Текст книги "Артур Артузов"

Автор книги: Теодор Гладков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Теперь самое время рассказать об этой необычной семейной паре, которая вошла в историю операции как супруги Красноштановы. Они свалились на Артузова как майский снег на голову и с тех пор стали для него хуже непроходящей зубной боли. Формально Красноштановы прибыли как эмиссары РОВС для повседневной связи с руководством «Треста», на самом деле – как соглядатаи Кутепова (ходили слухи, что Красноштанова приходится генералу племянницей).

Красноштанов был поручиком Георгием Радкевичем. Но верховодила у супругов жена, которая к тому же была лет на пять старше мужа – Мария Владиславовна Захарченко–Шульц, сущий дьявол в юбке. Экзальтированная фанатичка Белого движения, она, похоже, мнила себя не то русской Жанной д'Арк, не то по меньшей мере второй «кавалерист–девицей» Надеждой Дуровой.

Мария Владиславовна, урожденная Лысова, была воспитана и получила образование в знаменитом Смольном институте благородных девиц. Замуж вышла за поручика лейб–гвардии Семеновского полка Михно, который умер от ран в первые же месяцы мировой войны. Оставив крохотного ребенка на попечение родственников, Мария Владиславовна сумела пробиться в армию (правда, в отличие от героини Отечественной войны 1812 года Надежды Дуровой, ей не пришлось выдавать себя за мужчину; она вступила вольно–определяющейся в Елисаветградский гусарский полк, не раз ходила в разведку и была награждена двумя Георгиевскими крестами).

После Октября Мария Владиславовна сколотила в Пензенской губернии небольшой отряд и во главе его воевала с большевиками. Потом она очутилась в белой армии, где вторично вышла замуж за ротмистра Захарченко. Этот муж тоже погиб – под Каховкой.

С третьим – без памяти влюбленным в нее Георгием Николаевичем Радкевичем она, по ее собственным словам, обвенчалась «под ракитовым кустом». Иначе говоря, они состояли в гражданском браке. Вдвоем они очутились в эмиграции, вдвоем оказались в близком окружении генерала Ку–тепова и заслужили его полное доверие. С документами на имя четы Шульц Кутепов и послал их за кордон. «Супруги Красноштановы» – это была их совместная конспиративнаяя кличка.

Артузов поручил Красноштановых попечительству Стау–ница. Тот вначале поселил их на своей квартире в Серебряном переулке, затем подобрал для них надежную дачу в Лосиноостровской. Стауниц официально считался казначеем «Треста», ведал в нем всеми техническими и организационными делами. По той же причине Якушев познакомил и Шульгина со Стауницем, назвав последнего «нашим министром финансов». Стауниц Шульгину понравился, и он, в свою очередь, назвал его «мотором», человеком огромной воли и инициативы, соединяющим коммерческие умения с превосходными конспиративными способностями.

Столь лестная характеристика лишний раз подтверждает правоту Артузова, включившего Опперпута в операцию «Трест». Уж если он понравился самому Василию Витальевичу, то что уж говорить о куда менее значительных личностях, регулярно прибывавших из–за границы. Та же Марияя Владиславовна со временем вообще безоглядно влюбилась в Эдуарда Оттовича, что имело трагические последствия дляя их «любовного треугольника». «Трест» легализовал Захарченко–Шульц паспортом на имя Пелагеи Васильевны Березовской, Радкевича – паспортом на имя Дмитрия Тихоновича Карпова. Радкевичу – «Карпову» предоставили ларек на Центральном рынке. Торговля в нем легализовала отчасти его доходы. Но главное – ларек стал надежным «почтовым ящиком» организации.

Из Лосиноостровской Шульгин иногда в сопровождении Марии Владиславовны, иногда в одиночку время от времени выезжал в Москву. Как–то он зашел в кинотеатр «Метрополь» и посмотрел фильм «Броненосец „Потемкин“», о котором тогда говорили повсюду. Картина произвела на Шульгина отвратительное впечатление. Он сразу понял, что фильм, который несколько поколений советских, да и зарубежных кинокритиков по сей день называют гениальным, – всего лишь пропагандистская фальсификация, сработанная по социальному заказу талантливым режиссером Сергеем Эйзенштейном. (Отметим, что антисемитизм Шульгина в данном случае ни при чем, он знал, что Эйзенштейн не еврей, как полагали многие, а обрусевший немец.)

Шульгину было прекрасно известно, что восстание на «Потемкине» было на самом деле бунтом анархиствующих матросов, что ни о каких червях в мясе и речи быть не могло (о тогдашнем рационе не то что привилегированных военных моряков, но и обычных солдат, бойцы Красной, затем Советской, а ныне Российской армии и мечтать не могли), что знаменитая сцена, когда группу матросов накрывают брезентом для расстрела, как и еще более известная сцена с лестницей, – плоды буйной фантазии режиссера, которые наивный советский зритель принял за достоверные факты. И уж совсем отвратительными, способными пробудить в зрителе самые низменные чувства, справедливо посчитал Шульгин сцены зверской расправы осатаневшей матросни с офицерами броненосца…

Мучительно долго для Шульгина тянулись дни в ожидании чуда. Наконец из Винницы «вернулся» человек «Треста». На самом деле туда никто и не выезжал. Всю поисковую работу по распоряжению Артузова провели оперативные работники на месте. Они достоверно установили, что сын Шульгина действительно находился на излечении в Винницкой психолечебнице, но скончался задолго до поездки Василия Витальевича в СССР. Однако о смерти Вениамина решено было по ряду соображений Шульгину не сообщать. Якушев с искренним сожалением сказал ему, что ни среди больных, ни среди обслуживающего персонала лечебницы никого, кто мог бы оказаться Вениамином, не обнаружено. В сущности, это соответствовало действительности ^{28} .

В эти московские дни Шульгин еще несколько раз встречался с Якушевым и другими руководителями «Треста». Следует сообщить читателю, что генерал Врангель, если и не отвергал «Трест», подобно сенатору Чебышеву, относился к нему со значительным сомнением. Артузов знал об этом. Посему Якушев несколько раз вполне определенно высказал Шульгину свое огорчение, даже обиду на Врангеля. Шульгин его понял и принял такое решение: «Если, даст Бог, яя благополучно вернусь в эмиграцию, попытаюсь изменить точку зрения генерала Врангеля на „Трест“ в благоприятную сторону. Должен сказать, что я с величайшим удовольствием и даже, можно сказать, с энтузиазмом принял это поручение».

Из Москвы Шульгин направился в Ленинград – новая масса ярких впечатлений. Не преминул посетить Зимний дворец, где, в частности, осмотрел экспозицию Музея революции.

«Перед одним портретом я простоял довольно долго. Это был господин средних лет, с большими усами. Лицо такое, какое бывает у еще молодых мужчин, когда у них уже начинает сдавать сердце.

Этот господин был мне, скорее, несимпатичен, во всяком случае, очень далек от меня. Между тем это был я собственной персоной».

На последней, после возвращения в Москву, встрече с Якушевым (именно тогда Василию Витальевичу и сообщили о безрезультатности поисков сына) Шульгин, приняв горькую весть с мужеством, спросил, что он может сделать в благодарность для «Треста». Помимо, разумеется, данного ранее обещания переговорить с Врангелем.

Подумав с минуту (хотя соответствующее решение уже было принято руководством ОГПУ), Якушев ответил, что, мол, хорошо бы, если бы Шульгин по возвращении написал о поездке книгу.

Поначалу Шульгин запротестовал. Как же так, это может навредить «Тресту», направить чекистов на след. Но после долгих переговоров и уговоров он согласился, но с условием: перед публикацией он пришлет экземпляр рукописи в Москву, чтобы из текста убрали все лишнее и опасное.

– Невероятно! – воскликнул Артузов, когда Якушев доложил ему о требовании будущего автора. – Я думал об этом, но просто духу не хватило высказать такое предложение через вас первым! Это могло бы натолкнуть Шульгина на некие размышления, не в нашу, разумеется, пользу…

6 февраля 1926 года Шульгин выехал из Москвы в Минск в сопровождении все того же Антона Антоновича. Через границу в Польшу его перевел старый знакомец – «контрабандист Иван Иванович».

Книгу под названием «Три столицы» (имеются в виду Киев, Москва и Ленинград) Шульгин написал довольно быстро. Лейтмотивом ее стали замечательные слова автора: «Когда я шел туда, у меня не было родины. Сейчас она у меня есть».

Резонанс в эмигрантской среде книга вызвала необычайный. Как и было оговорено, до сдачи рукописи в издательство Шульгин прислал по каналам «Треста» один экземпляр в Москву. Так что еще до ее выхода в свет (в январе 1927 года) рукопись внимательно прочитали Менжинский и Артузов. Из текста убрали всего–навсего две строчки, которые могли «расшифровать» кое–кого. Оставили даже резкие высказывания Шульгина в адрес Ленина. (Кстати, спустя десятилетия Василий Витальевич пожалел, что допустил эти пассажи ^{29} .)

Еще до выхода книги у Шульгина было множество встреч с деятелями эмиграции. Один только бывший сенатор Че–бышев (который, кстати, прекрасно помнил своего прежнего помощника Дорожинского) после очередного восторженного рассказа Шульгина о своей замечательной поездке, о чудесных людях из «Треста», с которыми познакомился в пути и на местах, вернулся домой в подавленном настроении и 26 октября 1926 года записал в своем дневнике: «Странно! Или я чудовищно ошибаюсь в своих предположениях, или Кутепов, Гучков, Шульгин – жертвы чудовищной провокации».

Чебышев употребил слово «провокация». Ничего другого в силу своих взглядов и убеждений написать просто не мог, так что обижаться на него не стоит.

Автор данной книги придерживается другого мнения: операция «Трест» была не политической провокацией, а именно операцией,масштабной, многоходовой, классической, блистательно проведенной.

Но в одном Чебышев прав: он оказался единственным, кто догадался, что названных им трех весьма умных людей, мягко говоря, обвели вокруг пальца не менее умные люди с Лубянки. Если угодно, от «А» до «Я», в буквальном смысле – от Артузова до Якушева ^{30} .

РАЗГРОМ САВИНКОВЩИНЫ

В информации из Парижа сообщалось, что даже после ликвидации в 1922 году почти всех ячеек НСЗРС на советской территории Савинков не отказался от намерения создать под своим командованием единый центр антибольшевистской борьбы.

В ГПУ возникла идея «помочь» Савинкову, чтобы вывести его самого в Россию или Белоруссию и здесь окончательно обезвредить.

Председатель ГПУ поставил задачу: Савинкова необходимо арестовать на советской земле и предать открытому суду.

– Суду? – переспросил Артузов.

– Именно. Савинков – персонифицированное воплощение всей обозленности, ненависти, преступлений нынешней контрреволюции. В лице Савинкова мы и будем ее судить. Пролетарское правосудие не руководствуется чувством мести, но кровавый облик савинковщины обязательно должен быть обнажен перед рабочими и крестьянами, да и перед общественным мнением на Западе – убедительно и абсолютно.

– Это на суде, – с некоторым оттенком скептицизма в голосе протянул Менжинский.

– Ох уж эти законники! – засмеялся Дзержинский, явно намекая на высшее юридическое образование своего заместителя.

– Я не об этом, – невозмутимо отозвался Вячеслав Рудольфович, – я о задержании.

– А тут уж вам и карты в руки. Насколько я помню, вы лично знакомы с Борисом Савинковым, стало быть, его психологию, характер, амбиции знаете.

– Знаю, Феликс Эдмундович, потому многие трудности и предвижу. Савинков не просто умен и опасен, в вопросах конспирации он и талантлив, и опытен. – Менжинский встал, сделал несколько шагов по паркету, на секунду задумался. – С Савинковым и его братом я познакомился, будучи еще студентом юридического факультета Санкт–Петербургского университета. Потом и в ссылке встречались, и в эмиграции. Дискутировать приходилось.

– Вы сказали – с братом, – поинтересовался Арту–зов. – Это Виктор, что ли, из юристов, казачий есаул?

– Нет, что вы. Юристом был старший брат, Савинков Александр, он погиб потом на царской каторге. Одаренный был человек, хотя путаник страшный.

Дзержинский деликатно постучал тихонько пальцами по столу, словно возвращая Менжинского в день нынешний.

– Я предлагаю, – сказал он, употребив это слово как синоним другого – «приказываю», – такой план, в общих чертах, разумеется. Единственная наживка, на которую мы можем поймать Савинкова, – предложить ему занять пост вождя солидной контрреволюционной организации, здесь якобы существующей. И которая ждет не дождется, когда он, вождь, лично прибудет в Россию, чтобы поднять всенародное восстание против советской власти. Честолюбие, маниакальная убежденность в своей исключительности и незаменимости – вот те струны характера Савинкова, на которых мы будем играть.

Так было положено начало операции, вошедшей в историю ВЧК—ОГПУ под названием «Синдикат–2». Операции, в которой так ярко проявились все сильные стороны личности Артузова как контрразведчика и человека.

Что же касается слов Дзержинского, что пролетарское правосудие не руководствуется мотивами мести, то сегодняя некоторые сторонники радикального переписывания (а отнюдь не естественного переосмысления) отечественной истории, особенно ее советского периода, воспринимают их как лицемерие. Но это не так. Напомним, что именно по рекомендации Феликса Эдмундовича в годы Гражданской войны смертная казнь отменялась (кроме прифронтовой полосы) и была возвращена только из–за резкого обостренияя вооруженной борьбы и роста бандитизма. Самым суровым наказанием для контрреволюционеров после смертной казни было заключение в концлагерь до окончания Гражданской войны (или высылка из страны). По сей день некоторые историки относят высылку за границу нескольких десятков известных русских мыслителей, ученых, писателей к самым страшным преступлениям Ленина и ГПУ. Однако никто не думает о том, что высылка на самом деле многим из них спасла жизнь. Несомненно, большинство высланных во времена сталинского большого террора были бы расстреляны.

* * *

Как внешность человека, манеры поведения, наконец, привычки соотносятся с его личностью? Тут, как известно, единого мнения нет, потому возможны и крайние точки зрения. Существуют, к примеру, теории, прямо связывающие внешний облик с конкретными наклонностями. Самая радикальная из них – теория итальянского психиатра Чеза–ре Ломброзо, утверждавшего, что ему достаточно взглянуть на человека, причем незнакомого, чтобы определить наличие у него (или отсутствие) тех или иных преступных наклонностей.

И наоборот, существует народное выражение, подкрепленное жизненным опытом каждого из нас, что внешность бывает обманчива. Как бы то ни было, развернутый портрет человека, отражающий и его внешний облик, и характер, и поведение как форму общения с людьми, всегда представляет интерес, особенно если это человек выдающийся, а портрет сделан умным, внимательным и объективным наблюдателем. Более того, подобное «изображение» не только интересно для современников, но и ценно для истории.

На день написания этой книги был жив только один человек, близко знавший Артузова. Вот почему так дорого описание, которое дал своему начальнику и старшему товарищу Борис Игнатьевич Гудзь, работавший с ним неоднократно во внеслужебной обстановке ^{31} .

Итак, каким запомнился ему Артузов?

«Артур Христианович был невысокого роста. Коренастый крепыш. Шея крепкая, короткая, бицепсы рук и икры ног были почти одинакового размера с шеей. Особенно это было заметно, когда он носил сапоги. Кисти рук небольшие, но очень сильные. Его необычайная физическая сила сочеталась с крепкими нервами.

К тому же он умел быть тактичным. Помнится, однажды вскоре после Гражданской войны они по молодости затеяли с известным чекистом Ефимом Евдокимовым спор: у кого руки крепче. А надо сказать, что Евдокимов тоже силенкой не был обижен. Тут же засучили рукав, сцепили пальцы рук друг друга, уперлись локтями о стол. Теперь такое единоборство называется по–английски армрестлингом, по нему даже чемпионаты мира проводятся. Ну а у нас на Руси оно бытовало испокон веков и никак не называлось. Правило одно: локоть от стола не отрывать. Побеждает тот, кто припечатает кисть соперника к поверхности стола. Зрелище, когда состязаются люди, примерно одинаково сильные, впечатляющее.

В тот раз победителем вышел Евдокимов, чем осталсяя весьма доволен. Радовался как мальчишка. Однако по хитрой улыбке Артузова я понял, что он умело поддался сопернику. Дело в том, что поединок проходил на «территории» Евдокимова, за ходом борьбы наблюдали его подчиненные. И дипломат Артузов не хотел сконфузить обидчивого Евдокимова перед его сослуживцами.

Голова у Артузова была крупная, лоб широкий. Темные пышные волосы, но уже в 23—24 года с заметной проседью. Скулы широкие. Носил коротко стриженные усы и бородку клинышком. Когда задумывался, теребил кончик бородки. Брови широкие, с надломом. Глаза большие, темно–серые, очень умные и выразительные. В романе Льва Никулина «Мертвая зыбь» Якушеву приписано выражение, что Артузов в смокинге выглядел бы чуть ли не аристократом. Это не так, при невысоком росте Артузова, его широкоплечей фигуре штатское платье ему вообще не шло. А костюм военного образца, с брюками, заправленными в сапоги, шел. Когда яя увидел впервые в 1918 году Кедрова и Артузова, одинаково одетых в черные косоворотки, подпоясанных солдатским ремнем, в брюках, заправленных в сапоги, оба с окладистой бородой ^{32} , они произвели на меня впечатление народовольцев. Было в Артузове что–то от Желябова и Халтурина. Фигура плотная. Походка легкая и быстрая. Часто носил (особенно в последние годы) военную форму с ромбами в петлицах.

За годы долгой с ним совместной работы я никогда не видел его в служебной обстановке с расстегнутым воротом гимнастерки. Но в домашней обстановке, особенно на грядках огорода (у него был небольшой дачный участок в Одинцове), его костюм был предельно прост, часто он ходил даже без рубашки. Дача, весьма скромная, к слову, представляла для него интерес лишь как место, где он мог возиться на земле: он очень любил землю, сказывались, должно быть, гены швейцарского крестьянина.

Из привычек еще помню, что он часто закладывал большой палец правой руки за борт кителя или обе руки засовывал под мышки, буквой «Ф»: как раньше по старой азбуке говорили, «фертом». Работая, он часто расхаживал по кабинету. В эти минуты у него появлялась какая–то особая пружинящая походка, он словно скользил по паркету. Отдыхая, любил откинуться в кресле.

В разговоре у Артузова часто проскальзывали нотки юмора, иногда легкой и деликатной иронии, а то и сарказма. Он умел располагать к откровенной беседе. В сугубо официальной обстановке, даже отдавая приказы и распоряжения, не терпел казенщины и формализма.

У него было гладкое, без морщин лицо. Однако, видимо, потому, что носил бородку и усы, а волосы были с сильной проседью, выглядел старше своего возраста, лет на пять– восемь.

Артур Христианович никогда не курил и не пил. Много раз я бывал в его доме, в том числе и по праздникам, но не видел на столе не то чтобы водки, но даже сухого вина. И вот что странно: Артузов не выносил ничего сладкого. Чай и кофе пил без сахара, не ел конфет, пирожных и сладких ягод, тем более арбузов и дынь. Вероятно, такова была особенность его организма.

Характер у Артузова был ровный и легкий. Конечно, иногда он бывал в плохом настроении, но никогда не переносил его на людей, соприкасавшихся с ним в эти минуты по работе. Всегда был вежлив и корректен. Терпеливо и доброжелательно выслушивал человека. Всегда смотрел собеседнику в глаза прямо, с интересом и любопытством. Рассказчиком он был исключительно интересным, обладал совершенно грамотной русской речью.

Его лекции на курсах ГПУ пользовались большой популярностью – такое мнение мне не раз высказывали чекисты, в свое время учившиеся в Москве. Конечно, большое значение имело само содержание его лекций. Они всегда отражали проведенные им дела. Говорил Артузов не только об успехах, но о неудачах и даже провалах.

Артузов с большой щепетильностью, доходящей до педантизма, относился к написанию и редактированию различных служебных документов, приказов, которые составлял сам, или к проектам, которые ему приносили подчиненные на подпись. Грамматику он знал безукоризненно, почерк у него был мелкий, не каллиграфический, но разборчивый. Знал несколько языков: французский, немецкий и английский, лучше – немецкий.

Артур Христианович любил спорт, вернее, физкультуру, физический труд. Ходил на лыжах, катался на фигурных коньках, даже выполнял элементы «школы», очень неплохо ездил верхом (в свое время он занимался в школе верховой езды), хорошо стрелял из пулемета, управлял автомобилем.

Отличительной чертой Артура Христиановича была исключительная скромность, даже иногда (в неслужебной обстановке) какая–то стеснительность. Любил петь. У него был сильный драматический тенор, с этаким металлическим оттенком. Он часто пел дома, в кругу близких друзей. Иногда пел и дуэтом. Артузов любил театр, живопись, литературу, особенно поэзию. В юности он и сам писал стихи, большей частью сатирические.

Артузов был очень внимателен к людям. С большим уважением относился к родителям, ближе был к матери – Августе Августовне. Был хорошим товарищем. В отношениях с коллегами у него было много общего с Менжинским. Дзержинский был для него большим авторитетом, но по характеру он был схож именно с Менжинским.

У Артура Христиановича было трое детей – сын Камилл и две дочери. Относился он к ним как старший товарищ, просто и уважительно, так же вел себя и с детьми своих товарищей. Свою дачу он шутливо называл Лиденоры – в честь дочерей Лиды и Норы.

А еще Артузов был очень самокритичен. Подчиненным прощал их ошибки, себе – никогда и открыто их признавал. К тому же был доверчив, порой даже наивен, что весьма необычно для профессионала разведки и контрразведки столь высокого класса. В совокупности подобные черты характера при определенных обстоятельствах могут привести к трагедии. Такое и произошло с Артузовым. В 1937 году… »

Люди, знавшие Артузова, рассказывали автору о некоторых других его пристрастиях. Так, в очень редкие минуты отдыха, чтобы как–то отвлечься от серьезных дел, он предавался мелкобуржуазному занятию провинциальных салопниц: раскладывал… пасьянсы! Особенно уважал «Могилу императора», который сходился весьма редко.

Еще он любил на даче возиться с мотоциклом. Даже не ездить, а именно возиться: отлаживать мотор, регулировать тормоза, систему зажигания и т. п. Видимо, сказывалась его всегдашняя тоска по деятельности инженера.

* * *

Все последующие дни Артузов занимался разработкой новой операции. С Менжинским встречался каждый вечер – высказывал свои соображения, отстаивал их при критическом штурме Вячеслава Рудольфовича. Так отшлифовывалась и принималась каждая деталь. От некоторых внешне эффектных и заманчивых комбинаций и ходов пришлось отказаться.

– Знаете, Артур Христианович, – сказал как–то Менжинский, – у англичан есть поговорка «This is too good, to be true» – «Слишком хорошо, чтобы быть правдой». Знаете, когда все идет гладко, это уже вызывает подозрение. Не бывает так в жизни, согласитесь. Савинков – конспиратор с огромным опытом. К тому же дело Азефа и для него не прошло бесследно. Когда он планирует операцию, то обязательно закладывает в нее избыточный запас прочности на случай, если какие–то частности не сработают. Он по опыту знает, что в долгой войне без поражений и провалов не обойтись. А вы хотите обеспечить ему сладкую жизнь, одни успехи для повышения веса нашего «Синдиката». Савинков этому никогда не поверит.

Артузов в подобных случаях не обижался. Он глубоко уважал Менжинского за огромные знания, ум, опыт. А потому свое мнение отстаивал в разговорах с ним горячо и упорно, но без упрямства. Если аргументы собеседника оказывались сильнее, умел согласиться с ними. Кстати, точно так же он вел себя и с подчиненными. Вот и сейчас, признав правоту Менжинского, отказался от «гладкописи», ввел в разработку определенные канавки и кочки, для большего правдоподобия и жизненной убедительности.

Все это, однако, касалось лишь общей схемы – тут помогал и первый опыт с «Трестом». В эту схему предстояло внести множество поправок, дополнений, обусловленных развитием реальных событий и личными качествами конкретных людей, которым предстояло принять участие в операции, причем с обеих сторон.

Артур Христианович изучил десятки савинковских агентов – либо задержанных в последнее время, либо находящихся под наблюдением контрразведчиков. Помогла информация, полученная при допросах Опперпута. Наконец у него появились основания прийти к Менжинскому с предварительным докладом.

– Кажется, нам удалось тут подобрать ключик, который, по моим предположениям, может открыть савинковские двери.

– Кто это? – оживился Менжинский.

– Шешеня…

Об аресте этого человека Менжинский, конечно, уже знал.

Бывший адъютант Савинкова – казачий сотник ^{33} Леонид Шешеня был послан на связь с ранее заброшенными на советскую территорию агентами. Он был родственником, а точнее, свояком Ивана Фомичева – влиятельного представителя Савинкова в Вильно ^{34} и частично в Варшаве. Арестовали Шешеню при попытке перейти границу. Савинков о его задержании еще ничего не знал. Менжинский сразу задал главный вопрос:

– Показания этот Шешеня дает?

– Дает. Назвал всех агентов, к кому шел. Мы их изъяли. Один представляет интерес.

– Чем?

– Он поселился в Москве около года назад, устроился охранником на железной дороге. Не исключено, конечно, что законсервирован, но, по–моему, просто ничего не хочет делать. Живет тихонько, и все. Семейный.

– Фамилия?

– Зекунов Михаил Дмитриевич.

– С Шешеней знаком?

– Нет. Они вообще люди разные. Шешеня просто солдат, служака. Савинкову такой нужен только как преданный исполнитель несложных заданий. Привезти, отвезти, проверить. Ну и стрелять, естественно, умеет. Зекунов интеллигентнее, похоже, и совестливее.

– Что ж, – сказал Менжинский после некоторого размышления. – Арест обоих зашифруйте, обеспечьте секретность содержания и приступайте к разработке.

– Хорошо.

– Кого из сотрудников назначаете на главную роль?

– Андрея Павловича Федорова.

– Чем обосновываете?

– Деловыми качествами. Прекрасное образование – Мариупольская гимназия. По образованию – юрист, знает языки. До революции боевой офицер. С начала Гражданской – в Красной армии. Забрасывался в тыл к белым в качестве военного разведчика, действовал под видом белогвардейского офицера. Тверд, решителен, находчив, умеет отстаивать собственное мнение. Это очень важно, если придется столкнуться лично с Савинковым, вы же знаете, как он умеет подавлять людей. Еще одно соображение. Савинков писал как–то военному министру Франции, что советская власть в России может быть свергнута только русскими крестьянами. А Федоров внешне – типичный крепкий и сметливый русский крестьянин. Он уже внешне будет импонировать Савинкову как человек из гущи народа, а не говорун из интеллигенции, каких при нем и своих достаточно.

– Что ж, выбор, похоже, удачен. Я знаю Федорова, правда, не так много о его достоинствах.

– Значит, начинаю работать.

– Работайте. Через несколько дней будьте готовы доложить обо всем председателю.

XII Всероссийская конференция РКП(б), собравшаяся в августе 1922 года, как раз когда началась операция «Синдикат–2», отметила, что первый год новой экономической политики, совпавший с голодом и нажимом международной реакции, вызвал усиление антисоветской деятельности остатков разгромленных буржуазных и мелкобуржуазных партий.

Не было ничего удивительного, что в нэповской лихорадке родились новые антисоветские центры и организации. Так, в Москве появилась и группа «Либеральные демократы». Программа организации была настолько аморфна и расплывчата, что позволяла присоединиться к ней любому антисоветчику, кроме разве что откровенных охотнорядцев. Идеальная среда для пышного расцвета эсеровского савинковского вождизма. Был, правда, у ЛД и один недостаток – группа эта в действительности никогда не существовала. Требовалось убедить Савинкова не только в ее реальном наличии, но и в том, что она способна поднять восстание в масштабах всей страны. Единственное, чего якобы для этого не хватало, так это присутствия самого Савинкова как общепризнанного всенародного руководителя.

Председатель ГПУ, ознакомившись с планом «Синдикат–2», операцию утвердил. Еще раз попросил Менжинского и Артузова непрерывно держать его в курсе всех дел, связанных с Савинковым. Утвердил он и кандидатуру Федорова на роль полномочного представителя и одного из руководителей ЛД. Псевдоним Федорову был выбран Мухин, имя и отчество оставили настоящие – Андрей Павлович.

Для Зекунова Артузов придумал роль серьезную и интересную. Надо сказать, что этого савинковского эмиссара Артузов вычислил безошибочно. Зекунов в душе давно отошел от антисоветской деятельности, он и в самом деле ничего не делал в качестве резидента НСЗРС в Москве, очень тяготился своим прошлым и, в сущности, занял вполне лояльную

позицию по отношению к советской власти. Зекунов согласился помогать ГПУ, и забегая вперед скажем, что с порученным ему делом он справился успешно. Ему был присвоен псевдоним «Михайловский».

Шешеня был изрядно туповат. Как говорится, «чело его не омрачала печать мудрости». Каждую комбинацию с ним приходилось отрабатывать до мелочей, поскольку самостоятельно действовать он просто не был способен. И это притом что ему присвоили зажигательный псевдоним «Искра».

В условленный срок Шешеня послал Савинкову первое донесение, в котором информировал своего бывшего хозяина о политическом положении в советской России, сообщал, что появились новые силы, способные выступить против большевиков.

Новое письмо – Шешеня докладывает Савинкову о плодотворной работе в Москве эмиссара НСЗРС Зекунова. Следует перечень диверсий, актов террора и саботажа, якобы предпринятых в последнее время Зекуновым и завербованными им людьми.

Наконец настала пора для реализации замысла. Савинкову сообщают, что в Москве Зекунов встретил надежного человека, сослуживца по белой армии, бывшего офицера, Андрея Павловича Мухина. После осторожных взаимных прощупываний Мухин сознался Зекунову, что является одним из руководителей подпольной организации «Либеральные демократы». Более того, Мухин даже предложил Зеку–нову вступить в эту организацию.

Шешеня сообщал, что, по словам Зекунова, в рядах ЛД нет должного единства. Существуют две примерно одинаковые по численности группы – «активисты» и «накописты». Первые требуют развязывания террора и диверсий, вторые ждут подходящего случая и подходящей обстановки. В итоге организацию раздирают противоречия: «У нас нет такого человека, который мог бы сплотить наше движение».