Текст книги "Ящеръ (СИ)"
Автор книги: Тимур Патеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Annotation
Столетию со дня начала революции, посвящается. Хотя, конечно, все началось гораздо раньше.
Патеев Тимур Камилевич
Патеев Тимур Камилевич
Ящеръ
Уважаемый читатель. Все, что ты прочтешь дальше, является всего лишь вымыслом. Да, вот так. Не реконструкцией, не предположением. Ты, конечно, волен понимать многое в своем ключе, совершенно проигнорировав авторский замысел (а он здесь имеется), но настоятельно рекомендую тебе обратить особое внимание на последние строки. Они впитали всю соль, это квинтэссенция и смысл истории. Последние слова Митьки олицетворяют его жизненный путь, это итоги, к которым он пришел за один вечер и ночь, и которым, полагаю, останется верен. А последний абзац подводит черту под самим смыслом предпринятого им. Оговорюсь сразу, для того, чтобы смысл этих строк стал более очевиден, необходимо немного знать историю отечества и бегло ориентироваться по датам. Ну, или уметь пользоваться Википедией, кому как удобнее.
Зачем я это все говорю? Вовсе не потому, что считаю своего читателя глупым, скорее оттого, что сомневаюсь в собственных возможностях раскрывать суть замысла. Засим, откланиваюсь и передаю слово Митьке.
Пользуясь случаем, позвольте напомнить о столетии революции, в которой Мы проиграли.
Митька угрюмо вглядывался в белесую снежную пургу, опустившуюся на раскисшую ноябрьскую хмарь. Звуки марширующей группы удалялись, залихвацкое "чу-чу-чу", издаваемое сразу несколькими десятками глоток сносило порывами ветра.
Очередной раз почесав затылок, парень обернулся, и вошел в разоренную хату. Внутри тихо причитала старуха-мать. Она сидела на разорванном матрасе в одной сорочке и темно-синей шали, накинутой через плечи. Голову покрывал неизменный расписной платок, подаренный вторым мужем, Петром Алексеевичем, царство ему небесное.
В избе не осталось ничего ценного. Помимо матраса, на полу валялся стул с переломанной ножкой. На него, было, позарился комиссар, но, поразмыслив, решил просто сломать, сопроводив это фразой: "конфисковать не можем, оставлять нет никакой целесообразности".
Мать в очередной раз взвыла в голос и, перейдя на пониженные интонации, принялась перечислять беды, свалившиеся на их род. Митёк не успел оказаться дома, когда в него вошли красные. В это время он стоял на службе, одиноко озираясь по сторонам. В деревенской церкви, помимо старого попа и Митька присутствовало лишь пару женщин, да с укором взирали со стен вечно хмурые святые.
Декретом революционного комиссариата веру господню отменили, поэтому большинство мужиков с радостью засиживались допоздна, с утра-то в воскресенье теперь не на службу. Митька отчего-то продолжал ходить туда, но больше скорее для порядка, чем для спасения души. Ходил, и теперь вот, опоздал, возвращаясь со службы. Красные провели "конфискацию" как всегда со знанием дела, быстро, жестко, бескомпромиссно. И так же быстро "двинулись дальше", освобождать пока еще не разоренные веси от "призраков империализма" и "опасной террористической хунты".
– И курочек-то, курочек забрали! Этот, лысый, в кожанке, собственными руками несушке голову свернул, раз, – она показала, как он это сделал, – и все. Как мы теперь жить-то будем, Мить?
Ветер задувал в распахнутую дверь, по деревянному полу, на котором красовались грязные следы от сапог, ползла снежная пыль. Тяжелый выдался ноябрь, мрачный, голодный. Парень оглядел избу: красный угол разворотили напрочь. Оклад с образом Николая чудотворца валялся на полу, разбитый.
– Он его винтовкой! – сказала мать, набирая воздуха в легкие. Затем поднялась, и, кряхтя, подошла к иконе. – Батюшки-святы, прости господи! Это что же такое делается-то...
Пока сгорбленная женщина ладонями сгребала осколки стекла, Митька лихорадочно соображал, что делать. Красные не успели далеко уйти, но толку гнаться за ними нет. Курицам они все равно бошки пооткручивали, железные кровати разломали, а больше в хате ничего и не было.
Петли поскрипывали от сквозняка, в спину веяло предзимним холодом. Непроизвольно вздохнув, парень наблюдал за тем, как мать бережно собирает с пола осколки прошлой жизни. Примятый образок смотрел на все случившееся с молчаливым укором, и даже, казалось, с удивлением.
Помедлив еще мгновение, Митек обернулся, и вышел в ночь, на прощание окинув взглядом темную, разоренную хату.
Местные прозвали его Ящером. Случилось это еще в детстве, когда дед Тимофей, сидя на скамеечке, рассказывал пострелятам сказки. В одной истории речь шла о древнем идоле по имени Ящер, которого могучий богатырь запряг, да гонял по земле русской, отчего вздыбилась огромная борозда, позже прозванная рипейскими горами.
Это прозвище детишки дали ему из-за силы, которую он не использовал по назначению. Один из мальчишек, вечно щуривший правый глаз, однажды сказал: ну ты Ящер! Все, кто был рядом, одобрительно засмеялись и загоготали. С того дня прозвище так и закрепилось.
Позже щурившийся Яшка, всегда мнивший себя богатырем, еще не раз колотил Ящера, тем самым закрепляя его кличку.
Село затаилось. Ставни притворены, дома стоят выстывшие, сырые, из труб не валит дым. На дрова красные не позарились, но отметили и, должно быть, радировали, что здесь они есть и в избытке.
В паре окон парень увидел тусклый, едва заметный свет от лучины. Некоторые не таились, достали из подпола, что припрятано, повздыхали, перекрестились, да вернулись к прежним делам. Вернется и мать, скоро годины Петра Алексеевича, надо с попом договариваться, как помин его грешной душе служить, стол собирать. Надо бы, да не с чего! Ничего, как-нибудь все наладится, жизнь завертится, как прежде.
Митёк старался размышлять, как учил проезжавший через их село фельдшер: на просвещенный манер, чинно, ладно, да по-доброму, оттого кровяному давлению лучше становится и осанка правится! Говорят, он вычитал это во французских медицинских журналах, а те, как известно, врать не будут.
Холодно было в одной рубахе. Нательный крест колол под тканью как ледышка. Парень поежился, и ускорил шаг. Под ногами чавкала грязь, которую почти уже прибило наступившими холодами.
Покосившиеся заборы, опавшие яблони, набухшие дома, и свинцовая темень обступили Митька, заключив его в круглый пузырь. Где-то за нарочитой бодростью и упованием на лучшее пряталась за пазухой неизбывная тоска по разоренному дому. Не успел, когда красные грабили! Службу в церкви отстаивал.
Из темноты проступил силуэт храма. Заложили его при прошлом императоре, вернее, при его отце, Митек точно не знал. Каменное здание одиноко возвышалось над весью. Кресты с куполов сняли уже давно, еще когда красные пришли в первый раз. Тогда их встречали с воодушевлением, это позже за спиной скручивали фигу в кулаке, по началу-то всем было интересно, какая теперь жизнь начнется.
Местный поп, дьякон Порфирий Никанорович, часто говаривал Митьке: ты, дурак, в бога верь, да власти слушайся! Верной стороны держись, как в святом писании писано. Судя по всему, сам Порфирий не видел явного противоречия в своих же словах, либо предпочитал не обращать на это особого внимания. При царе крестил за двойную мзду, а когда красная армия протоптала дорожку через их весь, первый из местных служителей предложил записать его в "красные священники". Разумеется, подобный настрой нашел одобрение в руководящих красными рядах. Еще не товарищ, но уже не враг, встал человек на путь сотрудничества с администрацией.
Перед воротами Митек остановился. Постояв немного, он насупившись старательно перекрестился и отвесил поясной поклон. Миновав церковный двор, поросший полынью, он обошел выцветший фасад с облетавшей штукатуркой, и зашел с заднего входа.
Постучав три раза в размокшую дверь, парень принялся ожидать. Если кто-то и был в храме, то он явно не торопился отпирать. Митек повторил попытку.
За крепкой дверью послышалось ворчание и тяжелое прихрамывающее шарканье:
– Кого святые угодники в такое ненастье несут?
– Отец Порфирий, а отец Порфирий?
– Ты, что ли, Ящер? – не отпирая дверь, разозлился поп.
– Ну, я, откройте-ка!
– Чего тебе? Закончили служить уже, завтра приходи.
– Мне сегодня надобно, мамку пока я на службе стоял, красные обобрали.
– Времена нынче такие, теперь всех обирают без разбору, Христос с тобой и твоей мамкой, ступай домой, да помолись.
– Да я хотел стеклышко подновить, красные оклад разбили!
– Я тебе что, мастеровой какой? Ишь, чего удумал! Мое дело богу служить, пошел прочь, дурак, Ящер!
Митька шмыгнул заложенным носом, да зябко поежился в осенней темноте. Дверь перед ним оставалась запертой.
– Не по-божески как-то, отец Порфирий.
– Не тебе, дураку, решать, как по-божески, а как нет. Ступай, вот и весь сказ!
Парень горько усмехнулся и почесал затылок. Холод и темнота давили на него пронизывающим недомоганием. В калоши натекла жидкая грязь, легкие льняные штаны, латанные в нескольких местах, раздувало ветром. Рубаха колыхалась на крепком торсе подобно парусу.
Местный голова при царе жил хорошо, а при советской власти сделалось ему еще лучше. Стал Никодим Семенович председателем, и был поставлен революционным комиссариатом на распределение имущественных и пищевых благ. Об этом, говорят, у него даже специальная бумажка имелась, чтобы никому неповадно было.
Митька помнил, как мамка ходила к главе с мольбами, падала в ноги, горько плакала, но все, что запомнил ребенок, робко стоявший в стороне, это широкое лицо Никодима, украшенное черной окладистой бородой. Глава скорбно отказал его матери в тот раз, отказал он и после этого, и отказывал всегда и в любых прошениях. А в каких мелочах не отказывал, так потом всякий раз припоминал, как он облагодетельствовал. Видимо, благодаря именно этой способности, он все еще оставался на посту.
Дом главы, или, по-теперешнему, председателя, располагался в самом центре села, неподалеку от храма. Митёк никогда и ничего не просил у Никодима, да и зачем? Тот бы все равно ничего не дал. Но на этот раз, размышлял парень, стараясь представлять себе все в добрых красках, как учили тому французские журналы и пахнущий перегаром фельдшер, дело совсем иное. Ему и нужно-то только одно стеклышко, оклад святителю поправить, а то не по-божески совсем.
Уж, поди, отыщется у председателя такая мелочь, а если нет, придется что-то другое думать.
Во всех окнах у Никодима горел свет. Даже в сенях полыхал меркнущий огарок. Помявшись немного у калитки, Митька, все же, решил зайти. Возле крыльца председателева дома решительности заметно поубавилось. Это всегда так бывает, когда идешь говорить с начальством, подумал он. В уме на место ставишь, а на деле стоишь по струнке и слова не вымолвишь, да и мысли уже по-другому роятся.
– Дядя Никодим! – парень хотел, чтобы его голос звучал сурово и требовательно, но получилось жалобно и протяжно.
В сенях послышался шорох, скрипнула дверь в избу. Митька услышал, как кто-то обувается. Затем отворилась входная дверь, и его обдало теплом топленой избы. На пороге стоял Яшка. В детстве богатырь земли русской, теперь он стоял в армейской шинели и буденовке с красной звездой прямо на лбу. На плече у него висело ружье. Прищурив правый глаз, он спросил:
– Тебе чего, Ящер?
– Да мне гла... председателя бы повидать.
– Катился бы ты отсюда!
– Сам-то что здесь забыл? – ревностно поинтересовался Митька.
– А я теперь в нашем селе за закон отвечаю, – с гордостью заявил Яшка. Видал, какую мне шинель выдали, с ремнем! – он схватился за увесистую бляшку. – А сапоги какие, дивись! Он выставил новый сапог, поблескивающий нанесенной на него ваксой.
– Это как так? – не понял Митёк. – Какой такой закон еще?
– Известно какой, – Яшка сплюнул сквозь зубы, – советский! Новое время настало, Ящер, новое. Меня военный областной комиссариат в ополчение определил. Это теперь называется милиция.
– Какая еще милиция? Всегда полицаи были, – продолжал недоумевать парень, ежась на ветру.
– Это у буржуев полиция, а у нас теперь милиция, неуч. – Яшке этот разговор явно приносил удовольствие, он стоял в новой теплой одежде, опершись о дверной косяк, и, судя по всему, упивался своим новым положением.
– Председателя позови.
– Поздно уже, завтра приходи, там посмотрим.
– Мне сегодня надо.
– Это по какому вопросу такая важность?
– По личному! – не унимался Митёк.
– Поздно уже, товарищ. – На лице Яшки появилась недобрая улыбка. Именно так он улыбался, когда колотил в детстве соседских детей. – Сказано же завтра, иначе будем задерживать до выяснения обстоятельств.
– Что еще за обстоятельства?
– Кто таков, что за дела такие срочные к должностному лицу и прочее.
– Да ты ж меня с детства знаешь... – в этот момент Митька понял, что говорить дальше уже бесполезно. Все, чего он может добиться, это нарваться на Яшкину агрессию. – Ну ладно, милиция...
Уполномоченный Яшка кивнул, записывая этот разговор в список своих побед, одержанных им в немалом количестве сразу же, после назначения в новую должность. Определенно, ему нравилась революция и новый мир, который она за собой несла. Еще недавно он не имел ничего, а сейчас председатель выделил ему конфискованное у преступников жилье, за пару дней ему дали "подъем" куриц и обещали козу. Чего так не жить?
Митька и не знал, что Яшка сделался теперь милиционером. Странное это было явление, «революция». Какое-то искалеченное, выворачивающее все наизнанку. И вроде бы цели преследовались благие, приезжали разные активисты, кино показывали о том, как станет хорошо всем жить, когда красные победят. Обещали большие возможности...
Парень шел через село, погрузившееся в сон. Осенью, в ноябре, люд засыпал рано. Заняться мужику особо нечем. Это девки могут прясть себе в удовольствие, да языком молоть без удержу, а доброму христианину дело есть только при свете дня.
До дома оставалось рукой подать. Окошки не светились, мать поохала, да спать легла, думал Митек. Дел полно предстоит, в подпол лезть, извлекать на свет, что схоронено, если, конечно, чего осталось. Парень посмотрел на небо, вечно хмурое и даже какое-то злобное. Обернулся вокруг, но не увидел ничего, кроме тихого смирения перед наступающим роком. Что-то внутри него надломилось. Вот так вот просто. Без лишних переживаний, просто щелкнуло, и сломалось, и обратно приставить это уже никак было нельзя.
Ну а раз нельзя, стало быть, нечего и пытаться. Так они это у себя в Парижах представляют? – парень улыбнулся и прошел мимо не до конца прикрытой двери в дом.
В сарае у Митька находился небольшой схрон с обрезом, который он берег как зеницу ока. Обрез был старый, но крепкий. Парень периодически доставал его, смазывал и начищал ствол. Оружие досталось ему от Петра Алексеевича. Мать была против, но он твердо сказал ей перед смертью: обрез Митьке оставлю, пусть он им распоряжается.
Разумеется, красным и в голову не пришло бы искать в нижних бревнах неприметную щель. А именно там, под сухими ветками дремало оружие, дожидаясь своего часа. Митек бережно размотал тряпку, пропитанную маслом, и проверил все механизмы. Обрез был исправен. Осечек быть не должно.
Петр Алексеевич, царство ему небесное, оставил целый патронташ. Загрузив в него патроны, сколько влезло, Митька перебросил его через плечо, а те, что остались, рассовал по карманам. Парню на одно мгновенье показалось, что сейчас он похож на белогвардейца какого-нибудь императорского полка, с обрезом да даренным патронташем через плечо!
Разный люд, проходивший через село, говаривал, будто сначала Колчак отступал к восточным фронтам, чтобы обосноваться там и уже оттуда нанести решающий удар по красным, а потом и вовсе передумал. Как знать, может, еще и договориться сумеют, просто разделят русское царство, как это уже не раз делалось, и заживем мы вновь в мире и согласии, хочешь с белыми, хочешь с красными. Простой-то люд воевать желанием не горит, а знатным голову подставлять по чину не положено. Еще бают, будто Казань взяли, да вроде опять отдали, пойди их разбери там, все уже смешалось, как кровь с молоком. От Самары до Симбирска ушкуйничали, да ушли оттуда за рипейские горы. Будто бы сейчас Каппель верховодит, но приказу Колчака верен, и ведет свое войско через ледяные степи в великий ледовый поход. А с ним и всю Русь былую уводит. И никому наперед неизвестно, изойдется ли она в холоде и пурге, или всплывет где-нибудь на аристократической пирушке с бокалом шампанского, чтобы лихо закрутить ус и грустно обмолвиться о былом.
Стало быть, горы рипейские, – подумал Митька. А что, почему бы и не махнуть? Армия-то со всем скарбом да домашними отступает, а он один-одинешенек, быстро догонит белых, ежели что. Вернется с победой, так и матери дом починит, и женку себе присмотрит, но для этого еще повоевать придется.
Накинув грязный, пропахший кислым потом тулуп, Митька враз сделался похож на беглого казака. Вид у него стал лихой и разбойный, отчего и на душе как-то отлегло. Выйдя на улицу, он вдохнул полной грудью холодный воздух. Затем тихо прошел мимо крыльца, стараясь издавать как можно меньше шума, чтобы не разбудить мать. Напоследок он трижды перекрестился и сделал земной поклон отчему дому.
Сталь приятно холодила и оттягивала ладонь. Митька спускался с пригорка быстрым шагом. Четкого плана действий у него не было, все происходило спонтанно, без раздумий. Пока он тут думать будет, красные дальше уйдут. Вот уж шиш им!
Митек снова стоял перед церковной дверью. За ней прятались сухость и тепло, а поп Порфирий тщательно следил, чтобы ни капли ни того, ни другого не просочилось за пределы храма. Тук-тук-тук. Дуло три раза ударило по сырому дереву.
Где-то за дверью долго ворчали благим матом, затем что-то грохнулось, ругани стало еще больше.
– Отец Порфирий, а, отец Порфирий?
– Вражье семя! Да что же вам, сатановьим угодникам, все неймется?
– Открой мне дверь, отец Парфирий, – тук-тук-тук.
– Это опять ты, Ящер? Аспидово семя! Ну, пеняй на себя, сейчас я тебе задам!
Разъяренный поп принялся дергать засов, плотно сидевший в щеколде не переставая при этом браниться. Через какое-то время он, наконец, справился с замком, и, что было мочи, толкнул тяжелую дверь.
– А ну, иди сюда, сученышь... – Толстый приземистый поп хотел с ходу отвесить Митьке оплеуху, но тут же растерял былой пыл, когда увидел обрез, смотревший прямо на него. – Ты... это... чего... это? – невнятно пробурчал он.
– Я зайду, отец Парфирий? – Дуло больно и неприятно ткнуло попа в живот, отчего тот скрючился и исчез в полумраке храма. Митёк последовал за ним.
Первые мгновения парень просто наслаждался теплом. Его озябшее тело все еще тряслось от холода, дыхание было тяжелым и сбивчивым. Где-то неподалеку, в потемках скулил и сулил все муки адовы поп, державшийся за живот.
– Больно тебе, отец Порфирий?
– Чтоб тебя черти на том свете так потчевали, Ящер! Говорил я мамке твоей, что не с тем спуталась, а она все глаза прятала...
Удар прошел по касательной, проредив правую челюсть. Поп завалился на бок, мычал, сопел, подвывал, но говорить перестал. Митек с удивительным для себя спокойствием принялся озираться по сторонам. В такое время, и уж тем более, при подобных обстоятельствах бывать здесь ему еще не доводилось.
Священнослужитель сплюнул на бетонный пол. От его губ протянулась тонкая кровавая ниточка слюны. На бетон выпало несколько зубов. Ничего, для скоромного зубов много и не требуется, а если и будет такая необходимость, пусть во всем полагается на господа и советские власти.
– Мне бы стеклецо новое для оклада отыскать, – как ни в чем не бывало заявил Митёк. – А то такой человек и без оклада пропадает... не порядок!
– Какой тебе шука оклад? – сплевывая кровь и осколки нескольких зубов, сквозь слезы поинтересовался поп. – Шкашано тебе, голова твоя пуштая, что я богу служу! Нет у меня лишнего оклада!
– Вон сколько у тебя икон, отец Порфирий, ты не против, если я возьму одно стеклышко?
– Гошпода побойся, Ящер, ты что творишь? Шовшем с катушек шлетел?
Митька подошел к роскошной иконе Николая чудотворца. Золотой оклад, весь в узорах, будто бы тихонько сиял в тихом полумраке храма. Осторожно сняв ее с подставки, парень протер стеклышко рукавом.
– А нет ли у тебя, отец Порфирий, чего съестного?
Поп мычал, пытаясь нащупать, сколько именно ему выбили зубов. Отвечать на вопрос он явно не намеревался.
– Что если я в алтарь загляну? – с этими словами Митька взбежал по ступенькам, устланным вишневым ковром, и приблизился к дверному пролету, зашторенному плотной тканью с византийской символикой.
– Не шмей, дурак! – взвыл Порфирий, вытянув руку, словно бы умоляя парня не делать этого.
– Это отчего это?
– Нельзя тебе туда, не положено! – продолжал настаивать на своем дьякон.
– Да я одним глазком!
Рука отодвинула ткань, и парень оказался в святая святых храма. Прямо перед ним в потемках мерцала одинокая лампадка. Все пространство комнаты было завалено ящиками. Присвистнув, Митёк склонился над одной из коробок и попытался прочитать, что там написано, но не смог разобрать букв.
– Это на каком же языке, отец Порфирий? – выкрикнул парень из алтаря.
– На англицком, – вытирая слезы боли и обиды, прошипел священнослужитель, медленно вставая с прогретого пола. В голове у него шумело, ноги слушались плохо. – Ничего там не трогай!
– А откуда это у вас? – снова крикнул Митька. – Ба-а, да это же оружие, отец Порфирий, вы только гляньте! И еда какая-то заморская, в баночках!
– Мне-то почем шнать? – прикладывая холодную ладонь к отекшему виску, промямлил поп. – Что жагружили, то и храню. Хоть оружие, хоть...
– А кто это с тобой поделился, а? – Митька вынырнул из занавешенного алтаря, вмиг преодолев расстояние в несколько метров. Оказавшись возле священника, парень снова наставил на него свой обрез.
Порфирий медленно и весьма осторожно поднял руки вверх, всем своим видом давая понять, что он не намерен оказывать какое-то сопротивление.
– Не лезь, Ящер, целей оштанешься! – дыхание вырывалось из приоткрытого рта священнослужителя с неприятным шипящим свистом, словно не человек говорил, а змея шипела.
– С кем работаешь, отец Порфирий? – снова спросил Митька, и злобно улыбнулся, ткнув собеседника в живот.
Как только обрез больно уперся в область печени, Порфирий всеми фибрами своей православной души осознал, что надо становиться сговорчивее. А ну как прикончит его Митька-Ящер? С него станется! Времена нынче лихие, искать особо не станут, пришлют из города нового дьякона с божиим благословением, да и все дела. Уступать насиженное место никак не входило в планы священнослужителя, поэтому, тяжело вздохнув, он прислонился к стене и прошепелявил:
– Чехи тут были, но крашные их выбили. Есаул, который с чехами шел на шоединение с каппелевцами, велел мне принять провиант и оружие под подпись и честное христово слово, я и согласился, смурной. – Сказав это, поп застыл с самым скорбным выражением, на какое только был способен. Получилось весьма убедительно, учитывая, что половина лица отекла и налилась блестящей сизой теменью.
– А красные? – не унимался Митька.
– А что они? – дьякон хитро прищурил здоровый глаз.
– Не мети хвостом, поп! – в руках парня мелькнул обрез, священнослужитель увидел яркие оранжевые блики на холодном металле. – С красными ты, или с белыми?
Ну и ну, – подумалось попу. Вопрос не в бровь, а в глаз. Сказать, что с белыми опасно. Вдруг другие прознают. По поводу второго варианта тоже все не слава богу, этот дурак, похоже, не ровно к ним дышит. Обобрали его мамку, пока он на службе стоял.
Некрасиво, конечно, вышло, Порфирий сто раз говорил председателю и заезжим комиссарам, что не стоит вот так вот, в открытую грабить. Можно же и по-тихому конфисковать, если приспичило, народ пошумит-пошумит, да угомонится. А забирая последнее, слишком многих они против себя настраивают. Слишком многих.
– Я, Митенька, – примирительно поднял руки поп, – за правду, а правда одна, христова вера, да доброделание через покаяние. Вот погляди, ты не каялся давно, и к чему все это привело? Бога не боишься, на людей нападаешь!
– Винтовка рождает власть, так, кажется, в царской армии учат? – усмехнулся парень, вспоминая слова проезжавших через село белогвардейских офицеров.
– Какой еще царской армии, очнись, Митенька! – Дьякон сменил интонацию. Теперь он словно бы осуждал глупого, неразумного деревенского паренька. – Отступает она, армия-то, и законной ее уже никто не считает. Время теперь такое, красный террор наступает, большой передел грядет. Те, кто еще вчера у власти держались, сегодня в опале, а вчерашние террористы людей судят.
– Об этом, Порфирий, не извольте беспокоиться, – обветренные губы Ящера расплылись в недоброй улыбке. – Это дело мы постараемся поправить, а уж если и не поправить, то хотя бы не запятнать белоармейскую честь.
– Ты, что ли, поправлять-то будешь? – усмехнулся священнослужитель, запоздало понимая, что делает это зря.
– Ну а как же! – мир для Порфирия выключился с глухим звуком удара железа о черепную коробку. Пространство сжалось в одну точку, ставшую пустотой, а затем пропали и звуки.
Митька накрепко связал попа, и забросил его в алтарное помещение, прикрыв ящиками. Проснется Порфирий, а во рту кляп. Помычит, посопит, да вызволят эту шельму. Тяжело было у Ящера в душе. Холоднее и пасмурнее, чем на улице. Все-таки, руку на священнослужителя поднял. Попа тронуть всегда сложно, и последствий много, и на душу грех. А тут...
Прикрыв тяжелую кованую дверь, чтобы не выпускать тепло, Митек вздохнул, и направился дальше. Тело его согревала новая офицерская шинель. Шили для чехов, а не для своих, причем, явно за границей, так что качество было отменным, да и сидело платье аккурат по размеру, нигде не тянуло. На ногах красовались новые утепленные сапоги.
Бегло исследовав ящики, парень отыскал много интересного. На поясе у Ящера теперь красовался кожаный ремень с кобурой, в которой своего часа дожидался револьвер. На голову парень отыскал новую фуражку, какую носили офицеры. Вот только на ней не было опознавательных знаков. Видимо, нашивки предполагалось приделать потом, но в суматохе так и не успели.
С виду Ящер напоминал офицера царской армии прошлогоднего образца. Первое, что хотелось сказать при взгляде на него, "так уже не носят". Словно бы этот облик потерял силу, утратил власть, а какой-то неведомый цех все продолжает по старинке клепать уже не актуальную одежду.
Подумав, что одежда, должно быть, еще из старых запасов, Митек бодрым шагом направился в сторону дома председателя. Если где-то неподалеку разбили белых, то местный глава должен об этом что-то знать. Не исключено, что кто-то может оставаться у него в плену.
Если бы Митька сейчас спросили, "идейный ли он", то он бы ответил что нет, не идейный. Это теперь стало модным задавать такие вопросы, а парню просто обидно было, что была же страна, большая, суровая, со своими обычаями, и тут, вдруг, все в раз переменилось с ног на голову. Руководят всем те, кто еще вчера и взгляда поднять боялся, лодыри, да хулиганы. Во управлении на местах либо ничего не поменялось, кроме документов, либо хуже стало. Как-то уж больно быстро и безропотно страна смирилась с тем, что ей хребет переломили.
Митек был одинаково зол и на красных, и на белых. На последних за то, что слишком быстро сдались. Хотя, задним умом он понимал, что белые-то как раз и не сдались, сдалась общая масса людей, которой все нипочем, во все времена. Белые с честью сдавали Россию преступникам, отступая пять за пядью, призывая не оставаться равнодушными. А еще, они были последними остатками его, Митькиного мира. Ушедшего, выстывшего, разбитого. Не стало больше его, и сама мысль о "царском войске" звучит так же не к месту, как форма, в которую он облачен. Вроде красиво, эффектно, а толку нет.
А с красными у Ящера были особенные счеты. Проверив топор, придерживаемый ремнем в области поясницы, Митька зорко огляделся по сторонам, будто красные могли слышать его мысли. С этими разговор короткий – картечью. Нечего гутарить с тем, кто пришел отбирать у тебя прошлое, лучше дать залп из всех орудий, и когда закончатся патроны, руками душить супостата.
Черные тучи, пролетавшие над весью, на миг разошлись, и дорогу осветил острый серп. Надо же, подумал Ящер, прямо над головой восходит, словно знамя. Не приведи боже под таким знаменем жить! Словно рога бесовы!
В доме председателя не горел свет, знатное семейство, скорее всего, видело десятый сон. Из печной трубы вился дымок, стало быть, Яшка или какой другой слуга подтапливает, чтобы господа не замерзли, температуру поддерживает. Хотя, какие к черту теперь господа? – с горечью подумал парень. Товарищи! Старшие товарищи!
Сапоги проваливались в непримятый снег, издавая бодрый хруст. В избе должно быть слышно, как кто-то к забору подошел. Ну и пускай слушают! Рогатый месяц, выглядывающий из-за клубящихся туч, завис прямо над избой председателя, хищно освещая сырые бревна и крепкую крышу.
Темные окна мрачно смотрели на незваного гостя, явившегося глубокой ночью, чтобы похитить покой у обитателей председателева дома. Митька-Ящер приоткрыл калитку и бодрым шагом проследовал к крыльцу. В нем уже не осталось никаких сомнений. Каждое действие было осознанным. Всю неуверенность сдуло холодным ветром.
Револьвер на поясе придавал уверенности. Обрез в руке ощущался моисеевым жезлом власти, которым следует карать всех лихоимцев. Отогревшиеся в крепких кожаных перчатках пальцы постучали в дверь: тук-тук-тук.
– Председатель, а, председатель?
– Ну, кто там еще? – донесся из сеней злобный Яшкин голос.
– Это Ящер пришел, – Митька блаженно улыбнулся. – Ящер по вам пришел.
– Митек, ты что ли, сученыш? – Яшка озадаченно чесал затылок, сдвинув головной убор вперед, пребывая в явном замешательстве. – Не живется тебе спокойно, да? – продолжил он, и кивнул парню, мол, заходи, доигрался. Этот жест не сулил ничего хорошего.
Оказавшись в сенях, Ящер притронулся к козырьку, словно бы желая снять головной убор, но так и не сделал этого, оставшись в фуражке.
– Хозяева-то спят?
– Спят-спят, – развалившись, кивнул Яшка, и сделал резкий выпад, попытавшись ударить незваного гостя в живот, но Ящер ждал этого. Обрез отбил атаку, уведя по касательной. Замахнувшись на растерявшегося от такой прыти милиционера, Ящер крепко треснул тяжелым дулом по кисти. Послышался треск, быстро перешедший в вой, а затем в скулеж.
Яша не понимал, как смеет этот стервец оказывать сопротивление, если никогда до сегодняшнего дня не делал этого. Тем более, когда он, первый парень, облачен официальной властью, у него даже бумага на то имеется! Милиционер просто негодовал от бессильной ярости, но еще больше его донимала острая режущая боль в области запястья, трещинками разбежавшаяся по всей конечности.
