы по очереди мыли общую площадь, художники рисовали на желтых стенах черные депрессивные картины, а румыны варили по выходным какой-то чесночный суп. Все это было уморительно.

     Землетрясение случилось ночью. Честно говоря, я не почувствовал. Но Демису приснилось, что он упал со второй полки в поезде. Он проснулся и увидел, как его кровать сама по себе отъезжает к стене. Потом прибежала дежурная и велела всем немедленно выйти во двор с документами. После этого он разбудил меня.

     Зрелище снаружи было смешнейшим. Все стояли с паспортами в руках перед зданием общаги. Девчонки повыскакивали в пижамах, оставив в комнатах все ценное – деньги, вещи, телефоны.

Ночь была прохладной. Некоторые кутались в простыни. Больше ничего не происходило, толчков не было.

Я сделал шаг к крыльцу. Подбежали охранники.

– Ты куда? Жить надоело?

– А ничего, что мы под самыми стенами стоим?

– Это ничего.

     Я выругался. К Демису подошли знакомые болгары в трусах и с пивом.

– Все документы хватали, а Мартин – пиво, – засмеялся Демис.

– Молодчина!

     Нашлась бутылка и для меня.

– Какого хрена ждать?! – снова возмутился я. – Спать хочется.

– Пей-пей, – посоветовал Мартин. – До утра тут будем торчать. Такое уже было в прошлом году. Тоже осенью.

     Он ругнулся. Демис не понял. Из русской лексики Мартин лучше всего знал мат, а Демис как раз мата и не знал, поэтому, слушая нас, образовывал собственные ругательства: «недоконченный», «ни блина себе», «для фига это надо?». Чистым каким-то парнем был этот Демис, раздражающе неиспорченным. Семья его рванула из СССР сразу после перестройки.

– Мама работала горничной в пяти домах – ходила из дома в дом, мы с братом, маленькие совсем, почти ее не видели. Потом она заболела, попала в больницу с аппендицитом, а мы не знали ничего, думали, она на работе ночует.

     Отец работал автослесарем. И черед пятнадцать лет они выкарабкались. Взяли в кредит двухэтажный дом, выучили и женили старшего сына на местной, и на их попечении остался один Демис – тоже с неплохими шансами стать адвокатом на новой родине, забыть грузинский и никогда не узнать русского. Мы его портили, как могли. Учили материться, курить и прогуливать занятия. В отличие от него, мы с Мартином были случайными людьми, транзитными студентами, и не собирались приносить пользу чужой стране. Мы пытались поймать кайф от каждой минуты заграничной жизни. Мы презирали любые формы контроля. Мы нашли друг друга и подходящую компанию – беззаботную, вечно нетрезвую, отвязную до абсурда.

     Теперь, стоя перед стенами общаги в бездействии, мы оба изнывали от скуки.

– Позвони кому-то! – придумал я. – У нас тут катастрофа, а они спят.

– Не могут спать, – встрял Демис. – Когда трясет, во всех домах эвакуруются.

– Звони и узнай, куда они «эвакуровались». Если к Янке – и мы туда!

– Блин, телефон там остался, – Мартин вскинул голову, глядя на темные окна седьмого этажа.

– А у кого есть?

     Стали искать. Поблизости ни у кого не было.

– Чертова скукотища! Пойдем обратно! – предложил я.

– А эти козлы? – Мартин оглянулся на охранников.

– Ни хрена они нам не сделают!

– Они же берегут нас, – снова влез местный мальчик.

     Но мы уже нашли развлечение. Поднялись с тротуара, забрали пиво и направились к входной двери.

– Эээээ, куда? – охранник преградил нам дорогу.

– Отвали по-братски! – сказал ему Мартин.

     Я перевел. Охрана махнула рукой. Конфликт им был не нужен. Мы победили. Толпа взирала пораженно. Девчонки крутили пальцами у виска. Хаааах! Это было здорово!

      Мы вошли в пустое здание общежития, прошли через длинный холл в нашу с Демисом комнату, сели на кровати, допили пиво.

Изнутри подвиг уже не казался подвигом. Я избегал смотреть на Мартина.

– Позвонить Зурику? – он заметил на столе мой телефон.

– Зачем теперь звонить? Шоу закончилось.

     Землетрясения как и не было. Мы долго сидели молча, ожидая новых толчков, потом я уснул на своей кровати, а Мартин – на кровати Демиса.

     Демис вернулся только утром, злой, дрожащий от рассветного холода.

– Правильно вы сделали, что ушли. А нам только сейчас разрешили.

– Примерзли, лопухи? – бросил я.

– А чего он к себе не пошел? – Демис уставился на спящего Мартина. – Мне кажется, у него носки грязные. А он на моей кровати лег.

– Отвали по-братски, идиот!

– Да-да, это по-братски, я понял, – кивнул Демис и стал собираться на занятия.

СТАРИК

Выйдя из автобуса, я поплелся к киоску за сигаретами. Занятия закончились, возвращаться в общагу не хотелось. Между автобусной остановкой и студенческим общежитием был расположен небольшой парк – без деревьев, но с клумбами и скамейками. Я сел на скамейку и закурил. Снова подъехал двадцать четвертый автобус, вышли знакомые студентки философского факультета и помахали мне рукой.

– Не идешь?

– Общага для сна, – сказал я.

Альтернатива тоже была не ахти. Солнце палило не по-осеннему, не хотелось ни есть, ни курить. Я позвонил Димке, с которым делил комнату, но тот сбросил вызов.

В этом парке меня всегда охватывало непонятное, зыбкое ощущение, похожее на беспричинное волнение. Узкие парковые дорожки были вымощены осколками с датами и фамилиями умерших – так местные власти экономно использовали надгробные плиты и памятники старых кладбищ. Под моим ботинком была надпись «1829 -… Элени Ксе…», чуть дальше «…934. …араянис».

Какой-то старик, проходя мимо меня, спросил который час.

– Три, – ответил я, поглядев на часы.

И я ошибся! Я смог ошибиться даже в предложении из одного слова! Исправляться было поздно: дед взглянул на меня, как на врага нации.

Иностранный язык давался мне нелегко, может, потому что я совершенно лишен музыкального слуха и подражательного таланта. К тому же у меня был обычный комплекс иностранца, изучавшего чужой язык по учебнику в замкнутом кругу соотечественников – говорить без ошибок я не умел, а с ошибками – стеснялся.

Мне сложно было понять, что одни числительные изменяются по родам, а другие – нет. «Три» изменялось, и нужно было сказать в женском роде, потому что слово «час» было женского рода, а я сказал в среднем, неопределенно.

– Откуда ты? – спросил старик, сразу угадав во мне чужака.

– С севера, – отмахнулся я.

Дедок был невысокого роста, худощавым, с костлявыми локтями, торчащими из коротких рукавов, седыми редкими волосами и красноватой кожей лица. Он тоже не был похож на южанина, но гневный взгляд в мою сторону («понаехали тут!») выдал местного.

– Ты швед? – спросил он, присаживаясь рядом.

Мне польстило. Во-первых, шведы – высокие, светловолосые и красивые люди (как мне кажется), а во-вторых, о шведах за границей не идет слава как о ворах, пьяницах и проститутках. Стать шведом было очень выгодным предложением.

– Нет, – отказался я все-таки. – Украинец.

– О, по-по, – покачал головой старик.

– Я студент, – добавил в свое оправдание. – Живу в общежитии, вон в том.

Он поглядел почему-то не на здание общаги, а на пачку сигарет, лежавшую рядом со мной на скамейке.

– Какие крепкие ты куришь! Погубишь свое здоровье.

Честно говоря, в последнее время я только тем и занимался, что губил свое здоровье разными способами.

Старик достал из кармана свою пачку и протянул мне. Не знаю, какой марки были эти «суперлегкие», у нас таких точно не выпускают, но мне показалось, что они набиты не табаком, а бумагой с какой-то отвратительной ароматизированной пропиткой. Сразу резко закружилась голова – я отвернулся от деда, чтобы скрыть подступившую тошноту.

– Я в молодости тоже много путешествовал, – сказал он. – Но не учился, а просто переезжал. Мне казалось, что только так можно узнать жизнь. Побывал в Германии, во Франции и в Америке. В Германии было очень холодно. У вас зимой холодно?

Я кивнул.

– И у вас есть теплая одежда?

– Конечно. Теплые куртки и шапки.

– Большие шапки?

– Вот такие, – я показал руками над головой. – Из меха.

Лично у меня такой шапки никогда не было, но хотелось поддать северного колорита. Старик засмеялся. Я отшвырнул его сигарету и закурил свою. Общаться с ним было интересно, потому что это был мой первый опыт общения с аборигеном – вне университетских стен, не по поводу написания какой-то научной работы и не с целью что-то купить. Старик понимал меня, а я понимал его. Это было легко.

Он рассказал, что у него небольшая ювелирная лавка, в которой он работает со своей помощницей, что у него в прошлом году умерла жена, что нет детей, что ювелирный бизнес – хороший заработок: в городе много туристов, и они всегда охотно покупают украшения на память.

– Хочешь посмотреть? – спросил он меня.

Я решил, что он намерен мне продать что-то, и отказался.

– Нет, просто посмотреть, – сказал он снова. – Тебе не интересно?

Украшения меня не интересовали. Я никогда не увлекался никакими побрякушками, поэтому просто покачал головой и заулыбался. Мы еще немного поговорили о климате, ветре и ценах на продукты. Старика звали Михалис.

– Ты не очень спешишь? – спросил он. – Я живу в том районе, что за вашим общежитием. Там крутой подъем на холм, ты не мог бы?..

Я его понял. В гору подниматься тяжело. Михалис взял меня под локоть, и мы пошли мимо моего корпуса в сторону холма. Жил Михалис, впрочем, неподалеку. У него был одноэтажный, но довольно большой белый дом под красной черепичной крышей, увитой диким виноградом.

– Красиво, – сказал я, как обычно, любуясь простой и изящной архитектурой.

– Не хочешь войти? Я накормлю тебя, выпьем чаю.

Меня снова дернуло. Я не хотел показаться деду голодным нищим студентом, и меня нисколько не интересовал интерьер его дома. До этого, правда, мне приходилось бывать только в домах грузинских эмигрантов, знакомых Димки, и там я встречал даже серванты с сервизами, которых не видел со дня смерти своей бабушки. Жизнь в домах эмигрантов казалась мне законсервированной – умышленно и с единственной целью – сохранить память о прошлом в СССР. Это они передавали своим родственникам, оставшимся на родине, детские коляски, мягкие игрушки, ведра для мытья полов, механические швабры и туалетную бумагу, будучи уверенными, что для тех жизнь на родине совсем не изменилась и благ цивилизации они по-прежнему не видят. Однажды даже Димка ходил к автобусу и – по просьбе матери – передавал ее племяннице в Тбилиси огромную плюшевую лошадь, которую с трудом запихнули в багаж.

– Мама хочет передать лошадь. Что тут смешного? – спрашивал он меня тогда. – У них там не продают таких игрушек.

И когда старик пригласил меня войти, я решил, что он видит во мне такого же неандертальца – не знакомого ни с легкими сигаретами, ни с туалетной бумагой. Я отбросил его руку и сделал шаг назад. А он – ко мне.

– Не хочешь? Пойдешь в общежитие? Тогда я провожу тебя.

Мы пошли обратно. Свидание неприятно затянулось. Он снова взял меня под локоть, хотя идти в обратную сторону было намного легче.

– А ты был на море?

На море я не был. Во-первых, в пределах города было запрещено купаться, только иногда на берегу можно было встретить рыбаков, которые ловили черных каракатиц, а, во-вторых, я совсем не поклонник морской стихии. Мои друзья ездили иногда за город, вода там была изумительно чистой и синей, рассказывали они обо всем восторженно, но меня не интриговало. Я предпочитал проводить время в клубах или просто слушал музыку в своей комнате.

– Мы можем поехать в субботу, – предложил старик. – У тебя же нет занятий? Я возьму свой автомобиль. Мы позавтракаем в таверне на берегу, позагораем. Тебе понравится.

Занятий по субботам у меня, действительно, не было. Но и ехать со стариком мне никуда не хотелось. Впрочем, я уже понял, что так просто он не отвяжется.

– Хорошо, – согласился я. – Давайте увидимся в субботу утром.

– В том же парке в девять.

Я пообещал, что приду, оставил старика перед входом в общежитие и слинял.

Осадок остался неприятный. Словно его пальцы все еще стискивали мой локоть. Димка пришел поздно. После университета заезжал к Лине – проститутке из Луганска, которая встречалась с Димкой «для души», потому что он напоминал ей первого мужа.

Я рассказал ему о старике, но он не очень удивился.

– Они общительные вообще, эти местные. Меня одна бабуля вчера виноградом угощала.

В субботу, конечно, я никуда не пошел, проспал почти до обеда, потом в столовой встретил знакомых с ветеринарного отделения и отправился играть с ними в теннис. Теннис я только начал осваивать, они рады были у меня выиграть. Только к вечеру я вспомнил о старике и даже почувствовал что-то вроде запоздалых мук совести. Но чувство было невнятным.

Постепенно история стала забываться и забылась бы совершенно, если бы через неделю меня не вызвали к коменданту общежития. Дама была типичная – невысокая, смуглая, с черными глазами и большой задницей. Конфликтов у меня с ней не было, потому что когда я бывал пьян, возвращался не через главный вход, а через стеклянную дверь с другой стороны корпуса, которую мы оставляли открытой специально для таких случаев.

– Тебя искал один человек, – сказала она мне. – Пожилой мужчина. Он твой родственник?

Неизвестно, о чем она подумала. Но, так или иначе, для нее он был соотечественником, а я – из «понаехали».

– Я не дала ему твой номер телефона и не сказала, в какой комнате ты живешь, но если он твой родственник, навести его. Он был очень огорчен.

Не сдала меня, не выдала. Хорошая тетка! Я поблагодарил ее едва ли не растроганно и заверил, что это мой дальний родственник по матери, дядя Михалис, и я обязательно его проведаю в ближайшее время. Она улыбнулась и потрепала меня по плечу.

После вызова к коменданту история заинтересовала всех моих друзей – это был отличный повод для приколов.

– Так что, Артем, тебя искал настоящий маньяк?

– Да я видел, как этот дед караулил кого-то у нашего факультета!

– А я видел, как он дрочил у столовки!

Было смешно, конечно. И не смешно. Однажды, когда я курил на балконе, мне даже показалось, что старик прошел мимо корпуса. И это вполне могло быть правдой, потому что жил он неподалеку. Но меня порядком тряхнуло от одного вида седых волос.

– Так почему ты не поехал с ним на море? – спросила потом Инна. – Похавал бы надуру.

– А вдруг он шизик какой-то? – Света посмотрела с опаской по сторонам.

– Наверное, он одинок просто, – сказал я.

– Ну, ты ни при чем. По-любому, – решил Димка. – Мог бы вообще рожу ему начистить.

Я был оправдан. И я был оправдан перед самим собой до тех пор, пока старика не нашли мертвым в том же парке, где мы курили его «суперлегкие». Он сидел на той самой скамье, где сидел тогда я, под его правым ботинком была надпись «1829 -… Элени Ксе…» и чуть дальше «…934. …араянис». Я увидел этот снимок в бесплатной газете «Ежедневная» и даже берег газету до тех пор, пока Димка не положил на нее бананы и киви, которые приносил из столовой в неограниченном количестве и хранил под своей кроватью. Бананы потом потекли на снимок, и мне пришлось его выбросить.

РАСПРЕДЕЛЕНИЕ

 Только к Новому году нас распределили по отдельным комнатам. Демиса – в угловую на восьмом, меня – в центральную, а Димку, который переехал к нам совсем недавно и еще не успел нахлебаться студенческой бытовухи в общем номере, вообще перевели в другой корпус – подальше от румынского чесночного супа. На нашем восьмом было достаточно уютно, лифт не шумел, вид из окон открывался потрясающий. Но Демис, конечно, стал ныть:

– Ну, ты же не знаешь, как долго ты тут пробудешь. Ну, тебе же не важно, где именно жить.

     Смысл был в том, чтобы я съехал в угловую холодную комнату, а центральную отдал ему. Честно говоря, претензии Демиса были вполне обоснованными: он был студентом очного отделения, с четкими планами, а я учился по дополнительной программе и порывался то уезжать, то переезжать, то снимать где-то квартиру, то вообще бросать университет. Но ошибка была мне на руку и уступать Демису я не собирался. Он пошел жаловаться в учебную часть. Его послали к коменданту. А комендант его просто послала – недосуг было разбираться.

     Все остались на своих местах. Мое новоселье длилось почти неделю и плавно перетекло в Новый год. Друзья выпили за мое здоровье столько анисовой водки, что с каждым днем я чувствовал себя здоровее и здоровее. С Демисом мы больше не общались.

     На зимних каникулах в южной стране было чертовски холодно, выпал снег, и стал дуть резкий ветер. Все местные в один голос утверждали, что такого холода раньше не было, что все помещения они отапливали солнечными батареями и ничуть не страдали, и что проклятое глобальное потепление шибает в другую сторону.

     Летние кафе умерли, внутри выживших забегаловок было душно. По общаге гуляли сквозняки. Студенты разъехались. Демис из своего углового холодильника свалил к родителям в Комотини. Остались только те, кому поездка домой была не по карману: украинцы и африканские негры, депрессивно диссонирующие на фоне снега.

     И тут случилось чудо – подтянулись наши соотечественники на зимние программы: девочки из Симферополя, одесситы, охреневшие от неожиданного холода гламурные москвички, Оля, Юлечка, какие-то очкастые аспиранты. Такая жара началась. Постоянные попойки за знакомство. Когда мы все познакомились по десятому разу, ко мне зашел Мартин с новым диском Бреговича. Как обычно, наступил на чашку.

     Есть у меня такая привычка: когда я пью кофе-чай, чашку ставлю не на стол, не на лэптоп, не на подоконник, а на пол. На полу может стоять одновременно несколько чашек: я о них попросту забываю. Не знаю, почему так.

     Мартин расколол чашку, врубил музыку и лег на кровать. Все сербы и болгары были помешаны на Бреговиче, и я помешался за компанию: был в этой музыке драйв безграничной свободы, странствий и какого-то жуткого хаоса, наполненного для каждого из нас своим смыслом.

– Как-то мутно, – сказал Мартин, глядя в потолок. – Отец с матерью разводятся. А я тут. Не хотел на каникулы домой... Боялся, что не сдержусь, что ударить его могу… Я за мать… все могу.

– Они так решили. Ты им сейчас не нужен.

– Не нужен, это точно.

     Мы молчали, пока играла музыка. А в тишине стали слышны стоны из соседней комнаты.

– Это Алики? – спросил Мартин. – Все время ее слышу, когда к тебе прихожу. Она что, постоянно трахается?

     Я кивнул. Алики была толстой, волосатой киприоткой. Ни мне, ни Мартину она не нравилась.

– А кто у нее?

– Слон какой-то из местных. Я иногда его встречаю в коридоре.

– Пойдем туда?

– Зачем?

– Скажем, что они нам мешают музыку слушать.

– В стену долбани.

– Я хочу на него посмотреть.

– На фига?

– Ну, блин, интересно мне.

– Сам иди.

     Мартин ушел и не вернулся. Разговора не было слышно. Я подождал. Потом собрал осколки чашки, швырнул в мусор и пошел на обледеневшую набережную.

     Впервые за долгое время я был один, и в голове звучали только мои, неразбавленные, конденсированные мысли. Я настолько отвык быть в одиночестве и думать, что чувствовал легкое похмелье от предыдущего длительного угара.

     В общежитие я вернулся, когда холодная синяя ночь уже стала выцветать по краям рассветом. На улицах усердно трудились мусорщики, соскребая остатки снега.

     На полу около моей двери сидел Мартин. Я был так зол на него, что от неожиданности даже не нашел слов. И он продолжал сидеть неподвижно, опустив голову и глядя на мои ботинки.

– Знаешь, наверно, в Болгарию пойду, – сказал на «нашем» ломаном русском. – Янка завтра будет идти на машине, и меня возьмет. Я подумал, может, все-таки… смогу помочь маме…

– И заодно денег у отца попросишь.

     Он вскочил. Я заметил, как дергаются его губы.

– А я с ними был, с Алики и Василисом! Я его знаю, он с четвертого курса, мы вместе на макроэкономику ходим.

– И что?

– Классно трахнулись!

     Я пригляделся к Мартину.

– А тут зачем сидишь?

– Извиниться хотел. Я тебе, кажется, чашку разбил, – он пытался подавить истерику.

– Не извиняйся, я твой диск уже поломал.

– Поломал? – Мартин совсем пришел в себя. – Так что, новый привезти?

– Ну, наверно…

     Я очень хорошо помню то утро. Произошло какое-то странное распределение чувств. Я вдруг понял, что мы – такие верные друзья – навсегда останемся друзьями только в памяти, а в этот момент мы расстаемся, мы исчерпались друг для друга. Но расстаемся мы друзьями.

     После его возвращения из Болгарии мы виделись еще много раз, выпивали, шутили, вместе бывали в компаниях, обсуждали каких-то знакомых, но, уезжая навсегда, я уже не прощался с ним – после того утра это было лишним. И теперь, когда я натыкаюсь на диск Бреговича Underground, я всегда вспоминаю Мартина, Димку, Зурика, обиженного на меня Демиса, девчонок с зимних программ, Алики и Василиса. Но сейчас балканская музыка нравится мне намного меньше.

КАЛАША

Люди, которых дает нам наша дорога…

Когда при мне говорят эту фразу с разными окончаниями: «становятся друзьями навсегда» или «остаются случайными людьми», я всегда вспоминаю парня, с которым учился в университете. Сейчас он, кажется, более известен, о нем что-то написано в Википедии, его документальные фильмы участвуют в фестивалях, его исследовательские статьи публикуются в филологических сборниках, и тогда он тоже суетился, что-то снимал, что-то записывал…

Звали его Тадж Кхан Калаша, и «Калаша» – это было название его племени. По паспорту он значился пакистанцем, но всегда протестовал против такого определения национальности, потому что калаша – это уникальный народ, около четырех тысяч человек, которые живут высоко в горах на границе Пакистана и Афганистана. По легенде – это потомки солдат армии Александра Македонского, и самого Саши, конечно, который останавливался в тех горах по пути в Индию. Современные светловолосые калаши с голубыми глазами – внешне точь-в-точь древние греки.

Сам Тадж был парнем довольно смуглым, но на фотографиях, которые он нам показывал, все были блондинами, действительно. Народ жил в горах совершенно изолированно, сохранив язычество в мусульманской стране. Ни письменности, ни медицины у них не было, а сам он спустился с гор в Пакистан, учился там в школе, потом в университете, стал писать научную работу о своем народе, составлять их алфавит, снимать документальные фильмы о родине и получил грант от Греции (имени того же Александра Великого). Так и попал в Аристотелевский университет для завершения своего исследования. А все потому, что был родственником Старейшины этого племени.

К нам он пришел, потому что ошибся дверью. Искал знакомую румынку, а открыл ему кто-то из наших девчонок, Таня, кажется. Парень замер на пороге. Наши девчонки – богини красоты для любого племени, и мы сразу поняли, что парень – наш, наш, хоть и калаша, наш, хоть и английский филолог, наш, хоть и сидел на каком-то кинофестивале рядом с Де Ниро. Английский он знал в совершенстве, плюс еще восемь языков индоиранской группы.

Конечно, были у парня странности, например, он не мог ответить на вопрос о своем возрасте: у них это было не принято – знать дату рождения и разбираться, кто старше, кто младше, потому что в племени был всего один Старейшина. Но о своем народе он рассказывал очень интересно, описывал быт, праздники и обряды. Уже с точки зрения цивилизованного человека сокрушался по поводу отсутствия элементарной медицинской помощи: если у кого-то болел зуб, считалось, что в зубе завелась улитка и теперь будет там жить.

Он рассказывал о феях, которые жили среди людей и становились видимыми только во время дождя. И даже снежного человека он встречал много раз. В племени этого человека называли Бармалу. Однажды Бармалу пришел в поселок и забрал женщину, потому что ему была нужна жена. Но она оказалась замужем, и муж отправился ее искать – обошел все горы и нашел пещеру снежного человека. Бармалу в это время был на охоте, а жена готовила еду у очага. Муж обрадовался и хотел увести ее домой, но она отказалась вернуться, так ему и сказала: «Не пойду, потому что у него член больше».

Прикольный парень был этот Тадж. Вечерами он пел нам свои песни – на языке калаша... удивительной красоты... о тяготах дальних путешествий, о любви... И на флейте играл. Но играл плохо.

И мы все поначалу были на нем помешаны, мы вникали в алфавит, который он придумывал, в его отношения с девушками, в его научные исследования. А потом, как обычно это бывает, наступило пресыщение его уникальной личностью, и голоса скептиков стали слышнее:

– А кто проверял, сколько он языков знает? Вот ты знаешь русский и украинский, а можешь сказать, что и белорусский знаешь, – заметила Инга.

– Белорусский – это совсем другой язык, я его не знаю, – заспорил я.

– А Тадж скажет, что знает, и никто его не проверит.

– А Саша Македонский вообще не по тем делам был, чтобы размножаться…

– И кому нужен этот его алфавит? Жили четыре тысячи лет без алфавита и врачей – и нормально все сохранились…

– Еще и туристы к ним ездят – феями любоваться…

– И снежного человека не существует, ученые доказали…

– И не могла она такое мужу сказать! – подытожила Инга.

В это время Тадж познакомился, наконец, с британкой Кэтти, которая оказалась в прямом смысле слова неопытной девушкой – не жаждала ни материальных благ, ни роскошной жизни, как наши «богини красоты», и ничего не имела против смуглого парня из племени светловолосых людей. Они зажили в его комнате почти семейной жизнью, он перестал маячить у нас со своей флейтой и уже не веселил моих гостей искусным жонглированием волшебными палочками.

Мне его не хватало чертовски, и в то же время было ясно, что мы все – разные люди, с разными интересами, и ничего «навсегда» между нами быть не может. Просто моя дорога дала мне этого человека…

COMMOTIO CEREBRI

У кого было сотрясение мозга, тот меня поймет. С самого утра мы были озабочены одной мыслью: найти русский ресторан в нерусском городе. Шел последний год моей учебы за границей и моей развеселой жизни в студенческом общежитии, больше напоминавшем неплохой отель (слава развитому западному капитализму!), и мои друзья жили в таком же дерганом танцевальном темпе. В тот день для полноты ощущений нам не хватало только русского ресторана. Демис сказал, что знает, где находится грузинский, но брать с собой Демиса мы не хотели.

     В итоге – тоже нашли грузинский, и, может, даже тот самый, о котором говорил Демис. Налегли на водку и шашлыки. К нам вышел хозяин – признался, что впервые видит такую веселую русскоязычную компанию, выпил с нами, пригласил бывать чаще, потом вынес гитару и предложил спеть, но никто из нас не умел. Тогда он спел сам – по-грузински. Все были пьяно-вежливы, меня разбирал хохот, и все вокруг казалось удивительным и происходящим «не зря».