Текст книги "Когда объявят лот 49"

Автор книги: Томас Рагглз Пинчон

Эдипа пожала плечами. – Не закрывайте глаза на свой общественный долг, – предложила она. – Взгляните на вещи трезво. Вы меньше их численно, и они превосходят вас по огневой мощи.

– Ах, меня меньше? Там нас тоже было меньше. – Он жеманно взглянул на нее.

– Где?

– Там, где я сделал эту гримасу. Где проходил интернатуру.

Ей показалось, она поняла, о чем он говорит, но все же хотела узнать поконкретнее: – Где?

– Бухенвальд, – ответил Хилариус. Полицейские застучали в дверь.

– У него ружье, – откликнулась Эдипа, – и здесь я.

– Кто вы, леди? – Она назвалась. – Как пишется ваше имя? – Они записали адрес, возраст, телефон, ближайших родственников, место работы мужа – для репортеров. Хилариус тем временем рылся в ящике в поисках патронов. – Вы можете уговорить его выйти? – спрашивали полицейские. – Телевизионщики хотят поснимать через окно. Можете его отвлечь?

– Держитесь наготове, – посоветовала Эдипа, – а там поглядим.

– Вы неплохо играете, – закивал Хилариус.

– То есть, вы думаете, – произнесла Эдипа, – они хотят увезти вас в Израиль и судить, как Эйхманна? – Аналитик продолжал кивать. – За что? Что вы делали в Бухенвальде?

– Я работал, – принялся рассказывать Хилариус, – над экспериментально индуцируемыми психическими заболеваниями. Кататонический еврей ничуть не хуже мертвого еврея. Либеральные круги СС думали, так будет гуманнее. Итак, он энергично приступил к опытам, вооружившись метрономами, змеями, брехтовскими ночными сценами, хирургическим удалением определенных желез, галлюцинициями в духе "волшебного фонаря", новыми препаратами, угрозами, повторяемыми в потаенные громкоговорители, гипнозом, часами, идущими назад, и гримасами. – Союзники, – вспоминал он, – к сожалению, прибыли раньше, чем мы успели собрать достаточно данных. Если не считать отдельных достижений, вроде Цви, у нас набралось не слишком много материала для статистики. – Он улыбнулся выражению ее лица. – Да, вы меня ненавидите. Но разве не пытался я искупить вину? Будь я настоящим нацистом, то выбрал бы Юнга, nicht wahr? Но я выбрал Фрейда, еврея. Во фрейдовском мировоззрении нет места бухенвальдам. По Фрейду, Бухенвальд, если впустить туда свет, превратился бы в футбольное поле, а пухлые детишки в газовых камерах изучали бы искусство икебаны и сольфеджио. Печи Аушвица выпекали бы птифуры и свадебные пироги, а в ракетах «Фау-2» поселились бы эльфы. Я пытался во все это поверить. Я спал ночами по три часа, стараясь не видеть снов, а оставшийся двадцать один час посвящал насильственному обретению веры. И все же моей епитимьи оказалось недостаточно. Они явились, подобно ангелам смерти, чтобы схватить меня, несмотря на все старания.

– Ну как там у вас? – поинтересовался полицейский.

– Просто замечательно, – откликнулась Эдипа. – Когда станет безнадежно, я дам вам знать. – Тут она увидела, что Хилариус положил свою «Гевер» на стол, а сам на другом конце комнаты делает вид, будто пытается открыть картотеку. Она подняла винтовку, направила на него и сказала: – Мне придется тебя убить. – Эдипа знала: это он захотел, чтобы она взяла оружие.

– Не за этим ли вас прислали? – Он скосил глаза, затем вернул их в нормальное положение и посмотрел на нее, высунув, в порядке эксперимента, язык.

– Я пришла в надежде, – сказала она, – что вам удастся освободить меня из сетей одной фантазии.

– Лелейте ее! – свирепо воскликнул Хилариус. – Разве у всех вас есть что-то другое? Держитесь за нее крепче – за ее крошечный усик, не позволяйте фрейдистам выбивать ее уговорами, или фармацевтам – вытравливать ее. В чем бы она ни заключалась, дорожите ею, ибо когда вы ее потеряете, она перейдет к другим. Вы постепенно перестанете существовать.

– Сюда! – закричала Эдипа.

На глаза Хилариуса навернулись слезы. – Вы что, не собираетесь стрелять?

Полицейский попробовал дверь. – Эй! Она заперта, – сказал он.

– Взломайте ее! – взревела она. – И Гитлер Хилариус оплатит по счетам.

Пока нервные патрульные со смирительными рубашками и дубинками, которые так им и не пригодились, приближались к Хилариусу, пока три соперницы-неотложки, рыча, задом въезжали на газон, пытаясь втиснуться в нужную позицию и вызывая поток оскорблений со стороны Хельги Бламм, Эдипа приметила на улице среди прожекторов и глазеющей толпы машину с передвижной бригадой радиостанции ЙУХ, а внутри – своего мужа Мучо, разглагольствующего в микрофон. Неторопливо перебирая ногами, она прошла мимо щелкающих вспышек и засунула голову в машину.

Мучо нажал на "кнопку для кашля", но лишь улыбнулся. Это выглядело странно. Разве можно услышать улыбку? Пытаясь не производить шума, Эдипа забралась внутрь. Мучо сунул ей под нос микрофон, бормоча: – Ты в эфире, просто будь собой. – Потом – серьезным радиовещательным голосом: – Как вы себя чувствуете после этого кошмарного происшествия?

– Кошмарно, – ответила Эдипа.

– Прекрасно, – сказал Мучо. Он попросил ее кратко изложить для слушателей события в офисе. – Благодарю вас, миссис Эдна Мош, – завершил он, – за рассказ очевидца драматической осады психиатрической клиники Хилариуса. С вами – вторая бригада станции ЙУХ, и сейчас мы вернемся в студию к Уоррену Кролику. – Он отключился. Что-то здесь было не так.

– Эдна Мош? – спросила Эдипа.

– В эфир все выйдет как надо, – ответил Мучо. – У этого агрегата жуткие искажения, а потом они все равно перезапишут.

– Куда его увезут?

– Думаю, в бесплатный госпиталь, – сказал Мучо, – для наблюдения. Интересно, что они будут наблюдать?

– Вползающих в окна израильтян, – ответила Эдипа. – Если ни одного не увидят, значит он псих. – Подошли полицейские. После беседы ей велели не уезжать из Киннерета на случай суда. Наконец она вернулась в свою машину и поехала в студию вслед за Мучо. Сегодня он дежурил в эфире с часу до шести.

Пока Мучо наверху перепечатывал свой репортаж, Эдипа в коридоре возле громко стрекочущей телетайпной комнаты столкнулась с директором программы Цезарем Фанчем. – О, рад снова вас видеть, – поздоровался он, забыв, очевидно, как ее зовут.

– Да? – откликнулась Эдипа, – и почему же?

– Сказать по правде, – признался Фанч, – с тех пор, как вы уехали, Мучо перестал быть собой.

– А кем же?! – сказала Эдипа, доводя себя до исступления, потому что Фанч был прав. – Кем?! Ринго Старром? – Фанч съежился – Чабби Чеккером? Она теснила его к холлу, – Музыкантами из "Райтеуз бразерс"? И при чем здесь я?

– Он был и тем, и другим, и третьими, – ответил Фанч, пытаясь спрятать голову, – миссис Маас.

– О, называйте меня Эдной. Что вы имеете в виду?

– За глаза, – хныкал Фанч, – его назвывают "Братья Н.". Он теряет свою личность, Эдна, как еще можно это назвать? День ото дня Вендель перестает быть собой и становится все более безликим. Он приходит на собрание, и комната вдруг наполняется людьми, понимаете? Он – ходячая ассамблея человечества.

– Это все ваши фантазии, – сказала Эдипа. – Вы снова накурились тех сигареток, на которых не печатают названия

– Вы сами увидите. Не смейтесь надо мной. Мы должны держаться вместе. Кто еще о нем побеспокоится?

Потом она сидела в одиночестве на скамейке возле Студии А и слушала, как коллега Мучо Уоррен Кролик крутит записи. Мучо спустился со своей копией, вокруг него царила невиданная доселе безмятежность. Раньше он сутулился, передергивал плечами, и часто моргал, а сейчас все это куда-то делось. – Погоди, – он улыбнулся и, уменьшаясь, пошагал по коридору. Она внимательно изучала его фигуру сзади, пытаясь увидеть сияние, ауру.

До эфира оставалось время. Они поехали в центр, в пиццерию, и сидели там, рассматривая друг друга через золотую гофрированную линзу пивных бокалов.

– Как ваши отношения с Мецгером? – спросил он.

– Нет никаких отношений, – ответила она.

– По крайней мере, больше нет, – сказал Мучо. – Я это понял, когда ты говорила в микрофон.

– Прекрасно, – произнесла Эдипа. Она не могла разобрать выражение его лица.

– Это необычайно, – сказал Мучо, – все было… погоди-ка. Слушай. – Она не услышала ничего необычного. – В этом фрагменте семнадцать скрипок, продолжал Мучо, – и одна из них… – черт, не могу понять, как у него это получается, поскольку тут моно-запись. – Тут ее осенило, что речь идет о Мьюзак. С тех пор, как они вошли сюда, эта музыка просачивалась внутрь в своей неуловимо действующей на подсознание манере – струнные, флейты, медные духовые под сурдинку.

– Что это? – спросила Эдипа, чувствуя беспокойство.

– Его прима, – сказал Мучо, – настроена немного выше. Это не студийный недоучка. Думаешь, кто-то еще способен сделать так круто эту штуку на одной струне, Эд? Пользуясь лишь нотами, которые есть в этом фрагменте. Представь, какой у него слух, потом – мускулатуру его пальцев и рук, и в конце концов всего человека. Боже, ну разве это не чудесно!

– Ну и к чему все это?

– Он настоящий. Это не синтетическая музыка. Они могли бы вовсе обойтись без сессионных музыкантов, если бы захотели. Сложи вместе нужные полутона на нужном уровне мощности, и выйдет скрипка. Как я… – он поколебался, а потом разразился сияющей улыбкой, – ты подумаешь, что я сошел с ума, Эд. Но я умею делать то же самое, только наоборот. Слушать все, что угодно, и раскладывать на части. Спектральный анализ. У себя в голове. Я могу разбивать аккорды, и тембры, и даже слова на базовые частоты и гармоники – со всеми их различиями по громкости, – и слушать все чистые тона по отдельности, но как бы звучащие вместе.

– Как тебе это удается?

– Для каждого тона у меня есть отдельный канал, – возбужденно принялся объяснять Мучо, – а когда нужно больше, я просто увеличиваю их число. Добавляю необходимые. Не знаю, как это работает, но в последнее время проделываю то же самое с речью. Скажи: элитный, шоколадный, питательные свойства.

– Элитный, шоколадный, питательные свойства, – сказала Эдипа.

– Да, – сказал Мучо и погрузился в молчание.

– Ну и что? – повышая голос, спросила Эдипа через пару минут.

– Я заметил это тем вечером, когда услышал, как Кролик объявляет рекламу. Личность говорящего не имеет значения. Спектры мощности все равно неизменны, плюс-минус небольшой процент. И у вас с Кроликом сейчас есть нечто общее. Более того. Люди, произносящие одинаковые слова, одинаковы, если одинаковы спектры, разница лишь в том, что они не совпадают по времени, врубаешься? Но время условно. Ты выбираешь точку отсчета там, где хочешь – и можешь перетасовывать временные линии любых людей, пока они не совпадут. И тогда у тебя появится этот огромный – господи, может даже в пару сотен миллионов голосов – хор, говорящий: "Элитный, шоколадный, питательные свойства", но это будет все тот же голос.

– Мучо, – нетерпеливо сказала она, бегло обдумывая дикое подозрение. Фанч это имеет в виду, когда говорит, что ты подобен людной комнате?

– Так и есть, – ответил Мучо, – точно. Это у всех одинаково. – Он взглянул на нее, уловив, быть может, призрак единодушия, как другие ловят оргазм, его лицо разгладилось, стало дружелюбным, умиротворенным. Эдипа не узнавала его. Из темных закоулков ее мозга стала выползать паника. – И теперь, стоит мне включить наушники, – продолжал он, – я уже знаю, что обнаружу. Когда эти ребята поют "Она тебя любит", то ты понимаешь, что она и в самом деле тебя любит, она – это любое число женщин по всему миру – даже ретроспективно – разных цветов, размеров, возрастов, форм, отстоящих от смерти на разные расстояния, но она – любит. И этот самый «ты», которого она любит, – это опять же все. В том числе и она сама. Видишь ли, человеческий голос это просто чудо невиданное. – В глазах Мучо отражался цвет пива, этот цвет просто лился через край.

– Мальчик, – произнесла Эдипа – беспомощная, она не знала, что делать, и боялась за него.

Он положил на середину стола чистенькую пластиковую баночку с таблетками. Разглядывая пилюли, она вдруг поняла: – ЛСД? – спросила она. Мучо в ответ улыбнулся. – Где ты взял? – Но уже и сама поняла.

– Хилариус. Он расширил свою программу и задействовал мужей.

– Но послушай, – сказала Эдипа, стараясь, чтобы голос звучал по-деловому, – и давно это продолжается, сколько ты на этом сидишь?

Честное слово, он не помнил.

– Но тогда есть шанс, что ты еще не подсел.

– Эд, – он озадаченно посмотрел на нее, – подсесть нельзя. Это – не тот случай, когда ты – наркоман. Ты принимаешь это дело, поскольку видишь в нем добро. Поскольку слышишь и видишь вещи – даже нюхаешь их, пробуешь – так, как раньше тебе было недоступно. Поскольку мир так насыщен. Несть ему конца, детка. Ты – антенна, посылающая свою модель тысячам жизней в ночь, и эти жизни становятся твоими. – Он смотрел на нее по-матерински терпеливым взглядом. Эдипе же хотелось шлепнуть его по губам. – А эти песни. Не то, чтобы они рассказывали нечто, они сами – нечто, в чистом звуке. Нечто новое. И сны у меня изменились.

– О Боже. – Яростно поддев волосы пальцами. – Больше никаких кошмаров? Замечательно. Значит твоему последнему ангелочку, кем бы она ни была, повезло. Знаешь, в этом возрасте им нужно много спать.

– Никаких ангелочков, Эд. Давай я тебе расскажу. В то время я постоянно видел дурной сон – про автостоянку, помнишь? Я даже тебе об этом не рассказывал. Но теперь могу. Он больше меня не тревожит. Дело было в том знаке на стоянке – вот он-то и пугал меня. Во сне я проводил обычный рабочий день, но вдруг, совершенно неожиданно, появлялся этот знак. Наша фирма член Н.А.Д.А. Национальной автомобильной дилерской ассоциации. Лишь этот металлический знак, скрипящий под синими небесами: нада, нада. Я просыпался с воплями.

Она вспомнила. Теперь за ним не будут ходить призраки, – по крайней мере, пока он принимает эти таблетки. Она никак не могла до конца осознать, что день ее отъезда в Сан-Нарцисо был днем, когда она видит Мучо в последний раз. Столь многое в нем успело развалиться.

– Послушай! – говорил он, – Эд, врубись! – Но она не могла даже угадать мелодию.

Когда настало время возвращаться на станцию, он кивнул на таблетки. Можешь взять.

Она покачала головой.

– Опять в Сан-Нарцисо?

– Да, сегодня.

– А как же копы?

– Сбегу. – Позже она не могла припомнить, говорили ли они о чем-то еще. У станции они поцеловались на прощание – все они. Уходя, Мучо насвистывал нечто замысловатое, двенадцатитоновое. Эдипа сидела, прислонив лоб к рулю, и вспомнила, что не спросила о штампе Тристеро на его письме. Но ей было уже все равно.

6

Вернувшись в «Свидание с Эхо», она обнаружила там Майлза, Дина, Сержа и Леонарда со всей аппаратурой на дальнем конце бассейна вокруг трамплина кто прямо на нем, кто рядом, – они были так сдержанны и неподвижны, что Эдипа подумала, не снимают ли их скрытой камерой на обложку диска.

– Что тут творится? – спросила Эдипа.

– Твой парень, – ответил Майлз, – Мецгер, обставил нашего фальцета Сержа. Человек сам не свой от горя.

– Он прав, миссас, – откликнулся Серж. – Я даже песенку сочинил и аранжировал ее для сольного исполнения. Сейчас напою:

 
ПЕСНЯ СЕРЖА
Нету шансов у простого серф-парнишки
На любовь прекрасной серф-девчонки
Всюду бродят гумберт-гумберты-коты,
Манеры их изысканны и тонки!
Я любил ее как женщину свою,
А ему она – обычная нимфетка.
Зачем же ты сбежала от меня
И прямо в душу выстрелила метко?
Зато теперь, когда она ушла,
Я захотел найти себе другую.
Но Гумберт Гумберт научил меня,
И с восьмилеткой я сейчас кайфую.
Ее приколы – точно как мои,
И мы ночуем с ней на школьном стадионе.
Мы вместе, и мы счастливы (о-йе),
И сердце мое с той поры не стонет.
 

– Вы хотите мне что-то рассказать, – поняла Эдипа.

Они изложили все в прозе. Мецгер с подружкой Сержа убежали в Неваду оформить брак. При более детальных расспросах Серж признался, что фрагмент с восьмилеткой существует пока лишь в воображении, но он прилежно околачивается у детских площадок, и новостей можно ждать в любой день. На телевизоре в комнате Эдипы Мецгер оставил записку, где просил Эдипу не волноваться по поводу наследства: он передал свои распорядительские функции кому-то из "Ворпа, Вистфулла, Кубичека и Макмингуса", и они скоро с ней свяжутся, а кроме того, все это уже улажено в суде. И ни слова о том, что Эдипу с Мецгером связывало нечто большее, чем функции сораспорядителей.

И это, наверное, означает, – подумала Эдипа, – что только сораспорядителями мы и были. Хотя ей, вероятно, и следовало классически чувствовать себя униженной, но мысли были заняты совершенно другими вещами. Разобрав чемодан, она тут же бросилась звонить режиссеру Дриблетту. После десятка гудков трубку сняла пожилая женщина: – Извините, но нам нечего сказать.

– А кто говорит? – спросила Эдипа.

Вздох. – Его мать. Завтра к полудню мы сделаем заявление. Его зачитает наш адвокат. – Трубку повесили. Что за чертовщина? – удивилась Эдипа, – Что с Дриблеттом? Она решила перезвонить позже. По справочнику нашла телефон профессора Эмори Борца, на сей раз ей повезло больше. Ответила его жена Грэйс, подзвученная группой детишек. – Он поливает патио, – поведала Грэйс Эдипе. – Это такая высокоинтеллектуальная забава, длится еще с апреля. Греется со студентами на солнышке, дует пиво и запускает бутылками в чаек. Вам лучше с ним поговорить, пока не началось. Максин, почему бы тебе не швырнуть эту штуку в своего братца, он поворотливее меня. Вы слышали, что Эмори подготовил новое издание Варфингера? Оно выйдет… – но дата была заглушена грохотом, маниакальным детским смехом и жуткими визгами. – О Боже. Вы когда-нибудь сталкивались с детоубийством? Приезжайте. Может, это ваш единственный шанс.

Эдипа приняла душ, надела свитер, юбку и кроссовки, уложила по-студенчески волосы и принялась за косметику. Сознавая со смутным ужасом, что ответ вовсе не у Борца или Грэйс, но – у Тристеро.

Проезжая мимо цапфовского магазина, она с тревогой обнаружила груду обугленных развалин на том месте, где всего неделю назад стояла книжная лавка. До сих пор был слышен запах паленой кожи. Она остановилась и пошла к соседнему магазинчику армейских товаров. Владелец сообщил ей, что Цапф, этот чертов болван, поджег свою лавку ради страховки. – Малейший ветерок, ворчал этот почтеннейший, – унес бы меня на тот свет. Ведь все равно здесь собирались через пять лет строить комплекс. Но разве Цапф мог подождать? Книжки. – По его виду было похоже, что от плевка его удерживает лишь хорошее воспитание. – Если захотите открыть комиссионку, – посоветовал он, – то выясните сперва, на что нынче спрос. В этом сезоне неплохо идут винтовки. Буквально сегодня один мужик прикупил пару сотен тренировать свою команду. Я мог бы продать ему еще столько же повязок со свастикой, но у меня, черт побери, кончились.

– Армия торгует свастиками? – переспросила Эдипа.

– Дьявол, конечно нет. – Он по-свойски ей подмигнул. – Я наткнулся на заводик рядом с Сан-Диего и теперь дюжина ниггеров клепает эти старые повязки. Вы бы удивились, кабы знали, как расходится маленькая партия. Я дал рекламу в паре журналов с девочками, и на прошлой неделе мне пришлось нанять еще двоих – просто разбирать почту.

– Как вас зовут? – поинтересовалась Эдипа.

– Винтроп Тремэйн, – ответил воодушевленный предприниматель, – можно просто Виннер. Слушайте, у нас есть соглашение с лос-анжелесской одежной фирмой – посмотрим, как к осени пойдет форма СС. Планируем приурочить к школьным ярмаркам – знаете, длинные формы образца 37-го года, подростковые размеры. А к следующему сезону можно пойти еще дальше и сделать фасон для дам. Вас бы это впечатлило?

– Я дам вам знать, – сказала Эдипа, – я запомню. – Выйдя, она подумала, стоило ли ей как-нибудь его обозвать или стукнуть одним из дюжины лежащих под рукой "армейских товаров", тяжелых, тупых предметов. Свидетелей не было. И почему она так не поступила?

Желторотая дура! – обругала себя Эдипа, защелкивая пристяжной ремень. Это Америка, ты здесь живешь, и сама же попустительствуешь. Позволяешь такое. Она дико гнала по трассе, охотясь за «Фольксвагенами». Когда Эдипа добралась до места квартировки Борца – прибрежный поселок в стиле "Лагун Фангосо" – ее слегка трясло и подташнивало.

Ее приветливо встретила пухленькая девчушка, все лицо вымазано в чем-то голубом. – Привет! – сказала Эдипа. – Ты, должно быть, Максин.

– Максин уже в постели. Она запустила в Чарльза одной из папиных бутылок, бутылка вылетела в окно, и мама ее хорошенько отшлепала. Будь она моей дочкой, я бы ее вообще утопила.

– Я бы и мыслей таких не допустила, – сказала Грэйс Борц, материализовавшись из тусклой гостиной. – А ну-ка поди сюда. – Она принялась обтирать мокрой тряпкой дитятину рожицу. – А как вам удалось сегодня сбежать от своих?

– У меня нет детей, – призналась Эдипа, следуя за Грэйс на кухню.

У Грэйс был удивленный вид. – Тогда вам еще предстоит смириться, сказала она, – с беспокойным образом жизни. Мне казалось, только дети могут быть тому виной. Но теперь думаю иначе.

Эмори Борц полулежал в гамаке, окруженный тремя отупевшими от пива дипломниками – двое мужского пола и один женского – и шикарной коллекцией пустых пивных бутылок. Эдипа приметила одну полную и уселась на траву. – Мне надо поговорить о Варфингере, – с ходу принялась она, – в историческом плане, а не в лингвистическом.

– Шекспир в историческом плане, – прорычал через густую бороду один из дипломников, откупоривая очередную бутылку. – Маркс в историческом плане. Иисус в историческом плане.

– Он прав, – пожал плечами Борц, – они мертвы. А что осталось?

– Слова.

– Выберите какие-нибудь слова, – сказал Борц. – О них и поговорим.

– "Святыми звездами клянусь, не ждет добро, – процитировала Эдипа, Того, кто ищет встречи с Тристеро". "Курьерская трагедия", акт четвертый, сцена восьмая.

Борц прищурился. – А как это, – спросил он, – вам удалось пробраться в ватиканскую библиотеку?

Эдипа показала ему книжку с этой строчкой. Борц покосился на страницу и схватил еще бутылку. – Боже! – объявил он. – Мы стали жертвами пиратов – я и Варфингер, – нас баудлеризовали, только наоборот. – Он тут же открыл титульный лист посмотреть, кто же это перередактировал его собственную редакцию Варфингера. – Даже постыдились поставить подпись. Черт! Надо будет написать издателям. "К. да Чингадо энд Компани"? Слыхали о таких? Нью-Йорк. – Сквозь пару-тройку страниц он посмотрел на солнце. – Офсет. – Затем поднес текст к носу. – Опечатки. Хм. Фальшивка. – Он бросил книжку на траву и посмотрел на нее с отвращением. – Ну хорошо, а как они пробрались в Ватикан?

– А что в Ватикане? – спросила Эдипа.

– Порнографический вариант "Курьерской трагедии". Мне довелось увидеть его лишь в шестьдесят первом, иначе он попал бы в мое старое издание.

– Но увиденное мною в «Танк-театре» не было порнографией.

– Сделанное Рэнди Дриблеттом? Нет, ту постановку я считаю целомудренной. – Его печальный взгляд прошел мимо нее и упал на полоску неба. – Он был в высшей степени нравственным человеком. Вряд ли он чувствовал особую ответственность перед словом, но был удивительно верен этому невидимому полю, окружающему пьесу, самому ее духу. Если кто и смог бы подать вам Варфингера в историческом плане, то это Рэнди. Ни один из известных мне людей не смог настолько приблизиться к этому автору, к этой пьесе, к тому микрокосму, который, должно быть, питал живой интеллект Варфингера.

– Но почему вы говорите в прошедшем времени? – спросила Эдипа, и сердце ее заколотилось, она припомнила старую леди в телефонной трубке.

– А вы не слышали? – Все уставились на нее. Мимо, по траве, среди пустых бутылок, скользнула, не отбрасывая тени, смерть.

– Позавчера ночью он вошел в Тихий океан, – сказала наконец девушка. Ее глаза все время были красными. – В своем костюме Дженнаро. Он мертв, а это поминки.

– Я пыталась позвонить ему сегодня утром, – вот и все, что пришло Эдипе на ум.

– Это случилось сразу после "Курьерской трагедии", когда со сцены сняли декорации, – сказал Борц.

Всего месяц назад Эдипа тут же спросила бы "Почему?". Но теперь она хранила молчание, словно в ожидании озарения.

Все они уходят от меня, – мысленно произнесла она, вдруг почувствовав себя занавеской, развевающейся над бездной из высокого окна, – сбегают, один за другим, все мои мужчины. Мой преследуемый израильтянами аналитик свихнулся; мой муж подсел на ЛСД и ощупью, словно ребенок, все дальше и дальше пробирается в пространства, бесконечные пространства собственного карамельного домика – и теперь он далек, безнадежно далек от того, что называется – по крайней мере, я так всегда думала – любовью; мой единственный любовник улизнул с порочной пятнадцатилеткой; мой лучший проводник в мир Тристеро сиганул в океан. На каком я свете?

– Простите, – произнес Борц, наблюдая за ней.

Эдипа сумела взять себя в руки. – А он использовал только это, указывая на книжку, – для сценария?

– Нет. – И насупился. – Он пользовался моим твердообложечным изданием.

– А в тот вечер, когда вы смотрели постановку? – Стоящие повсюду безмолвные бутылки струили на них обильный поток солнца. – Как окончился четвертый акт? Какие произносили строчки – Дриблетт, Дженнаро, – когда стояли у озера – после чуда?

– "Кто звался Турн и Таксис, у того", – процитировал Борц, – "Теперь один лишь бог – стилета острие. И свитый рог златой отпел свое".

– Правильно, – подтвердили дипломники, – да-да.

– И это все? А как же остальное? Следующий куплет?

– В тексте, которого придерживаюсь лично я, – сказал Борц, – в следующем куплете последняя строчка изъята. Книжка в Ватикане – не более, чем гнусная пародия. Заключительная строка "Того, кто с похотью столкнулся Анжело" была вставлена наборщиком издания кварто 1687 года. Версия «Уайтчейпла» недостоверна. Поэтому Рэнди выбрал лучшее – он вовсе убрал сомнительные строчки.

– Но тем вечером, когда я была в театре, – сказала Эдипа, – Дриблетт использовал именно ватиканские строчки, он произнес слово «Тристеро».

Лицо Борца сохраняло безучастное выражение. – Что ж, его дело. Ведь он не только играл в спектакле, но и ставил его.

– Но было ли это, – жестикулируя, она описывала руками круги, – просто причудой? Взять другие строчки и никому даже об этом не сказать?

– Рэнди, – вспомнил коренастый третьекурсник в роговых очках, – когда его что-то мучило, на сцене так или иначе старался это выплеснуть. Он, наверное, просмотрел множество вариантов, чтобы почувствовать дух пьесы, не обязательно в словах, и возможно, именно таким образом он и нашел эту книжку с другой версией.

– Но тогда, – заключила Эдипа, – что-то должно было случиться в его личной жизни, что-то в тот вечер для него радикально переменилось – то, что заставило его вставить эти строчки.

– Может да, – откликнулся Борц, – а может и нет. Вы думаете, сознание человека похоже на бильярдный стол?

– Надеюсь, нет.

– Пойдемте посмотрим неприличные картинки, – пригласил ее Борц, скатываясь с гамака. Они оставили студентов с пивом. – Микропленки с иллюстрациями к ватиканскому изданию. Мы с Грэйс сделали их тайком прямо в Ватикане, когда получили грант в 61-м году.

Они вошли в комнату – не то мастерская, не то кабинет. В глубине дома вопили дети и завывал пылесос. Борц опустил занавески, пошуршал в коробке со слайдами, выбрал несколько, включил проектор и нацелил его на стену.

Иллюстрации были выполнены в виде гравюр на дереве, грубое нетерпение увидеть законченный продукт выдавало в авторе любителя. Подлинная порнография создается кропотливыми профессионалами.

– Художник анонимен, – сказал Борц, – как и переделавший пьесу рифмоплет. Здесь Паскуале – помните, один из "плохих"? – и в самом деле женится на матери, тут целая сцена их брачной ночи. – Он менял слайды. – Вы получите общее представление. Обратите внимание, как часто на заднем плане маячит фигура Смерти. Добродетельный гнев, возврат к предкам, к средневековью. Ни один пуританин не впал бы в такую ярость. Кроме, разве что, скевхамитов. По мнению Д'Амико, это издание было задумано скевхамитами.

– Скевхамитами?

При Карле Первом Роберт Скевхам основал секту самых пуританских пуритан. Их центральный идефикс был связан с понятием предопределенности. Существовало два типа. Для скевхамита ничто не происходило случайно, Мироздание воспринималось как огромная хитроумная машина. Но одна из ее деталей – скевхамитская – отталкивалась от воли Бога, ее первичного двигателя. Остальные же отталкивались от некоего противоположного Принципа, воплощавшего нечто слепое, бездушное; жестокий автоматизм, ведущий к вечной смерти. Идея заключалась в том, чтобы завлечь новообращенных в богоугодное, исполненное цели скевхамитское братство. Но вдруг несколько спасенных скевхамитов обнаружили, что наблюдают витиеватое, как в часовом механизме, движение обреченных с нездоровым, завораживающим ужасом, и это возымело фатальное действие. Сверкающие перспективы аннигиляции соблазняли их одного за другим, пока в секте не осталось ни одного человека, включая самого Роберта Скевхама, который, подобно капитану, покинул корабль последним.

– Но какое отношение имел к ним Ричард Варфингер? – спросила Эдипа. Зачем им понадобилось делать неприличную версию пьесы?

– В качестве назидания. Они не больно-то жаловали театр. Это был их способ навсегда избавиться от пьесы, отправить ее в ад. А разве есть лучший способ проклясть навеки, чем изменить слова? Здесь нужно помнить, что пуритане были всецело преданы Слову, как литературные критики.

– Но в строчке о Тристеро нет ничего неприличного.

Он почесал затылок. – Это тоже укладывается в объяснение. "Святые звезды" – это Божья воля. Но даже она не сможет сохранить, или защитить того, кто ищет встречи с Тристеро. В смысле, если мы говорим, предположим, лишь о столкновении с похотью Анжело, то существуют, черт побери, способы ее избежать. Уехать из страны. Ведь Анжело простой смертный. Но бездушное Иное, которое и поддерживает в движении часовой механизм внескевхамитской вселенной, – это нечто совсем другое. Очевидно, они полагали, что Тристеро может послужить прекрасным символом Иного.

Возразить было нечего. И вновь с этим легким, головокружительным ощущением парения над бездной она задала вопрос, за ответом на который и пришла сюда. – Что такое Тристеро?

– Одна из совершенно новых сфер, – ответил Борц, – открывшихся после редакции 57-го года. С тех пор нам удалось обнаружить любопытные старые источники. Мне сказали, что переработанное издание выйдет в следующем году. Но пока его нет. – Он заглянул в застекленный шкаф, забитый древними фолиантами. – Вот, – вынимая книгу в темно-коричневом шелушащемся переплете из телячьей кожи. – Сюда я запер свою «Варфингериану» от детей. Чарльз принялся бы сыпать вопросами, для которых я еще слишком молод. – Книга называлась "Отчет о необыкновенных странствиях доктора Диоклектиана Блобба среди итальянцев, для ясности снабженный поучительными рассказами из подлинной истории сей диковинной расы".