Текст книги "В незнакомом городе, в незнакомой стране (ЛП)"

Автор книги: Томас Лиготти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Томас Лиготти
В незнакомом городе, в незнакомой стране

Дэвиду Тибету

Его тень поднимется в высший чертог

Посреди ночи я лежу без сна в своей постели, слушая монотонное гудение ветра за окном и скрежет ветвей о черепицу. Вскоре мысли останавливаются на городе, припоминая его со всех сторон, во всех подробностях, далеком городе у северной границы. Затем я вспоминаю кладбище на вершине холма, возвышавшееся неподалеку от окраины города. Я никому не рассказывал об этом кладбище, которое одно время было источником ужасных страданий для всех, кто искал уединения в пустынных землях города у северной границы.

Именно на кладбище на вершине холма, месте более заселенном, чем город, над которым оно нависало, было похоронено тело Аскробиуса. Обладавший репутацией задумчивого затворника, Аскробиус страдал от болезни, ужасно деформировавшей почти все его тело. Но несмотря на характерные черты его тяжкой деформации и ярко выраженный созерцательный характер, смерть Аскробиуса осталась событием, практически никем не замеченным. Вся дурная слава, связанная с отшельничеством, все сплетни, появились уже после того, как его перемолотое болезнью тело разместилось среди прочих на кладбище на вершине холма.

Поначалу никто не упоминал имени Аскробиуса, а были лишь простые вечерние толки – распространяющиеся смутные перешептывания, постоянно возвращавшиеся к кладбищу за городом и касающиеся более общих тем нездорового характера, в том числе абстрактных рассуждений о, как я понял, феномене могилы. Бродил ли ты по городу или оставался в пределах одного из его вековечных районов, сумеречные толки становились все навязчивее и однообразнее. Они доносились из темных дверных пролетов вдоль узких улиц, из полуприкрытых окон на верхних этажах старинных зданий и из самых дальних уголков гулких коридоров. Казалось, что повсюду одержимые голоса доходили до истерии, судача об одном – о «пропавшей могиле». Никто не имел ввиду каким-либо образом оскверненную могилу, которая была бы разрыта и лишена своего содержимого, или могилу без надгробной плиты, чей своего рода обитатель остался бы в безвестности. Даже я, не столь хорошо разбиравшийся в любопытных особенностях города у северной границы, понял, что имелось ввиду под словами «пропавшая могила» или «отсутствующая могила». Кладбище на вершине холма было столь плотно уставлено надгробными камнями, а земля его так обильно изрешечена захоронениями, что мне было совершенно ясно: на том драгоценном месте, где раньше находилась самая обыкновенная могила, теперь был лишь клочок нетронутой земли.

В какой-то момент все принялись выдвигать предположения касательно личности возможного жильца пропавшей могилы. А так как на кладбище на вершине холма не велось систематической записи каждого случая захоронения – когда, где и кто был погребен – дискуссии о жильце пропавшей могилы, а точнее бывшем ее жильце, всякий раз сводились к выкрикам абсурдной чепухи или же просто затихали в смутном и угрюмом замешательстве. Подобная сцена разворачивалась в подвале заброшенного здания, где вечером собрались некоторые из нас. Тогда то джентльмен, представившийся, как доктор Клатт, впервые предположил, что на плите пропавшей могилы было имя «Аскробиус». Он был почти до неприятного уверен в своем предположении, будто бы не было на кладбище на вершине холма изобилия могильных плит с ложными или нечитаемыми именами, а то и вовсе без них.

Вот уже некоторое время доктор Клатт рекламировал себя в городе, как человека, обладающего выдающимся опытом в некой отдаленно научной области. Эта личность или, быть может, самозванец, не был единственным в своем роде в истории города у северной границы. Тем не менее, когда Клатт стал говорить о недавней аномалии не как о пропавшей могиле, и даже не как об отсутствующей могиле, а как о рассотворенной могиле, остальные прислушались. Вскоре имя Аскробиуса стало упоминаться чаще всего в разговорах о жильце пропавшей – теперь уже рассотворенной – могилы. В то же время репутация доктора Клатта стала неразрывно связана с репутацией почившего, который был известен своим ужасно деформированным телом и чрезвычайно созерцательным характером.

В какой бы части города вы в то время ни оказались, Клатт был тут как тут, рассуждая о своих отношениях с Аскробиусом, которого он теперь называл своим «пациентом». В тесных комнатках позади давно закрывшихся магазинов или на углу неприметной улицы, Клатт рассказывал о своих визитах в высокий дом на отшибе, где жил Аскробиус, и о попытках излечить болезнь, от которой отшельник уже давно страдал. Кроме того, Клатт хвастал тем, как он постиг душу этой глубоко задумчивой личности, с которой многие из нас никогда не встречались, не говоря уже о том, чтобы беседовать сколь нибудь долго. Хотя казалось, что Клатт наслаждается внезапным вниманием со стороны тех, кто прежде, а может и до сих пор, считал его очередным самозванцем, появившемся в городе у северной границы, думаю, он не осознавал, сколь глубокое подозрение и даже ужас вселял он в людей тем, что кое-кто называл «вмешательством» в случай с Аскробиусом. «Не вмешайся», было, как мне казалось, негласной но редко соблюдаемой заповедью города. А распространения Клатта о доселе уединенном существовании Аскробиуса, даже если россказни доктора были обманом или выдумкой, многими давними жителями города были бы расценены как крайне опасный вид вмешательства.

Тем не менее, никто не отводил взгляда, когда Клатт начинал говорить о больном, молчаливом отшельнике; никто не пытался заставить его замолчать или хотя бы усомниться в том, что он рассказывал об Аскробиусе. «Он был чудовищем», рассказывал доктор тем из нас, кто собрался однажды ночью в здании разрушенного завода на окраине города. Клатт часто клеймил Аскробиуса «чудовищем» или «уродом», не имея, однако, ввиду гротескную внешность известного затворника. По мнению Клатта чудовищность и уродливость Аскробиуса имели строго метафизический характер и были следствием его чрезвычайной созерцательности. «Ему были доступны невообразимые силы», сказал доктор. «Кто знает, может он даже мог вылечить свой физический недуг? Но все его созерцательные силы, все медитации, непрерывно происходившие в высоком доме на отшибе, были направлены на иную цель.» Сказав это, доктор Клатт замолк в мерцании импровизированного светильника на разрушенном заводе. Будто бы он хотел, чтобы мы сами домыслили его следующие слова и таким образом стали участниками сплетен о его покойном пациенте, Аскробиусе.

В конце концов, кто-то действительно спросил о созерцательных силах и медитациях отшельника, и о том, на что они могли быть направлены. «То, что искал Аскробиус», объяснил доктор, «не было панацеей для его болезни, не было оно и лекарством в привычном смысле этого слова. Что он искал, так это абсолютное упразднение, и не только болезни, но и всего его существования. Несколько раз он даже говорил со мной», продолжал доктор, «о рассотворении всей своей жизни». Когда доктор Клатт произнес эти слова, на разрушенном заводе, где мы собрались, повисло глубочайшее молчание. Без сомнения, все мысли – в том числе и мои – внезапно устремились к одному предмету размышления – отсутствующей могиле, которую доктор Клатт называл рассозданной, на кладбище на вершине холма. «Вы же видите, что произошло», сказал нам доктор Клатт, «Он упразднил свой недуг вместе со своим кошмарным существование, оставив нам рассозданную могилу». Никто из собравшихся той ночью на разрушенном заводе, как и никто из жителей города у северной границы, не думали, что нам придется заплатить за то, о чем поведал нам доктор Клатт. Теперь все мы вмешались и стали соучастниками событий, для приличия называемых «проделкой Аскробиуса».

Стоит заметить, что город всегда населяли истерики того или иного рода. И после проделки Аскробиуса город захлестнула волна вечерних толков о «противоестественных последствиях», которые то ли близились, то ли уже проявлялись повсеместно. Кому-то придется заплатить за рассозданное существование, примерно таким было общее предчувствие, витавшее в разных местах и обстановках. Во тьме ночи были слышны гулкие крики, раздававшиеся из всех частей города, а особенно с задворок, совсем не похожие на привычные ночные сумятицы. А в последующие пасмурные дни улицы были практически пустынны. Любые прямые разговоры об особенностях ночных ужасов города были либо манерными, либо абсолютно пустыми; наверное, можно сказать, что они были, во всяком случае в тот момент, такими же рассозданными, как и сам Аскробиус.

И разумеется, именно доктор Клатт был той фигурой, которая выступила из теней старого склада, чтобы обратиться к небольшой группе собравшихся там людей. Клатт, чей силуэт был едва заметен в призрачном свете, просачивавшемся сквозь пыльные окна, заявил, что, возможно, он знает способ справиться со всем бедами, внезапно обрушившимися на город у северной границы. И хотя собравшиеся, как и все жители, не торопились и дальше вмешиваться в дело Аскробиуса, они все же позволили Клатту говорить. Среди тех людей была женщина, известная как миссис Глимм, которая владела ночлежным домом – на самом деле, чем-то вроде борделя – основными посетителями которого были приезжие, большей частью путешествующие по делам на той стороне границы. Не смотря на то, что Клатт не обращался напрямую к миссис Глимм, он ясно дал понять, что ему будет необходим помощник вполне определенного типа, дабы исполнить меры, которые он замыслил для избавления нас от незримых травм, в последнее время так или иначе сказавшихся на всех. «Этот ассистент», подчеркнул доктор, «должен быть человеком не слишком чувствительным и не особо умным. В тот же время», продолжал он, «человек этот должен обладать приятной внешностью, лучше даже хрупкой красотой». Далее доктор Клатт объяснил, что упомянутый помощник должен быть направлен той же ночью на кладбище на вершине холма, ибо доктор ожидал, что облака, весь день душившие небо, останутся там и дальше, отсекая лунный свет, обычно так неприятно падающий на скученные могилы. Казалось, что доктор проговорился, открыв свое стремление к максимальной темноте. Разумеется, все, находившееся на старом складе, поняли, что “меры”, предлагаемые Клаттом, были очередным вмешательством со стороны того, кто, практически наверняка, был самозванцем худшего пошиба. Однако все мы уже были так сильно замешаны в проделке Аскробиуса, и всем нам так сильно не хватало собственных идей для спасения нашего города, что никто не попытался уговорить миссис Глимм не делать для доктора с его планом того, что она могла.

Наступила и прошла безлунная ночь, а ассистент, посланный миссис Глимм, так и не вернулся с кладбища на вершине холма. И ничего не изменилось в городе у северной границы. Продолжал звучать хор ночных криков, а вечерние толки теперь шли не только об «ужасах Аскробиуса», но и о «шарлатане докторе Клатте», которого так и не смогли найти, даже когда были обысканы каждая улица и каждая постройка города, кроме, разумеется, высокого дома на отшибе. Наконец, несколько наименее истеричных горожан отправились на холм, где располагалось кладбище. Когда они приблизились к месту отсутствующей могилы, им стало ясно, какие «меры» принял Клатт, и каким образом ассистент, посланный миссис Глимм, был использован, чтобы положить конец проделке Аскробиуса.

Вернувшись в город, те, кто ходил на кладбище, рассказали, что Клатт был самым обычным мясником. «Хотя, возможно, и не обычным», заметила миссис Глимм, бывшая среди них. Затем она описала, как тело ассистента доктора, с искромсанной бесчисленными надрезами кожей и отделенными конечностями, было с особым расчетом расположено на отсутствующей могиле: туловище с головой, наподобие надгробного камня воткнуты в землю, а руки и ноги разложены, будто бы отмечая прямоугольник могильной земли. Кто-то предложил должным образом похоронить останки, но миссис Глимм по непонятным даже ей причинам, во всяком случае, так она сказала, убедила остальных, что лучше оставить все, как есть. И, возможно, интуиция ее не подвела, потому что спустя несколько дней все ужасные последствия проделки Аскробиуса, какими бы неопределенными, а то и несуществующими, они с самого начала ни были, полностью прекратились. Лишь спустя время из сумеречных толков и шептаний стало понятно, почему доктор Клатт покинул город, не смотря на то, что его меры сработали именно так, как он и обещал.

Хотя сам я не берусь утверждать, будто что-нибудь видел, но люди сообщали о «новом завладении», но не местом, где была могила Аскробиуса, а высоким домом на отшибе, где отшельник некогда проводил свои чрезвычайно задумчивые дни и ночи. Говорили, что в зашторенных окнах иногда горел свет, а чей-то силуэт, мелькавший за занавесками, был куда более чужим и гротескным, чем все, что они видели при старом жильце. Однако никто и никогда не приближался к дому. В конечном итоге, все рассуждения о том, что называли «воскресением рассозданного», остались лишь сумеречными толками. И все же теперь, лежа в своей постели и слушая ветер и скрежет ветвей о крышу над моей головой, я не могу заснуть, представляя изуродованный дух Аскробиуса и невообразимые созерцательные миры, где он мечтает об ином акте рассоздания, о новой, далеко идущей попытке огромной силы и безусловного постоянства. С другой стороны, мне не по душе мысль, что однажды кто-то может заметить отсутствие, или пропажу, одного дома на задворках города у северной границы.

Колокольчики будут звенеть вечно

Унылым утром, ранней весной я сидел в маленьком парке, когда на скамейку рядом со мной опустился джентльмен, выглядевший так, будто ему было самое место в больнице. Какое-то время мы молча смотрели на бесцветные, сырые аллеи парка, где все пока еще оттаивало, признаки пробуждающейся жизни только наклевывались, а голые ветви деревьев чернели на фоне серого неба. Того джентльмена я уже видел во время прошлых своих визитов в парк, а когда он представился мне по имени, я запомнил его, как некоего бизнесмена. Слова «коммерческий агент» пришли мне в голову, пока я вглядывался в тонкие черные ветки и серое небо позади них. Каким-то образом наша тихая и немного запинающаяся беседа затронула тему одного города у северной границы, где я когда-то жил. «Вот уже много лет прошло», сказал тот человек, «с тех пор, как я последний раз был в этом городе». И он продолжил рассказывать мне о том, что произошло там с ним в ту пору, когда он часто путешествовал в отдаленные места по делам фирмы, давним и преданным сотрудником которой он до того времени был.

Была поздняя ночь, рассказывал джентльмен, и ему нужно было где-то переночевать, прежде чем продолжить путь в пункт конечного назначения на той стороне северной границы. Я, как бывший житель города, знал, что там было лишь два места, где он мог провести ночь. Первым из них был ночлежный дом в западной части города, в основном, впрочем, служивший борделем для проезжавших коммерческих агентов. Другое же место находилось в восточной части среди когда-то роскошных, но теперь, в основном, не жилых домов, один из которых, по слухам, был превращен в своего рода общежитие некой женщиной по имени миссис Пик. Говорили, что она долгое время выступала на карнавалах со всевозможными вставными номерами – поначалу, как экзотическая танцовщица, а потом, как предсказательница – прежде чем осесть в городе у северной границы. Коммерческий агент не был уверен, случайно или со зла его направили в южную часть города, где лишь несколько окон светились тут, да там. Так, он без труда заметил знак СВОБОДНО, стоявший рядом со ступенями, которые поднимались к огромному дому со множеством маленьких башенок, подобно бородавкам, прораставшим из его фасада и даже видневшимися над высокой остроконечной крышей, венчавшей здание. Коммерческий агент заметил, что, несмотря на мрачный внешний вид дома («миниатюрный разрушенный замок», как он его описал), не говоря уже о запущенности всей окрестности, он, ни секунды не мешкая, поднялся по ступеням. Там он нажал на кнопку звонка, который, по его словам, оказался «жужжащего типа», в отличие от звонков, которые трезвонят или благовестят. Так или иначе, но он был уверен, что кроме жужжащего звука слышал еще и позвякивание, какое бывает у санных колокольчиков. Когда дверь, наконец, открылась, и коммерческий агент лицом к лицу встретился с густо накрашенной миссис Пик, он просто спросил: «У вас есть комната?»

Он прошел в вестибюль, где миссис Пик остановила его, указав тонкой парализованной рукой на журнал регистрации, в раскрытом виде лежавший на углу кафедры. Ни одной гостевой записи на страницах не было, но, тем не менее, коммерческий агент взял авторучку, лежавшую между страниц, и вписал свое имя: К. Х. Крамм. Он повернулся обратно к миссис Пик и наклонился, чтобы поднять небольшой чемоданчик, который он принес с собой. Тогда он впервые заметил левую, не парализованную руку миссис Пик, которая выглядела такой же тонкой, но на самом деле была протезной рукой манекена с эмалевой кожей, отслоившейся в нескольких местах. Именно в этот момент мистер Крамм полностью осознал, в сколь, по его словам, «дико абсурдное» положение он себя поставил. Тем не менее он сказал, что почувствовал некоторое волнение от чего-то, чего не мог точно назвать, от того, о чем раньше никогда не думал и что не смог бы внятно представить себе в то время.

Старая женщина заметила, что Крамм обратил внимание на ее искусственную руку. «Как видите», проговорила она медленным скрипучим голосом, «я способна прекрасно о себе позаботиться, что бы там ни судачили обо мне всякие дураки… Но теперь ко мне заходит не так много путешествующих джентльменов, как раньше. Уверена, их бы вообще не было, если бы это зависело от некоторых людей», закончила она. Дико абсурдно, думал про себя мистер Крамм. Тем не менее, он как верная собачонка последовал за миссис Пик, когда она повела его в глубь своего дома, столь скудно освещенного, что невозможно было разобрать ни одного предмета внутреннего убранства, и это вызывало в мистере Крамме устойчивое чувство, будто бы окружающие густые тени укутывают его. Чувство еще больше усилилось, когда старая женщина протянула пальцы своей настоящей ладони к небольшой лампе, тускло мерцавшей во мраке и, повернув колесико, сделала ярче свет, который прогнал некоторые тени, но в тоже время гротескно увеличил многие другие. Затем она повела Крамма вверх по ступеням в его комнату, держа лампу настоящей рукой, а искусственную оставив просто висеть сбоку. И с каждым шагом миссис Пик до коммерческого агента доносилось то же позвякивание бубенчиков, что он слышал когда, стоя на улице, ждал, пока кто-нибудь откликнется на звонок. Однако звук был таким слабым, приглушенным, что мистер Крамм охотно убедил себя, что это лишь отзвуки воспоминаний или его блуждающее воображение.

Комната, в которой миссис Пик в конце концов разместила гостя, находилась на самом последнем этаже дома, в конце узкого короткого коридорчика, оканчивавшегося дверью на чердак. «На тот момент подобное расположение вовсе не казалось нелепым», сказал мне мистер Крамм, когда мы смотрели по сторонам, сидя на скамейке, в парке пасмурным утром, в начале весны. Я заметил, что такие ошибочные суждения не были редкостью, если касались ночлежного дома миссис Пик, во всяком случае такая ходила молва в то время, когда я жил в городе у северной границы.

Когда они достигли верхнего этажа, сообщил мне Крамм, миссис Пик поставила лампу, которую несла, на небольшой столик, стоявший у последнего лестничного пролета. Затем она протянула руку и нажала небольшую кнопку, торчавшую на одной из стен, тем самым включив какие-то осветительные приборы, расположенные вдоль обеих стен. Освещение оставалось унылым – действенно унылым, как описал его Крамм – но помогло обнаружить обои с крайне плотным узором и еще более узорчатый ковер, покрывавший пол коридора, который с одной стороны заканчивался проходом на чердак, а с другой – комнатой, где коммерческому агенту предстояло провести ночь. Когда миссис Пик отперла дверь в комнату и нажала еще одну маленькую кнопку на стене, Крамм увидел, в сколь неоправданно тесную и аскетичную комнату его поселили, подумал он, вспоминая очевидную просторность, или «мрачную роскошь», как он ее назвал, остального дома. Тем не менее, Крамм не стал протестовать (и даже не подумал об этом, подчеркнул он), и с молчаливой послушностью опустил чемодан на пол рядом с крохотной кроватью, у которой не было даже изголовья. «Ванная чуть ниже по коридору», сказала миссис Пик, прежде чем выйти из комнаты и закрыть за собою дверь. И в тишине той комнаты Крамм снова подумал, что слышит позвякивание колокольчиков где-то в глубине и темноте того огромного дома.

Хотя его день и был долгим, коммерческий агент не чувствовал ни толики утомленности, а возможно он в пал в психическое состояние, выходящее за пределы абсолютной усталости, как он сам предположил, когда мы сидели на скамейке в парке. Какое-то время он, не раздевшись, лежал на крохотной кровати и смотрел на потолок, поперек которого растянулось несколько пятен. В конце концов, его же разместили в комнате, находившейся прямо под крышей дома, которая, судя по всему, была худой и в ненастные дни и ночи спокойно пропускала на чердак дождь. Внезапно его мысли странным образом остановились на чердаке, вход на который находился в другом конце маленького коридорчика. Загадка старого чердака, прошептал Крамм, лежа на миниатюрной кровати в комнате на последнем этаже огромного дома окутывающих теней. Чем больше агента захватывал чердак с его загадками, тем яснее он ощущал совершенно не знакомые чувства и порывы. Он был путешествующим коммерческим агентом, которому необходимо было набраться сил перед новым днем, но думал он лишь о том, чтобы подняться с постели и пройти по слабо освещенному коридору к двери, ведшей на чердак мрачного дома миссис Пик. Если кто-то спросит, он скажет, что идет в ванную, убеждал себя мистер Крамм. Однако он миновал дверь в ванную и продолжил неумело красться к чердаку, дверь которого не была заперта.

Воздух внутри был приторный и спертый. Лунного света, проникавшего через маленькое восьмиугольное окошко, было достаточно, чтобы пройти через темный беспорядок чердака к лампочке, висевшей на толстом черном шнуре. Крамм потянулся и повернул небольшое колесико на цоколе. Теперь он смог рассмотреть окружавшие его сокровища и затрясся в возбуждении от вида своей находки. Он сказал мне, что чердак миссис Пик был похож на лавку костюмов или гардероб театра. Вокруг него был целый мир странных нарядов, выглядывавших из глубин огромных сундуков или висящих в тени высоких приоткрытых шкафов. Позднее он узнал, что все эти любопытные одежды по большей части были пережитками тех дней, когда миссис Пик была экзотической танцовщицей, а позднее предсказательницей, во вставных номерах всевозможных карнавалов. Крамм вспомнил, что на стенах чердака висело несколько поблекших плакатов, рекламировавших эти два периода жизни старой женщины. На одном из них была изображена танцующая девушка, стоявшая в пол-оборота среди вихря шелков, ее лицо было повернуто прочь от силуэтов голов в нижней части плаката, лысых макушек и котелков, изображавших зрителей. На другом плакате были темные, пристально смотрящие глаза с длинными тонкими ресницами. Над глазами змеевидными буквами были написаны слова: Владычица Судьбы. Под глазами такими же причудливым шрифтом было выведено: ЧЕГО ВЫ ИЗВОЛИТЕ?

Но кроме старых костюмов танцовщицы или таинственной предсказательницы, были там и другие наряды, другие костюмы. Они были разбросаны по всему чердаку – этому «раю старины», как окрестил его Крамм. Его руки тряслись от вида всевозможных причудливых одежд, валявшихся на полу или висящих на гардеробном зеркале, вычурные и клоунские облачения из дорогого бархата и яркого, броского атласа. Обшаривая этот безумный чердак-мир, Крамм наконец нашел то, что, сам того не понимая, искал. Он был на дне одного из самых больших сундуков – шутовской костюм с мягкими башмаками, загибающимися на носках, и двурогим колпаком, который позвякивал колокольчиками, когда Крамм натягивал его себе на голову. Костюм, представлявший собой дикую мешанину из цветных тканей, идеально подошел, когда он снял с себя всю одежду, которую носил, будучи коммерческим агентом. Посмотрев в зеркало, Крамм заметил, что концы колпака напоминали рожки улитки, с тем только отличием, что болтались туда-сюда, когда он вертел головой, чтобы колокольчики звенели. Бубенчики были также пришиты на кончиках загнутых носков его башмаков и висели то здесь, то там по всему костюму арлекина. Крамм заставил позвякивать их все, объяснил он мне, начав скакать перед зеркалом гардероба, не узнавая себя в отражавшемся человеке, настолько глубоко он погрузился в мир неизведанных чувств и порывов. Он полностью перестал сознавать, что был путешествующим коммерческим агентом. Для него существовали лишь объятия шутовского наряда вокруг тела, позвякивание колокольчиков и ленивое лицо дурака в зеркале.

Через некоторое время он опустился лицом вниз на холодный деревянный пол чердака, сообщил мне Крамм, и лежал абсолютно неподвижно, изможденный удовольствием, которое нашел в том затхлом раю. Потом снова раздались звуки колокольчиков, хотя Крамм и не мог понять, откуда они доносились. Его тело продолжало недвижно лежать на полу в состоянии сонного паралича, но он все равно слышал звенящие колокольчики. Крамм подумал, что если бы он мог открыть глаза и перекатиться на спину, то наверняка увидел бы источник звука. Но вскоре он потерял всякую уверенность в этой идее, потому, что перестал ощущать собственное тело. Звук колокольчиков становился все громче и теперь звенел над самыми его ушами, хотя сам он и не был в состоянии повернуть голову, чтобы заставить звенеть бубенчики на концах его двурогого колпака. Затем он услышал голос: «Глаза открывай… сюрприз получай». И когда он открыл глаза, то, наконец, увидел свое лицо в зеркале: крошечное личико на крошечной головке дурака… а головка – на конце палки, похожей на жезл с полосками, как у карамельки, и палка зажата в деревянной руке миссис Пик. Она трясла полосатую палочку, как детскую погремушку, отчего колокольчики на крохотной головке Крамма безудержно звенели. Там же в зеркале он видел свое тело, все еще лежавшее, беспомощное и неподвижное, на чердачном полу. А в его сознании была только одна всепоглощающая мысль: быть головой на палочке в деревянной руке миссис Пик. Вечно… вечно.

Проснувшись на следующее утро, Крамм услышал стук дождя о крышу прямо над комнатой, где он, полностью одетый, лежал на кровати. Миссис Пик осторожно трясла его своей настоящей рукой, приговаривая: «Проснитесь, мистер Крамм. Уже поздно и вам пора в путь. Вас ждут дела за границей». Крамм хотел было там же напрямик спросить старую женщину о, как он сказал мне, «приключении на чердаке». Но резкие, деловитые манеры миссис Пик и ее совершенно обыденный тон дали ему понять, что любые расспросы будут бесполезными. Во всяком случае, он побоялся, что может испортить отношения с миссис Пик, если открыто заговорит с ней о столь любопытной теме. Вскоре он уже стоял с чемоданом в руке у порога этого необъятного дома, задержавшись на миг, чтобы еще раз взглянуть на густо накрашенное лицо миссис Пик и, мельком, на ее свободно висящую искусственную руку.

«Смогу я снова остановиться у вас?», спросил Крамм.

«Как пожелаете», ответила миссис Пик, открывая дверь перед отъезжающим гостем.

Выйдя на крыльцо, Крамм обернулся кругом и спросил: «А можно мне будет ту же комнату?»

Однако миссис Пик уже закрыла дверь и ее ответом, если это, конечно, ответ, было лишь тихое позвякивание колокольчиков.

Уладив все свои дела на той стороне северной границы, мистер Крамм вернулся к тому месту, где был дом миссис Пик, чтобы узнать, что тот сгорел во время его краткого отсутствия. Я сказал ему, что вокруг миссис Пик и ее старого дома всегда ходили слухи и безумные вечерние толки. Некоторые, своего рода истерики, утверждали, что за пожаром, положившем конец деловой активности миссис Пик на востоке, стояла миссис Глимм, владелица ночлежки в западной части города. Очевидно, в свое время они были партнерами, а их уважаемые дома в западной и северной частях города у северной границы управлялись так, чтобы приносить взаимный доход обеим женщинам. Однако между ними возникла какая-то размолвка, превратившая их в заклятых врагов. Миссис Глимм, которую иногда описывали как «человека сверхъестественной алчности» стала нетерпимой к конкуренции со стороны своей бывшей союзницы. Все в городе у северной границы понимали, что это миссис Глимм наняла кого-то, кто напал на миссис Пик в ее собственном доме, отрезав, во время атаки, ее левую руку. Но попытка миссис Глимм выбить почву из под ног ее конкурента, судя по всему, потерпела крах, потому что после нападения в миссис Пик произошли разительные перемены, так же, как и в ее методах управления домом в восточной части города. Эту бывшую танцовщицу и Владычицу Судеб всегда считали женщиной выдающейся воли и чрезвычайных дарований, однако после утраты руки в ней будто бы появились новые, неслыханные силы, которые она целиком направила на одну цель – вытолкнуть своего экс-партнера, миссис Глимм, из бизнеса. Именно тогда она стала совершенно новым образом и с помощью уникальных методов управлять своим ночлежным домом, и теперь, если путешествующие коммерческие агенты, прежде квартировавшиеся в западной части у миссис Глимм, останавливались у миссис Пик, они всегда возвращались только в ее дом на востоке, а не в дом миссис Глимм на западе.

Я упомянул мистеру Крамму, что жил в городе у северной границы достаточно долго, чтобы слышать при разных обстоятельствах, что гость мог много раз останавливаться у миссис Пик и однажды обнаружить, что больше не способен ее покинуть. Такие разговоры подогревались еще и тем, что было обнаружено среди развалин сгоревшего дома миссис Пик. Похоже, что в доме было бесчисленное количество комнат – останки человеческих тел были обнаружены даже в самых укромных уголках огромного подвала. Судя по всему, каждый из обгоревших трупов был одет в чужестранные одежды (что сложно утверждать из-за разрушительной силы пожара), будто бы все здание было огромным маскарадом. В свете историй, блуждавших по городу, никто не удосужился заметить, сколь необычным, даже абсурдным, было то, что никто из жильцов миссис Пик не сумел спастись. И тем не менее, поведал я Крамму, тело самой миссис Пик так и не нашли, не смотря на тщательный поиск, организованный миссис Глимм.