Текст книги "Французская революция, Бастилия"

Автор книги: Томас Карлейль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Ну а теперь, когда бывший контролер Калонн, гонимый бурей, скрывается за горизонтом таким необычным образом, что стало с местом контролера? Оно пустует; можно сказать, оно исчезло, как луна в межлунные промежутки. Две промежуточные тени, бедный месье Фурке и бедный месье Вилледей, быстро сменяют друг друга – лишь бледное подобие контролеров; так новая луна иногда восходит с тусклым ореолом старой луны в своих объятиях. Не спешите, нотабли! Неизбежно придет и даже уже готов прийти новый, настоящий контролер, нужно только осуществить необходимые маневры. Предусмотрительный Ламуаньон, министр внутренних дел Бретей[156]156
  Барон де Бретей Луи Огюст де Тоннелье (1733– 1807) – дипломат, государственный секретарь (министр) внутренних дел.


[Закрыть], министр иностранных дел Монморен обменялись взглядами; дайте только этой троице собраться и поговорить. Кто силен милостями королевы и аббата Вермона? Кто человек с большими способностями или по крайней мере 50 лет старавшийся, чтобы его считали таковым? Кто только что от имени духовенства требовал «исполнения» смертных приговоров для протестантов? Кто блистает в Oeil de Boeuf как весельчак и любимец мужчин и женщин, подбирающий удачные словечки даже у философов, ваших Вольтера и Д'Аламбера? Кто имеет среди нотаблей уже сложившуюся партию? Ну конечно, Ломени де Бриенн, архиепископ Тулузский! – отвечают все трое и с безмятежным и немедленным единодушием мчатся предложить королю его кандидатуру, «с такой поспешностью, – пишет Безанваль, – что месье де Ламуаньон вынужден был взять напрокат симарру» – очевидно, какую-то принадлежность туалета, необходимую для этого.

Ломени-Бриенн всю жизнь "ощущал свое предназначение для высоких постов" и наконец обрел их. Он управляет финансами, у него будет титул самого первого министра, и цель его долгой жизни будет достигнута. Жаль только, что получение поста потребовало стольких сил и таланта, что для исполнения обязанностей вряд ли остались талант и силы! Ища в своей душе способности выполнить новое дело, Ломени не без удивления обнаруживает, что не имеет почти ничего, только пустоту и растраченные возможности. Он не находит ни принципов, ни системы, ни навыков, внешних или внутренних (даже тело его изношено хлопотами и волнениями), и никаких планов, пусть и неразумных. В этих обстоятельствах весьма удачно, что у Калонна были планы! Планы Калонна составлены из проектов Тюрго и Неккера и по праву преемственности станут планами Ломени. Не зря Ломени изучал действие английской конституции – он изображает себя в некотором роде англофилом. Почему в этой свободной стране изгнанный парламентом один министр исчезает из окружения короля, а другой, порожденный парламентом, вступает туда?13 Разумеется, не ради простой перемены (что всегда бесполезно), но ради того, чтобы весь народ принял участие в том, что происходит. Таким образом борьба за свободу длится до бесконечности и не ведет ни к чему дурному.

Нотабли, умиротворенные пасхальными празднествами и принесением в жертву Калонна, находятся не в самом дурном расположении духа. Еще в то время, когда на посту контролера находились "межлунные тени", Его Величество провел заседание нотаблей и произнес со своего трона содержащую некоторые обязательства, примиряющую речь; "королева ожидала у окна, когда вернется его карета, и брат короля издали поаплодировал ей" в знак того, что все хорошо. Речь произвела наилучшее впечатление, хорошо бы только, чтобы оно продлилось. А пока ведущих нотаблей можно и "обласкать": новый блеск Бриенна и проницательность Ламуаньона принесут известную пользу, да и в примиряющем красноречии не будет недостатка. В целом же разве не ясно, что изгнание Калонна, с одной стороны, и принятие планов Калонна – с другой, это мера, на которую – чтобы дать ей положительную оценку – лучше смотреть с некоторого расстояния и поверхностно, а не исследовать вблизи и детально? Одним словом, самая большая услуга, которую могут оказать нотабли, -это разойтись каким-либо приличным образом. Их "Шесть предложений" относительно предварительных собраний, отмены барщины и тому подобного могут быть приняты без возражений. "Пособие", или поземельный налог, и многое другое следует как можно быстрее позабыть – ныне и здесь безопасны только перлы примиряющего красноречия. Наконец 25 мая 1787 года на торжественном заключительном заседании разражается, можно сказать, взрыв красноречия: король, Ломени, Ламуаньон и их приближенные сменяют друг друга, число речей достигает десятка, и Его Величество завершает долгий день; на этом – все в целом напоминает хорал или бравурную арию благодарностей, восхвалений, обещаний – нотабли, так сказать, отпеты и распущены по своим обителям. Они прозаседали и проговорили девять недель – первое после 1626 года, со времен Ришелье, собрание нотаблей.

Некоторые историки, удобно расположившиеся на безопасном расстоянии, упрекают Ломени в том, что он распустил нотаблей; тем не менее для этого уже настало время. Известно, что есть вещи, которые не поддаются скрупулезному анализу. Да и о каком анализе может идти речь, когда вы сидите на раскаленных углях. В этих семи бюро, где нельзя было осуществить ни одного дела, если не считать делом разговоры, начали возникать скользкие вопросы. Например, в бюро месье д'Артуа Лафайет решился произнести не одну обвинительную речь – и по поводу королевских указов об изгнании, и по поводу свободы личности, и биржевой игры, и по многим другим; когда же монсеньер попытался заставить его замолчать, то получил в ответ, что нотабли, созванные, чтобы высказать свое мнение, должны его высказать.

Мало того, когда его милость архиепископ Эксский однажды с кафедры плачущим тоном произнес слова о том, что "церковная десятина – это добровольное приношение благочестивых христиан", то герцог де Ларошфуко прервал его холодным деловитым голосом, которому он научился у англичан: "Церковная десятина – это добровольное приношение благочестивых христиан, из-за которого сейчас в этом королевстве ведется сорок тысяч процессов". Наконец Лафайет, высказывая свое мнение, дошел до того, что однажды предложил созвать Национальное собрание. "Вы настаиваете на созыве Генеральных штатов?" – переспросил д'Артуа с угрозой и удивлением. "Да, монсеньер, и, более того, требую". "Запишите", – приказал монсеньер писцам. Соответственно предложение записано, но, что более странно, оно постепенно будет исполняться.

Глава четвертая. ЭДИКТЫ ЛОМЕНИ

Итак, нотабли вернулись по домам, разнося по всей Франции такие понятия, как дефицит, обветшалость, распри, и представление о том, что Генеральные штаты все это исправят или если не исправят, то уничтожат. Каждый нотабль, как можно вообразить, похож на погребальный факел, освещающий грозные пропасти, которым лучше бы оставаться скрытыми! Беспокойство овладевает всеми людьми; брожение ищет выхода в памфлетах, карикатурах, проектах, декламациях, пустом жонглировании мыслями, словами и поступками.

Духовное банкротство наступило уже давно, но оно перешло в банкротство экономическое и стало невыносимым. От самых нищих, безгласных слоев общества неизбежная нищета, как и было предсказано, поднялась вверх. В каждом человеке присутствует смутное ощущение, что его положение, угнетающего или угнетаемого, ложно; каждый человек, говорящий на том или ином диалекте, нападающий или защищающийся, должен дать выход внутреннему беспокойству. Не на таком фундаменте основываются благоденствие народа и слава правителей! О, Ломени, какой беспорядочный, разоренный, голодный и раздраженный мир вверен тебе на том посту, которого ты домогался всю жизнь!

Первые эдикты Ломени носят чисто успокоительный характер: создание провинциальных собраний для "распределения налогов", когда у нас появятся таковые, отмена барщины, или уставного труда, сокращение соляного налога успокоительные меры, рекомендованные нотаблями и давно требуемые всеми либерально настроенными людьми. Известно, что разлитое по волнам масло дает прекрасный результат. Прежде чем отважиться на более существенные меры, Ломени хочет несколько ослабить этот неожиданный "подъем общественного духа".

И правильно. Но что, если этот "подъем" не таков, чтобы его можно было ослабить? Бывают подъемы, вызванные бурями и порывами ветра на поверхности. Но бывают и подъемы, вызванные, как говорят; заключенными в подземных пустотах ветрами или даже внутренним разложением и гниением, которое приводит к самовозгоранию; так, в античной геологии Нептуна и Плутона считалось, что весь мир распадается на мелкие частицы, затем взрывается и создается заново! Подъемы последнего рода не ослабить маслом. Глупец говорит в душе, почему завтра не может быть похожим на вчера и на все дни, которые тоже некогда были завтрашними. Мудрец, глядя на Францию и ее моральную, духовную и экономическую жизнь, видит "в общем все симптомы, которые встречались ему в истории", и бесполезность всех успокоительных эдиктов.

А пока, ослаб подъем или нет, необходимы наличные деньги, для чего требуются совсем иные эдикты, а именно денежные, или фискальные. Как легко было бы издавать фискальные эдикты, если бы знать наверняка, что парламент Парижа, так сказать, "зарегистрирует" их. Право регистрировать, собственно, просто записывать эдикты парламент приобрел давно, и, хотя он и является не более чем судебным учреждением, он может вносить поправки и заставлять изрядно торговаться с собой. Отсюда проистекает множество споров, отчаянные увертки Мопу, победы и поражения – все это один спор, продолжающийся уже 40 лет. Именно поэтому фискальные эдикты, которые сами по себе не представляют сложности, становятся такой проблемой. Например, поземельный налог Калонна, всеобщий, не делающий исключений, не является ли якорем спасения для финансов? Или разработанный самим Ломени, чтобы показать, что и он не лишен финансового таланта, эдикт о печатях, или гербовый сбор, – конечно, тоже заимствованный, правда, из Америки – будет ли он более успешен во Франции, чем на родине?

У Франции есть, конечно, свои средства спасения, тем не менее нельзя отрицать, что этот парламент имеет сомнительный вид. Уже в заключительной симфонии роспуска нотаблей в речи председателя Парижского парламента прозвучали зловещие нотки. Очнувшись от магнетического сна и включившись в жизненную суету, Адриен Дюпор угрожает впасть в столь же сверхъестественное бодрствование. Менее глубок, но более шумен намагниченный д'Эпремениль с его тропическим темпераментом (он родился в Мадрасе) и мрачной бестолковой вспыльчивостью. Он увлекается идеями Просвещения, животным магнетизмом, общественным мнением, Адамом Вейсгауптом[157]157
  Вейсгаупт Адам (1748-1830) – основатель ордена иллюминатов, тайного общества, ставившего перед собой просветительные цели.


[Закрыть], Гармодием и Аристогитоном[158]158
  Двое афинских юношей, убившие Гиппарха (VI в. до н. э.), считались восстановителями свободы Афин.


[Закрыть] и всякими другими беспорядочными, но жестокими вещами; от него тоже хорошего ждать не приходится. Даже пэры Франции затронуты брожением. Наши пэры слишком часто опрометчиво снимали кружева, шитье и парики, прохаживаясь в английских костюмах и разъезжая верхом, приподнявшись в стременах, по-английски; в их головах нет ничего, кроме неповиновения, мании свободы, беспорядочной, бескрайней оппозиции. Весьма сомнительно, что мы можем на них положиться, даже если бы они обладали волшебным кошельком! Но Ломени прождал весь июнь, вылив в волны все имеющееся масло, а теперь будь что будет, но два финансовых эдикта должны быть изданы. 6 июля он вносит в Парижский парламент свои предложения о гербовом налоге и поземельном налоге, причем гербовый налог идет первым, как будто Ломени стоит на собственных ногах, а не на ногах Калонна.

Увы, парламент не хочет регистрировать эдикты: парламент требует "штаты расходов", "штаты предполагаемых сокращений расходов" и массу других штатов, которые Его Величество вынужден отказаться представить! Разгораются споры, гремит патриотическое красноречие, созываются пэры. Неужели Немейский лев[159]159
  В греческой мифологии лев, которого победил Геракл, совершив один из своих двенадцати подвигов.


[Закрыть] ощетинивается? Разумеется, идет дуэль, на которую взирают Франция и весь мир, молясь, по меньшей мере любопытствуя и заключая пари. Париж зашевелился с новым воодушевлением. Внешние дворы Дворца правосудия заполнены необычными толпами, то накатывающимися, то отступающими; их громкий ропот, доносящийся снаружи, сливается с трескучим патриотическим красноречием, раздающимся внутри, и придает ему силы. Бедный Ломени издали взирает на все это, потеряв покой, и рассылает невидимых усердных эмиссаров, но без успеха.

Так проходят душные жаркие летние дни в наэлектризованной атмосфере весь июль. И тем не менее в святилище юстиции не звучит ничего, кроме разглагольствований в духе Гармодия – Аристогитона под шум толпящегося Парижа, – регистрация эдиктов не осуществлена, никакие "штаты" не представлены. "Штаты? – говорит один остроумный парламентарий. – Господа, по моему мнению, штаты, которые нам должны представить, – это Генеральные штаты". Этот весьма уместный каламбур вызывает хохот и шумок одобрения. Что за слово прозвучало во Дворце правосудия! Старый д'Ормессон (дядя бывшего контролера) качает видавшей виды головой: ему совсем не смешно. Но внешние дворы, Париж и Франция подхватывают удачное словцо и повторяют и будут повторять его; оно будет передаваться и звучать все громче, пока не вырастет в оглушительный гул. Совершенно ясно, что нечего и думать о регистрации эдиктов.

Благочестивая пословица гласит: "Лекарства есть от всего, кроме смерти". Раз парламент отказывается регистрировать эдикт, есть давнее средство, известное всем, даже самым простым людям, – заседание в присутствии короля. Целый месяц парламент провел в пустословии, шуме и вспышках гнева; гербовый эдикт не зарегистрирован, и не похоже, чтобы он был зарегистрирован, о поземельном эдикте лучше не вспоминать. Так пусть 6 августа весь упрямящийся состав парламента будет привезен в каретах в королевский дворец в Версале, и там, проводя заседание, король прикажет им своими собственными королевскими устами зарегистрировать эдикты. Пусть они возмущаются про себя, но им придется повиноваться, иначе – тем хуже для них.

Так и сделано: парламент приехал по приказу короля, выслушал недвусмысленное повеление короля, после чего был отвезен обратно при всеобщем выжидающем молчании. А теперь, представьте себе, поутру этот парламент собирается снова в своем дворце, "внешние дворы которого заполнили толпы", и не только не регистрирует эдикты, но (что за предзнаменование!) заявляет, что все происходившее в предыдущий день – ничто, а королевское заседание – не более чем пустяк! Воистину нечто новое в истории Франции! Или еще того лучше: наш героический парламент вдруг осеняет несколько других мыслей, и он заявляет, что вообще регистрация эдиктов о налогах не входит в его компетенцию – и это после нескольких столетий принятия эдиктов, видимо, по ошибке! – и что совершать подобные акции компетентна только одна власть собрание трех сословий королевства!

Вот до какой степени общее настроение нации может овладеть самой обособленной корпорацией; вернее сказать, вот каким человекоубийственным и самоубийственным оружием сражаются корпорации в отчаянных политических дуэлях! Но в любом случае разве это не настоящая братоубийственная война, где грек выступает против грека и на которую люди, даже совершенно не заинтересованные лично, взирают с несказанным интересом? Как мы говорили, сюда бурно стекаются наводняющие внешние дворы толпы молодых, охваченных манией свободы дворян в английских костюмах и привносящих дерзкие речи, прокуроров, судейских писцов, которые ничем не заняты в эти дни, праздношатающихся, разносчиков сплетен и другой неописуемой публики. "От трех до четырех тысяч людей" жадно ждут чтения Резолюций (Arretes), которые должны быть приняты внутри, и приветствуют их криками "Браво" и аплодисментами шести – восьми тысяч рук! Сладок мед патриотического красноречия, и вот вашего д'Эпремениля, вашего Фрето или Сабатье, спустившихся с демосфеновского Олимпа, когда смолкли громы этого дня, приветствуют во внешних дворах криками из четырех тысяч глоток, проносят на плечах по улицам до дома, "осыпаемых благословениями", и они задевают звезды своими гордыми головами.

Глава пятая. МОЛНИИ ЛОМЕНИ

Восстань, Ломени-Бриенн, теперь не время для «Lettres of Jussion»[160]160
  Т. е. приказные письма. В них король повелевал членам парламента зарегистрировать тот или иной эдикт.


[Закрыть] для колебаний и компромиссов. Ты видишь весь праздношатающийся, «текучий» парижский люд (всех, кто не жестко ограничен работой), наполняющий эти внешние дворы, как грохочущий разрушительный поток; даже сама «Базош» сборище судейских писцов, кипит возмущением. Низшие слои, насмотревшись на борьбу власти с властью, на удушение грека греком, потеряли уважение к городской страже: на спинах полицейских осведомителей нарисованы мелом буквы "М" (первая буква слова «mouchard» – шпион), их преследуют и травят, как диких зверей (ferae naturae). Подчиненные парижскому, сельские суды посылают своих представителей с поздравлениями и выражениями солидарности. Источник правосудия постепенно превращается в источник восстания. Провинциальные парламенты, затаив дыхание, пристально следят за тем, как их старший парижский собрат ведет сражение, ведь все двенадцать – одной крови и одного духа, победа одного – это победа всех.

А дальше становится еще хуже: 10 августа предъявляется "жалоба" касательно "расточительства Калонна" с требованием разрешить "судебное преследование". Какая там регистрация эдиктов – вместо нее составляются обвинения: в расхищении, взяточничестве; и все слышнее раздается припев: "Генеральные штаты!" Неужели в королевском арсенале не осталось молний, которые бы ты, о Ломени, мог метнуть обагренной кровью десницей в эту по-демосфеновски театральную пороховую бочку (правда, она по преимуществу начинена смолой и шумом), разнести ее на куски и повергнуть в молчание? Вечером 14 августа Ломени мечет молнию, и даже не одну. За ночь разослано необходимое количество, т. е. около 120, Указов об изгнании, так называемых Указов печати (de cachet). И вот на следующее утро весь парламент, снова посаженный в экипажи, безостановочно катит к Труа в Шампани, "напутствуемый, как свидетельствует история, благословениями всего народа"; даже хозяева постоялых дворов и форейторы не взимают денег за выражение своего почтения. Это происходит 15 августа 1787 года.

Чего только не благословит народ, находясь в крайней нужде! Парижский парламент редко заслуживал, а тем более получал благословение. Эта обособленная корпорация, которая лучше или хуже, как любая корпорация, спаялась на основе давнишних неурядиц (когда сила шпаги беспорядочно боролась с силой пера) для удовлетворения неоформленных потребностей общества и вполне осознанных потребностей отдельных личностей; она взрастала на протяжении столетий на уступках, приобретениях и узурпациях, чтобы стать тем, что мы видим: процветающей общественной аномалией, выносящей приговоры по судебным делам, принимающей или отвергающей законы и при этом продающей за наличные свои места и посты, – впрочем, милый председатель Эно[161]161
  Эно Шарль Жан Франсуа (1685-1770) – французский поэт и историк, председатель первой следственной палаты Парижского парламента.


[Закрыть] по размышлении признает, что этот метод распределения должностей оптимален.

В корпорации, которая существует продажей мест за наличные, не может быть избытка общественного духа, зато должен быть избыток алчности при дележе общественного достояния. Мужи в шлемах делили его шпагами, мужи в париках делят его перьями и чернильницами, причем последние делают это более мирно, но зато и более отвратительно: средства париков в одно и то же время неодолимы и низменны. Долгий опыт, говорит Безанваль, показал, что бесполезно возбуждать судебное дело против парламентария: ни один судья не пошлет ему вызова в суд, его парик и мантия составляют его броню Вулкана[162]162
  В греческой мифологии бог огня, бог-кузнец.


[Закрыть], его волшебный плащ-невидимку.

Парижский парламент, можно считать, не пользуется любовью, а в политическом отношении мелочен, не великодушен. Если король слаб, его парламент всегда (в том числе и сейчас) облаивает его, как шавка, опираясь на любой голос из народа. Если король силен, парламент облаивает других, изображая верную гончую короля. Неправедное учреждение, где бесчестные влияния не раз позорно извращали правосудие. Ведь и в эти дни разве кровь убитого Лалли не вопиет об отмщении? Затравленное, обманутое, доведенное до безумия, как пойманный лев, достоинство пало жертвой мстительной клеветы. Взгляните на него, на этого беспомощного Лалли, дикая, мрачная душа которого отражена на его диком, мрачном лице; его везут на позорной повозке смертников, а голос его отчаяния заглушен деревянным кляпом! Необузданная, пламенная душа, которая знала только опасности и труд и в течение шестидесяти лет боролась с ударами судьбы и людским коварством, как гений и мужество – с трусостью, подлостью и пошлостью; она выносила все и стремилась вперед. О Парижский парламент, и ты наградил ее виселицей и кляпом?20[163]163
  9 мая 1766 г. – Примеч. авт.


[Закрыть]

Перед смертью Лалли[164]164
  Граф де Лалли Тома Артур, барон де Толандаль (1702-1766) – губернатор французских владений в Индии. Во время Семилетней войны потерпел поражение от англичан и был взят в плен. По возвращении во Францию был заключен в Бастилию, а затем обезглавлен по обвинению в измене. В 1778 г. посмертной реабилитации Лалли добился его сын Трофим Жерар, граф де Лалли Толандаль (1751– 1830), впоследствии известный публицист, депутат Учредительного собрания, сторонник конституционной монархии.


[Закрыть] завещал своему сыну восстановить свою честь; молодой Лалли выступил и требует во имя Бога и людей восстановления справедливости. Парижский парламент делает все возможное, защищая то, что не имеет оправдания, что омерзительно; и странно, что оратором по этому вопросу избран мрачно-пламенный Аристогитон -д'Эпремениль.

Такова та общественная аномалия, которую сейчас благословляет вся Франция. Грязная общественная аномалия, но она сражается против еще более дурной! Изгнанный парламент чувствует себя "покрытым славой". Бывают такие сражения, в которых сам Сатана, если он приносит пользу, принимается с радостью, и даже Сатана, если он мужественно сражается, может покрыть себя славой, пусть временной.

Но какое волнение поднимается во внешних дворах Дворца правосудия, когда Париж обнаруживает, что его парламент вывезен в Труа, в Шампань, и не осталось никого, кроме нескольких безгласных архивистов, а демосфеновские громы стихли и мученики свободы исчезли! Вопли жалоб и угроз вырвались из четырех тысяч глоток прокуроров, судейских писцов, разномастной публики и англоманов-дворян; подходят и новые праздношатающиеся посмотреть и послушать, что происходит; чернь во всевозрастающем количестве и со всевозрастающей яростью охотится за "шпионами" (mouchards). В этом месте образуется грохочущий водоворот, однако остальная часть города, занятая работой, не принимает в нем участия. Появляются плакаты со смелыми лозунгами, в самом дворце и вокруг него раздаются речи, которые не назовешь иначе как подстрекательскими. Да, дух Парижа изменился. На третий день, 18 августа, брата короля и монсеньера д'Артуа, прибывших в государственных каретах, чтобы "вычеркнуть" по обыкновению из протоколов последние возмутительные резолюции и протесты, приняли весьма примечательным образом. Брата короля, который, как считается, находится в оппозиции, встретили приветственными криками и осыпали цветами; монсеньера, напротив, молчанием, а затем ропотом, перешедшим в свист и негодующие крики, а непочтительная чернь начала наступать на него с таким бешеным свистом, что капитан гвардии вынужден был отдать приказ: "В ружье!" (Haut les amies!) При этих громоподобных словах и блеске начищенных стволов толпы черни распались и с большой поспешностью растворились в улицах. Это тоже новая примета. И впрямь, как справедливо замечает месье де Мальзерб, "это совершенно новый вид борьбы парламента", который похож не на временный грохот двух столкнувшихся тел, а скорее "на первые искры того, что, не будучи потушенным, может перерасти в большой пожар".

Этот добропорядочный Мальзерб снова после десятилетнего перерыва оказывается в совете короля: Ломени хочет воспользоваться если не способностями этого человека, то хотя бы его добрым именем. Что же касается его мнения, то оно никого не интересует, и потому вскоре он подаст в отставку во второй раз и вернется к своим книгам и растениям, ибо что может сделать полезного добропорядочный человек в таком королевском совете? Тюрго даже и не требуется второго раза: Тюрго оставил Францию и этот мир несколько лет назад, и его покой не тревожим ничем. Примечательно, кстати, что Тюрго, наш Ломени и аббат Морелле некогда, в молодости, были друзьями – они вместе учились в Сорбонне. Как далеко разошлись они за сорок истекших лет!

Тем временем парламент ежедневно заседает в Труа, назначая дела к слушанию и ежедневно откладывая их, поскольку нет ни одного прокурора, чтобы выступить по ним. Труа настолько гостеприимен, насколько этого можно желать; тем не менее жизнь здесь сравнительно скучна; здесь нет толп, которые вознесли бы вас на плечах к бессмертным богам, с трудом собираются издалека один-два патриота, чтобы заклинать вас быть мужественными. Вы живете в меблированных комнатах, вдали от дома и домашнего уюта, вам нечего делать, кроме как слоняться по неприветливым полям Шампани, любоваться созревающими гроздьями винограда и, смертельно скучая, обсуждать обсужденное уже тысячу раз. Есть даже опасность, что Париж забудет вас. Приезжают и уезжают посланцы; миролюбивый Ломени не ленится вести переговоры и давать посулы, д'Ормессон и осторожные старшие члены королевской семьи не видят ничего хорошего в этой борьбе.

После тоскливого месяца парламент, то уступая, то сопротивляясь, заключает перемирие, как положено любому парламенту. Эдикт о гербовом сборе отозван, отозван и эдикт о поземельном налоге, но вместо них принят так называемый эдикт "О взимании второй двадцатины" – нечто вроде поземельного налога, но не столь обременительного для привилегированных сословий и ложащегося в основном на плечи безгласного сословия. Более того, существует тайное обещание (данное старшими), что финансы будут укрепляться путем займов. Отвратительное же слово "Генеральные штаты" больше не упоминается.

И вот 20 сентября наш изгнанный парламент возвращается; д'Эпремениль сказал: "Он выехал, покрытый славой, но вернулся, покрытый грязью". Да нет, Аристогитон, это не так, а если и так, то ты как раз тот человек, которому придется очищать его.