Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Томас Хюрлиман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Томас Хюрлиман. Рассказы

Вечерняя чарка

Действие первое

В канун своего семидесятилетия поэт Готфрид Келлер сидел на террасе отеля высоко над Фирвальдштетским озером, пил гумпольдскирхенское и смотрел в сумеречную даль. Здесь, наверху, его никто не знал. Зелисберг, прильнувший к крутому скалистому склону в глубине Швейцарии, был курортом, благами которого пользовались господа со всей Европы и даже из Америки, но почти не пользовались сами швейцарцы. Келлер поднял бокал. Июльский вечер выдался теплым, вино было добрым, с каждым глотком он чувствовал себя все лучше. Завтра ему исполнится семьдесят – круглая дата, самый большой праздник его жизни, он же, юбиляр, обвел всех поздравителей вокруг пальца. В гранд-отеле «Зонненберг» удалось снять номер под чужим именем. Он залпом осушил бокал и в приливе радужного настроения представил себе, как мужские хоры и студенты с факелами, собравшись перед его цюрихской квартирой, будут напрасно сотрясать воздух песнями и радостными кликами: Келлер, давай же, выходи! Ура! Ура! Ура-а-а!

У подножья горы, возле поляны Рютли, прогудел пароход. А вслед за тем раздался звонкий смех: две девушки, приветливо кивнув ему, скрылись за дверями отеля. Ах ты, старый пес, подумал Келлер, как ты рад, что не чувствуешь больше зуда от блошиных укусов страсти.

С наступлением сумерек часто приходила тоска, поэтому, наперекор подагре, Келлер решил посидеть за бокалом вина еще какое-то время. Он боялся помпезной пустоты своей комнаты. Там он лежал бы сейчас на двуспальной кровати, сам ненамного больше ребенка, разглядывал бы потолок и тускнеющий в полумраке узор обоев, а потом, вдруг, на нижний конец ложа опустилась бы черная птица – его тоска.

– Es timmeret [1]1
  Смеркается (швейцарско-нем.). (Здесь и далее – прим. перев.).


[Закрыть], – заметил, наполняя ему бокал, долговязый герр кельнер. За минуту до этого он вышел на террасу и журавлиной походкой приблизился к гостю. Поставив бутылку на сервировочный столик, он откашлялся в белую перчатку и явно ожидал, что гость завяжет с ним беседу. Келлер остерегся делать это. Официант был из здешних, уроженец одного из лесных кантонов. Ему, цюрихцу-горожанину, люди этого склада были чужды. Когда-то они отвергли власть австрийских герцогов, прогнали со своей земли их наместников, стали сами себе господами, а ныне?.. Ныне они вьются около графинь, банкиров, королей угля и стали, неизменно рассчитывая получить на чай. Некогда свободные и смелые крестьяне превратились в холопов, сделались кельнерами и подручными игроков в гольф.

Под нежным, последним светом небес земля, казалось, обретала и даль, и ширь, и сумрачность. С альпийских лугов доносился перезвон колокольчиков. Зычным голосом, через буковый рупор, пастух монотонно оглашал окрестности вечерней молитвой. Одетый во фрак кельнер стоял теперь у парапета террасы; похоже, наблюдал, как пароход, тая в сизой дымке, пересекает озеро.

Я глубокий старик, мысленно сказал себе Келлер. Он сидел в плетеном кресле, прикрыв короткие ноги пледом, и пил – пил торопливо, пил, чтобы сохранить в душе веселость, хорошее настроение. Повеяло прохладой, темнело. Лишь озеро, будто могло само излучать свет, лежало, как зеркало из серебра, в глубине темно-зеленого, полного теней ландшафта. Келлер улыбнулся. Годы состарили его, но не ожесточили. Он жил бобылем, но не чувствовал себя одиноким. Птица, рискнул он подумать, хоть и задела его крылом, но когтей в ход не пустила. Сегодня, в канун юбилея, тоска оставила его в покое. Кельнер выпрямил спину, обернулся и взглянул на него. Казалось, он хотел что-то сказать. Келлер втянул голову в плечи. С неба исчезали последние отблески света. Ни звезды, ни луны. Где-то закрыли окно, задернули шторы, перезвон колокольчиков поутих, доносился издалека.

Как вдруг…

Земля, окутанная ночным мраком, пробуждается, в приозерных селах и ближних долинах начинают звонить колокола, где-то совсем близко – треск, шипенье, вспышка, ввысь летит сноп огня, и вот уже все склоны, все вершины объяты пламенем – пейзаж лесных кантонов разом превратился в громадный летний театр с пышной иллюминацией.

Радужного настроения у Келлера как не бывало. «Was händ ächt die Tuble wider z fyre!» [2]2
  «Видно, этим олухам опять приспичило что-нибудь отпраздновать!» (швейцарско-нем.).


[Закрыть]– проворчал он.

Кельнер подошел ближе. «День рождения одного стихотворца!»

«Что вы сказали?» – Келлер поперхнулся.

«Да, – продолжал кельнер, понизив голос, – верится с трудом, но, увы, это чистая правда: таким вот фейерверком и звоном колоколов на всю округу тут решили отметить семидесятилетие некоего Келлера, Готфрида, поэта из Цюриха, не поскупились ни на дрова, ни на петарды». И хватили через край, по его, господина Венделина, мнению.

«Так, так», – буркнул Келлер.

А господин Венделин, с плохо скрываемой усмешкой: Свет небесный, ты не поскупись, / Лейся в окна глаз моих, струись!

Келлер сорвал с себя очки, потер большим и указательным пальцами глаза, хотя знал и видел: то был не сон и не плод хмельного воображения – герр кельнер, который столь нагло и уничижительно процитировал его, стоял в метре от плетеного кресла – долговязый, попахивающий потом. «Юбиляр имеет обыкновение слагать стихи именно в такой тональности, – пояснил он, – процитированные строки появились сегодня утром во всех газетах. Свет, льющийся в окна глаз! Душа, очарованная блеском звезд!» Так вот, ему, господину Венделину, такая поэзия кажется чересчур восторженной, старомодной; иначе, чем поблеклой лирической мишурой, ее не назовешь.

Поэт, в честь которого звонили колокола, а вершины гор горели, как факелы, дрожащей старческой рукой обхватил бокал. Смеяться ему или плакать? Кельнер убрал со стола пустую бутылку и вопросительно взглянул на него.

«Ja, – сказал Келлер, – bringed no е Guttere!» [3]3
  «Да, принесите-ка еще одну бутылку!» (швейцарско-нем.).


[Закрыть]

Он впился пальцами в прутья подлокотников. Кружилась голова. Теперь она была тут – птица была тут. «Вы меня не поняли? – крикнул Келлер с отчаяньем в голосе, – по е Guttere, еще одну бутылку, да поскорее!»

Ноги у кельнера были тонкие, он удалялся, шагая, как журавль. Фалды фрака развевались, захваченные волной холодного воздуха, которая поднималась с озера, не минуя и террасы отеля. Келлер тяжело дышал. Что делать? Бежать!

Поздно. Кельнер вновь стоял возле него и, откупоривая бутылку возле самого уха Келлера, с вызовом заметил, что находит гумпольдскирхенское весьма недурственным.

«Drum suuf en» [4]4
  «Потому его и употребляю» (швейцарско-нем.).


[Закрыть], – сказал Келлер.

Действие второе

Венделин Лимбахер, которого благородные гости звали не иначе как «господин Венделин», гордился правом служить в гранд-отеле «Зонненберг» («самом большом сооружении этого рода в Европе»). Здесь можно было удостоиться знаков внимания со стороны cгèmе de la cгèmе – графов, баронов, тайных советников юстиции самого высокого ранга и даже селфмейдмена из далекой Америки, его преподобия Дугласа Форреста, прибывшего сюда с супругой из Цинциннати. Да, любопытнейшая публика останавливалась здесь, наверху. Мадам Шилицици с семейством и прислугой, из Петербурга, целыми днями сидела в укромном гроте. Барон фон Штеффенс проводил время исключительно меж зеркальных стен комнаты для светских бесед, со скучающим видом созерцая себя в те минуты, когда его одолевала зевота. Полковник Кэмпелл из Лондона, похоже, с наслаждением лечился сывороткой, для чего ежедневно спускался в один из глубоких, вырубленных в скале подвалов. Что и говорить, оригиналы, но все они, истые ли аристократы вроде графа Чезаре дель Майо из Милана, или такие знаменитости из мира искусств, как фройляйн фон Браузеветтер (с прислугой) из Кёнигсберга, – все они и на сей раз устремились после Five o’clock в свои апартаменты, чтобы переодеться к ужину. Лишь один постоялец не сделал этого – карлик в плетеном кресле. Он даже не привстал с кресла. Господин Венделин кашлянул – кресло не шелохнулось.

Он должен быть именно здесь, как только что стало известно, здесь, в отеле, собственной персоной – Готфрид Келлер, народный поэт и юбиляр. Остановился, говорят, под чужим именем – типичный каприз художника и, конечно же, с расчетом, что высокого гостя рано или поздно узнают. И тогда, по замыслу дирекции, приятно ошеломленного мастера слова пригласят выйти на террасу, чтобы он услышал колокольный звон и увидел огни, зажженные родиной в его честь.

Господин Венделин кашлянул снова, на сей раз громче, однако старикашка – он, похоже, ничего не замечал, ничего не слышал. Сидит в самом центре террасы и в ус себе не дует. Сущий камень преткновения, как сказал метрдотель Мюллер. Прежде чем пригласить поэта на террасу, надо убрать с нее ворчуна – вместе с его плетеным креслом.

Кашлянуть еще раз? Это было бы ниже его достоинства. Кроме того, работы ему хватало. В бригаде официантов он, господин Венделин, был самым рослым и потому единственным, кто, не пользуясь стремянкой, мог достать до проволоки, натянутой над парапетом террасы. Чиркнув спичкой, он зажег первый лампион, придал ему форму шара и, вытянувшись в струнку, подвесил его к проволоке. Затем взглянул вполглаза через плечо. Старикашка – его соотечественник. Этим и объясняется, почему он так дерзко игнорирует заведенный в отеле порядок: швейцарцы редко выбирают Зелисберг для отдыха, среди великих мира сего они ощущают себя не в своей тарелке. Быть может, рассуждал господин Венделин, это один из тех, что бунтовали в далеком 48-м. С бородой, лицо помятое, а вино лакает, как буренка воду. Господин Венделин брезгливо поморщился. Слава богу, люди такого склада постепенно сходят со сцены. Правда, непрочный союз кантонов они превратили в единое союзное государство, добились принятия конституции, которая гарантирует немало свобод, – но того духа, что вырвался в мир из их творений, они не понимают. Когда-то именно они пошли на баррикады, чтобы укоренить в народе идеи либерализма, а теперь с видом угрюмых всезнаек не устают твердить, что свобода, мол, не товар, что ее нельзя пускать с молотка. Их выводит из себя прокладка железных дорог, ведь рельсы-де уродуют наш ландшафт. А величественные гранд-отели видятся им – и взбредет же такое на ум! – геслеровскими крепостями, которые превращают швейцарцев в лакеев интернациональной аристократии, прихлебателей заезжих фабрикантов и толстосумов.

Нет, решил господин Венделин, с такими короткими ножками на баррикаду не взойдешь, это не старый герой-революционер. Скорее он походит на художника – может быть, пейзажиста.

Итак, нужно убрать брюзгу с террасы, причем как можно незаметнее. Келлеровские стихи тому явно не понравились. Это, подумал господин Венделин, может послужить зацепкой. Подойдя к плетеному креслу, он спросил, знает ли сударь имя того, кого сегодня чествуют по городам и весям. Быть может, даже читал его? С минуту царила тишина. Потом раздалось злобное рычание, посыпались непонятные проклятия, и снова – тишина.

Странный тип, подумал господин Венделин, пора от него отделаться.

Действие третье

Сколько же нелепого в этом мире! Келлер негодовал. Он хотел бежать от всех торжеств, речей и песнопений и вот восседает теперь, как Будда, посреди грандиозного спектакля, устроенного в его честь, – озаренный огнями на вершинах гор, с колокольным звоном в ушах. Мало того, в этом балагане, похоже, собирается участвовать и отель. В саду, близ террасы, – шаги, перешептывание, а кельнер, этот невыразимо жалкий прислужник, разукрасил ночное небо гирляндой из лампионов.

Вечно все складывалось нелепым образом. Всю жизнь он, коротыш, бродил, как дворняга, вокруг мамзелей и дам высоченного роста. Он, лирик от природы, написал толстенный роман, причем – верх несуразности! – в двух разных вариантах. Он стал мастером эпического жанра, но литературный мир – о нелепость за нелепостью! – принимает его всерьез лишь как мастера новеллы. Люди из Зельдвилы [5]5
  «Люди из Зельдвилы» – собрание новелл Готфрида Келлера (1819–1890; первый том вышел в 1856, второй – в 1874 г.).


[Закрыть], творения его молодости, трусили за ним, как аккуратно остриженные пудели.

Кельнер стоял не шевелясь. Келлер, моргая, взглянул на него снизу вверх. В том-то и дело, что этот человек прав. И оттого мутит душу… Глаз моих окошки распахнуть, / Солнца свет легко в себя вдохнуть, / Мир зовет нас, освещая путь. Окошки его глаз оказались распахнутыми и для господина официанта, и для проклятого ночного мира лесных кантонов, который вздумал славить его, поэта всей нации. Келлер глубже заполз в плетеную раковину кресла. Как это Шторм, его друг, отозвался о «Вечерней песне»? «Ваша лирика подобна золотому самородку, это – самое прекрасное из того, что вы создали на склоне лет, друг мой Келлер». А ведь творение это лживо, пошло – поэзия для гувернанток.

В долинах замирал колокольный звон. Из ближнего огненного столба вырывались языки пламени, с треском впивались в сухие сучья, искры разлетались и гасли, словно крохотные млечные пути. Келлер провожал их взглядом. Сестра, за которой он долго ухаживал, умерла. Мать ушла из жизни намного раньше. В сырой земле лежит и его невеста: она покончила с собой незадолго до свадьбы. Его уделом стала одинокая старость. Свет небесный, ты не поскупись Келлер вздохнул. Свет не лился золотыми потоками, мир скупился на яркие краски, он был серым, серой была жизнь, а уж старость – сплошным мучением. У него нет ни семьи, ни друзей… И вдруг, за секунду-другую, Келлер очнулся, пришел в себя, протрезвел: никто ведь не мог знать, что он уединился здесь, наверху. Кому, черт побери, удалось его рассекретить? Неужели кельнеру? Жердяй узнал его?

Келлер хотел заговорить с ним, но кельнер, напоминая бритву, согнулся под прямым углом: отдавал поклон гостям, которые с возгласами «А!» и «О!» радостно, возбужденной толпой, выходили на террасу.

– Что скажите об этой панораме?

– Она просто импозантна!

– Как же должна быть счастлива республика, – говорил с прононсом статный господин, – которая умеет воздать своему пииту столь пламенные почести. Вы его читали, баронесса?

– Только лирику.

– Она смела!

– Но поэтична. Где же граф Ранцау? Он ведь хотел пойти с нами.

– Боюсь, – прозвучало из чьих-то британских уст, – у графа еще кое-какие дела в баре.

И все спустились в нижний сад: кавалеры – с сигарами, дамы – накинув себе на плечи шелковые шали, а два пажа в красном несли за ними, подобно министрантам, кипу нотных листов.

Келлер потянул жердяя за фалду фрака. «Эй, – сказал он, – от кого вы, собственно, узнали, что он здесь, этот Келлер?»

Кельнер все еще стоял, согнувшись в поклоне.

Действие четвертое

Господин Венделин все еще стоял, согнувшись в поклоне, и жадно вдыхал аромат духов, который струился за дамами, словно шлейф. Как только что выразился полковник Кэмпелл? «Боюсь, у графа еще кое-какие дела в баре». По телу кельнера пробежала дрожь. Граф Ранцау был пьяницей и в этот вечерний час обычно уже едва держался на ногах, а полковник Кэмпелл вскользь заметил, что «у графа кое-какие дела в баре». That’s it [6]6
  Так-то вот (англ).


[Закрыть], подумал господин Венделин, в великосветском обществе свой язык: эти леди и джентльмены не напиваются, у них – кое-какие дела в баре. Он решил пользоваться, par occasion [7]7
  При случае (франц.).


[Закрыть], такой манерой говорить и не спеша выпрямился. Только теперь он почувствовал, что кто-то все сильнее тянет его за фалду фрака. Что задумал этот карлик? Решил ощипать его, как курицу?

«Wie händ iher gmerkt, dass er da obe isch, de Chäller?» [8]8
  От кого вы узнали, что он тут, наверху, этот Келлер? (швейцарско-нем.).


[Закрыть]

– От Федерального совета в Берне, – сказал господин Венделин.

Потом наклонился к уху старикашки и тихо, чуть ли не шепотом продолжал: «Из Берна, от Федерального совета, то есть центрального правительства, поступила телеграмма, адресованная Готфриду Келлеру. Великого труженика пера чествуют в эти дни по всей стране. Дирекция сделала вывод, что человек сей находится здесь, под чужим, разумеется, именем, и тем не менее, – он бросил взгляд в ярко освещенный холл, – и тем не менее, уже почти закончены приготовления, чтобы устроить поэту на террасе торжественный прием». Господин Венделин кашлянул. «Прием, – повторил он, – состоится здесь. На свежем воздухе. На террасе». Никакой реакции. Тогда он тронул старичка за плечо. «Uusuufe!» [9]9
  Допивайте! (швейцарско-нем.).


[Закрыть]– потребовал господин Венделин.

Наконец до ворчуна, кажется, дошло. Он снял очки и, подняв голову, взглянул на него большими, влажными глазами.

Ни дать ни взять карлик, подумал господин Венделин, но голова – импозантна, просто импозантна. Внешность философа и бунтаря? Или художника, работающего на пленэре? Нет, не герой революции и не пейзажист. Так, рассудил он, выглядит швейцарский чиновник. В маленьких глазках – подозрительность, грудь – узкая, ноги – короткие, но упорным сидением за конторками люди этого сорта обрели внушительность, что производит впечатление даже на него, господина Венделина. Он теперь пожалел, что обходился с гостем столь сурово. Взяв бутылку, еще раз наполнил бокал. И кивком головы показал на холл, который тем временем заполнился гостями, представителями дирекции, персоналом. Все были взволнованы, готовились к тому, чтобы выразить поэту свое восхищение. Казалось, только одному человеку нет никакого дела до всеобщего ажиотажа. Он удобно устроился в кресле посреди террасы, потягивал вино и что-то бормотал себе под нос. Похолодало. Тем не менее господина Венделина бросило в пот, воротничок сорочки стал ему тесен – что же, черт побери, делать? Поднести кресло к парапету и вытряхнуть неудобного гостя? Лампионы безмятежно покачивались. На гребнях гор полыхали огни. С ближних и дальних лугов доносился перезвон колокольчиков.

Чиновник или не чиновник, но он должен немедленно исчезнуть отсюда, этот твердолобый креслосиделец! Место таким – на празднике стрелков: с носовым платком на голове, каждый уголок которого завязан узелком, с кружкой пива в руке, это простолюдины, думал он, плебс… На приеме в честь поэта, месье, вам делать нечего! Господин Венделин собрался было схватить упрямца за шиворот, но тут из сада на террасу возвратилась дама – та, что недавно справлялась о местонахождении графа Ранцау. Двигалась она на цыпочках и страдала, видимо, близорукостью – ибо приближалась, неотрывно глядя на ворчуна, к плетеному креслу. В двух-трех шагах от него она вдруг всплеснула руками – и остановилась как вкопанная. «Нет! Не может быть!» – вырвалось у нее из груди. С этим возгласом, шурша кринолином, она устремилась в холл. Господин Венделин озадаченно смотрел ей вслед; осмыслить то, что произошло, времени не было. При виде взбудораженной дамы из толпы гостей, закатив глаза и размахивая руками, выскочил Мюллер. Судя по его сумбурной жестикуляции, внимание метрдотеля тоже приковал к себе брюзга в плетеном кресле.

Неужто этот…

Его ворчливый клиент – никак не поэт. Поэта, решил господин Венделин, уже узнали, сейчас он стоит в холле, и его с трудом удерживают от выхода на террасу, ведь ему не терпится услышать овацию отеля и всего Отечества. Да, дело обстоит именно так. Юбиляр желает явить себя публике, но вынужден ждать. Оттого-то – ужас в глазах дамы и отчаяние во взгляде метрдотеля: плетеное кресло не позволяет начать торжественную церемонию. Убрать его! Но как? Господин Венделин послал в небеса проклятие. Затем бросил взгляд в холл. Действительно, там уже раздавали факелы, скрипачи еврейского ансамбля настраивали свои инструменты. Он должен что-то предпринять, чего бы это ни стоило. Колокола уже смолкли, огни постепенно угасают, а ворчун – чтоб ему провалиться! – продолжает лежать в своем кресле и портит всю обедню… И тут господина Венделина посетила спасительная мысль. Поставив бутылку и бокал на серебряный поднос, он высоко поднял его на трех пальцах. «Chumm scho, – процедил он сквозь зубы, – chasch dinne wytersuufe!» [10]10
  Пойдем, будешь пить из своей бутылки дальше! (швейцарско-нем.).


[Закрыть]

Трюк всегда удавался (даже с графом Ранцау) – любой пьяница спешит последовать за бутылкой. Сделав пару шагов, господин Венделин остановился и оглянулся. Старичонка за ним не последовал. Руки его обхватили подлокотники, плед сполз на пол, а большая голова неподвижно возвышалась над спинкой кресла.

Господина Венделина вдруг осенило. Тот, кто сидит в плетеном кресле и глядит в ночь, на горные склоны и вершины, вонзающие в густую синеву неба последние огненные лучи, и есть поэт Готфрид Келлер. И тогда бутылка на подносе задрожала, пустилась в пляс, опрокинулась – и разлетелась на тысячи осколков. Какой пассаж! Какая бестактность! Руки господина Венделина бессильно опустились, в правой – поднос, в левой – салфетка. Он, неизменно старавшийся проявлять в любых ситуациях благородство, быть учтивым и классически корректным, именно он сказал знаменитому народному поэту прямо в лицо, какого мнения он о его лирике – да никакого!.. Господин Венделин горестно вздохнул. Я должен взять назад свои дурацкие слова, приказал он себе. Не обращая внимания на ужимки метрдотеля, который уже вышел на веранду, он круто развернулся и, согнувшись в самом глубоком поклоне, с хрустом шагая по битому стеклу, двинулся обратно – к поэту.