Текст книги "Самые синие глаза"

Автор книги: Тони Моррисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Фрида скорчила недовольную мину. Ей не нравились неприятные картинки.

– Тогда, – предложила я, – мы могли бы полистать его Библию. Она получше будет.

Фрида испустила презрительное «пфссс».

– Ладно, тогда можно пойти к той полуслепой леди и помочь ей вдеть нитку в иголку. Она даст нам пенни.

Фрида фыркнула.

– У нее в глазах как будто сопли. Не хочу я их видеть. А ты чего хочешь, Пекола?

– Мне все равно, – сказала она. – Что вы, то и я.

У меня возникла другая мысль.

– Можно пойти к концу аллеи и порыться в мусорных баках.

– Слишком холодно, – ответила Фрида. Она скучала и злилась.

– Знаю. Можно что-нибудь приготовить.

– Шутишь? Когда мама в таком настроении? Если она начинает говорить сама с собой, то это на целый день. Она нас даже на кухню не пустит.

– Тогда пошли к греческой гостинице, послушаем, как там ругаются.

– Да кому это нужно! Ничего нового ты там не услышишь.

Мои идеи иссякли, и я сосредоточилась на белых пятнышках на ногтях. Их общее количество означало, сколько приятелей у меня будет. Семь.

Тишину нарушил мамин монолог:

– В Библии сказано: голодного накорми. Это прекрасно. Это правильно. Но я не собираюсь кормить слонов… Тот, кому нужно зараз три кварты молока, пусть отсюда убирается. Он не туда пришел. Здесь не молочная ферма.

Вдруг Пекола вскочила, в глазах ее стоял ужас. Она захныкала от испуга.

– Что с тобой? – Фрида тоже поднялась.

Мы взглянули туда, куда уставилась Пекола. По ее ногам текла кровь. Несколько капель упало на ступеньки. Я вскочила.

– Ты поранилась? Посмотри, у тебя и платье испачкано.

Сзади на платье осталось коричнево-красное пятно. Пекола хныкала, расставив ноги пошире.

– О Боже! Я знаю. Я знаю, что это, – сказала Фрида.

– Что? – Пекола в страхе закрыла рот ладошкой.

– Это месячные.

– А что это?

– Ты знаешь, что.

– Я умру? – спросила она.

– Не-ет. Не умрешь. Это значит, что теперь у тебя может быть ребенок.

– Что?

– С чего ты взяла? – Всезнайство Фриды меня раздражало.

– Мне рассказывала Милдред. И мама тоже.

– Я тебе не верю.

– Об этом надо помалкивать. Значит, так. Жди здесь, Пекола. Садись. Прямо сюда. – Теперь Фрида была сама энергичность и властность. – А ты, – сказала она мне, – поди принеси воды.

– Воды?

– Да, глупая. Воды. И тихо там, а то мама тебя услышит.

Пекола села на крыльцо, и в ее глазах было уже меньше страха. Я отправилась на кухню.

– Чего тебе? – Мама полоскала в раковине занавески.

– Воды, мэм.

– Прямо сейчас, когда я работаю. Возьми стакан. Да не чистый. Возьми эту кружку.

Я взяла кружку и стала наливать туда воды из-под крана. Казалось, кружка не наполнится никогда.

– Никому ничего не надо, пока я к раковине не подойду. А как подойду – тут как тут пить воду…

Когда кружка наполнилась, я хотела уйти.

– Куда это ты собралась?

– На улицу.

– Пей прямо здесь.

– Я ничего не разобью.

– Почем ты знаешь?

– Нет, мэм. Я не разобью. Можно мне пойти? Я ни капли не пролью.

– Смотри мне.

Я вышла на крыльцо и встала там, держа в руках кружку с водой. Пекола плакала.

– Почему ты плачешь? Это больно?

Она помотала головой.

– Тогда хватит нюни распускать.

Фрида открыла заднюю дверь. Под блузкой у нее было что-то спрятано. Она с изумлением взглянула на меня и указала на кружку.

– Это еще зачем?

– Ты же сама сказала. Ты просила воды.

– Ну не эту же маленькую кружечку! Много воды. Чтобы отмыть ступеньки, тупица.

– Откуда я знала?

– Ну да, конечно. Откуда ты знала. Пошли, – она потянула Пеколу за руку. – Пошли туда. – Они направились за дом, где кусты были гуще.

– А я? Я тоже хочу.

– Заткнись! – прошипела Фрида. – Мама услышит. Ты ступеньки лучше отмывай.

Они исчезли за углом дома.

Мне снова придется что-то пропустить. Происходило нечто важное, а я должна была остаться тут и ничего не увидеть. Я вылила на крыльцо воду, размазала ее ногой и помчалась следом.

Фрида стояла на коленях; белая хлопчатобумажная салфетка лежала рядом на земле. Фрида стаскивала с Пеколы трусы.

– Давай снимай их совсем. – Она стянула испачканное белье и швырнула их мне. – Держи.

– И что мне с ними делать?

– Закопай, дура.

Фрида приказала Пеколе держать белый прямоугольник между ног.

– Как же она будет ходить? – спросила я.

Фрида промолчала. Она отколола от края юбки две английские булавки и стала прикалывать концы салфетки к одежде Пеколы.

Я взяла трусы двумя пальцами и огляделась в поисках инструмента, которым можно было бы выкопать яму. Вдруг в кустах послышался шорох; я испугалась, обернулась и увидела ошеломленные глаза на толстом белом лице. За нами подглядывала Розмари. Я потянулась к ее лицу и оцарапала ей нос. Она закричала и отпрыгнула.

– Миссис Мактир! Миссис Мактир! – завопила Розмари. – Фрида и Клодия занимаются гадостями! Миссис Мактир!

Мама открыла окно и взглянула на нас сверху.

– Что?

– Они занимаются гадостями, миссис Мактир! Посмотрите сами! А Клодия ударила меня, потому что я видела!

Мама захлопнула окно и выбежала из задней двери.

– Вы что это делаете? А! Так-так! Только посмотрите на это! – Она направилась к кустам и отломала прут. – Да я лучше буду свиней растить, чем таких дрянных девчонок. Тогда я по крайней мере смогу их зарезать!

Мы завизжали.

– Нет, мама, нет, мэм. Мы ничего не делали! Она врет! Нет, мэм, мама! Мама!

Мама схватила Фриду за плечо, развернула ее и три или четыре раза хлестнула по ногам. – Мерзостями всякими занимаешься? Теперь не будешь.

Фрида была уничтожена. Ее душили рыдания.

Мама посмотрела на Пеколу.

– И ты туда же! – сказала она. – Неважно, мой ты ребенок или нет! – Она схватила Пеколу и повернула спиной к себе. Булавка с одной стороны салфетки откололась, и мама увидела, как она вывалилась из-под платья. Прут застыл в воздухе. – Это еще что такое?

Фрида всхлипывала. Я, следующая на очереди, стала объяснять.

– У нее текла кровь. Мы пытались ее остановить.

Мама взглянула на Фриду, ища подтверждения. Фрида кивнула.

– У нее месячные. Мы просто хотели помочь.

Мама отпустила Пеколу и молча посмотрела на нее. Потом притянула обеих девочек к себе, прижав их головы к животу. Она выглядела виноватой.

– Ну ладно, ладно. Не плачьте. Я же не знала. Успокойтесь. Пойдем-ка в дом. Уходи, Розмари. Представление кончилось.

Мы направились к двери: Фрида тихо всхлипывала, Пекола несла белый платок, я – трусы девочки, которая стала женщиной.

Мама привела нас к ванной комнате. Она втолкнула Пеколу внутрь, забрав у меня ее нижнее белье, и сказала, чтобы мы ждали за дверью.

Послышался шум воды.

– Думаешь, она хочет ее утопить?

– Слушай, Клодия, какая же ты глупая! Она просто хочет постирать ее одежду и все такое.

– Может, побьем Розмари?

– Нет. Оставь ее в покое.

Вода лилась, и сквозь этот шум мы услышали смех нашей матери, который звучал точно музыка.

Тем вечером в постели все мы лежали тихо. Мы были полны благоговейного страха и трепета перед Пеколой. Лежать рядом с человеком, у которого начались настоящие месячные, – это казалось нам чем-то сверхъестественным. Она отличалась от нас, как все взрослые. Она и сама чувствовала разницу, но не желала отдаляться от нас.

Через некоторое время она спросила очень тихо:

– А правда, что теперь у меня может быть ребенок?

– Правда, – сонно ответила Фрида. – Теперь может.

– А… как? – В ее голосе слышалось любопытство.

– Ну, – ответила Фрида, – кто-нибудь тебя полюбит.

– Ясно.

В наступившей тишине мы с Пеколой обдумывали услышанное. Я полагала, что для этого нужен «мой парень», который, прежде чем бросить, будет меня любить. Но в песнях, которые пела мама, не было ни строчки о детях. Быть может, именно поэтому женщины и грустили: мужчины бросали их раньше, чем у них появлялся ребенок.

А потом Пекола задала вопрос, который никогда не приходил мне в голову.

– А как это сделать? Как сделать так, чтобы тебя кто-то полюбил?

Но Фрида уже спала. А я не знала.

ЭТОДОМДОМЗЕЛЕНЫЙИБЕЛЫЙУНЕГОКРАСНАЯДВЕРЬДОМОЧЕНЬКРАСИВЫЙДОМОЧЕНЬКРАСИВЫЙКРАСИВЫЙКРАС

В городке Лорейн, что в штате Огайо, на углу Бродвея и Тридцать пятой улицы, есть заброшенный магазин. Он не гармонирует ни со свинцовыми небесами, ни с серыми каркасными домами и черными телефонными столбами вокруг. Он бросается в глаза случайному прохожему, вызывая тоску и раздражение. Те, кто приезжает в этот маленький городок, удивляются, почему магазин не снесут, а те, кто живет по соседству, спешат мимо, стараясь не смотреть в его сторону.

Когда-то здесь была пиццерия, и на углу собирались медлительные подростки. Они встречались, чтобы покуражиться, выкурить по сигарете и изобрести очередную мелкую пакость. Они глубоко затягивались, стремясь наполнить дымом легкие, сердца, бедра, сдерживая дрожь, энергию юности. Они неспешно двигались, неспешно смеялись, только вот пепел с сигарет стряхивали слишком быстро и слишком часто, что для наблюдательного человека было признаком не устоявшейся еще привычки. Но еще задолго до их появления это здание взял в аренду венгр-хлебопек, известный в округе благодаря своим булочкам и рулетам с маком. До него там была контора по продаже недвижимости, а до нее в доме жили цыгане, избравшие его своей базой. Цыганская семья придала огромной зеркальной витрине такую выразительность, какой у нее никогда не было, ни раньше, ни потом. Сидя за стеклом среди длиннющих вельветовых занавесей и восточных ковров, девушки-цыганки иногда оборачивались, чтобы посмотреть на улицу. Они смотрели, улыбались, призывно подмигивали – но лишь иногда. В основном они просто смотрели, и их замысловатые одеяния с длинными рукавами скрывали наготу, стоящую в их глазах.

И так часто в этом районе менялись жители, что, возможно, никто уже и не помнит, что раньше, гораздо раньше, до цыган и до подростков, дом занимали Бридлоу, устроившие себе жилье в магазине. Гниющие заживо в утробе этой причуды торговца недвижимостью. Они выскальзывали из серой шелушащейся коробки и так же незаметно возвращались обратно, не общаясь с соседями, не появляясь среди рабочих и не привлекая внимания властей. Каждый член семьи пребывал в собственной скорлупе, каждый создавал собственную мозаику реальности, подбирая то тут, то там фрагменты опыта и обрывки информации. Из крошечных впечатлений, позаимствованных друг от друга, они создавали ощущение своей причастности к жизни и пытались довольствоваться тем, что обретали друг в друге.

План жилых помещений дома, созданный когда-то первым поколением греков-эмигрантов, был ужасно запутанным. «Торговый» зал был разделен на две части деревянными перегородками, не достававшими до потолка. Одна часть служила гостиной, которую называли «большая комната», а другая – спальней, где все в основном и жили. В гостиной стояли два дивана, пианино и крошечная, покрытая пылью искусственная елка, с которой не снимали игрушек вот уже два года. В спальне было три кровати: узкая железная – для Сэмми, еще одна для одиннадцатилетней Пеколы и третья, широкая, кровать Чолли и миссис Бридлоу. В центре комнаты, для равномерного обогрева, стояла печь. У стен выстроились сундуки, стулья, маленький стол, картонный платяной шкаф. Кухня была в отдельной комнатке, позади жилых помещений. Ванны не было – только туалет, невидимый, но шумный.

Об обстановке больше нечего сказать. Разномастная мебель не поддавалась описанию; она была изготовлена, доставлена из магазина и продана без души, с жадностью или безразличием. К этой мебели нельзя было привыкнуть. Люди обладали ею, но не знали ее. Никто не терял под подушками диванов монетку или брошь, никто не вспоминал место и время этой потери или находки. Никто не спохватывался и не говорил: «Но ведь еще минуту назад он у меня был! Я как раз сидел тут и разговаривал…» или «Вот она! Наверное, соскользнула, когда я кормила малыша!». Никто не появился на свет в этих кроватях, никто не вспоминал, с нежностью глядя на места с ободранной краской, как малыш учился вставать на ножки и ковырял стены. Запасливые дети не прилепляли под стол кусок жвачки. И веселый пьянчуга – друг семьи, с толстой шеей, неженатый, всегда готовый зайти в гости на ужин, не садился за пианино, чтобы сыграть «Ты мой солнечный свет». Юная девушка не смотрела задумчиво на маленькую елку, вспоминая, как она ее наряжала, размышляя, не упадет ли этот синий шарик, или ожидая, не придет ли онснова взглянуть на нее.

С этими вещами не были связаны воспоминания, которыми бы дорожили. Случалось, что какой-то предмет вызывал физическую реакцию: в желудке росло кислотное раздражение, а на шее появлялась легкая испарина, когда взгляд падал на мебель, с которой было связано что-то неприятное. Например, на диван. Его купили новым, но во время доставки ткань порвалась, прямо посередине, на спинке. Магазин не взял за это ответственность.

– Слушай, приятель. Когда я ставил его в грузовик, все было в порядке. Магазин ничего не может поделать, если это случилось в машине… – Запах мятных пастилок и «Лаки Страйк».

– Но мне не нужна драная кушетка, за которую я платил как за новую, – молящие глаза и холод в животе.

– Ерунда, приятель. Полная чушь.

Можно было ненавидеть диван, если, конечно, диваны можно ненавидеть. Но это не имело значения. Все равно нужно было собрать четыре доллара восемьдесят центов в месяц. Если приходилось платить столько денег за диван, который начинал разваливаться и постоянно напоминал о пережитом унижении, никакой радости от него не было. И уныние, как зловоние, проникало повсюду. Оно не давало покрасить стены, подобрать подходящую ткань для стула, даже зашить разрыв, превратившийся в глубокую рану, в бездну, обнажившую дешевую раму и еще более дешевую подбивку. Оно отравляло спящим на нем свежесть сна. Оно сковывало свободу любовных отношений. Словно больной зуб, которому мало пульсировать в одиночестве и который хочет распространить свою боль на все остальные части тела, затрудняя дыхание, ухудшая зрение и действуя на нервы, ненавистная мебель рассеивала по дому флюиды разрушения и не позволяла разглядеть прелесть тех вещей, которые к ней не относились.

Единственной живой вещью в доме Бридлоу была печь, существующая независимо от всех и вся; ее огонь «выскакивал», затихал или вспыхивал по собственным законам, независимо от действий семьи, которая якобы поддерживала его и знала все о том, как им управлять: как опрыскивать дрова, не сваливать их в кучу, не класть слишком много… Огонь казался живым, и он затихал или умирал согласно своему внутреннему распорядку. Однако по утрам он всегда еле теплился.

ЭТОСЕМЬЯМАМАПАПАДИКИДЖЕЙНОНИЖИВУТВБЕЛОЗЕЛЕНОМДОМЕОНИОЧЕНЬСЧА

Бридлоу жили в торговом зале не потому, что у них были временные трудности из-за сокращений на заводе. Они жили там потому, что были бедными и чернокожими, и оставались там потому, что считали себя безобразными. Хотя их нищета была традиционна и тупа, в ней не было ничего особенного. Необычной была их уродливость. Никто не смог бы убедить их в том, что они выглядят не хуже других. За исключением отца семейства, Чолли, чье уродство (результат отчаяния, распущенности и насилия по отношению к слабым) проявлялось в его поведении, все остальные члены семьи – миссис Бридлоу, Сэмми Бридлоу и Пекола Бридлоу – так сказать, надевали это уродство, носили его, хотя оно им не принадлежало. Маленькие глазки, близко посаженные под узким лбом. Низкая, неровная линия волос, казавшаяся еще более неровной по контрасту с густыми, прямыми бровями, почти смыкающимися над переносицей. Острый, но кривой нос с надменными ноздрями. Высокие скулы, оттопыренные уши. Правильно очерченный рот, приковывающий внимание не к себе, а ко всему лицу. Глядя на них, вы начинали гадать, почему же они столь некрасивы, но и присмотревшись, невозможно было обнаружить причину. А потом становилось ясно: причина в их собственной убежденности. Словно некий таинственный всемогущий властелин оделил каждого из них плащом уродства, и они приняли эти плащи без возражений. Властелин сказал: «Вы – безобразны». И они взглянули на себя и не нашли, что возразить; они видели подтверждение своей уродливости на каждом рекламном щите, в каждом фильме и в каждом взгляде на них. «Да, – ответили они, – ты прав». И они взяли это уродство в руки, накинули на себя, словно мантию, и отправились в мир, жить с ним так, как решит за себя каждый. Миссис Бридлоу обращалась со своим уродством как актер с реквизитом: чтобы подчеркнуть характер, чтобы сыграть ту роль, которую она для себя выбрала – роль мученицы. Сэмми использовал его в качестве орудия, чтобы причинять боль другим. Он и вел себя соответственно, выбирая друзей из тех, кого оно пугало или завораживало. Наконец, Пекола. Она пряталась за своим уродством. Скрывалась за ним, как за спасительным щитом, отсиживалась, и выглядывала из-под этой личины очень редко, чтобы тут же начать тосковать по своему убежищу.

В одно октябрьское утро семья Бридлоу постепенно начала пробуждаться от своих снов о богатстве и мести, возвращаясь из грез в безымянную печаль их магазина.

Миссис Бридлоу бесшумно выскользнула из постели, надела свитер поверх ночной рубашки, которая когда-то была обычным платьем, и отправилась на кухню. Ее здоровая нога шагала глухо и тяжело, больная шаркала по линолеуму. Вскоре на кухне захлопали дверцы шкафчиков, загремели кастрюли и зашумела льющаяся из крана вода. В этих глухих звуках чувствовалась надвигающаяся угроза. Пекола открыла глаза и взглянула на холодную печь. Чолли что-то пробормотал, раз-другой дернулся в постели и снова затих.

Даже там, где лежала Пекола, чувствовался исходивший от Чолли запах виски. Шум на кухне становился все громче и агрессивнее. В действиях миссис Бридлоу были цель и смысл, не имеющие ничего общего с приготовлением завтрака. У Пеколы, понимающей это и не раз видевшей подобные сцены, напряглись мышцы живота, и она постаралась дышать как можно тише.

Чолли вернулся домой пьяным. К сожалению, он был слишком пьян, чтобы ругаться, а потому ссору перенесли на утро. Поскольку она не началась сразу, было ясно, что предстоящая схватка уже не будет спонтанной: она будет упорной, продуманной и жестокой.

Миссис Бридлоу быстро вошла в комнату и остановилась в шаге от кровати Чолли.

– Мне нужен уголь.

Чолли не двигался.

– Слышишь? – миссис Бридлоу ткнула Чолли в ногу.

Чолли медленно открыл глаза. Они были покрасневшие и злые. Без сомнения, у Чолли были самые злобные в городе глаза.

– Ооо, женщина!

– Я сказала, что мне нужен уголь. В доме холодно, как в собачьей конуре. Ты, пьяница чертов, не почувствуешь и адского пламени, а я замерзла. У меня сегодня куча дел, но вот замерзать в мои планы не входит.

– Оставь меня в покое.

– Не оставлю, пока не добудешь угля. Если то, что я работаю как лошадь, не дает мне права побыть в тепле, тогда какого черта я это делаю? Ты, разумеется, не приносишь ничего. Если бы мы на тебя надеялись, мы бы все уже давно перемерли… – Ее голос был словно заноза в мозге. – Если ты думаешь, что я выйду на мороз сама, то ты сильно ошибаешься.

– Мне наплевать, как ты достанешь уголь, – его голос прозвучал угрожающе.

– Так ты соизволишь встать и принести мне угля или нет?

Тишина.

– Чолли!

Тишина.

– Не зли меня сегодня. Еще слово, и я тебя на клочки разорву.

Тишина.

– Ну ладно. Ладно. Но если я хоть раз чихну, только раз, тогда уж держись.

Сэмми тоже проснулся, но делал вид, что спит. У Пеколы все еще сводило живот, она боялась вздохнуть. Они знали, что миссис Бридлоу могла бы достать сама – и наверняка достала – уголь из сарая, или могла послать за ним Сэмми и Пеколу. Но вчерашний вечер без ссоры повис в гнетущей атмосфере дома, словно первая нота погребальной песни. Пьяные выходки, насколько бы привычными они ни были, имели свой ритуал завершения. Крошечные, однообразные дни миссис Бридлоу различались, группировались и систематизировались согласно этим ссорам. Они наделяли смыслом ее тусклые, монотонные минуты и часы. Они облегчали бремя нищеты и придавали убогим комнатам своего рода величие. Во время этих бурных нарушений однообразия, которые уже сами стали однообразием, она могла проявить свой характер и продемонстрировать всем то, что она считала своей истинной сутью. Отнять у миссис Бридлоу эти ссоры означало отнять у нее интерес к жизни и самый ее смысл. Чолли своим постоянным пьянством и вспыльчивостью помогал им обоим делать жизнь более сносной. Миссис Бридлоу считала себя честной христианкой, обремененной никчемным мужчиной, которого Господь послал ей, дабы она покарала его. (Прощения Чолли, разумеется, не заслуживал: миссис Бридлоу не интересовал Христос-искупитель, скорее Христос-судья). Часто можно было услышать, как она беседует с Иисусом о Чолли, умоляя Его помочь «наказать ублюдка за его безмерную гордыню». И однажды, когда пьяный Чолли споткнулся и упал прямо на раскаленную печь, она закричала: «Возьми его, Иисус! Возьми его!». Она никогда бы не простила Иисусу, если бы Чолли бросил пить. Она отчаянно нуждалась в его грехах. Чем ниже он опускался, чем безрассуднее и безответственнее становился, тем более величественной становилась она и ее миссия. Во имя Иисуса.

Но и Чолли нуждался в ней не меньше. Он многое ненавидел, но лишь ей мог причинить боль, потому что она всегда была рядом. Он выплескивал на нее весь груз своего гнева и своих несбывшихся желаний. Ненавидя ее, он мог позабыть о себе. Когда он был еще очень молод, двое белых мужчин застигли его с деревенской девчонкой, которую он уложил в кустах. Мужчины осветили его зад фонарем. Он застыл в ужасе. Они усмехнулись. Луч фонаря не двигался. «Ну давай, – сказали они, – давай, закончи. И постарайся, ниггер». Фонарь они так и не отвели. И почему-то Чолли не возненавидел тех белых; вместо этого он до предела возненавидел ту девчонку. Даже смутное воспоминание об этом эпизоде, наряду с памятью о сотнях других унижений, поражений и лишений, могло увлечь его в такие дебри порока, что он сам удивлялся – но только он один. Он никого не удивлял. Лишь удивлялся сам. А потому бросил и это.

Чолли и миссис Бридлоу сражались друг с другом с мрачным жестоким педантизмом, который проявлялся и в их супружеских отношениях. Они молчаливо согласились не убивать друг друга. Он дрался с ней как трус: ногами, зубами и кулаками. Она, в свою очередь, дралась по-женски: сковородками и кочергой, а порой Чолли в голову летел и утюг. Во время этих драк они не разговаривали, не стонали и не ругались. Слышался только глухой стук падающих предметов и звуки ударов.

Дети реагировали на эти сражения по-разному. Сэмми огрызался, уходил из дому или затевал драки. К четырнадцати годам он сбегал из дому не меньше двадцати семи раз. Однажды он добрался до Буффало и прожил там три месяца. Возвращения, были ли они насильственными или вынужденными, всегда заставляли его замыкаться в себе. А Пекола, связанная возрастом и полом, проводила опыты над собственным терпением. Хотя методы менялись, боль оставалась столь же глубокой. Пекола разрывалась между двумя страстными желаниями: чтобы один из родителей убил другого, и чтобы она умерла сама. Сейчас она шептала: «Нет, миссис Бридлоу, не надо». Пекола, как Сэмми и Чолли, всегда звала мать «миссис Бридлоу».

– Нет, миссис Бридлоу, не надо.

Но миссис Бридлоу ее не слышала.

Без сомнения, по милости Господней, миссис Бридлоу чихнула. Всего раз.

Она влетела в комнату с кастрюлей ледяной воды и вылила ее Чолли на голову. Он сел, задыхаясь и отплевываясь. Голый, посеревший, он прыгнул с постели и с ходу, обхватив жену за талию, повалился с ней на пол. Потом приподнял ее и со всего маху ударил тыльной стороной ладони. Она cела, привалившись спиной к кровати Сэмми. Кастрюлю она из рук не выпустила и начала бить ею Чолли по бедрам и в пах. Чолли изо всей силы пнул ее ногой в грудь, и она выронила кастрюлю. Упав на колени, он несколько раз ударил ее по лицу, и она уже была готова сдаться, но он стукнулся рукой о металлическую раму спинки, когда жена увернулась. Воспользовавшись кратковременной передышкой, миссис Бридлоу выскользнула за пределы его досягаемости. Сэмми, молча наблюдавший за их борьбой с кровати, вдруг начал бить отца кулаками по голове и кричать без остановки: «Сволочь ты голая! Сволочь!». Миссис Бридлоу, схватив круглую плоскую дверную заслонку, на цыпочках подбежала к Чолли, когда тот поднимался с колен, и дважды ударила его по голове, вернув обратно в то бесчувственное состояние, из которого сама же и вывела его не так давно. Задыхаясь, она набросила на него одеяло и отошла.

Сэмми закричал:

– Убей его! Убей!

Миссис Бридлоу удивленно взглянула на Сэмми.

– Замолчи, парень. – Она поставила заслонку на место и пошла на кухню. Она задержалась в дверях ровно настолько, чтобы сказать:

– Вставайте. Мне нужен уголь.

Теперь дышать Пеколе стало легче, и она с головой накрылась одеялом. Несмотря на то, что она пыталась подавить тошноту, обхватив живот руками, ее все равно тошнило. Ей очень хотелось встать, но она знала, что останется в постели.

– Пожалуйста, Бог, – шептала она в кулачок. – Пожалуйста, пусть я исчезну. – Она зажмурила глаза. Некоторые части ее тела исчезали. Сперва медленно, затем быстрее. Снова медленно. Сначала пальцы, один за другим; потом и руки пропали до локтя. Теперь ноги. Отлично. Ноги сразу целиком. Выше бедер становилось посложнее. Она должна быть совершенно спокойна и неподвижна. Живот не исчезал. Но в конце концов и он исчез. Теперь грудь и шея. С лицом тоже пришлось потрудиться. Чуть-чуть, еще немного… И вот остались лишь ее зажмуренные глаза. Они оставались всегда.

Даже стараясь изо всех сил, она не могла сделать так, чтобы глаза исчезли. Так стоило ли возиться с остальным? Глаза были всем. И все было в них. Все эти сцены, лица. Она давным-давно поняла, что не сможет покинуть дом, как Сэмми, чтобы увидеть новые места и новые лица. Он никогда не брал ее с собой и никогда не планировал свои побеги заранее. Все равно это ничего не изменило бы в ее жизни. Пока она выглядит так, как сейчас, пока она такая уродина, она должна будет оставаться с этими людьми. Она одна из них. Она подолгу сидела, глядя в зеркало и пытаясь разгадать секрет своего уродства – уродства, из-за которого ее либо не замечают, либо презирают в школе и учителя, и одноклассники. Она была единственной девочкой в классе, которая сидела за партой одна. Поскольку ее фамилия начиналась на «Б», она всегда занимала первую парту. А как же Мэри Апполонер? Мэри была перед ней в списке, но она сидела с Люком Анджелино. И учителя всегда обращались с ней не лучшим образом. Они избегали смотреть на нее и вызывали только тогда, когда больше никто уже не мог ответить. Она знала, что если какая-нибудь девочка хотела сильно обидеть какого-нибудь мальчика или подразнить его, она говорила: «Бобби любит Пеколу Бридлоу! Бобби любит Пеколу Бридлоу!», и те, кто слышал это, каждый раз смеялись, а тот, к кому это относилось, страшно злился.

И какое-то время назад Пекола вдруг поняла, что если бы ее глаза, те самые, которые помнят все события и все лица, если бы эти глаза стали другими – иначе говоря, прекрасными, – она и сама бы изменилась. Зубы у нее были хорошие, и нос не такой большой и плоский, как у тех, кого считали симпатичными. Если бы она вдруг стала красивой, как знать, может, Чолли тоже бы изменился, и миссис Бридлоу тоже? Возможно, они бы сказали тогда: «Вы только посмотрите на Пеколу, какие у нее глаза! Мы не должны плохо вести себя перед такими прекрасными глазами!»

Красивые глаза. Красивые синие глаза. Большие синие глаза. Беги, Джип, беги. Джип бежит, Элис бежит. У Элис синие глаза. У Джерри синие глаза. Джерри бежит. Элис бежит. Они бегут, и у них синие глаза. Две пары синих глаз. Две пары прекрасных синих глаз. Синих, как небеса. Синих, как синие глаза миссис Форест. Синих, как утро. У Элис и Джерри синие сказочные глаза.

Каждую ночь без исключения она молила Бога подарить ей синие глаза. И так целый год. Несмотря на легкую разочарованность, она не теряла надежды. Чтобы получить столь прекрасный подарок, должно пройти очень много времени.

Она была убеждена, что ей поможет лишь чудо, а потому не имела возможности увидеть свою красоту. Она могла видеть лишь то, что перед ней было: глаза других людей.

Вот она идет по Гарден-авеню к бакалейному магазинчику, где продаются дешевые конфеты. В ботинке у нее три пенни, они скользят туда-сюда между носком и стелькой. И больно давят на ступню при каждом шаге. Но это многообещающая, терпимая и даже приятная боль. Еще есть время, чтобы выбрать, что же купить. И вот она идет вниз по улице, где все ей знакомо, а потому любимо. Вот одуванчики у основания телефонного столба. Почему, думает она, их называют сорняками? Ей всегда казалось, что они красивые. Но взрослые говорили: «У мисс Данион двор в таком идеальном порядке! Ни одного одуванчика!». Рослые женщины в черных платках идут в поле, чтобы собирать их. Но желтые цветки им не нужны, им нужны только зубчатые листья. Они делают суп из одуванчиков. Вино из одуванчиков. Никому не нравятся желтые цветы. Быть может, потому, что они такие сильные и быстро растут, потому, что их так много.

На тротуаре трещина в форме буквы Y, и еще трещина, из-за которой бетон приподнялся над землей. Как часто она, плетясь по тротуару, спотыкалась об нее и чуть не падала. По этому тротуару хорошо было ездить на роликах: он был гладкий и старый, колеса, мягко жужжа, ровно скользили по поверхности. Новые мостовые были неудобные, неровные, и ролики издавали на них противный звук.

Были и другие неодушевленные вещи, которые она видела и мысленно приветствовала. Все они были для нее живыми. Ее знакомыми. Они были кодом, опознавательными знаками мира, которые Пекола могла понять и присвоить себе. Трещина, о которую она спотыкалась, была ее собственная, и одуванчики, чьи белые головки она сдувала прошлой осенью и чьи желтые цветки рассматривала в этом году, тоже. Обладание всем этим делало ее частью мира, а мир становился частью ее самой.

Она поднимается по деревянным ступенькам к двери магазина Якобовски «Мясо, свежая зелень и всякая всячина». Когда она открывает ее, звякает колокольчик. Став у прилавка, она смотрит на кучу сладостей. Пожалуй, лучше купить «Мэри Джейн». Три штуки за пенни. Устойчивая сладость, внутри которой арахисовое масло, – его солоноватый вкус дополняет вкус карамели. От таких мыслей у нее текут слюнки.

Она снимает ботинок и достает три пенни. Над прилавком вырастает седая голова мистера Якобовски. Он очнулся от своих мыслей и обратил к ней взгляд. У него голубые глаза. Близоруко сощуренные. Медленно – так бабье лето незаметно движется к осени – он переводит на нее взгляд. Где-то между объектом и сетчаткой, зрением и изображением, его взгляд останавливается в нерешительности и замирает. Достигнув какой-то точки во времени и пространстве, он чувствует, что больше усилий прилагать не нужно. Он не видит ее, поскольку для него здесь не на что смотреть. Как может белый эмигрант пятидесяти двух лет, хозяин магазина, с привкусом пива и картошки во рту, с детства привыкший видеть Деву Марию со взглядом лани и измученный постоянным чувством утраты, увидетьмаленькую черную девочку? Ему никогда не приходило в голову, что такое может понадобиться.