Текст книги "Неразгаданный монарх"

Автор книги: Теодор Мундт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

XV

Потемкин понимал, что императрица еще не в полной мере уяснила себе сущность его намерений. Когда она была так взволнована, так утомлена, как в этот день, ее ясный, светлый ум словно задергивался каким-то флером. Далее он знал, что если тот же разговор завести завтра, то можно ручаться, что Екатерина с негодованием отвергнет затеянное им, а может быть, даже и отвернется от своего любимца. Поэтому он решил, что надо ковать железо, пока горячо. Сегодня же все будет сделано, а завтра императрица, возможно, даже не вспомнит о сегодняшнем разговоре.

Вследствие этого, не теряя времени, он отправился в свои комнаты, помылся, почистился и приказал подать себе карету.

Был уже поздний вечер, когда Потемкин быстро проезжал Бутырками – предместьем, где высилось громадное мрачное здание тюрьмы. Остановившись у ворот и приказав доложить о себе главному смотрителю, он был немедленно впущен с знаками раболепного почтения.

Смотритель готов был в лепешку расшибиться, чтобы угодить влиятельному генерал-адъютанту императрицы. В самом непродолжительном времени в мрачный, плохо освещенный зал, где должно было произойти свидание Потемкина с арестанткой, смотритель ввел высокую, страшно худую женщину, серый арестантский халат которой еще более подчеркивал ее худобу.

– Вот Елизавета Зорич, – сказал смотритель.

Потемкин знаком руки приказал ему удалиться. Он и арестантка остались одни.

– Неужели ты – Елизавета Зорич? – с изумлением воскликнул Потемкин, подходя ближе к арестантке, которая наглым, диким взором смотрела на него.

– Я самая, – ответила она.

– Лиза, Лиза! Что с тобой сталось? Ведь тебя не узнать!

– Батюшки, Гришенька! – крикнула Зорич, кидаясь к своему прежнему сожителю. – Вспомнил-таки?

– Я пришел, чтобы освободить тебя, Лиза, – ответил Потемкин, пытливо всматриваясь в ее лицо, чтобы уловить хоть тень сходства с былой Елизаветой.

– Что я слышу? – воскликнула она. – Ты можешь и хочешь спасти меня отсюда? И ты только за этим приехал сюда? Гришенька, недаром я всегда так любила тебя, так верила… Но ты, верно, стал теперь большой шишкой? Да у тебя никак генеральские эполеты? Батюшки! Да уж не добился ли ты того, о чем всегда мечтал со мной бывало? Как ты красив, Потемкин!.. Я не удивлюсь, если ты скажешь мне, что стал теперь самым близким человеком к ее величеству! Ты киваешь головой? Значит, это правда? И ты все-таки не забыл обо мне? О, Гришенька, я – твоя вечная должница!

Она вплотную подошла к Потемкину и нежно погладила его по щеке.

Фаворит продолжал разглядывать ее и наконец сказал:

– Ты все-таки еще очень красива, Лиза! Правда, жизнь в этом дворце не пошла тебе в пользу и ты страшно исхудала, но это дело наживное, отдохнешь и нагуляешь себе жира! Но как ты похудела, как похудела! Ты стала совсем плоской, как доска, а вспомнить только твою прежнюю приятную округлость… Но это к лучшему: на первых порах тебе придется выступить в роли моего камердинера, так что мужской костюм благодаря твоей худобе отлично сойдет.

– Твоего камердинера? – вскрикнула Зорич, захлопав в ладоши. – Это забавно! Многое мы с тобой проделывали, а этого нет!

Сказав это и не зная более, как выразить охвативший ее восторг, она вдруг закружилась по полу в фантастической, дикой пляске. Ее волосы рассыпались и развевались за нею беспорядочными прядями. Потемкин невольно вздрогнул: пред ним, казалось, было существо нездешнего мира…

– Ты все еще прежняя дикарка? – сказал Потемкин, с улыбкой смотревший на ее фантастический танец. – Да, веселое время было у нас с тобой прежде! Вот-то веселились! Помнишь наши катанья, кутежи, кабатчика Степаныча, который столько раз покрывал нас? Я узнаю, жив ли он еще. Если да, то тебе лучше всего будет укрыться у него, а в день отъезда в Петербург я возьму тебя с собой.

– Я вполне полагаюсь на тебя, – серьезно сказала Зорич, подходя к Потемкину и протягивая ему руку. – Я верю, что ты не будешь смеяться над несчастной женщиной, которая когда-то сделала для тебя много хорошего. Но все-таки я не понимаю… Ведь это невозможно! Ну как я могу стать твоим камердинером?

– Не беспокойся, Лиза, скоро ты все поймешь. Верь мне и не сомневайся! А теперь не будем терять даром время. Думается, что тебе уже порядком опостылели эти стены, и, чем скорее ты покинешь их, тем лучше. Так собирайся и едем. Можешь взять с собой все вещи, какие тебе нужны. Так едем же к новой жизни, Лиза!

Зорич скорчила гримасу и сказала:

– Нет уж, лохмотья я лучше оставлю здесь – для новой жизни они не годятся. Да и какие вещи могут быть у арестантки? Нет, пусть все, что свидетельствует о прошлой жизни, останется здесь, пусть я войду в новую жизнь. Я твердо решила, что если мне удастся высвободиться отсюда, то уже никогда я не вернусь к прошлому. Прежняя злодейка умерла – пред тобой новый человек, который хочет жить честной, трудолюбивой жизнью!

Потемкин кинул на нее недовольный взгляд, покрутил усы и сказал:

– Конечно, тебе уже не к чему пускаться на темные дела ради собственной выгоды, потому что я, как твой друг, позабочусь, чтобы у тебя все было. Но зарекаться, друг мой, не следует: как знать, может быть, твои таланты пригодятся!.. – Он заметил, какая мрачная судорога скользнула по ее лицу, замолчал на минутку и затем продолжал: – Но обо всем мы еще успеем поговорить, а теперь скорее отсюда. Мне начинает казаться, что излишне долгое пребывание в этом милом учреждении способно наложить свою печать и на меня. Судя по тебе, здешний воздух страшно разрушающе действует на настроение и физиономию. Подумать только, прежде ты была весела, никогда ни над чем не задумывалась, шутя хваталась за все, что предлагала тебе жизнь, не заботясь, из какого источника пьешь… А теперь ты стала мрачной, начинаешь даже проповедовать стремление к добру, а это крайне опасный признак, друг мой… Ну да чистый воздух сдует с тебя это наносное настроение!

В этот момент вошел смотритель, доложивший, что все меры приняты, вследствие чего генерал может сойти вместе с арестанткой во двор так, что их никто не увидит.

Через несколько минут Потемкин вместе с Зорич уже мчались по темным, пустынным улицам Москвы. Степаныч оказался благополучно здравствующим; он был очень рад вновь увидать своих старых клиентов и обещался сделать все по желанию Потемкина. Тогда последний с легкой душой отправился домой: все было сделано, больше не о чем было беспокоиться!

XVI

Дни пребывания в Москве быстро промелькнули в суете всяческих торжеств. Уже на следующий день после въезда императрицы московские власти в паническом ужасе принялись хлопотать над тем, как бы изгладить впечатление, произведенное на ее величество холодностью приема. Пришлось сгонять толпы парода, который за умеренную плату сторожил в разных пунктах проезд государыни и приветствовал ее восторженными возгласами. Духовенство тоже получило строжайшие инструкции, и когда в Успенском соборе в присутствии императрицы происходило торжественное богослужение, во время которого была освящена и воздвигнута принесенная собору в дар императрицей икона Богоматери, то митрополит московский произнес умилительную речь, которая должна была согнать последние следы недовольных морщин с чела императрицы. Митрополит говорил о том, что однажды Христос по своем воскресении явился среди учеников и никто из них не поверил в его явление, все погрузились в испуганное молчание, которое было нарушено дерзостным желанием одного из них удостовериться в действительности явления. И Христос нисколько не разгневался на это: Он понимал, что человек способен не поверить своему счастью, видя рядом с собой столь высокую особу. Нечто подобное было и при въезде, мол, ее величества: народ, который с трепетом ждал ее появления, не в силах был поверить, что его возлюбленная монархиня была с ним. Он так растерялся, так смутился от своего счастья, что застыл в трепете и страхе, и это лучше всего доказывает, насколько Москва ценит оказанную ей высочайшую милость. Митрополит призывал народ и впредь уважать в царствующей особе Бога, земным представителем которого является каждый венценосец. Словом, внешность была соблюдена, и императрица, слишком умная и проницательная, чтобы принять все это за чистую монету, делала вид, будто она вполне довольна.

Пред отъездом в Петербург императрица со всей свитой торжественно съездила в Троице-Сергиев монастырь, чтобы по традиционному обычаю поклониться славнейшей русской святыне. Богомолье сошло на славу; руководивший общим порядком Потемкин проявил чудеса распорядительности, и все сошло на диво, если не считать маленькой катастрофы с великой княгиней, чуть-чуть не стоившей жизни последней. По неосторожности ямщика сани раскатились и опрокинулись, но каким-то чудом Наталью Алексеевну выбросило в мягкий снег без малейшего вреда, так что она отделалась только испугом. Конечно, в том состоянии, в котором была великая княгиня, даже слабый испуг и легкий толчок могли быть гибельны, но рука Провидения пока еще хранила молодую женщину.

Однако на обратном пути последствия всего этого стали сказываться: у великой княгини появились сильные боли, и следовавший в свите врач доложил государыне, что возможно наступление преждевременных родов. Потемкин нахмурился, потемнел; он отвел врача в сторону и заявил ему, что нужно во что бы го ни стало предупредить роды, задержать их: в пути, дескать, очень неудобно, высочайшая роженица не будет иметь возможности пользоваться надлежащим уходом и т. д., и т. д. Во всяком случае, если врачу удастся задержать наступление родов до возвращения в Петербург, то он будет щедро награжден, ну а не удастся, так пусть не прогневается!

Врач пожал плечами и обещал сделать все возможное, но добавил, что ему едва ли удастся надолго задержать роды, если предродовой процесс действительно начался, что во всяком случае надо спешить и мчаться в Петербург что есть силы.

Действительно, императорский кортеж понесся во весь дух. Сколько лошадей пало на пути! Сколько раз императрица со стоном заявляла, что она не в силах ехать далее безостановочно. Но Потемкин твердил «так нужно» и продолжал гнать ямщиков, что называется, «в хвост и гриву».

Врач ошибся. Роды были близки, но не предстояли непосредственно. В Петербург прибыли благополучно, и сейчас же по приезде великая княгиня слегла. Врачи растерянно разводили руками: с одной стороны, роды как бы начинались, а с другой, как бы и не начинались. Во всяком случае, надо было быть готовым ко всему.

В это время настроение великого князя по отношению к супруге как-то сразу изменилось к лучшему. Ее страдания глубоко трогали его, он ломал руки в страстной жажде найти средство облегчить ее муки и окружал ее самой тщательной внимательностью и заботой.

Великая княгиня неоднократно широко раскрывала глаза, встречая заботливую ласку мужа. Иногда, когда он присаживался к ней на кровать, она брала его за руку и погружалась так в забытье. И в эти минуты ее лицо, обыкновенно столь грустное, полное мрачных предчувствий, прояснялось и смягчалось.

Во всю свою жизнь в России Наталья Алексеевна не испытывала такого тихого счастья, как теперь, и в ее взгляде великий князь не раз читал немой вопрос:

«Почему ты прежде не был таким? О, как счастливы могли бы мы быть!»

Одно только терзало великую княгиню – это присутствие у ее больного ложа какой-то высокой, худой женщины с мрачным взглядом дико блещущих глаз. Эта женщина была очень молчалива, услужлива, внимательна, но великая княгиня начинала дрожать с ног до головы каждый раз, когда сиделка подходила ближе к ней.

И ничего нельзя было поделать: эта женщина была приставлена к высочайшей роженице как специалистка-акушерка, изучившая это дело за границей и славящаяся своим искусством. К великой княгине ее привел сам лейб-медик императрицы и рекомендовал ее в самых лестных выражениях.

Но с того дня, как акушерка появилась около великой княгини, состояние здоровья последней резко ухудшилось. Боли, слабые и терпимые прежде, теперь доходили до конвульсий, и несчастной Наталье Алексеевне зачастую казалось, что она не выдержит страданий и умрет от муки.

Наконец однажды вечером у великой княгини поднялись такие адские боли, что она кричала не своим голосом. Акушерка Елизавета Зорич сейчас же склонилась к ней, подала ей питье, произвела ряд каких-то таинственных манипуляций, и боли стихли, словно по волшебству.

В дальнейшем повторялось то же: боли быстро утихали под опытными руками Зорич, но каждый такой приступ заметно уносил силы молодой женщины. Она худела и бледнела не по дням, а по часам, и вскоре только глаза напоминали былую красавицу Вильгельмину.

Однажды вечером великий князь, просидевший близ больной супруги почти целые сутки безотлучно, по ее настоятельной просьбе ушел в соседнюю комнату, чтобы на несколько часов отдохнуть там. Наталья Алексеевна осталась наедине с акушеркой, которая сидела на краю ее постели, сторожа малейший приступ боли.

Наталья Алексеевна задумалась и незаметно закрыла в дремоте глаза. Когда она снова открыла их, то Зорич продолжала сидеть на прежнем месте, но великой княгине показалось, будто она стала не так высока и гораздо полнее, чем прежде. В полусумраке лица, обращенного в тень, не было видно. Но странный, упорный блеск глаз сиделки проникал в самый мозг больной, вызывая в нем какие-то странные, почти бредовые впечатления.

Великая княгиня испуганно вгляделась в эти глаза и вдруг с криком полуприподнялась на кровати: ей показалось, что это не акушерка, а сама императрица. Наталья Алексеевна протерла глаза, еще внимательнее всмотрелась в неподвижную фигуру и с слабым стоном упала на подушки: не могло быть сомнений, сама императрица во время дремоты больной поменялась с акушеркой местом.

Не будучи в силах вынести этот полный угрозы взгляд, великая княгиня закрыла глаза и замерла в слепом ужасе.

Императрица заговорила тихо, холодно, властно:

– Я пришла сюда, чтобы справиться о здоровье вашего высочества и воочию убедиться, действительно ли страдания вашего высочества так велики, как мне рассказывали. И в награду за свою материнскую заботливость я встречаю упорное нежелание замечать меня, нежелание быть хоть просто вежливой и воспитанной!

Вместо ответа великая княгиня широко открыла глаза и посмотрела на императрицу открытым, ясным, но полным грусти и сильного страдания взглядом. И этот чистый, твердый взгляд, это лицо, еще недавно цветущее, а теперь словно сорванное со старинной иконы великомученицы, смутили императрицу, заставили ее на мгновение отвернуть глаза в сторону.

Но она скоро оправилась, вновь перевела взор на больную и продолжала все тем же надменным тоном:

– Мне, кажется, не желают отвечать? Что же, это не в первый раз случается, что, когда я протягиваю руку, ее отталкивают, когда я иду навстречу с открытым сердцем, от него отворачиваются. Напрасно, ваше высочество, вы закрываете глаза: я знаю, что вы не спите. Притворство излишне! Пора скинуть маски – час расплаты близится! Даже теперь, когда вы стоите лицом к лицу с опасностью, вы не изменяете своему задорному упорству? Одумайтесь, ваше высочество!

– Ваше величество, Господи! – простонала больная. – Но ведь я больна, вы это знаете! Мне трудно говорить от слабости. Не могли же вы, ваше величество, рассчитывать, что я вскочу с постели и стану приветствовать вас по всем правилам этикета? Едва ли вы сами полагали видеть меня достаточно здоровой для этого!

– Что вы хотите этим сказать? – грозно вскрикнула императрица, и в ее взгляде мелькнул испуг, – Уж не собираетесь ли вы намекнуть, что я рада вашим страданиям? Вы не имеете права утверждать, будто к вам относились без надлежащей заботы, будто я не делала всего, что могла, желая ближе сойтись с вами. Но вы упорствовали, отталкивали мою руку… Боже, чего могли бы мы добиться с вами, если бы ваше высочество с первого момента поняли, что значит опереться на меня! Но теперь поздно!.. Ваше высочество, оглянитесь на себя, вдумайтесь в свое положение!

Наталья Алексеевна содрогнулась и кинула на императрицу молящий взгляд, как бы желая растрогать ее своей беспомощностью, внушить сострадание к ее слабости и болезненности. Но в душе Екатерины бушевала долго сдерживаемая холодная буря. Сегодня она не была расположена сострадать и жалеть!

– Да, ваше высочество, – продолжала она, – если судьба и оттягивает иногда час расплаты, это не значит, что возмездие минует нас. Вспомните, что было для вас сделано! Вас, ничтожную, нищую принцессу, возвели почти на уровень русского трона, пред вами открыли блестящие перспективы будущего, а вы…

– Я никогда не была честолюбива, – ответила Наталья Алексеевна с беспомощной, грустной улыбкой, – но еще на родине я выработала себе определенные взгляды; я стремилась к идеалам правды, добра и свободы и на свое высокое избрание смотрела как на путь к осуществлению этих идеалов. У нас много говорили о мудрости и свободолюбивом духе великой русской императрицы, с восторгом взирали на ее царственную переписку с первыми умами мира, с восхищением приветствовали разрешение допечатать в Риге энциклопедию, гонимую во Франции. Но когда я приехала сюда, то увидала, что все это только чисто внутренние стремления, что в управлении государством вы, ваше величество, не вкладываете этих воззрений. Словом, так: «Свобода, философские воззрения, мечты о лучшей жизни – все это для меня самой, натуры избранной и высшей; вы же, подданные мои, существа низшие, для которых такие блага не подходят». Меня это поразило, смутило, и вот я…

– Принялась интриговать! – громовым голосом перебила ее императрица.

– Нет, ваше величество, я слишком молода, слишком правдива, чтобы интриговать. Я просто не нашла в себе силы подойти к душе вашего величества, к душе, которую я не могла понять. Я рассчитывала на время, но оно только отдаляло меня от вас!

Екатерина встала и прошлась несколько раз по комнате. Наконец она подошла опять к кровати и остановилась со скрещенными на груди руками около изголовья больной.

Прошла минута томительной паузы. Наконец, справившись с обуревавшим ее гневом, императрица заговорила:

– Вся фальшь вашего положения явилась следствием того, что с самого первого момента прибытия в Петербург вы, ваше высочество, взяли ложный курс, презрели свои прямые обязанности и устремили доверие в ту сторону, где было недалеко до государственного предательства.

– Могла ли я думать о предательстве? – грустно возразила больная. – Я всегда стремилась к добру, хотела добиться высшего блага для страны, ставшей моей родиной!

– Неправда! – громовым голосом оборвала ее Екатерина. – Неправда! Вы не могли стремиться к благу России, потому что не знали, в чем это благо! Вы не знали, что значит слово «повиновение», а в России без повиновения не может быть ничего доброго. Все держится только закономерностью и порядком, все держится только послушанием. А ваша натура чужда способности подчиняться. Вы осмеливались идти наперекор мне, вашей матери и государыне, вы, девчонка, не считались с моими мнениями и желаниями, которые одни только могли бы служить вам верной руководящей нитью. Вот где причина всех ваших неудач, ошибок и – я смело могу сказать это! – преступления! Отказываясь повиноваться своей государыне и матери, вы отказывались повиноваться также своему мужу и наследнику русской короны… О, вы далеко зашли, ваше высочество, так далеко, что я не узнаю себя, почему я до сих пор была слишком терпелива и милостива… Но всему бывает конец. Мое терпение лопнуло!.. Я не потерплю больше в такой близости от трона человека, душа которого насквозь пропитана мыслями о подлой измене, о мятеже. Довольно, ваше высочество, час расплаты настал! Ты думала, что с императрицей Екатериной можно играть? Ты думала, что можно шутя вкладывать палки в колеса государственного механизма? Нет, несчастная, эти колеса захватили тебя самое, втянули в себя и с минуты на минуту изотрут в порошок!

– Довольно! – в смертельном ужасе вскрикнула великая княгиня, забиваясь лицом в подушки, чтобы не видеть грозно сверкавших глаз императрицы. – Бога ради, довольно! Я не могу! Я умираю! Пощадите! О, ваше величество, пощадите!

Опять поднялись сильные боли, и великая княгиня забилась в конвульсиях, жалобно стеная: «Пощадите, пощадите!»

XVII

Наталья Алексеевна стонала все громче и громче. Вдруг дверь соседней комнаты распахнулась и в спальню вбежал перепуганный великий князь.

– Что случилось? – тревожно спросил он, взволнованно переводя взоры с искаженного лица супруги на застывшее в ледяной надменности лицо матери.

Екатерина презрительно пожала плечами и, отойдя от постели, села в кресло в глубине комнаты.

– Вы ужасно страдаете, – продолжал великий князь, обращаясь к жене таким сердечным, мягким голосом, какого она и не предполагала у него. – Вы так закричали о помощи, что у меня вся кровь в жилах застыла! Надеюсь, что никто не позволил себе причинить вашему высочеству какой-либо вред, потому что – клянусь спасением своей души – я поражу на месте всякого дерзнувшего оскорбить вас, кто бы это ни был!

Сказав это, он невольно обернулся к матери и окинул ее мрачным, угрожающим взором. Но императрица ответила ему таким уничтожающим взглядом, что Павел смутился, вновь обернулся к жене и взял ее пылавшие руки в свои.

Наталья Алексеевна потянула руки к лицу и неожиданно прижалась губами к руке мужа.

– Что вы делаете? – смущенно вскрикнул Павел.

Но его супруга с лихорадочной силой держала руку, продолжая покрывать ее поцелуями. Она сразу почувствовала себя спокойнее; ей казалось, что муж способен от всего защитить ее, разогнать грозные призраки, столпившиеся у ее одра.

– Вы не должны целовать мне руки, Наташа, – мягко продолжал великий князь. – И почему вы теперь вдруг стали ко мне такой ласковой и доброй? Увы! К сожалению, мы в прошлом вели себя друг с другом далеко не так…

– Правда, – слабым голосом ответила великая княгиня, – но это происходило потому, что мы не знали друг друга и ничего не делали, чтобы узнать… Может быть, тогда все, все было бы иначе…

– Но теперь мы поправим свою ошибку, Наташа! – сказал Павел.

– Поздно!

Это слово, упавшее словно крышка свинцового гроба, жутким шепотом пронеслось по комнате. Оно послышалось из того угла, где сидела императрица, но, когда муж и жена испуганно взглянули туда, лицо императрицы было по-прежнему холодно и загадочно. Да и сказала ли она это? Не послышалось ли это только?

– Поздно, – безнадежно грустно повторила великая княгиня слово, которое так совпадало с ее тайными тревогами. – Поздно, ваше высочество, все злые силы ополчились против меня. О, позвольте мне, умирающей, сказать вам, что я глубоко раскаиваюсь, почему я раньше…

– Ты не умрешь! – визгливо, испуганно вскрикнул Павел. – Я сумею защитить тебя; скажи только, что грозит тебе, откуда эти опасения…

– Ее высочеству не грозит никакой опасности, кроме той, которая проистекает от нее самой и находится внутри, а не вне ее! – холодным топом перебила императрица Павла, вставая с кресла и вновь подходя к постели больной.

Увидав императрицу, Наталья Алексеевна испуганно вскрикнула, схватила супруга за руку и приподнялась. Но этот порыв окончательно исчерпал ее силы, и бедная женщина без чувств рухнула на подушки.

В этот момент около постели появилась другая женская фигура и поспешила склониться к упавшей в обморок великой княгине. Это была Зорич, бесшумно подкравшаяся к великой княгине и теперь с жутким, злорадным любопытством рассматривавшая ее лицо.

Что-то ужасное было во всем виде этой женщины, настолько ужасное, что сама императрица не могла не вздрогнуть. Она опять отошла в дальний угол комнаты, тихо окликнула Зорич, подозвала ее к себе и завела с ней какой-то таинственный разговор, который великий князь не мог расслышать.

И к счастью! Вот каков был этот разговор:

– Долго еще это продлится? – мрачно спросила императрица.

– Не позже утра, ее высочество разрешится от бремени мертвым ребенком. Роды будут настолько трудны и мучительны, что великая княгиня не перенесет. Самое большее, если она проживет после родов двое-трое суток. Но я скорее предполагаю, что сердце ее высочества не выдержит и великая княгиня скончается еще до рождения ребенка. Теперь весь сонм ученых всего мира не в силах спасти ее высочество!

Императрица ушла, видимо, сильно взволнованная. В спальне воцарилась тишина, прерываемая только тяжелым дыханием впавшей в беспамятство великой княгини. Вскоре к этому звуку прибавился еще и другой: великий князь плакал навзрыд, тщетно стараясь справиться с собой, чтобы не нарушить покоя больной.

Мало-помалу его рыдания стали тише и прекратились совсем. Он отнял от лица заплаканные руки и с тревогой посмотрел на супругу. Теперь ее дыхание стало ровнее и спокойнее. Великий князь упал на колена и принялся молить Бога о спасении несчастной молодой женщины.

Когда она снова очнулась, ее взгляд, увидав великого князя, выразил радость, но сейчас же страдальческая гримаса исказила ее лицо.

– Тебе лучше, Наташа, не правда ли? – с тревогой спросил Павел.

Больная только грустно покачала головой в ответ.

– Нет, мне не лучше, да лучше и не будет, – сказала она после недолгого молчания. – Сейчас я видела удивительный сон. Ты держал меня в своих объятиях, и мне стало так хорошо, так покойно. Вдруг, – она понизила голос до еле слышного шепота, – ко мне подошла вот эта страшная женщина и с злобным смехом пихнула ногой в живот. Я вскрикнула и умерла. Два белоснежных ангела осторожно взяли меня на руки и понесли высоко-высоко… И вот, когда я открыла глаза, я увидела тебя. В первый момент мне показалось, что я в раю и что ты тоже там. Но действительность скоро дала себя знать… О, эти ужасные боли… Господи, хоть бы смерть скорее! Все равно я проживу недолго, так к чему же эти мучения?

– Ты не умрешь, Наташа! Боли пройдут, тебе станет лучше!

– Да, боли пройдут, и мне станет лучше, Павел… Там, у Бога, всегда лучше, чем на этой безжалостной, холодной, жестокой земле… Не обольщайся надеждой, милый. Я знаю, чувствую, что скоро умру. Но больше всего я хотела бы вечно жить в лучшей части твоей души, в твоих добрых мыслях и намерениях!

– Ну к чему мне добрые мысли, раз со мной не будет тебя, моего светлого гения, моего тихого ангела! – вскрикнул Павел, употребляя нечеловеческие усилия, чтобы не разрыдаться.

– Поцелуй меня, милый! – с робкой улыбкой сказала великая княгиня.

Павел страстно приник к ее устам и покрыл поцелуями ее лицо, исхудавшие щеки, лихорадочно горевшие глаза. Его сердце разрывалось от скорби. Только теперь, когда он чувствовал, что она навсегда отлетает от него, Павел сознавал, кого теряет в ней…

– Нагнись ко мне, дай мне перекрестить тебя! – сказала Наталья Алексеевна.

Павел опустился на колена, и великая княгиня нежно перекрестила его.

– Не горюй, не трать сил на слезы! Мне там будет…

Вдруг ее лицо исказилось смертельной мукой, она закусила губы. По боль была сильнее великой княгини, и она разразилась рядом отчаянных стонов.

Сейчас же около нее появилась мрачная фигура Елизаветы Зорич со стаканом в руках.

– Выпейте это, ваше высочество, – сказала акушерка, – боли сейчас же стихнут!

– Я не хочу, не хочу, – кричала сквозь стоны великая княгиня. – Это смерть!

– Наташа, – сквозь слезы сказал великий князь, – ведь тебе всегда помогает лекарство, выпей!

Наталья Алексеевна затихла, грустно-грустно посмотрела на мужа, выпила поданное питье и без сил опустилась на подушки. Ее глаза закрылись. Не помня себя от горя, великий князь убежал в глубь комнаты и бросился в кресло, закрыв лицо руками.

Наступила полная, глубокая тишина. Сначала Павел Петрович прислушивался, не раздастся ли стон, но в комнате было тихо. Сильное возбуждение великого князя сменилось страшным упадком сил, и он забылся в кресле.

Он продремал около двух часов. Вдруг словно невидимая рука мощно встряхнула его. Великий князь вскочил, дико оглянулся по сторонам: в комнате никого не было; стояла жуткая, могильная тишина.

Павел бросился к постели больной и схватил жену за руку. Последняя была холодна как лед, пальцы уже не гнулись. С диким воем Павел упал на пол, бился головой о ковер, кусал пальцы, рвал на себе платье…

Наконец острый приступ горя миновал. Павел встал и с глубокой скорбью посмотрел на бездыханное тело почившей супруги.

Она лежала как живая. Кроткая, неземная улыбка придавала ее лицу невыразимую прелесть, страдальческие морщины около рта и на лбу, скорбные складки у закрытых глаз – все разгладилось, и лицо дышало покорностью, примирением, тихой радостью. Навстречу отлетавшей душе «тихого ангела» сверкнул радостной пристанью светлый рай, и незлобивое сердце великой княгини в последнем биении раскрылось к прощению и радостной грезе. Так и лежала она, трогательная в беспомощности, худобе, прозрачной, землистой бледности, прекрасная внутренней красотой… Так и лежала она, слишком чистая, слишком живая для жизни, не жившая и уже отжившая, не видевшая радости.

Глаза Павла налились слезами. Он подошел еще ближе к покойнице, поцеловал ее в холодный лоб и перекрестил, а затем, поникнув головой, разбитый сознанием постигшей его потери, повернулся, чтобы послать кого-либо к императрице с докладом о случившемся.

Но дошел он только до двери. Там его вдруг охватил сверхчеловеческий ужас.

– Наташа! Ангел мой тихий! – вскрикнул он и вновь устремился к трупу, вновь упал на колена, вновь стал покрывать несчетными поцелуями почившую.

За дверями слышались какое-то движение, шепот нескольких голосов; крики Павла Петровича обратили на себя внимание, и ближайшие лица свиты поняли, что земная жизнь великой княгини кончилась. Но никто не решался без позволения войти в спальню, чтобы поклониться праху скончавшейся.

Павел несколько раз уходил к дверям и столько же раз кидался обратно, чтобы с рыданием припасть к телу жены. Мало-помалу слезы, градом лившиеся из его глаз, истощили страстное отчаяние. В душе становилось еще более пусто, еще более безнадежно, но сердце уже застывало в ледяном преклонении пред неизбежностью. В последний раз перекрестив дорогую покойницу, Павел, шатаясь, пошел к дверям, которые вели в коридор: другими дверями было ближе пройти к императрице, но там слышался шум голосов, а великому князю нестерпимо было теперь принимать выражения сочувствия, говорить о постигшем его несчастье.

Открыв двери, Павел чуть-чуть не столкнулся с каким-то мужчиной, который, увидев великого князя, отскочил за портьеру второй двери.

Это был бледный, расстроенный Разумовский, уже знавший о случившемся и стороживший уход великого князя, чтобы успеть до появления у одра смерти целой стаи равнодушных лиц помолиться и излить в рыданиях свое горе.