Текст книги "Плагиатор"

Автор книги: Тимур Литовченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Литовченко Тимур
Плагиатор

Тимур ЛИТОВЧЕНКО

Плагиатор

– Скрипач... Эй, скрипач, прекрати!

Вместе с другими посетителями я обернулся к столику, расположенному в самом тёмном углу зала.

– Эй, слышишь... Прекрати сейчас же своё пиликанье, ты, ученик сверчка!!!

Единственным человеком, который не отреагировал на возмущённые призывы, был сам музыкант. Извиваясь и кланяясь на все стороны, он продолжал медленно лавировать между столиками и наигрывал нечто классическое. Время от времени кто-либо из посетителей "Носорога" опускал мелочь в болтавшийся на поясе расшитый бисером бархатный мешочек. Не думаю, что они делали это, будучи очарованными звуком рассохшейся скрипки. Скорее ими двигала жалость к типичному неудачнику, а может и желание отвязаться от назойливого источника шума над ухом. Но всё же зачем выражать протест в такой явной форме?! Ведь и неудачникам нужно на что-то жить, вот хотя бы музыкой. Зачем тогда...

– Да я тебе!.. Я тебе!..

Когда зазвенел разбитый стакан, из-за кассы вышел сам хозяин. Половина официантов, вежливо извинившись, оставила клиентов и двинулась в плохо освещённую часть зала, туда же направился вышибала. Публика следила за развитием событий с неподдельным интересом. Кажется, назревал скандал, который обещал завершиться неплохой потасовкой. Да, не у всех лягушек в нашем болоте застыла кровь! Пусть это не Париж с его извечным водоворотом страстей, но всё же сейчас что-то будет...

Стараясь не пропустить ни единой детали происходящего, я едва успел пригубить кларет, когда услышал восхищённый шепоток:

– Опять Хартлент чудит! Видно, здорово набрался с утра.

Обернувшись, я узрел две морщинистые сизоносые физиономии, выдававшие завсегдатаев "Носорога".

– Это что же, тот самый Хартлент? – удивился я, но боевые действия в другом конце зала как раз начались, и ответ на мой вопрос потонул в грохоте бьющихся тарелок.

– Простите, что вы сказали? – переспросил я.

– Тот или не тот, не знаю, – проворчал один из завсегдатаев, у которого левый глаз заплыл и слезился, – но играет он почище бездари Ионы, это точно.

– Не нашего ума это дело, Гок, – проворчал второй, вставая и заглатывая жареную рыбу вместе с костями. – Давай пошевеливайся. Тут палёным пахнет, не хочешь же ты, чтоб нас сцапали под горячую руку?

Я попытался уточнить, не имеет ли Хартлент какого-либо отношения к довольно известному музыканту, однако первый завсегдатай торопливо проговорил:

– Простите, ваша милость, но нам здесь задерживаться... – он умильно улыбнулся, единым духом осушил стоявшую рядом с ним глиняную кружку и доверительным тоном сообщил: – В общем, с какой стати?!

Мгновение спустя оба пробирались вдоль стены к выходу, стараясь обогнать группу пыхтящих от напряжения людей, которые облепили существо, напоминавшее манерами взбесившегося орангутанга. Я решительно устремился к официантам, вытаскивая на ходу бумажник. Проведенные в Сорбонне четыре года были богаты самыми разнообразными впечатлениями и заставили меня подзабыть многое. Однако я прекрасно помнил концерты знаменитого скрипача, на которые водила меня матушка. Кроме того, Хартлент ещё и сочинял музыку. В общем, если он опустился до уровня пропойцы и кутилы... Нет, это не было бы утратой мирового масштаба, как, скажем, уход из жизни Моцарта, Чайковского, Патти или Бозио. Но для простого смертного вроде меня такая причуда судьбы представляла безусловный интерес.

С официантами я договорился довольно легко, с подоспевшими блюстителями порядка – тоже. Труднее всего было не допустить стычки взбесившегося орангутанга и гориллы-швейцара, который застыл в дверях заведения со сжатыми кулаками и настороженно наблюдал за врагом из-под угрюмо насупленных бровей.

– Ну-ну, господин Хартлент, стоит ли так волноваться из-за того, что вы гораздо талантливее того музыкального паяца, – урезонивал я выкупленного кутилу.

– Как вы сказали? – он внезапно остыл и выкатил на меня глаза, в которых пьяный туман постепенно уступал место проблескам разума. Я повторил.

– Хм-м-м, так вы меня помните, – Хартлент поднёс к лицу руку, и я увидел, как нежна эта рука и как дрожат длинные тонкие пальцы прирождённого музыканта.

– Не только я, но и остальные, – значительно приукрасив разговор с кабацкими завсегдатаями, я передал его Хартленту и принялся было врать напропалую. Однако взбесившийся орангутанг уже испарился, а оставшееся вместо него несчастное человеческое существо было занято исключительно своими мыслями, поэтому мне пришлось замолчать.

– Вот что, – сказал бывший скрипач, – давайте отправимся в какое-нибудь укромное местечко, и если вы до сих пор испытываете интерес к бездари вроде меня...

Я принялся уверять Хартлента, что он вовсе не бездарь, но только разбудил задремавшего орангутанга, который резко гаркнул:

– Только чтоб никаких сверчков!!!

Не роняя достоинства, замерший в дверях швейцар вновь подобрался и одёрнул обшитую галунами ливрею. Я похлопал развоевавшегося маэстро по плечу и поспешил заверить, что никаких скрипачей не будет. А чтобы в самом деле никто невзначай не вмешался в разговор, мы прихватили в находившейся по соседству с "Носорогом" лавчонке бутылочку бордосского, и сопровождаемые недоумёнными взглядами прохожих, которым странно было видеть вместе щеголеватого молодого человека и неопрятного пьяницу, отправились в парк. Потягивать вино на берегу сонного пруда – в этом тоже есть что-то этакое.

– Да, это очень похоже на мою жизнь. Слишком даже похоже. Похоже в такой степени, что я назвал бы это свинством. Вот течёт полноводная река жизни, но часть воды из неё отводят в какую-то яму, отгораживают плотиной и через несколько лет выходит стоячий омут, осока, кувшинки, куча дрянных тварей. А яркие бабочки и всякие прочие стрекозы пролетают мимо, и даже влюблённые парочки не рискуют кататься здесь на лодке, боясь напороться на корягу. Только записные пьяницы иногда приходят...

Хартлент поддел носком камень, который плюхнулся в воду, спугнув полдюжины изумрудных квакушек.

– Вот, пожалуйста: улепётывают! Исчезают, как и любые друзья в трудную минуту. Трусы несчастные, – добавил маэстро с ненавистью.

– Вы их осуждаете? – поинтересовался я.

– Где уж мне, – вздохнул незадачливый скрипач и подняв над головой опорожнённую на две трети бутылку пояснил: – Я ведь словно вот эта посудина. Истинного счастья во мне нет ни капли, сплошные иллюзии да пьяные грёзы. Я то ли сильно опустел, то ли опустился, на дне души – осадок и горечь. А всё из-за Дормона.

Признаться, к этому моменту я уже начинал жалеть о затраченных на выкуп деньгах. Сидеть бы Хартленту в участке и ожидать, пока законники разберутся, что к чему. Однако упоминание о Дормоне всколыхнуло во мне новые воспоминания.

– Постойте, вы случайно не про Густава Дормона говорите?

Помутившийся взгляд склеротических глаз маэстро был красноречивее всяких слов.

– Густав Дормон – это человек, – пробормотал он наконец и усиленно вертя пальцами, пояснил: – То есть, разумеется, все мы люди или по крайней мере похожи на людей. Но Густав Дормон – это вам не простой смертный, скажу откровенно! Это – из разряда особенностей, вот что.

Произнеся эту туманную тираду, маэстро принялся яростно тереть покрытый густой щетиной подбородок.

– Но если мы говорим об одном и том же господине Дормоне, то он ведь зауряднейший учитель музыки, не так ли? По настоянию матушки я брал у него уроки, когда мне было...

Недовольное ворчание показало, что орангутанг вновь готов ожить, и я благоразумно замолчал.

– Вот это правильно, – похвалил Хартлент. – Потому что вы знали этого великого человека как полунищего учителя, а я знал...

Меня поразило то, что спившийся скрипач говорил о моём бывшем учителе в прошедшем времени. Неужели Дормон умер? Впрочем, всё может быть! За четыре года...

Огромный дрозд внезапно выпорхнул из кустов и уселся на землю в десяти шагах от нас. Бывший скрипач вздрогнул и уставился на птицу, как на привидение. Я спросил Хартлента, жив ли учитель музыки, однако маэстро был уже всецело поглощён другим.

– Опять... – вместо ответа шепнули побелевшие губы. Раздосадованный столь нелепым поведением собеседника, я схватил валявшуюся рядом ветку и замахнулся на дрозда.

– Стойте, – шепнул Хартлент, но птица уже упорхнула. Сразу же вслед за этим из кустов донеслось щебетание. И тут я пожалел, что вмешался в ход событий. Чудовище всё же проснулось. Выкрикивая: "Вот!.. Вот!.. Опять!.." спившийся скрипач бросился в кусты. Примерно четверть часа оттуда доносился треск ломающихся ветвей, шелест, громкие проклятия и весёлое щебетание перелетавшего с места на место дрозда. Хартлент не успокоился, пока птица не улетела прочь по каким-то своим птичьим делам. Тогда и маэстро вернулся на берег. Но боже, на что он был похож! Извлечённый из мусорной кучи комок изгаженной бумаги и то краше.

– Ну вот, вы сами видели, – пропыхтел раскрасневшийся от бега Хартлент. Хотя лично я не видел ничего и никого, кроме сумасшедшего старика. О чём и поспешил сказать ему.

– А это колено?! Всего-то одно колено!..

Морщась от натуги, маэстро начал невыразительно мурлыкать, потом принялся насвистывать, подражая дрозду. Я ничего не понял.

– Молодой человек, да вам медведь на ухо наступил, что ли?! Вот это самое: ти-ти-па-па-пам-па-ти-па!

Я всё равно не понимал. Приступ ярости, излившийся на окружавшее нас сонное спокойствие, был столь ужасен, что я не в силах его описать. Даже недопитая бутылка бордосского полетела в пруд и взметнув тучу брызг, исчезла под водой. Впрочем, когда Хартлент наконец выдохся, первыми же его словами были:

– Пропала выпивка. Какая жалость...

Вслед за тем без всякого перехода он начал свой рассказ. Говорил торопливо, захлёбываясь словами и непрерывно оглядываясь, точно проверял, не вернулся ли дрозд:

– Мы с Густавом почти что ровесники. И жили рядом, и учились вместе. Чета Дормонов жила небогато, и из уважения к дарованию Густава учителя частенько соглашались подождать с оплатой уроков либо запрашивали за них меньшую цену. Вообще Густаву прочили известность, утверждали, что он гораздо одарённее меня, лучше играет и прочее в том же роде. Мой друг время от времени даже сочинял музыкальные этюды, и у него это неплохо выходило, между прочим. В общем, Густава постоянно ставили мне в пример. Вам что? Вам, молодой человек, этого не понять. Ну, взяли вы по настоянию матушки несколько уроков, тем дело и кончилось. А для нас решалась судьба, вся будущая жизнь! Поэтому, сказать по правде, я всегда жутко завидовал юному Дормону. Ещё бы! Когда при тебе постоянно кого-то хвалят, можно начать ненавидеть. Только с Густавом у меня этого не было, нет...

Хартлент посмотрел на небо, с безнадёжным видом махнул рукой, вздохнув, пробормотал что-то насчёт выброшенной бутылки и продолжал:

– Но затем всё переменилось. Когда мы подросли, Дормон стал ухлёстывать за одной прачкой. Чёрт его знает, что он в ней нашёл! Прачка сама и дочка прачки, и бабка её, верно, прачкой была. Ну, личико смазливенькое, фигурка ничего... Понятное дело, не без этого. Но я так понимаю, тут достаточно было нескольких свиданий, не более того. Ну скажите на милость, где это видано, чтоб музыканту заводить серьёзный роман с простой прачкой?! Да начто ей музыка эта! Что прачка понимает в музыке?..

Поминутно моргая, маэстро смотрел на меня склеротическими глазками. Я же молчал, ожидая продолжения, поэтому первым сдался Хартлент.

– Знаете, Дормона никто не одобрял. Уж как я ему ни завидовал, а и то говорил: Густав, одумайся, брось эту девку, пусть пропадает пропадом с её бельём вместе! Неужели нельзя найти приличную невесту с приличными деньгами?

Протрезвевший скрипач принялся ругать бывшего приятеля. А я, зажмурившись, вспомнил полученные у Дормона уроки. Да-да, в самом деле! Я как-то забыл об этом... вернее, просто не придавал значения тому обстоятельству, что во дворе неказистого домика с ободранными стенами сушилось бельё, за которым приглядывал самый младший сын Дормона, а сам домишко, стоявший неподалёку от реки, насквозь пропитался влагой и щёлоком. Только в комнате учителя, где он и давал уроки, было всегда проветрено, а потому относительно сухо.

– Но господин Дормон никого не послушал и женился на прачке, констатировал я, поигрывая сорванной травинкой. – А что же вы?

Хартлент оборвал словоизлияния и пожав плечами, сказал:

– А что я! Я не сумасшедший. Родители присмотрели мне приличную невесту, и я не противился их воле. А вот Густава, кстати, выгнали из дома, и он не получил не то что родительского благословения, но даже ломаного гроша. Не следует ссориться с семьёй, вот что я вам скажу, молодой человек! Тогда вы достигнете...

– Вы намерены меня поучать? – удивился я. Однако Хартлент уже молчал, потерянно озираясь по сторонам, точно пытаясь найти своё достижение.

– В общем, при виде беспутства единственного сына, подававшего такие надежды, госпожа Дормон слегла. И в этом вина Густава, явная вина! – словно защищаясь от ослепительного света, маэстро поднял руку к глазам. – Зато с моими родителями всё было в полном порядке. Благодаря деньгам жены и связям её родственников, я довольно скоро получил место в капелле его высочества. Разве это так уж плохо?

– Совсем неплохо, – согласился я.

– Тем более, это было только начало! – с пафосом подхватил Хартлент. Я ненадолго задержался в капелле его высочества, а затем стал выступать с сольными концертами, добился известности, сам сделал...

– Сам, но не без помощи денег и связей супруги, – поправил я.

– А что же вы хотите? Как она могла не способствовать моей карьере?! искренне возмутился бывший скрипач.

– Я ничего не хочу. Я просто слушаю.

Не знаю, поверил ли мне маэстро или просто предпочёл не препираться, только он замолчал.

– Я слушаю, слушаю, – подбодрил я Хартлента.

– Вы и сами всё знаете не хуже моего, – проворчал он. – И насчёт меня знаете, и насчёт Дормона. Этот неблагодарный эгоист зажил со своей прачкой, они наплодили кучу детей, а чтоб им всем не умереть с голоду, Густав вынужден был давать уроки музыки. У его прачки не было ни денег, ни связей, поэтому его гениальные пьесы никто не стал бы слушать, даже при условии...

Тут в красноватых глазках маэстро промелькнуло то ли замешательство, то ли испуг... И я кое о чём догадался! Ну да, конечно, замечательные музыкальные этюды. Ах он!..

– Вы ведь навещали друга детства, не так ли?

Я скорее констатировал это как факт, а не спрашивал. Маэстро молчал, вперившись в запятнанную ряской гладь пруда.

– Навещали, – теперь я был абсолютно уверен в этом. – И всякий раз уносили с собой его новое творение.

– А что по-вашему я должен был сделать?! – в сердцах воскликнул Хартлент.

– Стоило вам захотеть, и господину Дормону устроили бы прослушивание, возразил я. – Вы не захотели. Конкуренции опасались, да, маэстро?

Бывший скрипач напряжённо вытянулся, словно получив пощёчину, заорал:

– Да ни черта я не боялся, понимаете вы это, молодой осёл?! – но тут же смутился, сник и пробормотал: – Простите... Не знаю даже, как это с языка сорвалось.

– Точно так же, как предложенный другу детства обмен.

– Но я был бессилен ему помочь, действительно бессилен, – Хартлент вновь принялся оправдываться. – Поймите, это действительно так. Теперь люди стали куда терпимее, не то что в наше время, теперь может быть у Густава и был бы шанс. Но не тогда! Кем был Густав Дормон? Учителем музыки, вопреки родительской воле женившимся на какой-то прачке. А разве может такой субъект сочинить что-либо ценное? Об этом смешно даже думать! Так что я был для него благодетелем. Во-первых, я ему неплохо платил, и он мог содержать семью. А во-вторых, давал дорогу его сочинениям.

– Под своим именем, – вставил я.

– Ах, оставьте! Какое это имеет значение? – маэстро скорчил презрительную мину. – Поговаривают, даже великий Шекспир не писал свои пьесы, а воровал у кого-то.

– Ну да, легко списывать свои грехи на покойников.

Впрочем, меня интересовало нечто другое, а именно причина падения Хартлента, и я спросил:

– Но что же случилось с великим маэстро искусств? Почему я нашёл вас пьяным в кабачке, да ещё в таком жалком виде? У вас что, деньги кончились, и нечем стало платить господину Дормону?

Бывший скрипач растянулся на травке и замер. Мне даже показалось, что он желает превратиться в обыкновенную воду и впитаться в мягкую землю либо стечь ручейком в пруд, лишь бы не отвечать на мой вопрос.

– Я жду, – напомнил я с мягкой настойчивостью.

– Нет, тогда денег было хоть отбавляй. Это потом они исчезли, да ещё вместе со всем остальным. Чума...

Хартлент говорил неохотно, а теперь и вовсе замолчал. Я ничего не понял. Ну да, года полтора назад матушка писала мне об эпидемии, но как же болезнь отразилась на судьбе маэстро?

– Вы заболели? – осторожно поинтересовался я.

– Во время эпидемии я выступал в далёком Лондоне. Жена была со мной. Ничто мне не угрожало. А вот потом...

Хартлент впал в какое-то сомнамбулическое состояние, так что мне пришлось основательно потрясти маэстро за плечи, чтобы он продолжил:

– После приезда я обнаружил, что многие мои знакомые отправились в лучший мир, и конечно же поспешил навестить друга детства.

Я едва не добавил с издёвкой: "Чтобы проверить, уцелел ли скрытый источник обогащения", – но сдержался. Хартлент ничего не заметил.

– Я отправился в стоявший особняком домик, где обитал учитель музыки со своей возлюбленной прачкой и кучей детишек. Там всё осталось на месте, только белья во дворе не было. Это показалось мне недобрым предзнаменованием, и я переступил порог жалкого жилища с трепещущим сердцем. Сырость и запах щёлока также исчезли, но о чудо – Густав был там! Он сидел в своей комнатке за столом, на котором лежала его скрипка, сгорбившийся, постаревший. Тем не менее, это точно был он, я готов поклясться чем угодно!

Навязчивое желание бывшего скрипача показалось мне подозрительным. Почему он так настаивал на правдивости рассказа?

Недоумение так и осталось невысказанным. Хартлент повелительно махнул рукой, и опять я промолчал.

– Я тронул его за плечо. Густав обернулся. У него было лицо глубокого старика, только глаза остались молодыми, и в полумраке комнаты я отчётливо видел, что в них играет какой-то дьявольский огонёк. Ничего подобного я за Густавом прежде не замечал! В пору наивысшей влюблённости в свою прачку мой друг и то был поспокойнее. Хотя всё стало ясно, едва Густав сказал:

"Мария умерла".

Вы может быть не знаете, его жену так звали...

Я кивнул с важным видом, хотя действительно не помнил имени этой женщины, которая старалась не попадаться на глаза ученикам своего мужа и их состоятельным родителям, а возилась с кучами грязного белья как можно дольше.

– Понятное дело, я сел на свободный стул и только хотел сказать что-нибудь приличествующее случаю, как Густав добавил:

"И дети тоже. Все. Я один остался, совершенно один".

У меня аж во рту пересохло, молодой человек. Воистину, подумал я, вот уж постигла ослушника кара небесная! Он так стремился к обладанию этой прачкой, а теперь всё погибло. Но только я собрался с силами, как Густав и говорит:

"И знаешь, на смерть Марии я сочинил целый концерт. Сидел тут и сочинял, сочинял... Не желаешь ли послушать?"

Я чуть со стула не свалился. Целый концерт! Чёрт возьми, вот это да! Господину Дормону наверняка нужны деньги, чтобы выбраться из этой дыры. Прачка умерла, его отпрыски – тоже, не будет же он тут сидеть до скончания века? Значит, попросит денег, чтобы уехать. Вмиг представил я, как выхожу из лачужки с новой партитурой под мышкой, как переписываю ноты, уничтожаю оригинал. А через месяц – новая слава! И с ней новые деньги!

Вероятно, всё это отразилось на моём лице, потому что Густав лукаво ухмыльнулся, кивнул, подхватил скрипку – и заиграл. Господи, что это была за божественная музыка! Я не в силах её описать...

– Зачем же описывать? Сыграйте, – предложил я. – Сходим к вам за инструментом, и тогда...

На этот раз во взгляде Хартлента было столько испепеляющей ненависти, что я отшатнулся. Но эта вспышка была очень короткой, и маэстро продолжал:

– В этой мелодии слились все гармоничные звуки, какие только знает природа. Журчание ручья и трель соловья, шелест листьев в осеннем саду и мартовская капель, плеск морских волн и даже легчайшее дуновение ветерка там было всё. Но кроме того, кроме того – музыка! Музыкальные темы произведений великого Баха, Бетховена, Глюка, Паганини, Гайдна и Вивальди непостижимым образом вплетались в ритмический рисунок шедевра, сочинённого моим другом Дормоном и жили каждая своей жизнью. Я был совершенно сбит с толку, ошарашен и раздавлен. Я не представлял, как можно это сделать, учитывая абсолютную несхожесть музыкальных гениев человечества... хотя Густав сделал это! О нет, не подумайте, он не опустился до заурядного попурри. Это было его детище, творение Густава Дормона! И оно завораживало, заставляло забыть о месте и времени. Мечта, несбыточная, как поимка птицы счастья подхватила меня и унесла в поднебесную высь...

Произнося свой монолог, Хартлент закрыл глаза и раскачивался из стороны в сторону, как завороженный. Я видел незабываемые опыты знаменитых гипнотизёров и подумал, что спившийся скрипач гипнотизирует себя воспоминаниями о той чудесной мелодии. Как вывести его из сомнамбулического состояния, я не знал. Но только собрался предпринять кое-какие меры (вплоть до окунания головой в пруд), как маэстро открыл глаза и обернулся ко мне. По его небритым щекам текли слёзы.

– В общем, это было прекрасно. Когда же я спустился на грешную землю, то обнаружил, что лачуга пуста. Признаться, это меня крайне удивило: было совершенно неясно, куда подевался Густав. Я грешным делом подумал, что он украл у меня деньги, но обшарив карманы, убедился, что кошелёк на месте и по-прежнему полон. Тогда что же произошло? Лачуга имела нежилой вид, нигде не было заметно ни малейших следов еды. Может быть, мой друг захотел раздобыть какой-нибудь снеди и угостить своего благодетеля? В таком случае, он зря волновался, ибо его шедевр ужасно растрогал меня, и на радостях я готов был закатить пир горой. Ещё бы! Вообразите, какой грандиозный успех меня ожидал после покупки партитуры! Поэтому я уселся поудобнее и запасясь терпением, принялся ждать. А Густава всё не было. Перевалило за полдень, дело шло к вечеру, а я всё сидел в одиночестве. И только когда совсем стемнело и мне сделалось жутко от царившей в доме тишины, я покинул лачугу. Я приходил туда ещё два раза, на следующий день и ещё через день, однако Густава и след простыл.

– Постойте, постойте... Как это? – удивился я. – Он что, совсем ушёл...

Хартлент сглотнул слюну, криво ухмыльнулся и с загадочным видом изрёк:

– Вот-вот, молодой человек, вы тоже не поняли. И неудивительно: я сам ничегошеньки не заподозрил за целых три дня!

Затем маэстро заговорил на удивление твёрдо:

– Я больше не мог тратить своё драгоценное время на ожидание Густава Дормона. В конце концов, он был больше заинтересован в продаже партитуры, чем я – в её покупке: ведь это он сидел без денег, а не я. Итак, я начал репетировать, собираясь выступить с концертом через неделю. Правда, мысли о печальной судьбе давнего друга одолевали меня днём и ночью, и даже во время репетиций мне не было покоя. Я просто не мог понять, никак не верил, что любовь к простой прачке и тоска после её кончины преломились в сознании безвестного учителя музыки столь чудесным образом, что он создал бессмертный шедевр. Я просто сходил с ума и в конце концов попробовал воспроизвести по памяти хотя бы несколько фрагментов услышанной музыки. Конечно же мне не следовало этого делать ни в коем случае, но я не мог противиться мощному внутреннему побуждению. И по-прежнему ничего не подозревал...

Голова Хартлента бессильно поникла.

– А что, собственно, вы должны были заподозрить? – осторожно спросил я.

– Звучавшая в мозгу музыка всё больше завладевала мною, пока не завладела окончательно, – проскрипел спившийся скрипач. – И при всём этом я не мог воспроизвести ни единого фрагмента. Мелодия ускользала от меня, звенела серебряными колокольчиками и рассыпалась вокруг, таяла в воздухе, а из-под смычка вырывалась настоящая какофония. И представьте, то же самое произошло на концерте! В сопровождении оркестра я играл Брамса, как вдруг совершенно неожиданно обнаружил сходство одного музыкального ряда с пассажем проклятого концерта... И произошло невероятное: я тут же перестроился и попробовал воспроизвести вставший в памяти в общем-то незамысловатый отрывок первой части. Как нетрудно догадаться, вместо Брамса получилось нечто среднее между скрипом телеги и звуком пилы, врезающейся в железо. Я растерялся, опустил скрипку и смычок и стоял на сцене как последний болван, публика удивлённо перешёптывалась. Я постарался взять себя в руки, извинился и попробовал сыграть неудачное место сначала, но всё повторилось. Я попробовал в третий раз, в четвёртый и в пятый – то же самое! Ситуация стала мало-помалу забавлять слушателей, поначалу растерявшихся. Чтобы спасти положение, я попробовал сыграть другую мелодию, не предусмотренную программой – и опять сбился! Публика уже открыто потешалась надо мной и в конце концов освистала. Это случилось впервые с тех пор, как я вышел на сцену. Впервые, молодой человек! Но к сожалению, не в последний раз.

Хартлент трясся от возбуждения, когда выкрикивал:

– Да, меня освистали! И продолжали освистывать, даже когда я выскочил на улицу и спасался сначала от разъярённой толпы, а затем от служащих театра! То же самое отныне повторялось всякий раз, когда я брал в руки скрипку: я не мог думать ни о чём, кроме гениального концерта Дормона, а сыграть его был бессилен.

– А вы не пробовали купить у господина Дормона партитуру?

Не переставая трястись, маэстро принялся хохотать. Хохотал он громко, заливисто и долго, так что в конце приступа веселья даже начал повизгивать и похрюкивать. Наконец с трудом выдавил:

– Ну конечно, молодой человек, я пробовал добыть ноты, да только всё без толку: я всё никак не мог застать Густава дома. Так длилось до тех пор, пока после очередной бесплодной попытки встретиться мне на глаза не попалась жившая по соседству с Дормонами старуха. Вот она-то и сообщила, что Густав скончался больше года назад! Оказывается, в течение одного дня умерла вся его семья: сначала жена с самым младшим сынком, затем остальные дети. Убитый горем Дормон сам похоронил их, а после заперся в доме и никому не открывал. Там его и нашли через пару месяцев, когда эпидемия пошла на спад. Вернее, нашли всё, что от него осталось и не успело сгнить. И ещё старуха сказала, что нашедших его людей внезапно объял такой ужас, что они выскочили из лачуги и бросились удирать без оглядки. Что стало с останками, куда они исчезли, ни она, ни кто-либо другой не знали. Так что в тот злополучный день я ни с кем не виделся. Просто не мог видеться...

– Позвольте! – возмутился я. – Разве не вы рассказали мне, что...

– Дьявол!!! Дьявола в человеческом облике повстречал я, молодой человек! – завопил Хартлент. В его склеротических глазках не было ничего, кроме безумия. – Без сомнения, враг рода человеческого долго оставался на том месте, где без исповеди, без покаяния умер проклятый ослушник Густав Дормон и где долгое время лежало его тело! Нечистый соблазнил меня своей дьявольской музыкой, в которой было всё и не было ничего одновременно! И я лишился всего! Сперва утратил возможность сыграть хоть самую простейшую пьеску. После пережитого краха и позора от меня ушла жена и забрала с собой всё своё состояние, а в довершение несчастий от меня отвернулись даже друзья! И теперь вы видите оболочку господина Хартлента, некогда великого скрипача, который расшибся в лепёшку и которого уже не вернуть к жизни!!!

Маэстро перевернулся на живот, уткнул лицо в ладони и зарыдал. Я же попятился, отвернулся и поспешно покинул берег пруда. У меня возникло ощущение, будто за мной крадётся мёртвый учитель музыки, сжимающий в руках папку с партитурой гениального концерта. Может быть он рассчитывает, что я куплю её?

– Молодой человек!

Я стал как вкопанный: дорогу преградил измождённый полуседой старик со скрипичным футляром в одной руке и с нотной папкой в другой. Господин Густав Дормон собственной персоной!..

– Я тут концерт сочинил в честь моей обожаемой жены. Не желаете послушать?

Нотная папка уже лежит в траве, скрипка прижата к подбородку, смычок плавно скользит по струнам. Воздух наполняется несказанно прекрасной музыкой. А я стою и не знаю, что предпринять. Помнится, в детстве я жутко завидовал умению своего учителя... Неужели призрак Густава Дормона начнёт соблазнять меня партитурой дьявольского концерта, который свёл с ума беднягу Хартлента?!

Скрестив пальцы рук, как учила меня в детстве няня, я стремглав побежал прочь. За мной гналась рождённая смычком искусителя музыка, прекраснее которой не было в мире. А может, и не будет.