Текст книги "Самые синие глаза"

Автор книги: Тони Моррисон

Весна

Первые зеленые веточки тонкие и гибкие. Их кончики можно соединить, но ветки все равно не сломаются. Нежные и яркие, вырастающие на кустах акации и сирени, они означают лишь то, что нас теперь будут ими сечь. Порка весенними прутьями совсем другая. Вместо тупой боли от ремня, которым нас пороли зимой, появлялись молодые зеленые веточки, и после нескольких ударов мы уже ничего не чувствовали. В этих длинных ветках была тревожащая слабость, из-за которой мы тосковали по уверенному удару ремня или по жесткому, но искреннему шлепку расческой. До сих пор весна пробуждает во мне воспоминания о боли тех веток, и цветущая акация не вызывает улыбки.

Однажды субботним весенним днем я лежала на траве, рвала стебельки молочая и размышляла о муравьях, персиковых косточках, смерти, и еще куда девается мир, когда я закрываю глаза. Наверное, я лежала очень долго, потому что тень, которая была передо мной, когда я уходила гулять, исчезла, когда я собралась обратно. Я вошла в дом, и меня встретила звенящая тишина. Потом я услыхала, как мама поет что-то о поездах и Арканзасе. Она вошла через заднюю дверь, неся в руках сложенные желтые занавески, которые затем положила на стол в кухне. Я села на пол, чтобы послушать песню, и вдруг заметила, как странно мама себя ведет. На ней все еще была надета шляпка, обувь запачкана, словно она ходила по глубокой грязи. Она поставила кипятить воду и отправилась подметать крыльцо, затем вытащила держатель для штор, но вместо того, чтобы прицепить к нему занавески, снова подмела крыльцо. И все время пела о поездах и Арканзасе.

Когда она закончила, я пошла искать Фриду. Я нашла ее наверху, в кровати; она лежала и устало всхлипывала, как это всегда бывает после первых воплей – задыхаясь и содрогаясь всем телом. Я легла на кровать и взглянула на маленькие букетики роз, рассыпанные по ее платью. После многих стирок они поблекли, и их контуры потускнели.

– Фрида, что случилось?

Фрида подняла с ладоней заплаканное лицо. Все еще всхлипывая, она села и спустила ноги с кровати. Я встала на колени рядом с ней и краем платья вытерла ей нос. Ей никогда не нравилось вытирать нос платьем, но сейчас она не возразила. Мама поступала так же со своим передником.

– Тебя высекли?

Она покачала головой.

– Тогда почему ты плачешь?

– Потому.

– Почему?

– Из-за мистера Генри.

– А что он сделал?

– Его папа избил.

– За что? Из-за Мажино? Он узнал, что она тут была?

– Нет.

– Тогда за что? Ну Фрида, почему ты мне не говоришь?

– Он… трогал меня.

– Трогал тебя? Хочешь сказать, как Мыльная Голова?

– Вроде того.

– Он тебе показывал свои органы?

– Не-ет. Он просто трогал.

– Где?

– Здесь и здесь. – Она указала на маленькие груди, которые, словно два упавших желудя, разбросали несколько увядших розовых лепестков по ее платью.

– Правда? И как это было?

– Клодия! – устало сказала она. Вопросы я задавала неверные.

– Никак это не было.

– А как должно было быть? Приятно, да?

Фрида цыкнула зубом.

– Ну что он сделал? Просто подошел и ущипнул их?

Фрида вздохнула.

– Сначала он сказал, какая я симпатичная. Потом схватил за руку и дотронулся.

– А где были папа и мама?

– Там, в саду, сажали семена.

– И что ты сделала потом?

– Ничего. Выбежала из кухни, и прямо в сад.

– Мама говорила, что мы никогда не должны переходить пути одни.

– Ну а что бы сделала ты? Осталась, чтобы он тебя щипал?

Я посмотрела на свою грудь.

– У меня нечего щипать. У меня никогда тут ничего не будет.

– Клодия, ты всему завидуешь! Ты правда хочешь, чтобы он тебя щипал?

– Нет, просто мне надоело, что я всегда все получаю последней.

– Неправда. Как насчет краснухи? Сначала она была у тебя.

– Это не считается. Так что же произошло в саду?

– Я сказала маме, она сказала папе, мы все пошли домой, но он уже ушел, и мы его ждали, а когда папа увидел, что он поднялся на крыльцо, то схватил наш старый велосипед и швырнул ему в голову, а потом ударил и столкнул вниз.

– Он умер?

– Нет. Он вскочил и начал петь «Ближе к тебе, Господь». Тогда мама ударила его метлой и сказала, чтобы он не смел произносить имя Господа всуе, но он все пел, и тогда папа стал ругаться, а все начали кричать.

– Надо же что было, а я снова все пропустила.

– А потом пришел мистер Бафорд с ружьем, и мама сказала, чтобы он ушел отсюда, но папа сказал «нет, дай мне ружье», и мистер Бафорд дал, мама закричала, мистер Генри замолчал и побежал прочь, а папа в него выстрелил; тогда мистер Генри выпрыгнул из своих ботинок и дальше побежал в одних носках. Потом вышла Розмари и сказала, что теперь папа попадет в тюрьму, и я ее ударила.

– Прямо по-настоящему?

– По-настоящему.

– И за это мама тебя выпорола.

– Я же тебе сказала, что она меня не била.

– Тогда почему ты плачешь?

– Когда все успокоились, пришла мисс Данион, и мама с папой ворчали, кто же теперь пустит к себе мистера Генри, а она сказала, что мама должна отвести меня к доктору, потому что меня могли погубить, и мама снова начала кричать.

– На тебя?

– Нет. На мисс Данион.

– Почему ты все-таки плачешь?

– Потому что я не хочу быть погубленной.

– Что значит погубленной?

– Ну ты же знаешь. Как Мажино. Она погубленная. Так мама говорила, – Фрида снова заплакала.

Мне представилась Фрида, большая и толстая. Ее тонкие ноги раздулись, вокруг лица – складки красной кожи. Мне тоже захотелось плакать.

– Фрида, ты же можешь делать упражнения и не есть.

Она пожала плечами.

– К тому же, посмотри на Чайну и Поланд. Они ведь тоже погубленные. Но не толстые.

– Это потому, что они пьют виски. Мама говорит, что виски все съедает.

– Ты тоже можешь пить виски.

– И где же я его достану?

Мы задумались над этим. Никто бы нам его не продал, да к тому же у нас не было денег. В нашем доме виски никогда не держали. У кого можно было его взять?

– У Пеколы, – сказала я. – Ее отец все время пьяный. Она может нам немного дать.

– Думаешь?

– Конечно. Чолли всегда пьяный. Пойдем ее попросим. Нам совсем не обязательно говорить, для чего оно понадобилось.

– Сейчас?

– Конечно сейчас.

– А что скажет мама?

– Ничего не скажет. Пойдем через задний двор. По одному. Она и не заметит.

– Ладно. Тогда иди первой, Клодия.

Мы открыли калитку на заднем дворе и побежали по аллее.

Пекола жила на другой стороне Бродвея. Мы никогда не были у нее дома, но знали, как он выглядит. Двухэтажное серое здание, где на первом этаже когда-то располагался магазин, а на втором – жилые помещения.

На наш стук никто не ответил, и мы отправились к задней двери. Приближаясь, мы услышали музыку и решили посмотреть, где она играла. Над нами возвышалось крыльцо второго этажа, оснащенное наклонными гнилыми перилами, а на крыльце сидела Мажино собственной персоной. Мы уставились на нее, машинально схватив друг друга за руки. Мажино, эта гора плоти, скорее возлежала, нежели просто сидела в кресле-качалке. Она была босиком, каждая нога засунута между столбиками перил, пухлые ступни оканчивались маленькими детскими пальчиками; кожа на вздутых лодыжках была гладкой, огромные ноги, похожие на короткие бревна, широко расходились от колен, за которыми покоились мягкие и дряблые ляжки, сходившиеся, как две дороги, где-то в глубокой тени ее платья. Темно-коричневая бутылка пива, словно обугленный сук, вырастала из толстой руки. Она посмотрела на нас поверх перил и рыгнула. Ее глаза были чисты, как дождь, и я снова вспомнила водопад. Мы не могли вымолвить ни слова. Мы обе представили, что именно в это и превратится Фрида. Мажино нам улыбнулась.

– Вы кого-нибудь ищете?

Я с трудом произнесла:

– Пеколу. Она здесь живет?

– Здесь, но сейчас ее нет. Она пошла на работу к маме, забрать белье.

– Спасибо, мадам. А она вернется?

– Вернется. Ей нужно развесить белье, пока не зайдет солнце.

– А.

– Можете ее подождать. Хотите подняться сюда?

Мы обменялись взглядами. Я снова посмотрела на широкие, цвета корицы, дороги, смыкающиеся в тени ее платья.

– Нет, мадам, – ответила Фрида.

– Ну что ж, – кажется, Мажино заинтересовалась нашей проблемой. – Можете пойти на работу к ее маме, но это у озера.

– Где у озера?

– В большом белом доме с цветочными клумбами.

Мы знали этот дом, нам очень нравились цветочные клумбы, разбитые на белых тачках с закрепленными колесами.

– Это не слишком для вас далеко?

Фрида почесала коленку.

– Почему вы не хотите ее подождать? Можете подняться сюда. Хотите шипучки? – Ее ясные глаза зажглись, на лице была широкая улыбка, так не похожая на сдержанные, натянутые улыбки других взрослых.

Я двинулась к лестнице, но Фрида ответила:

– Нет, мадам, нам нельзя.

Я была поражена ее смелостью и испугана ее предательством. Улыбка исчезла с лица Мажино Лайн.

– Нельзя?

– Да, мадам.

– Нельзя что?

– Входить к вам в дом.

– Почему? – Водопады в ее глазах замерли. – Кто сказал?

– Мама так сказала. Она сказала, что вы погублены.

Водопады обрушились снова. Она поднесла к губам темно-коричневую бутылку и выпила все, что там было. Изящным движением плеча, таким быстрым и незаметным, что в тот момент мы не успели его осознать, лишь вспомнили о нем позже, она швырнула в нас бутылкой прямо через перила. Бутылка упала нам под ноги и прежде, чем мы успели отскочить, их окатила волна коричневых брызг. Мажино положила толстую руку на одну из складок своего живота и расхохоталась. Сперва из ее горла вырывался только неясный низкий звук, а потом возник другой, более сильный и мягкий. Смех, одновременно прекрасный и пугающий. Ее голова склонилась набок, глаза закрылись, огромное тело колыхалось, а смех кружил вокруг, как осенний листопад. Обрывки и завитки ее смеха преследовали нас, пока мы убегали прочь. Наше дыхание перехватило в тот момент, когда сдались и наши ноги. Мы остановились передохнуть у дерева, опершись лбами о скрещенные руки, и я сказала:

– Пошли домой.

Фрида все еще злилась: ей казалось, что она боролась за свою жизнь.

– Нет, мы достанем его сейчас.

– Мы не можем идти к озеру.

– Можем. Пошли.

– Мама нам покажет!

– Ничего! Она может только выпороть нас и все.

Это было правдой. Она бы не убила нас, не стала бы смеяться жутким смехом или швырять бутылки.

Мы пошли по улицам, окруженным деревьями, мимо светло-серых домов, вытянутых, как усталые дамы. Улицы менялись: дома становились все крепче, краска на них была ярче, перила – прямее, а дворы – глубже. Затем пошли кирпичные дома, отстоявшие далеко от улицы; перед ними зеленели дворы, по краям которых росли бархатистые кусты в виде гладких пирамидок или шаров.

Самыми красивыми были дома у озера. Садовая мебель, украшения, окна, сверкающие, словно стекла очков, и ни единого признака жизни. Задние дворы этих домов наклонными зелеными лужайками сбегали к полоске песка, за которой было голубое озеро Эри, простирающееся до самой Канады. Оранжевые облака, плывущие над той частью города, где работал сталелитейный завод, никогда сюда не добирались. Небо здесь всегда было голубым.

Мы дошли до Лейк Шор, городского парка с цветущими розовыми кустами, фонтанами, лужайками для боулинга и столами для пикников. Сейчас тут было пусто, но парк терпеливо ждал чистеньких белых детей, которые хорошо себя ведут, ждал их родителей, которые летом будут играть здесь, у озера, прежде чем быстро и неуверенно спуститься со склона к зовущей воде. Чернокожим не разрешалось сюда заходить, а потому мы любили о нем мечтать.

Прямо перед входом в парк стоял большой белый дом с тачкой, в которой росли цветы. Короткие клинки крокусов скрывали в себе белые бутоны с пурпурными вкраплениями, которые так хотели расцвести первыми, что выносили заморозки и дожди ранней весны. Дорожка была вымощена с рассчитанной хаотичностью, скрывающей хитроумную симметрию. Мы боялись, что нас заметят, и понимали, что нам нельзя здесь находиться, а потому не решились погулять в саду. Мы обошли великолепный дом и оказались на заднем дворе.

Там, на невысоком крыльце, сидела Пекола, одетая в светло-красный свитер и синее платье. Рядом с ней стояла маленькая тележка. Казалось, она обрадовалась, увидев нас.

– Привет!

– Привет.

– Что вы тут делаете? – Она улыбалась, и это было столь редкое зрелище, что я удивилась, насколько приятно мне на нее смотреть.

– Мы тебя искали.

– А кто вам сказал, что я здесь?

– Мажино.

– Кто это?

– Большая толстая женщина, которая живет над вами.

– А, мисс Мэри. Ее зовут мисс Мэри.

– Все называют ее мисс Мажино. Ты не боишься?

– Чего не боюсь?

– Мажино.

Пеколу это очень удивило.

– Почему я должна ее бояться?

– Твоя мама разрешает тебе к ней заходить? И есть из ее тарелок?

– Она не знает, что я захожу. Мисс Мэри хорошая. Они все хорошие.

– Ну да, – сказала я. – Она пыталась нас убить.

– Кто? Мисс Мэри? Да она и пальцем никого не тронет!

– Тогда почему твоя мама не пускает тебя к ней, если она такая хорошая?

– Не знаю. Мама говорит, что она плохая, но они не плохие. Они мне все время что-нибудь дают.

– Что дают?

– Всякое разное: красивые платья, ботинки. У меня сейчас столько ботинок, сколько за всю жизнь не было. И еще украшения, конфеты, деньги. Они водят меня в кино, а однажды мы даже ездили на карнавал. Чайна возила меня в Кливленд, чтобы посмотреть площадь, а Поланд – в Чикаго, посмотреть Колесо. Мы везде вместе бываем.

– Ты врешь. У тебя нет красивых платьев.

– Есть.

– Да ладно, Пекола, зачем ты нам всю эту ерунду рассказываешь? – спросила Фрида.

– Это не ерунда, – Пекола встала, готовая защищать свои слова, и тут дверь открылась.

Миссис Бридлоу высунула голову и спросила:

– Что тут происходит, Пекола? Кто эти дети?

– Это Фрида и Клодия, миссис Бридлоу.

– Вы чьи, девочки? – она вышла на крыльцо. Такой симпатичной я ее еще не видела: на ней была белая форма, а волосы зачесаны назад.

– Миссис Мактир, мэм.

– А, живете на Двадцать первой улице?

– Да, мэм.

– А что вы делаете здесь?

– Гуляем. Мы пришли повидать Пеколу.

– Вам лучше вернуться. Можете пойти с Пеколой. Зайдите, пока я приготовлю белье.

Мы зашли на кухню, большую просторную комнату. Кожа миссис Бридлоу блестела как тафта в окружении сверкающих белых тарелок, белых шкафов, полированной мебели, сияющей медной посуды. Запахи мяса, овощей и чего-то свежеиспеченного смешивались с запахом «Фелс Нафта».

– Сейчас приготовлю белье. Стойте там, где стоите, и ничего не трогайте, – она исчезла за белой вращающейся дверью, и мы услышали неровный стук ее шагов, пока она спускалась в подвал.

Тут открылась другая дверь, и в кухню вошла маленькая девочка, младше, чем кто-либо из нас. На ней было розовое платье и розовые пушистые тапочки с торчащими по краям заячьими ушками. Под толстой резинкой были собраны золотистые волосы. Она увидела нас, и на ее лице промелькнул страх. Она раздраженно осмотрела кухню.

– Где Полли? – спросила она.

Во мне возникла знакомая ненависть. То, что она называла миссис Бридлоу «Полли», тогда как даже Пекола звала свою мать «миссис Бридлоу», казалось вполне достаточным основанием, чтобы исцарапать ей лицо.

– В подвале, – сказала я.

– Полли! – позвала она.

– Смотри-ка, – прошептала Фрида. – Только взгляни на это.

На столике у плиты стояла глубокая серебристая сковорода с фруктовым пирогом. То тут, то там сквозь корку сочился фиолетовый сок. Мы подошли ближе.

– Все еще горячий, – сказала Фрида.

Пекола протянула руку, чтобы узнать, правда ли сковородка горячая.

– Полли, иди сюда! – снова крикнула девочка.

Возможно, это случилось из-за нервозности или неуклюжести Пеколы, но сковородка от ее прикосновения качнулась и упала на пол, повсюду разбрызгав ягоды черники. Большая часть сока облила ноги Пеколы и больно обожгла их; она вскрикнула и подпрыгнула как раз в тот момент, когда в кухню вошла миссис Бридлоу с плотно упакованной сумкой белья. Одним прыжком она оказалось рядом с Пеколой и ударом кулака сбила ее на пол. Пекола упала прямо в лужу сока, подвернув ногу. Миссис Бридлоу подхватила ее за руку, ударила снова, и гневным, сдержанным голосом произнесла, обращаясь к Пеколе прямо, и косвенно к нам:

– Мерзавка… такой пол, устроила тут бардак… только посмотри, что ты наделала… такую работу! Ну-ка вон отсюда… мерзавка… такой пол, такой пол, такая работа!

Ее слова были горячее и темнее, чем дымящиеся ягоды пирога, и мы в ужасе попятились.

Девочка в розовом расплакалась. Миссис Бридлоу повернулась к ней:

– Тихо, детка, тихо. Иди ко мне. Боже, ты только посмотри на платье. Ну не плачь. Полли наденет тебе новое.

Она подошла к раковине и смочила чистое полотенце. Через плечо она бросила слова, словно гнилые куски яблок:

– Забери белье и проваливай, чтобы мне можно было убраться.

Пекола взяла тяжелую сумку с мокрой одеждой, и мы быстро вышли на улицу. Пока Пекола укладывала сверток в тележку, мы слышали, как миссис Бридлоу успокаивает желтоволосую девочку в розовом.

– Кто они были, Полли?

– Не бойся, детка.

– Ты сделаешь еще пирог?

– Конечно сделаю.

– Кто они были, Полли?

– Тише. Не бойся, – шептала она, и нежность ее слов сливалась с закатом, сверкающим над озером.

ВОТМАМАМАМАОЧЕНЬХОРОШАЯМАМАПОИГРАЙСДЖЕЙНМАМАСМЕЕТСЯСМЕЙСЯМАМАСМЕЙСЯСМЕЙСЯСМ

Проще всего было найти причину неудач в ноге. Так она и поступила. Но если хочешь узнать правду о том, как умирают мечты, нельзя доверять словам мечтателя. Вполне возможно, что концом такого прекрасного начала явилась дырка в переднем зубе. Однако сама она предпочитала обвинять ногу. У ее родителей, живших в Алабаме на холме из красной глины, в семи милях от ближайшей дороги, было одиннадцать детей, она – девятая, и только глубокое равнодушие, с которым было встречено известие о том, что она проткнула ногу ржавым гвоздем, когда ей только исполнилось два года, спасло Полин Уильямс от небытия. Из-за раны нога ее скривилась, согнулась и волочилась по земле: она не хромала, что в конце концов изуродовало бы ей спину, а особым образом приподнимала ногу, будто вытаскивая ее из маленького водоворота, старавшегося затянуть в себя ступню. Это незначительное, по сути, увечье объясняло ей множество вещей, которые иначе остались бы за гранью понимания: например, почему у нее нет клички, как у других детей; почему никто не шутит и не рассказывает историй о разных забавных случаях, которые с ней происходили; почему никто не помнит, что она любит есть – ей не оставляли крылышка или шейки, ей не готовили горох в другой кастрюле, отдельно от риса, хотя она терпеть его не могла, – почему никто не дразнил ее, почему она нигде не чувствовала себя дома и никогда не ощущала, что принадлежит какому-то месту. Она считала, что причиной ее одиночества и ненужности была искалеченная нога. Замкнувшись в кругу семьи, ребенком она изобретала тихие, интимные игры. Больше всего ей нравилось распределять предметы: расставлять в ряд консервные банки на полках, раскладывать на крыльце персиковые косточки, палочки, камни, листья, и родственники не мешали ей этим заниматься. Если кто-нибудь случайно задевал эти ряды, то всегда останавливался и собирал их обратно, и она никогда не злилась, потому что могла потом снова их переложить. Когда она обнаруживала что-то, чего бывает много, то обязательно раскладывала это по размеру, по форме или по цвету. Она никогда бы не положила сосновую иголку рядом с листиком пушицы и ни за что не поставила бы рядом банку помидоров и банку с зеленым горошком. В течение всех четырех лет, пока она ходила в школу, ее восхищали цифры и приводили в уныние слова. Она пропускала уроки рисования, не зная, чего себя лишает.

Незадолго до начала Первой мировой войны от своих вернувшихся соседей и родственников Уильямсы узнали, что в другом месте им могло бы житься лучше. Группами, большими и не очень, смешиваясь с другими семьями, они двинулись в путь и за шесть месяцев и четыре перехода прибыли в Кентукки, где находились шахты и металлургические заводы.

« Когда мы сидели на улице у депо и ждали грузовика, была ночь. Везде летали июньские жуки. Они осветили лист на дереве, и я видала зеленые вспышки то тут, то там. Вот тогда я последний раз и видала этих жуков. Здесь таких нет. Здесь они какие-то другие. Тут их называют светляками. Они не похожи на наших. Но те зеленые вспышки я помню. Очень хорошо помню».

В Кентукки они жили в настоящем городе, где на каждой улице стояло от десяти до пятнадцати домов, а на кухне вода текла прямо из-под крана. Ада и Фаулер Уильямсы нашли для семьи пятикомнатный каркасный дом. Двор был огорожен забором, который когда-то был белым; рядом с ним мать Полин посадила цветы и держала несколько кур. Кое-кто из братьев ушел в армию, одна сестра умерла, две вышли замуж, освободив место и дав остальным возможность ощутить, как хорошо жить в полупустом доме. Больше всего переезд обрадовал Полин, которой уже было достаточно лет, чтобы оставить школу. Миссис Уильямс готовила и занималась уборкой в доме белого священника на другой стороне города, а Полин, как самая старшая из оставшихся дочерей, взяла на себя все домашние заботы. Она чинила ограду, поднимая упавшие столбики и подвязывая их кусочками проволоки, собирала яйца, подметала, готовила, стирала и следила за двумя младшими детьми, близнецами по прозвищу Чикен и Пай, которые еще ходили в школу. Все у нее получалось отлично, к тому же, ей это нравилось. Когда родители уходили на работу, а братья и сестры – в школу или на рудник, в доме воцарялась тишина. Покой и одиночество одновременно успокаивали ее и заряжали энергией. Она беспрепятственно могла наводить порядок и чистоту до двух часов дня, когда из школы возвращались Чикен и Пай.

Когда война закончилась и близнецами исполнилось одиннадцать, они тоже оставили школу. Полин было пятнадцать, она все еще занималась домом, но уже без прежнего энтузиазма. Мечты о мужчинах, любви и нежности увлекали ее мысли и руки прочь от работы. На нее начали действовать перемены погоды, определенные звуки и пейзажи. Эти чувства вызывали в ней сильную тоску. Она размышляла о бренности только что созданных вещей, о пустынных дорогах, незнакомцах, которые возникают словно ниоткуда, чтобы взять тебя за руку, о лесах, за которыми всегда садилось солнце. Особенно эти мысли донимали ее в церкви. Песни убаюкивали, и когда она пыталась думать о грехах, ее тело трепетало в желании искупления, спасения и таинственного воскрешения, которые могли произойти без малейшего усилия с ее стороны. Ее фантазии не были агрессивными: она представляла, как слоняется по берегу реки или собирает ягоды на опушке, когда вдруг откуда ни возьмись возникает незнакомец с нежными пронзительными глазами, тот, кто все поймет без слов, и от этого взгляда ее нога выпрямлялась, а глаза опускались к земле. У него не было лица, не было голоса, запаха или определенной внешности. Он был простым Присутствием, всеобъемлющей могучей нежностью и обещанием покоя. Она не знала, что сделать или что сказать этому Присутствию, но это было не важно: после молчаливого узнавания и беззвучного прикосновения ее мечты обрывались. Однако Присутствие само знало, что делать. Ей нужно было только положить голову ему на грудь, и он повел бы ее к морю, в город, в леса – на веки вечные.

Полин знала женщину по имени Айви, которая, казалось, могла выразить в песне все ее мечты. Стоя немного в стороне от хора, Айви пела о той темной сладости, которую Полин не могла назвать; она пела смерть, попирающую смерть, о чем тосковала Полин, она пела о незнакомце, который знал…

 
Милостивый Господь, возьми меня за руку,
Веди меня, позволь отдохнуть,
Я устал, я ослаб, я без сил.
Сквозь ураган, сквозь ночь,
Веди меня к свету,
Возьми меня за руку, милостивый Господь, веди меня.
Когда мой путь становится тяжел,
Милостивый Господь – рядом со мной,
Когда жизнь подошла к концу,
Услышь мой зов, мой плач,
Не дай мне упасть,
Возьми меня за руку, милостивый Господь, веди меня.
 

И когда Незнакомец, наконец, появился, словно ниоткуда, Полин обрадовалась, но не удивилась.

Он появился в самый жаркий день года, важной походкой выступив прямо из яркого солнца Кентукки. Он оказался большим и сильным, у него были желтые глаза, широкие ноздри и собственная музыка.

Полин стояла, лениво прислонившись к забору, облокотившись о перекладину между двумя столбами. Только что она поставила в духовку бисквитный пирог и теперь вычищала из-под ногтей муку. Вдруг она услыхала, как кто-то насвистывает у нее за спиной. Быстрые, высокие переливы: так свистят черные парни, когда подметают, копают или просто идут по своим делам. Нечто вроде уличной музыки, где злость отступает перед смехом, а радость коротка и открыта, как лезвие перочинного ножа. Она внимательно слушала музыку и позволила себе улыбнуться. Мелодия слышалась все ближе, но она не оборачивалась, потому что хотела дослушать до конца. Улыбаясь себе и удерживаясь от всплеска грустных мыслей, она вдруг почувствовала, как кто-то щекочет ей ногу. Она громко засмеялась и обернулась. Свистун склонился, щекоча пятку на покалеченной ноге и целуя ее в лодыжку. Она смеялась, пока он не посмотрел на нее, и она увидела, как солнце Кентукки смешивается с желтизной глаз Чолли Бридлоу.

« Знаете, когда я в первый раз увидала Чолли, это было похоже на те цвета, как дома, в детстве, когда мы после похорон собирали ягоды, и я засунула несколько в карман воскресного платья, а они раздавились и окрасили мне бок. Все мое платье испачкалось и так никогда и не отстиралось. Ни платье, ни я. Этот фиолетовый цвет я чувствовала внутри. А еще лимонад, его делала мама, когда папа возвращался с поля. Лимонад был желтый, холодный, на дне плавали семечки. И зеленые жуки на дереве той ночью, когда мы уезжали из дома. Все эти цвета были во мне. Все их помнила. Когда Чолли подошел и начал щекотать мне ногу, это и было как те ягоды, лимонад и зеленые вспышки жуков, всё вместе. Чолли тогда был худой, со светлыми глазами. Он любил насвистывать, и когда я слушала его, просто мурашки по коже бегали».

Полин и Чолли любили друг друга. Казалось, он наслаждался ее обществом, даже радовался ее деревенскому поведению и отсутствию представлений о городской жизни. Он говорил с ней о ноге, спрашивал, когда они гуляли по городу или в полях, не устала ли она. Вместо того, чтобы не обращать внимания на этот физический недостаток, притворясь, что его не существует, он вел себя так, словно это было нечто особенное и дорогое для него. Впервые Полин почувствовала, что ее нога представляет некоторую ценность.

И он касался ее, решительно и нежно, как она и мечтала. Не было только мрачного заката и пустынных речных берегов. Она была благодарной и спокойной; он же был добрым и веселым. Она и не подозревала, что в мире может быть столько веселья.

Они решили пожениться и уехать на север, где, по словам Чолли, требовались рабочие на заводы. Молодые, любящие, полные сил, они приехали в Лорейн, в штат Огайо. Чолли быстро нашел работу на заводе, а Полин занялась домашним хозяйством.

И вдруг она потеряла передний зуб. Но до этого должно было возникнуть пятнышко, маленькое коричневое пятнышко, которое легко было спутать с едой, но которое не исчезало, присосавшись к эмали на несколько месяцев, и росло, пока не пробилось сквозь нее, не добралось до внутреннего слоя и в конце концов съело корень, не тронув нерва, а потому его присутствие ничем себя не выдало. Потом ослабевшие корни, привыкшие к яду, отреагировали на тяжелое давление, и зуб выпал, оставив острый обломок. Однако еще до того пятнышка должно было случиться то, что способствовало его появлению.

Что же могло пойти не так в молодом, растущем городке в Огайо, где даже окраинные улицы были покрыты асфальтом, где поблизости раскинулось тихое голубое озеро, а жители гордились соседством с Оберлином, одной из станций Подземной железной дороги, находящейся всего в тринадцати милях к востоку, кипящим котлом на краю Америки рядом с холодной, но привлекательной Канадой?

« Тогда мы с Чолли ладили. Мы приехали на север, думали, здесь работы больше и жизнь получше. Мы поселились в двух комнатах над мебельным магазином, и я занялась домашним хозяйством. Чолли работал на заводе, и все вроде шло хорошо. Не знаю, что случилось. Все изменилось. Здесь трудно было завести друзей, и я скучала по родным. Я не привыкла, чтобы вокруг было столько белых. Те белые, которых я видела раньше, нас ненавидели, но мы редко встречались. Негде было. На поле разве что или в лавке. Но нас все-таки было больше. А здесь на севере они были везде – в соседнем доме, на верхнем этаже, на улицах, – да еще немного цветных. Северные цветные тоже были другими. Высокомерными. Не лучше белых. Они могли заставить вас почувствовать себя ничтожеством, к тому же я от них этого никак не ожидала. Это было самое одинокое время моей жизни. Помню, как смотрела из окна, ждала, когда Чолли вернется в три часа с работы. У меня даже кошки не было, чтобы поговорить».

Она искала избавления от одиночества у мужа, ей хотелось утешения, развлечения, хотелось заполнить существующую пустоту. Домашних забот не хватало: в ее распоряжении имелось всего две комнаты, а двора, за которым она могла бы следить или где гулять, не было. Женщины в городе носили обувь на высоких каблуках, но когда Полин попробовала надеть такие туфли, они превратили ее шарканье в ярко выраженную хромоту. Чолли все еще был добр, но его начинала тяготить столь полная зависимость от него. Они все меньше разговаривали друг с другом. У него не возникало сложностей с поиском новых друзей или новых занятий – всегда кто-нибудь поднимался наверх, звал его, и он с радостью уходил, оставляя ее в одиночестве.

Полин чувствовала себя неуютно с теми черными женщинами, которых ей удавалось встретить. Они смеялись над ней, потому что она не выпрямляла волосы. Когда она попыталась накраситься так, как они, макияж получился довольно устрашающим. Их оценивающие взгляды и смешки за спиной над тем, как она говорит (например, «видала» вместо «видела»), как одевается, пробудили в ней стремление купить новую одежду. Когда Чолли стал ругаться, не желая давать ей деньги, она решила найти работу. Подработки хватало на платья и на мелочи для дома, но это не помогло наладить отношения с Чолли. Ему не нравились ее покупки, и он этого не скрывал. Ссоры разрушали их семейную жизнь. Она оставалась все той же девушкой, которая ждала покоя и счастья, руки Господа, который, когда ее путь станет тяжел, всегда будет рядом. Только теперь ей стало ясно, что значит тяжелый путь. Причиной их ссор стали деньги, ее – для одежды, его – для выпивки. Самое грустное было в том, что Полин не особенно интересовали платья и макияж. Она просто хотела, чтобы другие женщины смотрели на нее с одобрением.