Текст книги "Летающая тарелка одиночества"

Автор книги: Теодор Гамильтон Старджон

Однажды ей показалось, что она нашла выход. Люди не хотели с ней знаться, и она начала читать. Некоторое время книг ей вполне хватало, но очень скоро она обнаружила, что большинство романов ничем не лучше фильмов, в которых почему-то рассказывается исключительно о белокурых красотках, которым принадлежит весь мир и которые вертят им как хотят. Тогда она попыталась поближе познакомиться с деревьями или животными. Мерзкий маленький бурундучок, запутавшийся в проволочной изгороди, пребольно укусил ее, когда она попыталась его освободить. Из этого она заключила, что даже животные не хотят иметь с ней никаких дел. Деревьям же она была совершенно безразлична.

Именно тогда ей пришла в голову идея с бутылками. Она собрала их столько, сколько сумела найти, положила в каждую по записке и плотно заткнула. С тех пор она часто уходила на много миль вверх или вниз по побережью и, найдя подходящее место, бросала бутылки в воду, стараясь зашвырнуть их как можно дальше от берега. Она верила, что если такая бутылка попадет в руки подходящему человеку, он получит единственную вещь в мире, которая сможет ему помочь.

Затея с бутылками поддерживала ее полных три года. Каждому человеку необходим свой собственный секрет, свое маленькое дело, которое он может делать втайне ото всех. Но в конце концов пришел день, когда она поняла, что продолжать бессмысленно. Можно сколько угодно пытаться помочь кому-то, кто может быть существует, однако рано или поздно наступит момент, когда ты уже не в силах будешь лгать себе, что такой человек действительно есть.

И тогда все. Конец.

***

– Ты не замерзла? – спросил я, когда она закончила свой невеселый рассказ. К этому времени шорох прибоя почти затих, а лежащие на песке тени заметно удлинились.

– Нет, – отозвалась она из темноты и внезапно добавила:

– Ты, наверное, подумал, что я злюсь на тебя, потому что ты видел меня голой?

– У тебя есть полное право сердиться.

– А знаешь, мне на самом деле все равно. Я просто… То есть, я бы не хотела, чтобы ты увидел меня даже в вечернем платье или в простом рабочем комбинезоне. Мое тело не прикроешь, оно здесь… более или менее. Я просто не хотела, чтобы ты видел меня.

– Именно я, или любой другой человек? Она слегка заколебалась.

– Ты.

Я встал и, слегка потянувшись, прошелся туда-сюда по песку, размышляя.

– Разве ФБР не мешало тебе бросать эти бутылки?

– Разумеется, мешало. Страшно подумать, сколько денег честных налогоплательщиков они потратили, чтобы их собрать. Время от времени они все еще устраивают, так сказать, выборочные проверки, однако даже им это начинает надоедать. Ведь в каждой записке – одни и те же слова…

Она рассмеялась, изрядно удивив меня. Я не думал, что она все еще на это способна.

– Чему ты смеешься?

– Над чем, вернее – над кем, – поправила она. – Над ними всеми – над судьями, тюремщиками, музыкальными автоматами – над людьми. Ты, наверное, думаешь, что, если бы я с самого начала сказала им всю правду, это избавило бы меня от многих неприятностей? Поверь, это не так.

– Не так?

– Нет. Мне бы просто не поверили. Им нужно было только одно – новое оружие. Сверхзнания сверхнарода из далекой галактики, чтобы, если получится, вышибить дух из этого сверхнарода. А если не получится, то из нашего… Все эти умные головы… – Она фыркнула, но скорее недоуменно, чем насмешливо. – Когда все эти генералы и высокопоставленные чиновники думают о «сверхрасе», они имеют в виду сверхнауку. Неужели никто из них ни разу не задумался о том, что сверхнарод – это еще и сверхчувства: сверхсмех или, например, суперголод? Она немного помолчала.

– Почему ты не спрашиваешь, что сказала тарелка? – спросила она неожиданно.

– Я сам тебе скажу, – выпалил я.

 
«То одиночество, что в нас порой таится,
Другим и в страшном сне не снится.
Его мы рады б разделить,
Как делят воду с тем, кто хочет пить.
Так одинок и я. Так знай же, брат,
Что в бесконечности, где только свет блуждает,
Всегда найдется кто-то, кто себя
Стократ ненужней и слабей считает…»
 

– Господи Иисусе! – с глубоким и искренним волнением воскликнула она и снова заплакала. – А как… кому оно было адресовано?

– «Самому одинокому»…

– Откуда ты знаешь? – прошептала она.

– Разве не эти строки ты отправляла в своих бутылках?

– Да, – сказала она. – Когда становится невмоготу, когда никому нет до тебя никакого дела, и никто… Тогда ты бросаешь в море бутылку с запиской и чувствуешь, как твое одиночество становится чуточку меньше. И ты сидишь и думаешь о ком-то, кто когда-нибудь, где-нибудь ее подберет. Подберет и впервые узнает, что даже самое страшное можно как-то понять, объяснить…

Луна клонилась к дюнам, и прибой совсем замолчал. Мы сидели, подняв головы, и смотрели на звезды. Потом она сказала:

– Мы даже не знаем, на что похоже одиночество. Все думали, что летающая тарелка – это тарелка, но на самом деле это была бутылка с запиской. Ей пришлось пересечь самый большой океан – весь космос – и шансы на удачу были ничтожными… Одиночество?.. Нет, мы не знаем настоящего одиночества!

Когда мне показалось, что она достаточно успокоилась, я спросил, почему она решила покончить с собой.

– То, что сказала мне летающая тарелка, – ответила она, – очень помогло мне. И я решила… отплатить тем же. Я чувствовала себя недостойной никакой помощи, но мне необходимо было убедиться в том, что я не настолько плоха, чтобы не иметь права помогать другим. Я никому не нужна? Пусть так. Но знать, что никто, ни один человек в мире не нуждается в моей помощи… Этого я уже не вынесла.

Я глубоко вздохнул.

– Я нашел одну из твоих бутылок два года назад. С тех пор я искал тебя – изучал карты течений, метеосводки и… странствовал. Наконец я услышал о тебе и твоих бутылках. Кто-то сказал мне, что ты больше не пускаешь их по волнам, но часто гуляешь по дюнам ночью, Я сразу понял – почему. И всю дорогу бежал бегом…

Мне потребовался еще один глоток воздуха, чтобы продолжить.

– У меня изуродована нога. Я умею мыслить ясно, но слова, которые я произношу вслух, совсем не те, что звучат в моей голове. Мой нос похож на баклажан! У меня никогда не было женщины. И еще ни разу меня не приняли на работу, где хозяевам пришлось бы смотреть на меня при дневном свете. А ты… прекрасна, – закончил я. – Ты – прекрасна!

Она ничего не сказала, но мне показалось, будто от нее исходит свет – гораздо более яркий и чистый, чем отбрасывает искушенная луна. И, кроме всего прочего, это означало, что и одиночество когда-нибудь кончается для тех, кто был одинок целую вечность.