Текст книги "Комната Наверху и другие истории"

Автор книги: Терри Бэллантин Биссон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

НЕ ТА ВИРГИНИЯ

По воскресеньям мы вывозим маму на прогулку. Всегда одну и ту же. Мама от нее расслабляется. Остывает. Вроде как «выходит на люди» (в наших местах старожилы до сих пор так выражаются), вместо того чтобы толочься в кухне, в которой она ничего теперь не понимает, или возиться с пультом дистанционного управления, который никогда уже и не поймет. А тут она величественно восседает на заднем сиденье широкого «олдсмобиля», окружающий мир без всяких усилий проплывает с другой стороны стекла. Приближается, удаляется, совсем исчезает из виду. Не совсем реальный, конечно, зато никакой рекламы. Ни суеты тебе, ни беспокойства.

Мы с Эммой садимся впереди.

– Твоя мать считает, что реклама сидит в пульте управления, – сообщила мне вчера Эмма, когда пришла в полуподвальную мастерскую, где я сортировал инструменты своего отца – в одиннадцатый раз. – Она сейчас вытряхивает его над мусорным контейнером, как будто в него попал таракан или вода.

Как непривычно слышать смех Эммы, и какое это облегчение. В нашем городе смех – редкая штука, а ее смех – особенно.

Дело в том, что в последнее время она меня беспокоила – Эмма. Она из тех, кто никогда не скажет тебе, что что-то не так, а потом становится уже поздно. Так что я всегда начеку, выискиваю признаки. Вчера вечером она спросила:

– Уинстон, мы можем поговорить?

Субботний вечер, мы переодеваемся, чтобы лечь. Мы спим в пижамах, потому что мама всю ночь то встает, то снова ложится.

– Поговорить?

– Уинстон, не знаю, смогу ли дальше все это выносить. Я серьезно.

– Выносить – что?

– Нам надо как-то жить дальше.

– Жить дальше?

– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прекрати повторять каждое слово. Твоей матери не хуже, не лучше. Не знаю, сколько я еще выдержу! Торчать в Виргинии и быть сиделкой в доме для престарелых!

– Мы же всегда жили в Виргинии.

– Не в этой Виргинии!

Снизу донесся рев, как будто ветра или воды. Мама снова нажала не на ту кнопку на пульте. Потом раздались аплодисменты, потом крики, потом смех. Она ищет, что ей надо, тыкая во все кнопки наугад. Смех – это не для нее. Телевизор для мамы – вещь серьезная. Каждый вечер она проносится по всем тридцати девяти кабельным каналам и не останавливается ни на одном, как будто осматривает большой дом, разыскивая потерянную вещь или человека, которого там нет. Открывает все двери подряд, но не заходит нив одну из комнат.

– Не в этой Виргинии, – повторила Эмма, отчаянно мотая головой. Эмма была исполнительным директором Общественного музея изящных искусств в Арлингтоне, пока он не лишился финансирования. Потому мы и смогли приехать в Кингстон, когда маме стало хуже. Доктор сказал, что у нее случился удар, точнее, серия небольших инсультов. Дети наши выросли, самый младший уже в колледже. И это еще одна причина.

– Давай съездим на прогулку, – как всегда, предложил я на следующее, воскресное, утро. – Твоя воскресная прогулка, мама.

– Я ждала, что ты позовешь меня, Уинстон.

Она назвала меня в честь Уинстона Черчилля. Он был первым из международных деятелей, которому удалось привлечь внимание местных жителей. Первым и последним. Мама одевается довольно хорошо, хотя это может длиться часами, или так только кажется… Садится перед зеркалом в своей маленькой темной комнатке и расчесывает волосы – свою отраду и гордость былых времен. Наверное, это и сейчас так, хотя они стали белыми как снег. В конце концов она является перед нами: напудренная и расчесанная, но в брюках шиворот-навыворот или в одном носке. Я не преувеличиваю. Она начинает волноваться и забывает, что делала. В церкви она не была со дня смерти моего отца.

Сегодня еще не так плохо. Белая блузка, жемчуг, подходящие по цвету туфли. Я веду ее в кухню, где Эмма ест йогурт из коробочки заостренной ложечкой для грейпфрута. Зазубренной.

– В последнее время этого так много, – говорит мама, пока я кладу кусочек тоста ей на тарелку.

– Много чего, мама?

– Вот этого.

– Если вы не хотите тост, мы можем взять запеченную сосиску в «Макдоналдсе», мама Верли, – говорит Эмма.

– А мне больше нравятся эти булочки с ветчиной.

– В «Макдоналдсе» их не подают, мама Верли.

– А в другом месте они есть, да, Уинстон?

– Это в «Сонике», мама. Но там всегда такая очередь. И к тому же это на другом конце города. Ты вспомни, нам всегда приходится вместо ветчины брать сосиски.

– Вам же нравятся сосиски в «Макдоналдсе», мама Верли.

– Наверное, раз ты так говоришь.

– Конечно, говорю, мама Верли. Разумеется.

Эмма бывает жестокой. Говорит не поднимая глаз. Читает свою газету, жадно, можно даже сказать, отчаянно. В Арлингтоне мы получали два экземпляра «Вашингтон пост», чтобы читать одновременно. Эмма называет эту газету «Новости-которые-мы-не-хотим-знать» – в одно слово, а я вообще теперь ничего не читаю. Иногда мне кажется, мы живем в подводном мире. Как будто я вернулся в дом своего детства, а он оказался прудом, и Эмма тоже там, и вот мы плаваем кругами под слоем темной зеленой воды.

В прошлом месяце исполнился год и месяц, как умер мой отец. Мне пришлось уйти по семейным обстоятельствам (мы до сих пор это учитываем, так как мой доход от этого меняется) в отпуск, оставив «Городские проекты» почти на четыре месяца, потому что у мамы начались эти проблемы. Сначала мое присутствие немного помогло, но потом стало ясно, что надо что-то делать.

Мама стояла перед дверью, готовая к прогулке.

– Мама Верли, не надо надевать этот свитер.

– Ну, не знаю.

– Мама Верли, давайте снимем этот свитер.

– Думаю, в горах будет снег.

– Знаешь, мама, давай возьмем его с собой, просто на всякий случай.

Я несу свитер в одной руке, за другую держится мама. Из двери, по газону, к заднему сиденью «олдса». Разумеется, никакого снега нет. Ни в горах, нигде. Сейчас октябрь, и здесь Виргиния, а не какая-нибудь долбаная Норвегия. Из конца нашей улицы виден длинный хребет – почти до Кентукки. В тот год, когда я уехал в колледж, угольные компании вырубили на нем весь лес. Вернувшись на Рождество, я решил, что если прищуриться, то он похож на Колорадо. Я счел это крупной переменой к лучшему. Странно, но, если убрать лес, горы кажутся выше.

Горы в противоположном направлении, со стороны Теннесси, длинные, невысокие и зеленые. На горе Бейз нет угля.

Эмма садится за руль. Мама забирается на заднее сиденье справа у двери и расстилает на коленях свой свитер.

– Думаю, сегодня в церкви будет много народа, – говорит она, пока мы едем мимо всех трех: баптистской, методистской и пресвитерианской церквей Камберленда – и все на Мэйн-стрит. И все рядком на одной стороне улицы.

– Вчера говорили с Бобом, – сообщаю я, пока Эмма заезжает в хвост очереди у «Макдоналдса».

– Боб – это наш сын, мама Верли, – говорит Эмма. – Ваш внук. Он сейчас на Аляске, в отпуске. Он звонил.

– Ну да, – произносит мама.

– «Ну да» – это как раз то, что нужно, мама Верли, – ядовито поджимает губы Эмма.

Она может язвить сколько хочет. Мама не замечает. Ей таких усилий стоит сообразить, что надо сказать. Очередь движется медленно. В самом «Макдоналдсе» почти никого нет. Все собрались в очереди к окошку для машин. Легковушка – грузовик – легковушка – грузовик. Японские машины ярких цветов и грузовики. Во времена моего детства никто, кроме фермеров, не ездил на грузовиках по воскресеньям. Теперь никто не занимается фермерством, но все ездят на грузовиках.

И «Макдоналдсов» в те времена тоже, конечно, не было. На другой стороне города был «Соник», но туда ходили только в субботу вечером. Мы тогда были подростками.

– Столько людей в церкви, – сказала мама.

– Это не церковь, мама Верли.

– Это не церковь, мама. Это кафе для автомобилистов.

– Ну да. Я думаю, в горах будет снег. – И мама расправила свитер у себя на коленях. По ее движениям я понимаю, что она начинает возбуждаться.

Девушка в окошке подает нам три запеченных сосиски и два кофе. Я передаю маме ее сосиску в промасленной бумаге и салфетку.

– Не думаю, что это правильно, Уинстон. Это ведь не ветчина.

– Это прекрасная, запеченная в тесте сосиска из «Макдоналдса», – терпеливо объясняю я. – Сосиска в тесте – как всегда во время наших воскресных прогулок, мама. Видела бы ты очередь в «Соник». Там не дождешься.

Эмма вздыхает и выворачивает руль – выезжать.

– Это для меня кофе? – спрашивает мама.

– Нет, мама. – Ей всегда хочется кофе, но потом сразу надо в туалет, а на прогулке его не найдешь. – Я не знал, что ты захочешь кофе.

– Я всегда хочу кофе, Уинстон.

– Давайте съездим за город, мама Верли. По дороге в Хэт-Крик. Старый добрый Хэт-Крик. Я определенно за это.

Я отрываю клапан от стаканчика с кофе, чтобы Эмма могла пить, как водитель-дальнобойщик, – ей это нравится. Каждое воскресенье мы ездим по одной и той же дороге. По Мэйн-стрит через пустынный деловой центр, еще раз мимо баптистской, методистской, пресвитерианской церквей, по Бристольскому шоссе, мимо Гленновского центра ритуальных услуг, мимо Камберлендского завода полупроводников, мимо станции техобслуживания «шевроле» и «субару». Дальше – семейный магазин «Доллар», потом «Соник», потом молельный дом сектантов-евангелистов.

Никакой очереди в «Сонике». Ее никогда не бывает, но Эмма проезжает не останавливаясь, мама не замечает (во всяком случае, мы надеемся, что не замечает). Ее нетронутая сосиска, снова завернутая в промасленную бумажку, лежит у нее на коленях.

– Посмотри, как краснеют листья, – говорю я, но мама если и замечает, то молчит. На самом деле листья почти не начали менять цвет. Старое Бристольское шоссе ведет через долину на юг, а потом вдоль подножия горы Бейз на восток. Вот мы и за городом.

Раньше, когда мы ездили в Хэт-Крик, мама что-нибудь рассказывала о каждом попадавшемся по дороге доме.

– Вон там жил Джош Биллингз. У него был павлин с противным голосом. А вот дом Маделин Фуссел. Все считали его самым красивым на этой улице. Ее отец сам вбил каждый гвоздь. Она была такой задавакой. Ее маленький братик утонул в пруду. – И все в том же духе. Теперь ей больше нечего рассказывать. Она смотрит на стекло автомобиля. Потом разворачивает сосиску и снова ее заворачивает и расправляет свитер у себя на коленях. Мы проезжаем мимо старой школы совместного обучения.

Желтый цвет – цвет осени, как листья. В этой школе я начинал учиться еще до того, как мы переехали в город.

– Посмотри на все эти желтые автобусы, мама, – сказал я и подумал, что в точности эти слова она говорила мне, когда я был маленьким.

Каждое воскресенье Эмма, как водитель рейсового автобуса, ездит одной и той же дорогой: в Хэт-Крик и обратно. Мимо школы, потом направо мимо старого торгового дома на Седер-роуд. Знакомый пейзаж помогает маме расслабиться, но все равно не может заставить се говорить, как прежде. Она комкает в руках свитер, ей легче. Даже выглядывает пару раз из окна с другой стороны машины.

– Тебе удобно, мама? Хочешь, я опущу стекло?

Но Эмма почему-то не поворачивает у магазина Вилларда. Вместо того чтобы свернуть налево, к Хэт-Крик, она продолжает ехать прямо по Седер-роуд к горе Бейз-маунтин. Мама поднимает свое стекло.

– Поедем по другой дороге, – комментирует Эмма. – Не беспокойтесь, мама Верли. Уин, чему ты так удивляешься? Вы вдвоем выглядите как парочка перепуганных малышей. Я только позавчера смотрела карту. Мы приедем в то же место, куда и всегда. Это дорога идет вокруг горы с другой стороны и приводит в Хэт-Крик, только с того конца. Вот и все. Неужели вам не хочется посмотреть что-нибудь новенькое?

Черт меня побери, если это есть на карте.

– Ну конечно.

– Мне не нравится эта дорога, – говорит мама и снова расправляет свитер. – Это неправильная дорога.

– Мама, не беспокойся, давай отдыхать, наслаждаться прогулкой, – сказал я.

– Никакой неправильной дороги нет, мама Верли. Просто есть другие правильные дороги. Разве вы не хотите увидеть другие места, виды? Другие пейзажи. Посмотрите, например, на этот чудесный дом вон там.

– Лучше вернуться и поехать правильной дорогой. Эта мне кажется неправильной.

– Нет, – отрезала Эмма.

Дорога вьется среди деревьев вокруг невысокой горной гряды. Потом мы оказываемся в следующей узкой долине, в точности такой же, как предыдущая, параллельная ей. Такие же фермы и поля. Новые машины, старые амбары…

– Мне здесь не нравится. Эти овцы утонут.

Разумеется, никаких овец нет и в помине. Это просто ее беспокойство. Что она видит? Камни в ручье? Огни на воде? Какие-то тени из прошлого?

– Какая чудесная долина! – восклицает Эмма, в кои-то веки забыв о своем сарказме. Долина действительноочень красива. И выглядит точно такой же, как та – с другой стороны горы. Может, только чуть-чуть уже, и склоны – круче. И чуть менее знакома.

– Я думаю, мы едем неправильной дорогой. Мне она не нравится. – Мама трет стекло ладонью, как будто хочет стереть неправильный пейзаж за окном.

– Но почему, мама? – настойчиво спрашиваю я. – Разве не эти места раньше называли общиной Кедрового ручья? Помнишь, ты мне рассказывала, что у тетушки Кейт был дружок из Кедровой долины?

Тетушка Кейт была самой старшей маминой сестрой, она умерла почти двадцать лет назад.

– Я не помню никакой Кедровой долины. Ты говорил мне, что мы просто поедем и съедим по булочке с ветчиной.

– Я этого не говорил. Наоборот, говорил, что мы туда не поедем.

– Вы же видели, какая там очередь, мама Верли. Расслабьтесь, отдохните, мы ведь на прогулке.

– Это в «Сонике». Не было там никакой очереди.

– Она уже забыла, что мы едем в Хэт-Крик, Уин, – понизив голос, говорит Эмма. Как будто мама действительно может не услышать. – Пусть немного поворчит. Зато потом она будет счастлива как младенец, когда мы все-таки попадем в Хэт-Крик и она увидит, что мы там, где всегда. Или как там говорят: счастлив как идиот? – Эмма снова говорит громче, продолжая, как она полагает, нормальным голосом:– Счастлива, как корова в хлеву, так, мама Верли?

– Уинстон, по-моему, ты дал мне неправильную булочку.

– Заверни ее в бумагу, мама. Потом мы ее съедим. Смотри, вот церковь Святого Духа в Кедровой долине. Наверное, закрыта. Кажется, какая-то подруга тети Мэгги посещала церковь Святого Духа в Кедровой долине, так? На стоянке нет ни одной машины.

– Никогда не слышала ни про какого духа.

– Ну как же! Папина сестра Луиза вышла замуж за проповедника из церкви Святого Духа, помнишь? Того, что жил в Кентукки.

– Думаю, они все уже умерли.

– Но он точно принадлежал к этой церкви.

– Эй, вы, прекратите спорить, а лучше смотрите вокруг, здесь так красиво, – говорит Эмма. Она словно для забавы проходит все повороты с одной и той же скоростью. Старичок «олдсмобиль» моего отца только взревывает. А что вы хотите: 77 000 миль и почти двадцать лет. Точнее, 77 365,09 мили. С тех пор как Эмма проехала мимо поворота у магазина Вилларда, нам не встретилась ни одна машина.

– Мы не знали никакого духа, Уинстон! – Теперь мама уже сердится. Я догадываюсь по тому, как она разглаживает на коленях свитер. – Мне не нравится эта дорога. Она неправильная.

– Что в ней неправильного, мама? – Я и правда хочу это выяснить. Мне становится интересно. Что такого она видит, что кажется ей неправильным? Все эти небольшие горные долины абсолютно похожи. Можно поменять местами фермы, дома, даже людей, и никто никогда не заметит никакой разницы. Именно поэтому, окончив колледж, я не стал сюда возвращаться. И никто у нас не возвращается.

Тем не менее я здесь. А мама молчит. Мы проезжаем еще одну церковь. И наконец встречаем первую машину, точнее, грузовик. Красную «мазду».

– Они думают, что они самые умные, – говорит мама.

– Кто, мама Верли?

– Те девчонки. Которые танцевали.

– Вот и хорошо, мама. Отдыхай, мы же на прогулке.

– Веселятся, все у них хорошо. Думают, они такие умные, все знают.

– Кто, мама Верли?

– Те девчонки.

Еще один узкий бетонный мостик – и дорога приводит в тупик. Эмма сворачивает влево.

– Ты уверена, что мы правильно едем? – спрашиваю я.

– Доверься мне.

– А я считаю, это плохая дорога, – повторяет мама, начиная возбуждаться. – Неправильная. – Она трет стекло, а потом от него отворачивается. Не хочет смотреть в окно. И так сильно растягивает свитер, что он меняет цвет: из бордового становится розовым.

Ни я, ни Эмма не обращаем на нее внимания. По длинному склону мы спускаемся к общине Кедрового ручья. Поселок слишком мал, чтобы называться городом. Мама его не узнает, потому что мы подъезжаем не с той стороны. Пусть немного поволнуется, зато будет приятный сюрприз, когда она наконец догадается, куда мы попали.

Хэт-Крик – это всего-навсего пять-шесть домов и два магазина, один из них навсегда закрыт. Двое подростков не спеша выписывают круги на велосипедах вокруг бетонных островков, где в прежние времена была заправка. Я приветливо машу рукой (деревенские жители и сейчас еще не изжили этот обычай) и удивляюсь, когда мальчишка в ответ делает неприличный жест. Девочка просто смотрит.

– Ты видел? – спрашивает Эмма.

Магазин Хочерда, обычно открытый, тоже закрыт. Табличка на дверях сообщает: «У хозяина умер родственник». У Эммы хватает ума не притормаживать, хотя я не думаю, что мама бы заметила. Она теперь не читает объявлений, да и в любом случае семейство Хочердов никогда не принадлежало к нашему кругу.

На склоне горы одиноко высится методистская церковь, нарядная, как картинка в журнале. Кладбищенский двор уже засыпан листьями. На стоянке довольно много ярких японских машин и грузовиков.

– Ну, что я тебе говорил! Так где мы, мама?

– Нет.

– То есть ты не знаешь, где мы?

– Нет. – Она сердится.

– Ну, посмотри туда. Вон труба на том месте, где был дом тети Иды. Помнишь, ты рассказывала мне про золотых рыбок в пруду? Ты еще говорила, что боялась их.

– Они собираются его высечь?

– Высечь – кого?

– Кого высечь, мама Верли?

– Того мальчика, ты знаешь, ну, того. Сейчас я уже не помню его имени. Уинстон, ты должен знать.

– Да нет, это ты должна знать.

– Я не помню. Мне не нравится эта дорога.

– Да почему же?! Это хэт-крикская дорога. Мы просто едем по ней не в том направлении, что всегда. Узнаешь этот дом? Нет, с другой стороны. Вон там.

Это старый дом нашей семьи, мама жила в нем до двадцати пяти лет. Она вышла замуж последней. И умирать будет последней. Она не узнает дома, потому что он не справа, а слева. У старых людей это бывает.

– Посмотри в другое окно, мама, на той стороне.

Пульт управления рядом с Эммой, она опускает левое окно.

– Ну и где мы, мама Верли? Вы знаете, где вы?

– Черт подери это дерьмо!

–  Что?! – Эмма шокирована. Она смотрит на меня с кривой усмешкой.

Мама тянется через сиденье, давит на кнопку, поднимая левое окно.

– Не хочу идти в этот дом, – говорит она. – В нем никого нет. Дерьмо, дерьмо!

Она опускает окно справа, отрывает кусочки от булки с сосиской и швыряет их наружу.

– Что вы сказали,мама Верли?

– Сказала, что они все умерли. Вы, дети, думаете, что вы такие умные. Дерьмо, дерьмо! Черт подери все это дерьмо! Я всего-навсего хотела булку с ветчиной, а теперь все они умерли.

Эмма выруливает на подъездную дорожку. В доме кто-то живет. Я вижу, как дрогнула занавеска. Кто-то выходит на крыльцо узнать, чего мы хотим.

– Я же сказала, они все умерли, – говорит мама.

– Думаю, нам пора возвращаться в город, – говорю я. – Мама, подними свое окно. Эмма, сдай назад и разворачивайся, о’кей?