Текст книги "Старьёвщик"

Автор книги: Терри Бэллантин Биссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

– Любовь принимает разные формы, – продолжала Дамарис. – Мистер Билл говорил мне позже, что часами, днями и целыми неделями наблюдал за тем, как я лежу в своей узенькой камере, подобно Спящей красавице. И желал вернуть меня обратно к жизни. Желал извиниться. Желание – своеобразная любовь. Как и поклонение. Кинозвезда (а я все еще оставалась кинозвездой) чувствует подобные вещи даже сквозь медленную дрему «Полужизни», в которой год кажется минутой, а минута годом.

Ужас, который я испытала на Круглом Столе, постепенно захватывал его, пока мои фильмы удаляли один за другим. Я исчезала. Когда они все уйдут, я стану всего лишь заключенной, даже меньше, чем простой женщиной. Уже не кинозвездой. Тем временем александрийцы реформировались, посвящали свои жизни сохранению, а не уничтожению искусства. Все также незаконные, тайные. Мистер Билл начал работать за кадром, финансируя их и сплачивая, пока не появилась параллельная теневая организация – «Библиотечные александрийцы», названные в честь библиотеки, а не пожара.

– Значит, он финансировал обе.

– Одну, чтобы доставить удовольствие себе, другую – мне, – пояснила она. – Или так он думал. На «Полужизни» меня уже давно перестало что-либо волновать. Хотя я никогда и не говорила ему. К тому времени он приобрел казино и игровую индустрию, а с ней технологию, позволявшую нам общаться, даже говорить, даже (странно, но прекрасно) касаться друг друга. Он переехал сюда, потом перевез меня. Мы перешли на время в казино, как бывает у всех влюбленных. Сколько мы пробыли вместе, годы… или несколько дней?

Вопрос относился не ко мне. Я ждал долгие минуты – или часы? – в молчании, пока она снова не заговорила.

– Когда он умер, я взяла управление на себя. Казино, пара шахт, компания подержанных машин и, конечно, Коррекция. Она подняла руку и показала мне микрофон, прикрепленный к ее все еще роскошной груди.

– Его голос, – сказал я.

– Я актриса. Он эксцентрик, затворник. Раз плюнуть.

– Тогда вы сами себе сторож, – заключил я. – Почему вы не отпустите себя на волю?

Я протянул ключ (хотя решетка, через которую я вошел, оставалась незапертой).

Она отпрянула от него, как от огня.

– Мир несет мне только ужас. Там все чрезмерно. Я хочу удалиться от него, а не приблизиться к нему. Осо бенно теперь, когда мистер Билл умер.

– Почему же вы не отказались от «Полужизни»?

– Отказалась давно. Сразу после его смерти. Я ревновала, хотела последовать за ним. К несчастью, «Полужизнь» накапливается в мышцах.

– Как диоксид.

– Откуда вы знаете? Не важно. То, что мы построили, освободит меня. А освободит меня любовь.

– Любовь?

– Жучок. Вы же помните маленького, томящегося от любви жучка.

Я рассказал ей, что случилось. В глазах моих внезапно заблестело нечто очень похожее на слезы, но они исчезли прежде, чем я смог удостовериться.

– Все нормально, – сказала она. – Смерть подтвердила его жизнь. Важно то, что Бюро следило за вами, не зная, что александрийцы следили за Бюро.

– И вы им позволили? – в шоке воскликнул я. – Даже несмотря на то, что они собирались уничтожить все, что сумели сохранить «Библиотечные александрийцы»?

– Нет огня без библиотеки, – ответила она. – Жизни без смерти, свободы без тюрьмы, начала без конца. Только прослышав, что они в пути, я поняла, что кpyг замкнулся.

Внезапно до меня дошло. Вот ее выход. «Огненные александрийцы» шли, чтобы освободить ее. Красный свет сквозь отверстие, как стена огня, казалось, подтверждал догадку. Закат.

– Они придут, чтобы сжечь «Миллениум» дотла, – повторил я. – Они все уничтожат.

– Необязательно. Не все, – улыбнулась она. – Вы ведь старьевщик, не так ли? Тогда принимайтесь за работу. У вас день, неделя, может, даже месяц. Выбирайте своих Бессмертных, несите их обратно на платформу. Бобы вывезут их.

– Куда?

– Разве вас это волнует? Когда-нибудь волновало? Бобы согласились вернуть их в оборот, где они попытают счастья вместе со всеми остальными. На блошиные рынки. Бутлегерам. Кто знает?

Я увидел свой шанс.

– Я начну с Вильямса.

– Я так и думала, – сказала она. – И просила Лен-ни присмотреть за ним. И знаешь что?

Она протянула пустую руку, и мне показалось, меня дразнят. Потом я понял, чего она хочет, и отдал ей обложку.

Дамарис залезла под матрас и вытащила пластинку, все еще в маленьком бумажном конверте, вложила в обложку, конверт в конверт.

– Вот.

Она вручила мне пластинку и проговорила низким хриплым мужским голосом:

– Теперь идите и делайте то, чему вас учили. То, зачем пришли сюда. Бессмертные там будут. Сколько и кто конкретно, зависит от того, что вы успеете до прихода «Огненных александрийцев».

– Тогда что делает творца Бессмертным?

– Бессмертие означает только, что они получают еще один шанс.

Я сомневался. Однако у меня всегда возникали сомнения, и я никогда не позволял им мешать работе.

Я протянул ей руку, но она уже отвернулась на кровати. Я встал. Поднял решетку, потом остановился, посмотрел на Дамарис, легендарную кинозвезду, богиню александрийцев, библиотечных и огненных, как оказалось, в последний раз. И увидел только спину.

– Мне нужна еще только одна вещь, – проговорил я. – Проигрыватель.

– Что за черт? – ответила она голосом мистера Билла не поворачиваясь. – Что такое проигрыватель?

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

– Что такое, черт возьми, проигрыватель? – спросил Панама.

Я принялся описывать. Потом по сузившимся глазам понял, что он шутит, в своем стиле. Панама провел меня в комнату за разгрузочной платформой, куда складывали вещи из верхних комнат. Проигрыватель оказался точно таким, какой я видел в Бруклине в школе Чарли Роуза, именно такой, какой я собирался купить в подпольном клубе. Так давно. Он темнел красным и серым, серым, напомнившим мне о прахе, прахе, напомнившем о Бобе, Бобе, которого я бросил в почтовый ящик – когда?

Проигрыватель как раз поместился боком в тележку. Мне даже не пришлось вытаскивать Гомер. Ее задние лапы, да и все туловище в целом, съежились почти до микроскопических размеров, в то время как голова увеличилась. Получалось нечто похожее на тело белки с головой лошади. Меня перемена, однако, не беспокоила. Она все еще со мной – вот что важно.

Альбом (уже не просто обложка от него) тоже влез в тележку. Да и Ленни, всегда готовый покататься, сел туда же.

Снаружи стоял день, судя по лужице света у двери. Только на погрузочной платформе из всего «Миллениу-ма» я мог отличить день от ночи.

Я вышел обратно в вестибюль и нажал кнопку вызова лифта, потом девятнадцатый этаж. Мне показалось правильным дать послушать запись и Генри тоже. Я сел на кровать рядом с ней и закрыл глаза, когда зазвучала музыка, и совершенно отчетливо увидел отца, стоящего в дверях в своей ковбойской шляпе. Я чувствовал запах сигарет и бензина (теперь я знал, что это он) на его руках. Наконец-то я понял, что он собирался сказать. Он говорил голосом Гомер:

– Позаботься о собаке, сынок, мне пора в путь. Закончившаяся запись щелкала. Когда я открыл глаза, Генри все еще спала, однако в дверях стоял Панама, тоже слушал.

– Нашли, что искали?

– Не ваше дело, – ответил я. Но я нашел.

Тогда я в последний раз видел Панаму, что полностью меня устраивало. Гораздо чаще мне попадался Ленни. Он любил кататься на лифте, да и в тележке тоже. Он уже не мог сидеть на спине Гомер, как ковбой, поэтому ездил на краешке тележки, скрестив ноги. Так он становился похож на взрослого, вроде куклы Фреда Астера.

Фред Астер – один из Бессмертных. Наверное, это действительно означало только, что он получает еще один шанс. Фреда подобрал Ленни. И Хэнка Вильямса, конечно, тоже. Я послушал запись еще раз, потом отнес ее на платформу. На следующее утро (когда бы оно ни наступило) пластинка исчезла.

Итак, я снова стал старьевщиком. И чувствовал себя отлично. С помощью Ленни и с Гомер на буксире я прочесывал отель в поисках Бессмертных, выбирая одного знакомого и одного незнакомого из каждой комнаты, пытаясь действовать честно.

Иногда, когда я клал руку в карман, мне не хватало жучка. Но только чуть-чуть.

Именно Ленни нашел второго Вильямса. Мы прошли все комнаты «Миллениума» и начинали сначала, и я удивился, что не заметил его раньше. Пластинка, несомненно, принадлежала Хэнку Вильямсу, те же песни в слегка другом порядке. Вместо того чтобы отнести его на платформу, мы оставили Вильямса на кровати Генри, чтобы иногда делать перерыв и слушать запись. Изредка мы приходили к ней и каждый раз видели одно и то же: Генри спала, сложив руки на одеяле, свитер с синими птицами лежал рядом на подушке.

Со мной тоже происходило одно и то же: я поворачивался к двери (с закрытыми глазами), и там, не в реальной жизни, а в моем воображении, стоял сам старик, только молодой – не мой ровесник (а сколько мне сейчас?), но молодой в той же степени, в какой молоды все, умершие в молодости. Бессмертный в некоем непостижимом смысле.

Я вначале боялся наткнуться на Панаму, однако Генри все время лежала одна, как Спящая красавица в бюстгальтере с синими птицами.

К счастью или к несчастью, всему приходит конец. Мы с Ленни только сбросили очередной груз на платформу, когда он потянул меня за рукав и сказал:

– Хэнк вверху.

И я тоже его услышал.

Запись играла далеко наверху, на девятнадцатом этаже. Хотя звучала как-то не совсем правильно. Мы поехали наверх на лифте. Кто-то (Генри? Панама?) включил проигрыватель, но на иголку налип комок пыли, и она раз за разом перепрыгивала назад на предыдущий желобок, повторяла одну и ту же ноту.

– Я так одинок… Я так одинок… Я так одинок… Я исправил ситуацию (подул на иголку) и заново запустил пластинку. Ленни сидел на кровати матери, скрестив ноги в стиле Фреда Астера. Большие карие глаза Гомер были закрыты, и уже несколько «дней». Я закрыл свои, как только хриплый голос запел, и вот он снова стоит в дверях, в шляпе, прямо как Хэнк.

Потом я услышал крик и открыл глаза, отец исчез. Ленни стоял, дергая волосы и лямки бюстгальтера Генри. Внизу раздавались крики, гиканье и улюлюканье.

Генри наконец проснулась. Она села с широко открытыми глазами, скинув с себя Ленни и прижав одеяло к груди. Иголка тикала в одном желобке, опять застряв:

– Я так одинок… Я так одинок…

Снизу послышались смех и нечто похожее на пение. Шаги. Разбитое стекло.

– Пахнет восхитительно, – заметила Гомер. – Время отправляться в путь.

Я тоже почувствовал запах. Честный и понятный запах бензина, похожий на распахивающиеся в разуме двери. И что-то за ним, что-то еще.

Дым.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

У каждого есть нечто дорогое сердцу, что-то самое важное на свете. Жизнь – только бесконечные поиски, определение этого нечто. Вы можете обнаружить, в чем его смысл, как раз перед концом, в тот момент, когда потеряете все. Если повезет.

Если повезет (а мне всегда везло).

Меня еще в Академии учили не пользоваться в подобной ситуации лифтом. Дым уже заполнял огромную центральную шахту «Миллениума». Я преодолел полпути по лестнице с Гомер на руках, когда вспомнил, что оставил наверху альбом и проигрыватель, не говоря уже о Генри и Ленни. Впрочем, я мог бы и не беспокоиться. Они ждали меня у двери. Спустились на лифте.

– Собака мертва, – заметила Генри, когда мы бежали за Ленни к выходу, на ослепляющий свет.

Ленни толкал тележку. Генри несла свой свитер в одной руке и альбом в другой. Я думал, она спасла пластинку, но потом увидел, что обложка пуста.

– Едва ли, – отозвался я, укладывая Гомер в тележку. Ее тело превратилось в маленький, безвольный носок. – Она спасла нам жизнь.

– Тебе, может быть, – возразила Генри. – Я свою спасла сама.

Гомер покинула нас. Ее глаза широко раскрылись. Я закрыл их рукой, потом вытер свои. На сей раз действительно слезы. Я моргнул и посмотрел на горизонт, как обычно делают в фильмах. Мне следовало отметить дату, но в Вегасе невозможно определить ее. Снег на вершинах гор мог означать и весну, и лето, времена года здесь не похожи на островные. Здесь есть только элементы: скалы, снег, песок, стекло и асфальт.

Ленни втащил Гомер внутрь, поставил тележку в лифт и послал его вверх. Обычное погребение для викингов. Я все еще плакал, когда он вернулся, но уже не так сильно. Я в какой-то степени почувствовал свободу. Тревожное состояние.

Генри все еще не надела свитер. Может, просто из-за жары.

– Где Панама? – спросил я скорее из вежливости, чтобы она не заметила моего пристального взгляда.

Она пожала плечами. Все синие птицы тоже пожали плечами.

– Панама «Миллениум» ага! – сказал Ленни, указывая на верхушку здания, светящуюся то ли от солнца, то ли от более земного, горячего пламени. Трудно определить.

– Время отправляться в путь, – объявила Генри, перекидывая свитер через плечо, как мешок.

Окна лопались от жары, изливаясь дождем на стоянку. Мы попятились на улицу, когда завелся грузовик, обтекаемый новый «Набиско».

Знакомое лицо выглянуло наружу.

– Вы старьевщик? – спросил Индеец Боб, оглядывая мои небесно-голубые брюки с одной полоской. – В какую вам сторону?

– На запад! – ответила Генри.

– Ага! – подтвердил Ленни. Кто я такой, чтобы им возражать?