Первая любовь Ходжи Насреддина

Текст добавлен: 22 сентября 2016, 11:03

Текст книги "Первая любовь Ходжи Насреддина"

Автор книги: Тимур Зульфикаров

Жанр:

Поэзия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Назад к карточке книги

– Теперь можешь взять, бычок... Она мертвая теперь...

– Ака, вы пробежали все поле со стрелой в спине?.. Почему сразу не сказали?..

– Мне весело было... с тобой, бычок!.. Радостно за тебя!.. Ты молодец!.. Не учуял я ее... Да и чекмень она хорошо держала... Легко бежать было!.. Не грусти, бычок!.. Вернее, уже бык... Бык...

Он улыбается. Все еще улыбается.

У него глаза покрываются белесой дремотной слепой пеленой.

Я знаю, знаю эту последнюю пелену... Натекает она. Как облака осени. Густая. Млечная...

– Ака, я верну эту стрелу Кара-Бутону!.. Верну!.. Клянусь!.. Верну!..

– Спать хочется, бычок... Подушку... подушку... принеси... принеси... И одеяло... Спину прикрой... Холодно... зябко... голо спине... холодно... бычок... бык... все...

Все!

Дождь идет…

Туманный. Скользкий... Вялый...

На жемчужном парчовом уйгурском чекмене два следа. Две крови. Две крови самых дорогих, близких, возлюбленных, родных мне людей...

Первая – радостная кровь Сухейль...

И последняя – жгучая, жгущая душу кровь Рустама-палвана...

Два следа!..

Навек они даны... навек...

– Ака, я верну эту подлую темную стрелу Кара-Бутону!.. Клянусь!.. Верну!..

Я бережно, медленно, долго, длинно вынимаю, вытаскиваю, выбираю стрелу из спины Рустама-палвана.

Стрела не дается. Глубокая. Глубинная. Тесная... Душная... Пошла... Вышла... Гладкая... Темная...

Мертвая уже...

Только когда стрела летит, трепещет, струится – она живая.

Только летящая стрела – живая.

А теперь она мертвая. Скучная. Пустынная стрела...

Моя стрела, а Рустам-ака взял ее...

Я держу стрелу в руках. Держу за желтое оперение, потому что вся она свежая, мокрая, темная, липкая...

– Ака, я верну эту стрелу Кара-Бутону!.. Клянусь!..

Но!.. Айе!.. Что это?..

Из дорожного тумана выскакивают, вываливаются немые, беззвучные осенние всадники на караширских густых хищных лошадях...

Такие лошади едят вяленое мясо и нападают на волков... Хищные лошади... И седоки тоже... Это бекские сарбазы-стражники... Немые сонные звериные люди... Охотники...

И они окружают меня... Немые...

Безучастно, пустынно глядят на мертвого Рустама-ака...

Потом появляется атабек Кара-Бутон. На локайском коне. В руке у него знакомая мне турецкая камча с литым серебряным наконечником. Он не выспался. Или пьян. Мутный он. Туманный. Опасный... Дурной...

Опять желтые размытые роящиеся глаза глядят на меня...

Опять две монгольские соколиные стрелы певуче, тонко скользят, свистят у моих отроческих телячьих ушей...

Нет!.. Одна стрела уже попала. Вошла. Уже не скользит. Уже убитый друг мой, друг Рустам-ака, невиновный, лежит на дождливой зыбкой дороге...

С моей стрелой в спине лежит...

Атабек кричит, хохочет с коня...

– Эй, хватайте, вяжите этого вора!.. Похитителя чужих плодов!.. Наконец-то дичь попала в силки!..

– Атабек, вы плохой охотник!.. Вам надо охотиться в зверинце... на зверей в клетках... Вы плохо стреляете... Особенно в спину!.. Промахиваетесь, атабек! Косой охотник!.. Слепец!.. Убийца!..

Лицо Кара-Бутона дергается, кривится, ползет, как горный оползень – сель. Хрипит...

– Теперь я не промахнусь! Прикажу забить тебя палками!.. Пыль! Прах! Щенок! Муравей! Змеиное яйцо!..

Гаремные старухи оскопят, укоротят, укротят тебя, вор чужих плодов!.. Вошь чужих одеял!..

…Опять рысьи степные низкие старухи с полыхаю¬щими долгими узкими дамасскими бритвами в руках нагоняют, нагоняют, нагоняют меня...

Четыре волосатых сарбаза, спадая, слезая с коней бросаются ко мне.

Последнее, что я успеваю сделать, это спрятать, сунуть тонкую долгую цепь с крюком в широкий разбитый свой сапог-чарог, и она там неслышно сворачивается, таится, как змея.

– Я верну вам вашу подлую заячью стрелу, атабек! И не в спину, как трус, а в волчье ваше лицо! В глаза! В глаз! Я не промахнусь! Убийца!.. Облезлый, дряхлый камышовый кот!..

Я кричу! задыхаюсь! вьюсь! бросаюсь со стрелой в руках к атабеку, но сарбазы настигают меня... тяжкие потные пахучие наваливаются они на меня, пристают, прилепляются, вязнут на мне, тянутся за мной, опутывают... стрелу выхватывают из рук моих... залепляют мне глаза и ноздри толстыми, пахнущими анашой пальцами... удушливо, смрадно дышат на меня... я ус¬певаю ударить одного, другого ногами, руками... но они связывают, спутывают, стесняют меня веревками... связывают, как ноги барану перед резней, перед ножом... перед исходом...

Они связывают меня и оставляют, связанного, в дорожной текучей грязи.

Я лежу рядом с Рустамом-ака.

– Резать? – равнодушно и вяло спрашивает у атабека голубоглазый сарбаз, вынимая из сапога широкий голубой афганский нож и наклоняясь надо мной.

Я смотрю на нож... на чистое его нагое близкое холодное лезвие... близкое, близкое, близкое... потом на голубые невинные, сонные глаза сарбаза...

– Какие у тебя прекрасные небесные глаза! Ты, наверное, горец? – говорю я спокойно.– Такие очи бывают только у людей, живущих рядом с небом!..

– Да,– неохотно отвечает он и несколько раз проводит, шаркает, шуршит ножом по кожаному черному сапогу своему, как брадобрей по ремню.– Я горец... А тебе что?..

– Глаза у тебя, горец, как небеса, прекрасны, а душа черна, как этот сапог!..

Эх!.. Уже и в белоснежных горах завелись черные людишки!..

Как черные рышущие блохи в благородной белопенной кунградской кошме!.. Айе!..

Я смеюсь. У самого лезвия...

И лезвие начинает нетерпеливо дрожать, дрожать, трепетать у самого моего горла... Хочет моего горла!..

– Резать?..– кричит горец гортанно, дико, и глаза его становятся пустынными, как летнее выцветшее небо.– Резать? Резать? Резать?.. Я очень хочу его резать!.. Очень хочу резать!.. Атабек, хочу!.. Дай!.. Резать!.. Нож сладко, неслышно войдет, как в перезре¬лую перележалую хивинскую дыню!.. Хочу!.. Резать!..

– Успеешь!.. Я отдам тебе его, но вначале сам по¬говорю с ним…

В зиндан его!.. Пусть там дозреет, как айва на осенней ветке.

– Но я хочу, хочу, хочу! – едва не плачет от обиды горец.– Нож мой хочет. Очень!.. Надоело без дела сидеть!.. Хочу!.. Резать!..

– Не плачь,– успокаиваю я его,– положи нож назад, в сапог. Отдохни немного. Ведь у тебя столько работы в нашем эмирате!.. Столько работы!..

А будет еще больше... Надо и отдыхать немного... Отдохни от трудов праведных! Отдохни, работяга!..

Отдохни, палач-труженик с голубыми небесными очами!.. Отдохни!..

И нам дай немного отдохнуть!.. Айе!.. Дай!..

Мне жаль Голубоглазого. Жаль его страстного непонятого порыва.

Но чем я могу помочь ему?.. Чем?..

Ведь атабек не разрешает ему пустить в ход нож. Пока...

– В зиндан его! – кричит, хрипит Кара-Бутон.

– Я верну вам вашу подлую! заячью! ночную стрелу! Кара-Бутон!.. Клянусь!..

Айе!..

Сарбазы поднимают меня с земли, тащат к лоша¬дям...

Разлучают с Рустамом-палваном. Навек...

Прощай, мой мертвый вечный друг Рустам-палван! Прощай, родной!..

Прощай, лежащий, спящий неподвижно, невиновно убиенный на дождливой гиблой осенней кишлачной дороге...

Прощай!.. Убитый вместо меня... Взявший мою стрелу!..

Ака... Брат... Прощай!..

Айе!..

Я отомщу!..

ЗИНДАН

...Кто сидит в тюрьме – у того мысли на воле,

а кто на воле – у того мысли в тюрьме.

Турецкая пословица

Айе!..

А я и не знал, что на земле существуют зинданы...

Только слышал, но сказано, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать...

А еще лучше побывать однажды?.. А?..

Ай, сладкие зинданы земли человеков!.. Ай, кладбища с живыми постояльцами!..

Тут, в смрадных, сточных, гнилых ямах-колодцах, люди погребены, похоронены, забыты... Замогильные люди...

Тут они вьются как земляные погребальные острые удушливые черви...

Тут они вьются... исходят, тщатся... маются... люди-черви...

– Сухейль, Сухейль, а мы хотели построить высо¬кое птичье гнездо любви на дереве... а тут люди живут в земле... роятся люди-черви...

Сухейль, а мы хотели построить гнездо на дереве... да...

Айе, Сухейль!..

Арыыыыыык стаааааал рекоооо-оою!..

Как далёко, Сухейль!..

…И пески заметают, заметают, засыпают бедный, малый изумрудный мой посев!..

...Но!..

.– Кара-Бутон, я верну вам вашу подлую ночную стрелу!.. Верну!..

Но как выбраться, вырваться из этого зиндана? Из этой могильной затхлой глубокой ямы?..

Я стою по колено в смрадной ползучей глине...

Тут сток нечистот, отбросов... Последний колодец...Тут можно умереть, задохнуться от одних гиблых, гнилых запахов...

Тьма сырая, густая, непроходимая...

Мне кажется, что я один в яме, но я слышу обострившимся ухом, что кто-то стоит рядом со мной, дышит, живет, тянется... ногами перебирает в ползучей донной топкой глине...

– Кто тут? – вздрагиваю я.– Кто тут, во тьме?..

– В древней «Книге о праведном Виразе» сказано, что в аду такой мрак, что, хотя людей там так густо, как волос на голове, каждый думает, что он один...

Надо сделать людей одинокими, тогда будет ад на земле. Этого и хотят наши правители...

Айе!.. Я узнаю этот голос!..

Это голос слепого дервиша-каландара...

– О Аллах! О боже!.. Бобо, вы-то почему здесь?.. За что?.. Старый... Слепой...

И он тоже узнал меня. Узнал...

– Эх, сынок, слепой ты...

Любить в наше время – все равно что птице слепо класть яйцо на караванной пыльной проезжей дороге иль строить, вить гнездо в осенних холодных ветвях нагой белой айвы...

Прошел караван – и копыто верблюда смяло, убило, размыло, удавило невинное беззащитное яйцо...

Налетел ветер – и гнездо распалось, рассыпалось, разлетелось, развеялось...

...Погляди на эти глиняные столетние слепые кибитки... на эти нищие низкие глухие саманные дувалы... На этих детишек с коровьими печальными очами...

Разве тут можно любить? Разве можно?..

Разве можно быть богатым среди нищих?..

– О Боже!.. Бобо, вы-то почему здесь, в яме?.. За что? Старый... Слепой...

– Сынок, в нашем эмирате все честные дороги все добрые тропинки, как реки в море, ведут в зиндан...

Только слепые, глухие, тупые, злые, сытые не видят этого...

Но я вижу, сынок... Хотя у меня нет глаз...

– И я вижу... вижу... бобо... Теперь вижу!.. Хотя тут темно...

– Есть только одна страшная тьма – тьма души... Ее опасайся... А тьма зиндана целительна... Многие прозревают в этой тьме...

– Я прозрел, бобо. Я хочу выбраться отсюда. И освободить вас... И других, томящихся во всех зинданах земли!..

—. Ой, сынок, твоей жизни не хватит...

– Хватит, бобо!..

—. Мы поможем! – проговорил в кромешной тьме зиндана чей-то хриплый сильный голос.

– Кто ты, друг?..

– Я дехканин Шукур-ака...

– Я Насреддин, сын горшечника Мустаффы-ата... За что тебя бросили в зиндан, Шукур-ака?..

– Я промахнулся!.. Перепутал немного... Ошибся немного... Неграмотный я... Неученый...

– Что ты сделал?..

– Вместо того чтобы разрыхлить землю под хлопковым кустом, я немного разрыхлил кетменем белую чалму амлякдора – сборщика податей... Главного бухарского сборщика податей...

Перепутал белую пышную чалму с кустом хлопковым... Ошибся немного-Неграмотный я... От усталости... Глаза слипались... Спать хотел... Неученый я... Вот и ошибся!.. Вот и в зиндан попал!..

– Кто борется языком, кто – кетменем... Люди разные...

И тут я услыхал чей-то долгий хрупкий вздох во тьме и слабый старческий голос, говорящий молитву.

– Ля илляха иль Аллаху Мухаммад Расуль Улла!..

В этой тьме не узнаешь, не различишь время молитвы намаза...

О Аллах, о всемогущий, прости раба твоего, низкого земляного червя... Пошли исход скорый, быстрый незаметный!.. Пошли, Аллах!..

Пусти в сады медоточивые, цветущие, избыточные... Устал я от ада земного...

О Аллах, зачем опускаешь ад на землю?.. Как перья ворон летящих...

– Кто вы, домулло? – почтительно проговорил я во тьму.

– Я астролог Ходжа Али Акбар...

– Домулло, а что вы делаете в зиндане?.. Отсюда ведь и звезд не увидишь...

– Я устал от немых созвездий, от равнодушных холодных плеяд...

Я стал глядеть на малые грустные близкие огни моей земли... моих ночных бедных селений и кишлаков... на костры пастухов, на угли тануров – печей для выпечки лепешек... на дымы пряных кизяков... на нищие светильники моего народа...

Я пришел от великих равнодушных светил неба к родным огням бедной, забитой земли моей...

Я стал слушать, что говорят простые люди, а не светила небес...

И я предсказал властителям скорую гибель эмирата... Развал, разброд Мавераннахра... Походы победных врагов-степняков... Падение дворцов, крепостей, тронов... Набеги летучих, падучих песков, засыпающих, уморяющих навек древние города...

Я ушел от неба на землю... Но земля наша грустна... И мне снова хочется на небо...

– Вначале, домулло, нам нужно выбраться на землю...

– Отсюда никто никогда не выбирался живым... Только мертвым...

– А мы выберемся живыми!.. Айе, выберемся!..

Это говорю вам я, Насреддин, сын горшечника Мустаффы-ата... Стоящий по колено в дерьме!.. Мы выберемся!.. Пусть дерьмо дойдет нам до горла!.. Пусть выше!.. Но мы выберемся!..

Сухейль, мы выберемся!.. Кара-Бутон, я верну вам стрелу!..

Эй, кто там еще во тьме? по колено в дерьме? по горло? по уши?

Эй, кто там еще?..

Не таитесь во тьме!.. Отзовитесь!.. Откликнитесь!.. Я освобожу вас!.. Я освобожу вас из всех зинданов!..

Сухейль, ты будешь ждать меня?.. Пока я освобожу всех молчащих, томящихся, бредущих, стоящих в Дерьме...

Пока не опустеют все зинданы моей земли!.. Сухейль!..

– Сухейль – это звезда Канопус. Главная звезда созвездия Корабль Арго... Это счастливая звезда,– говорит из тьмы астролог Ходжа Али Акбар...

– Домулло, мы увидим эту звезду! Скоро!..

...Айе!..

Но тьма!.. Непроходимая!.. Безысходная!.. Тяжкая! Удушающая!..

Только шевелятся, дышат незримые люди где-то поблизости...

Грязь смрадная течет под ногами… ползет... забирает...

Мы словно в огромном глиняной сыром хуме, накрытом душной круглой темной деревянной крышкой...

Мы словно мыши, упавшие на дно пустого хума... Скребемся... Тщимся... Маемся… Потом смиряемся... Умираем...

Ни воздуха. Ни света.

Но!..

Айе!.. Какой-то дальний редкий свет брезжит, струится, маячит сверху...

Утро, что ли?.. Рассвет?.. Не пойму...

Не знаю, сколько дней, недель, лет сижу в зиндане...

Здесь время стоит, как вода в брошенном застойном ивовом хаузе...

А хауз цветет, а в нем черви блаженствуют, множатся, плодятся, кишат...

Червивый хауз...

Или мое время – это застойный хауз с торжествующими глиняными сизыми червями?..

Но свет идет сверху... Вначале глаза болят, слепнут... Потом привыкают к свету... Тянутся к нему. Лелеют его. Надеются...

Зиндан был накрыт камышовой глухой циновкой...

Такой же циновкой, как те, которые оберегали, охраняли от дождя наше гнездо в ветвях айвы...

Ай, гнездо!..

Сухейль, где ты?..

Арык стал рекою...

Как далёко! Как далёко! Как далёко!..

Камышовая глухая циновка над зинданом, над ямой уходит, ползет, впуская редкий режущий свет...

Чье-то знакомое лицо появляется над рыхлым краем ямы, над обрывом.

– Эй, слепые черви!.. Помои в яме!.. Вы еще не съели друг друга?.. Ха-ха!.. Борцы!.. Короеды! Тля! Моли!.. Я хотел вас резать, но вы сами пожрете друг друга!.. Я так решил! Теперь я ваш хозяин!..

Атабека срочно призвали в Бухару ко стремени эмира... Готовиться к войне!

Эй, звездочет, ты правильно предсказал войну, но за это попал в зиндан!.. Ха-ха!..

Теперь вы в моей власти!.. Но я не буду резать вас, как хивинскую перестоялую дыню!..

Вы сами пожрете друг друга от пода!.. Ха-ха!..

Советую начинать с этого... с молодого сына горшечника... Он хоть и костлявый, но еще свежий!.. Ха-ха!..

Я гляжу на Голубоглазого, на его дергающееся, кривляющееся, затекшее лицо. Сейчас он вновь задвинет над нами глухую циновку и уйдет...

Что же делать?.. Что?..

– Эй, моли, прощайте!.. Встретимся на кладбище!..

– Айе!.. Эй, пьяный болтун, помолчи!.. Твои слова часты и пусты, как козьи шарики. Помолчи!.. Дай нам отдохнуть!.. Правильно говорят, что лучше дерьмо из зада, чем из уст! – кричу я изо всех сил.

– Хорошо,– покорно отвечает Голубоглазый.– Ты прав!.. Я замыкаю уста. Пусть говорит мой зад!.. Ха-ха!..

И он на мгновение исчезает.

Сейчас он там поднимает полу чапана и спускает штаны.

Айе!... Этого я и хотел!..

Я быстро вынимаю из сапога-чарога длинную тонкую цепь с крюком...

Цепь мокрая... Знакомая... Привычная... Хлесткая цепь!.. Моего усопшего Рустама-палвана... Я успел сунуть ее в сапог, когда сарбазы атабека бросились на меня, как охотничьи пьяные псы...

Ах, только бы не промахнуться!.. Только бы цепь достала, не оказалась бы короткой!.. Не соскользнула бы!.. Айе!..

Мне смешно!.. Я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться!..

Нечто безвинное, сокровенное, млечное появляется над высоким краем зиндана-ямы. Точно огромное белесое ядро грецкого ореха над нами...

– Эй, сын горшечника! Насреддин!.. Ты правильно сказал: Лучше дерьмо из зада, чем из уст!.. Пусть молчат мои уста! Пусть говорит зад!..

Эй, Насреддин, где ты там?.. Не упусти! Не упусти свое счастье!.. Ха-ха!.. – кричит, хрипит, упивается ядро грецкого ореха над краем ямы...

Голубоглазый даже не снял чапана. Только подоткнул его за широкий пояс-миенбанд. Так и сел.

Рыба сама пришла к крючку...

– Эй, Насреддин, не упусти своего быстрого счастья!..

– Не упущу! Не бойся... Айе!..– Я с силой швыряю вверх крюк, и он точно и нежно цепляется за миенбанд Голубоглазого, и я резко дергаю цепь вниз, на себя, и ядро грецкого ореха летит вниз, к нам, на дно, и мы едва успеваем расступиться, как оно тяжело и сонно падает в грязь, в тину, в землю, в забытье...

– Готов?.. Иль дать ему еще немного? А? – появляется из тьмы Шукур-ака.

– Хватит ему,– говорю я.– Он не скоро очнется. Его подвела страсть к остроумию, любовь к наперчен¬ному слову... Не надо убивать за эту благородную привычку... Да и осуществить свое желание он не успел... Жаль даже его... Ты же знаешь, ака, как трудно прерываться в такую минуту...

Но надо спешить, пока стража не обнаружила исчезновения Голубоглазого!..

Я снова бросаю крюк вверх, и он цепляется за край ямы.

Цепь долго и тонко поблескивает во тьме... Точно змеиная жемчужная кожа тянется...

– Шукур-ака, вылезай наверх первым! Погляди, нет ли там сарбазов... Быстро!..– говорю я, и дехканин мгновенно повисает на цепи и с обезьяньей ловкостью карабкается вверх, и вот он уже на краю ямы...

– Эй, Насреддин, никого нет!.. Быстрей вылезайте!.. Я держу крюк!.. Смелее, друзья!..– почти кричит Шукур-ака.

Он чуть не плачет от радости и нетерпения...

Потом по цепи неумело, тяжко поднимается вверх седобородый медленный грустный астролог Ходжа Али Акбар. Я помогаю ему подниматься, поддерживаю его за мокрые вязкие ноги, подталкиваю... подпираю его усохшее, увядшее, старческое, непослушное тело...

– Сынок, я ушел от неба на землю... Но земля наша грустна... И мне снова хочется на небо... Люди, мне снова хочется на небо!..

– Домулло, вы попали под землю, а не на землю... Земля наша прекрасна... А сейчас вы увидите ваше небо... И вы еще поплывете на небесном Корабле Арго... Вместе со звездой Сухейль!..

...Сухейль, где ты?..

Ты ждешь меня?..

Ты будешь ждать меня, пока я освобожу всех, кто томится в зинданах моей земли?..

Сухейль, мне еще рано стремиться на небо...

Рано еще плыть в небесном хрустальном Корабле Арго... Вместе с тобой...

Рано!..

– Эй, кто еще таится во тьме?.. Влезайте по цепи!.. Быстрее!..

Айе!.. И они молчали!.. Они устали... померкли... отчаялись...

Несколько темных, глиняных, исхудавших, заросших людей появляются из тьмы...

Кто они?.. Давно здесь?.. Почему молчат?..

И они стали людьми тьмы, людьми могил?.. Безропотные... низкие... бескрылые...

И чего их держать в зиндане?.. Кому они грозят?..

Обрезанные ветви тута, пошедшие на корм слепому шелко¬вичному червю... Безымянные... бесследные... горькие...

И я помогаю им подняться наверх.

И на дне зиндана остается только слепой дервиш-каландар.

И в пергаментных его руках нежно позвякивает металлическими кольцами грушевый дорожный древний посох...

– Бобо, я помогу вам, подсажу, поддержу... Поднимайтесь, бобо... Беритесь за цепь, бобо... Пойдем¬те на волю...

– Воля в душе человека, сынок... Идите... Оставьте меня здесь... Я старый... Усталый... Чу!.. Уже Ангел Азраил бьет в барабан переселения!.. Слышишь?.. А я еще не готов... Идите, сынок... Устал я... Старый... Дороги мои иссякли... Заросли емшаном... Жилы мои как пересохшие песчаные реки... Идите, сынок... Оставьте меня...

– Бобо, но вы же говорили мне, что людям нужно светлое слово... Слово Истины... Слово Правды...

И вы хотите, чтобы это слово осталось на дне зиндана, бобо?..

– Сынок, я устал будить мертвых, кричать в уши глухих... указывать путь слепцам...

Сынок, я устал от страны слепых...

Я устал от страны, где только слепец, где только слепец с выколотыми очами видит, видит, видит...

Я устал, сынок... Я хочу в могилу...

И меня не надо нести на кладбище... Я уже в могиле...

Но ты, сынок!.. Но ты!.. Ты молодой, вольный... Широкий... добрый... И язык у тебя как дамасская бритва...

Ты иди к людям!.. Ты неси мое слово!.. Слово Правды!..

И не бойся палачей!.. Что они могут сделать?.. Только выколоть глаза... Только отрезать голову...

И все!.. Какая малость, сынок!.. Душу-то они не выколют... не отрежут...

Иди, сынок!.. Иди на Великий Шелковый Путь!.. На Великий Путь борьбы со злом!..

Оставь малые тропинки и дороги и иди на Великий Путь...

Иди, сынок... Аллах тебе поможет!..

Иди... Не плачь обо мне... Я счастливый... Я очень, очень счастливый...

Он обнимает меня неслышными пергаментными своими ласковыми руками... Обнимает... Гладит меня по бритой голове... по щекам... по губам...

Я плачу, и мои слезы текут по его шершавым дрожащим добрым отчим пальцам...

– Не плачь, сынок... Я счастливый... Иди на Великий Путь... Большому каравану – большая дорога...

– Прощайте, бобо... Отец... Я пойду на Великий Путь... Я верну подлую стрелу атабеку Кара-Бутону... Я найду его и в Бухаре... Я освобожу всех, кто сидит в зинданах моей земли... И тогда вернусь к Сухейль!.. Прощайте, бобо… Прощайте!.. Айе!..

И только слезы ученика остались на пальцах учителя...

Прощайте, Учитель!. Мы больше никогда не увидимся!..

Прощайте!..

ПРОЩАЙТЕ

...И тот, кто уезжает, увозит с собой

только четверть страданий...

Саади

Прощайте!..

Прощайте, мой старый отец Мустаффа-ата!..

...Мы сидим у сандала в низкой, дряхлой, сыпучей нашей кибитке-мазанке и на прощание пьем подогретую бузу из глиняных отцовских пиал...

Прощайте, моя старая мать Ляпак-биби!..

...Она всю ночь не спала, ждала меня, мучилась, томилась и сейчас глухо, слепо уснула на выцветшем, вытертом холодном паласе...

– Отец, не надо, не будите ее... Пусть спит... Я ведь скоро вернусь... Пусть спит моя мать!.. Пусть спит моя Ляпак-биби!.. Родная!..

Я гляжу на ее спящее древнее лицо... У нее нос с горбинкой...

– Спите, моя Ляпак-биби... Я скоро вернусь... Мать... Мама... Оя...

– Насреддин, ты надолго уезжаешь... Может быть, мы и не увидимся больше на этой земле... Я хотел... я хочу тебе сказать... Сынок... сын...

Он заикается... Пьет бузу для смелости...

Отец... Родной... Вы старый... У вас руки дрожат... Вы старый горшечник... гончар...

Уже у вас глина рвется, идет комом, горбится... не покоряется вам гончарный круг...

Уже все ваши пиалы, косы, кувшины, хумы – все они кривые, косые, неверные...

И их уже никто не покупает...

Вот они стоят, мерцают бесчисленно в нашей кибитке, словно подбитые земляные низкие хромые смутные птицы... Косые... кривые... странные.

Никто их не покупает...

Но вы продолжаете их творить, лепить... Вы не можете остановиться, гончар...

Не можете...

– Ата, я хочу вам сказать на прощание, что мне очень нравятся ваши кувшины, пиалы, косы, хумы... Они не похожи на другие... Они странные... Прекрасные... Как нос моей матери!.. Я люблю ваши кривые, неровные кувшины, ата!.. Я люблю подбитых, низких хромых птиц, ата!..

– Сынок, я старый... Глина рвется... Горбится... Уже не дается... Глаза слепнут... Руки лгут...

– Прощайте, прощайте, ата... Я скоро вернусь... Скоро... Только верну подлую стрелу Кара-Бутону... Только освобожу узников зинданов... И сразу вернусь!.. Скоро!.. К вам, мои родные... Отец и мать!.. Ата и оя!..

– Я хочу тебе сказать, сынок...

– Не надо, ата... Я все знаю...

– Нет! Я должен тебе сказать... Может быть, мы больше не увидимся на этой земле...

– Не надо, ата... Я ведь знаю...

Я знаю, что он хочет мне сказать...

Он хочет сказать, что он и Ляпак-биби не родные мать и отец мне...

Что они нашли меня, брошенного сироту-младенца, где-то на Великом Шелковом Пути...

Я давно знаю об этом... Кишлачные вездесущие старухи с детских моих дней сладострастно хищно нашептывали мне в уши: Сынок... сиротка... брошенный... найденный на дороге... Алыча придорожная... сиротская... Насреддин...

Но я люблю придорожную вольную алычу... Она открытая...

Она несет, дарит плоды с золотой вязкой, острой мякотью пыльным прохожим путникам, странникам, каландарам...

Она не обнесена, не схвачена, не удушена слепым глухим дувалом...

Я хочу, хочу быть придорожной щедрой безвинной привольной алычой, открытой людям...

Я хочу быть придорожной алычой...

Но!

– Не надо, ата... Не надо... Я знаю...

Но он говорит, и я не могу остановить его...

– Мы долго были бездетными... Аллах не давал нам потомства...

О, сколько раз, таясь, бегали мы за погребальными носилками на похоронах, чтоб душа усопшего, утихшего, ушедшего, как тихая веющая вешняя бабочка, перешла, впорхнула в душу нашего будущего мальчика...

Но отлетала бабочка... Но не было мальчика...

Тогда мы пошли на Великий Шелковый Путь...

Тогда мы пошли к Амударье... к древней богине Ардвисуре Анахите... к широко разливающейся... благодатной... выращивающей семена мужей... подготавливающей материнское лоно жен... делающей легкими роды всех жен...

Мы бросали соль в реку... много соли...

Река стала соленой, как море...

Там было много бесплодных мужей и жен... Много соли ушло к Ана¬хите...

– И все бросали соль?..

– Да...

– Ата, нужно вам было бросить Анахите кусок сахару!.. Она наверняка устала от соли!..

– Я так и сделал... Тайком от матери!.. Я бросил богине кусок бухарской халвы!..

И сразу! И сразу услышал твой плач!..

Ты лежал на маленьком речном травянистом островке Аранджа-бобо... На самой отмели... Рядом с набегающими вешними мутными волнами...

Ты был завернут в яркий хорасанский дастархан, на котором были многие густые следы вина и масла... Рядом с тобой стоял глиняный кувшин с бузой и две самаркандские лепешки с кунжутом...

Я так и не знаю, как ты попал на речной остров...

Кто твои мать и отец?..

Кто ты?..

– Не надо, ата... Не надо...

– Кто ты?.. Индус?.. Перс?.. Узбек?.. Таджик?.. Казах?.. Киргиз?.. Грек?.. Иудей?.. Араб?.. Турок?.. Так и не знаю...

Велик и многоязык кишащий, неоглядный базар народов, проходящих по Великому Шелковому Пути!..

Так и не знаю, кто ты...

Я даже обрезание тебе не сделал...

Айе!.. Вот почему гаремные низкие рысьи степные старухи с полыхающими узкими бритвами гнались за мной... настигали меня... отставали... отставали... отставали... Отстали они...

– Ата, почему с раннего детства люди стараются что-то отнять, отрезать, отобрать у человека?.. Избить его, притеснить, пригнуть?..

Вначале отрезают кусок невинной кожи, потом секут плетью, потом бьют палками, потом сажают в зиндан, потом хотят отсечь веселую беззащитную привольную голову, потом душу растоптать, разъять, разбить, как вазу горного хрусталя, резную певучую вазу?..

Почему, ата?..

Почему, ата, нельзя жить без дамасских полыхающих бритв, без афганских сладких дынных ножей?..

Почему я ухожу на Великий Шелковый Путь, чтобы вернуть Кара-Бутону его подлую ночную стрелу?..

Почему я хочу освободить узников зинданов?..

– Сынок, я знал, что ты уйдешь на Великий Путь... Ты там родился... И уходишь туда... Как птица, льнешь, тянешься к гнезду...

– Нет, ата! Нет, родной! Нет, отец!.. Мое гнездо здесь... Я вернусь сюда... Скоро вернусь... Мы снова будем сажать рис... и пить бузу из ваших кувшинов!..

– Нет, сынок... Ты не скоро вернешься... Не застанешь нас... Поле рисовое заглохнет, сорняком зарастет... Кибитка развалится. Муравьи ее съедят...

– Прощайте, ата! Отец! Родной!.. Пора мне... Утро уже раннее, сырое... Петухи кричат...

– Я разбужу мать...

– Не надо, ата... Пусть спит... Устала, умаялась она... Я люблю ее... Я люблю ее нос с горбинкой... Пусть моя Ляпак-биби спит... Я скоро вернусь... И мы будем сажать рис...

...Я выхожу из кибитки...

Утро раннее, сизое, сиреневое, млечное, молочное...

Алые сырые петухи кричат...

Утро раннее, сизое, сливовое...

Словно огромные павлиньи смутные холодные туманные хвосты вокруг меня маячат, машут, колышутся, реют, мерцают... Льнут ко мне…

Утро смутных ранних свежих машущих павлиньих хвостов!..

Утро ухода!..

Темным теплым животным парным пятном темнеет у кибитки мой осел аль Яхшур.

– Здравствуй, мой старый друг с лысыми покорными ногами!.. Ты уже проснулся?.. Ты уже готов к долгой дороге?..

Через спину аль Яхшура перекинут дорожный хурджин.

Айе!.. В хурджине лежат самаркандские лепешки с кунжутом, глиняный кувшин с вином и хорасанский яркий цветочный дастархан с выцветшими следами далекого, выдохшегося вина и масла...

Вы лили, проливали это вино?..

Вы лили, проливали это масло, мои дальние глухие родные выцветшие мать и отец?..

Вам весело было? вольготно?..

Вы были пьяными, хмельными, полноводными?..

И потому проливали вино и масло?..

И потому «пролили» меня?..

И выки¬нули меня на берег, как вешняя река половодья выносит, выбрасывает на берег рыбьих слепых первых хрупких мальков?..

И где вы теперь?.. За каким дастарханом проливаете вино и масло?..

Дай вам Аллах вечно быть слепыми и хмельными...

Дай вам Аллах извечно проливать на вешний дастархан вино и масло!..

Дай!..

Вам!..