Текст книги "Рассказы-2"

Автор книги: Теодор Гамильтон Старджон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

НЕРАСТОРЖИМАЯ СВЯЗЬ

Баджи проскользнула в лабораторию как всегда без стука. Она порозовела и запыхалась, в се глазах сверкало нетерпение и любопытство. – Ну, что там у тебя, Мули?

Муленберг ногой захлопнул дверь покойницкой, не дав Баджи заглянуть внутрь.

– Ничего, – ответил он с напускным равнодушием. – А в списке тех, кого я не хочу видеть – сейчас это все на свете – ты стоишь первой. Уходи.

Баджи сунула перчатки в большую сумку, висевшую через плечо, и бросила ее на прозекторский стол в дальнем конце лаборатории:

– Меня не проведешь. Я же видела у ворот «мясницкий» фургон. И знаю, что в нем. Там были два трупа из парка. Эл рассказал.

– Этому Элу, который только и делает, что жмуриков по городу катает, не мешало бы заштопать рот, – с горечью буркнул Муленберг. – Нет, эту парочку ты не увидишь.

Баджи подошла к нему вплотную. Несмотря на раздражение, он не мог не заметить, какие мягкие и пухлые у нее губы. «Но всегда ли они такие?» подумал он и расстроился еще больше, вспомнив – Баджи запросто может прикинуться такой соблазнительной, что у любого мужика пар из ушей повалит. Ее чары и на него подействовали – за это он себя возненавидел.

– Отойди от меня, – проворчал Муленберг, – ничего не выйдет.

– Что именно? – промурлыкала Баджи. Муленберг заглянул ей прямо в глаза и промямлил, что предпочел бы Баджи, даже возведенной в двенадцатую степень, кусок сырой печенки.

Ее губы утратили мягкость, но и жесткими не стали. Она лишь добродушно рассмеялась:

– Раз обольстить тебя не удается, попробую убедить.

– Пустое, – отозвался Муленберг. – К тем двоим я тебя все равно не пущу, ничего о них не скажу и тебе не удастся накормить обывателя очередной порцией кровавой стряпни, которая у вас в газете именуется репортажем с места события.

– Как хочешь, – вдруг сдалась Баджи, прошла к прозекторскому столу и вытащила из сумки перчатки. – Прости, что оторвала тебя от работы. Тебе явно хочется побыть одному.

Муленберг уставился на нее молча – от удивления у него отвисла челюсть. Он стоял и смотрел, как Баджи вышла из лаборатории, как притворила за собой дверь, но тут же вновь се распахнула и обиженно спросила:

– Может, скажешь хотя бы, почему не хочешь говорить об этом убийстве? Он почесал в затылке.

– Ладно, скажу, – если будешь паинькой. – Муленберг умолк, затем продолжил:

– Не твоя это епархия, вот и все. Лучше, пожалуй, не выразишься.

– Двойное убийство на Лавер-лейн – не моя епархия? Да я только и пишу о том, как «вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…».

– Баджи, на сей раз дело нешуточное. Оно ужасное. Попросту отвратительное. И очень серьезное – но по соображениям, совершенно отличным от тех, какие ты хочешь обрушить на читателей.

– Что же это за соображения?

– Медицинские. Биологические. Социальные.

– В моих статьях биологии всегда хоть отбавляй. И социального пафоса тоже: они пестрят банальностями о пороках общества – так я разбавляю сексуальные сцены. Или ты не знал? В общем, у нас остались только медицинские соображения. Что в них особенного?

– Уходи, Баджи.

– Брось, Мули. Меня уже не проймешь ничем.

– Знаю. В твоих репортажах больше клинических подробностей, чем в учебнике анатомии. Но все же, Баджи, об этом деле я лучше помолчу.

«Доктор Муленберг, подающий надежды молодой биолог и медэксперт городского полицейского управления заявляет: сам факт жестокого убийства двух человек и нанесения им тяжких увечий – мелочь по сравнению с теми ужасами, что таятся за этим преступлением. С медицинской точки зрения оно необъяснимо, считает Муленберг». Тут Баджи ему подмигнула:

– Ну как, звучит? – Она взглянула на часы:

– Успею вставить в утренний выпуск, если удачную «шапку» придумаю. Что-нибудь вроде: «Врач теряет дар речи от ужаса». И подзаголовок: «Медэксперт скрывает подробности двойного убийства». А внизу твоя фотография.

– Только посмей такое напечатать, – взревел Муленберг. – Да я тебя!..

– Ладно, остынь, – взмолилась Баджи, стремясь его успокоить. – Не стану. Правда, не стану!

– Обещаешь?

– Клянусь, Мули, если только…

– С какой стати мне с тобой торговаться? – воскликнул он. – Ну-ка вон отсюда! – Он хотел захлопнуть дверь у Баджи перед носом, но девушка сказала: «А что, если в редакционной статье поднять вопрос: «Имеет ли право мед-эксперт утаивать сведения о маньяке-убийце и его методах?». Произнеся эту тираду, она захлопнула дверь сама. Муленберг закусил губу – да так сильно, что чуть не вскрикнул от боли. С возгласом «Погоди!» он выскочил в коридор.

Баджи закуривала, прислонясь спиной к дверному косяку.

– А я и так, – резонно заметила она.

– Ну-ка, пойдем! – рявкнул он, схватил ее за руку, втащил в лабораторию и хлопнул дверью.

– Что за грубости? – пожаловалась Баджи, потирая руку и ослепительно улыбаясь.

– От тебя иначе, как все рассказав, не отделаешься.

Так?

– Так. Лучше всего будет, если ты дашь мне эксклюзивное интервью.

– А ты потом извратить каждое мое слово, – хмуро отозвался Муленберг и, взглянув на Баджи, буркнул:

– Ладно, садись.

– Слушаю и повинуюсь.

– Не отвлекайся. – В словах медика впервые промелькнула характерная ирония. Рассеянно закурив, он спросил:

– Что ты уже знаешь о случившемся?

– Совсем немного, – ответила Баджи. – Жертвы, что называется, общались без слов в парке, как вдруг на них напали хулиганы и убили – чуть более жестоко, чем обычно. Но, взглянув на трупы, санитар «скорой» распорядился отвезти их не в городской морг, а прямо к тебе.

– Откуда такие сведения?

– Если хочешь знать, я сама была в парке в момент убийства. Шла кратчайшим путем в музей и, пройдя по тропинке метров сто… – Баджи внезапно осеклась.

Муленберг учтиво ждал, когда она продолжит, но слова как будто застряли у нее в горле. Она сидела не шевелясь, с отсутствующим взглядом.

– Что было дальше? – не выдержал-таки медик.

–., как вдруг услышала крик, – бесстрастно произнесла Баджи… и разрыдалась.

– Вот тебе и раз, – вздохнул Муленберг, присел перед ней на корточки и положил руку ей на плечо. Баджи сердито отмахнулась и спрятала лицо в мокрый носовой платок. А когда убрала его, Муленбергу показалось, что она хочет посмеяться над собственной слабостью. Но попытка оказалась столь жалкой, что девушка отвернулась, дабы скрыть неподдельный стыд.

– Прости, – выдавила она срывающимся шепотом. – Этот крик, вернее, вопль, до сих пор звучит у меня в ушах. Ничего подобного я раньше не слыхала. Во мне словно что-то перевернулось. Вопль был исполнен такой боли, какую человек, кажется, просто не в состоянии испытать.

– Кричали мужчина или женщина? Баджи пожала плечами.

– Итак, – бесстрастно продолжил Муленберг, – что было дальше?

– Ничего. Я отключилась, и даже не знаю, надолго ли. – Она ударила кулачком по столу и воскликнула:

– Журналистка я, черт побери, или нет?! Стояла там как кукла, как помойная крыса, контуженная взрывом газов! – Она облизнула губы. – Я пришла в себя у каменной стены, вцепившись в кладку. Вот, взгляни, – она растопырила пальцы. Я два ногтя сломала. Очнувшись, я побежала туда, откуда слышался вопль. Но наткнулась лишь на примятые кусты. Тут я заметила толпившихся за оградой людей и пошла к ним. «Мясницкий» фургон стоял там же, подле него суетились Эл и этот молодой костолом. Регал… Рагглз…

– Регално, – подсказал Муленберг.

– Точно, он. Они грузили в машину два тела, накрытые простынями. Я поинтересовалась, в чем дело. Регалио погрозил пальцем, сказал: «Это не для слабонервных» и осклабился так, что мне стало не по себе. Тогда я пристала с расспросами к Элу. Он ответил, что какие-то грабители убили двоих, очень жестоко их покалечив. И добавил, что Регалио приказал отвезти трупы к тебе, даже не дожидаясь полиции. Оба санитара показались мне здорово выбитыми из колеи.

– Еще бы, – изрек Муленберг.

– Я попросила их взять меня с собой, но они отказались. Тогда на первом же такси – а его пришлось ждать минут пятнадцать – я приехала сюда сама. Вот и все. Сижу здесь и выжимаю из тебя сведения каким-то безумным способом. Не я расспрашиваю тебя, а ты меня. – Она встала. – Может, ты и статью за меня напишешь, Мули? А я пойду в покойницкую жмуриков резать. Он схватил ее за рукав:

– Не надо! Тебе же объяснили – это не для слабонервных.

– То, что лежит у тебя в морозилке, явно не хуже того, что я себе уже навыдумывала! – огрызнулась Баджи.

– Извини, но ты сама виновата: не стоило загонять меня в угол, не дав времени поразмыслить. Видишь ли, жертвы – не два отдельных человека.

– А кто же? – спросила Баджи с усмешкой. – Сиамские близнецы, что ли?

Муленберг рассеянно посмотрел на нее:

– Вот именно. Странно, правда? Впервые девушка не нашлась, что ответить. Прикрыла рот ладонью, да так и оставила ее там.

– Здесь и кроется самое жуткое. Их… оторвали друг от друга. – Муленберг прикрыл глаза. – Это зрелище, как назло, не выходит у меня из головы. Вот бредут по парку хулиганы, ищут, чем бы поживиться. Вот они учуяли добычу… видимо, наткнулись на тех двоих. А потом…

– Ну, хватит, хватит, – хрипло прошептала Баджи.

– Нет, черт возьми, – рассердился Муленберг, – не хватит! Я давно занимаюсь подобными причудами природы, знаю обо всех сиамских близнецах на планете. И просто не верю, что кто-то из них мог жить в полной безвестности. Родись они хоть в сталинской России, сведения о них все равно просочились бы в печать.

– Конечно, сиамские близнецы – большая редкость. И все же об их появлении газеты вряд ли стали бы писать на первых полосах.

– Об этих – стали бы, – ответил он убежденно. – Во-первых, сиамские близнецы – не просто соединенные друг с другом двойняшки. Довольно часто они бывают разнояйцевыми. Еще чаще случается, что один рождается недоразвитым. Но такие обычно быстро умирают. А эти…

– Что?

Муленберг развел руками:

– Они были развиты прекрасно. Соединялись реберно, общих органов почти не имели…

– Сбавь обороты, профессор. Ты сказал «реберно», имея в виду «в области грудной клетки»?

– Верно. И связь эта не очень крепкая. Вообще удивительно, почему их не разделили при рождении. Возможно, объяснение еще отыщется, но придется подождать до вскрытия.

– Зачем ждать?

– Другого выхода нет. – Неожиданно Муленберг улыбнулся. – Честно говоря, Баджи, ты и не представляешь, как здорово выручаешь меня. Меня так и подмывает заняться «сиамцами», да раньше завтрашнего утра нельзя. Регалио сообщил об убийстве в полицию, а заманить сюда коронера среди ночи может лишь появление целой пятерки сиамских близнецов, соединенных общей пуповиной как сосиски. Мало того, у меня нет ни их имен, ни разрешения родственников на вскрытие. Поэтому мне пришлось ограничиться поверхностным осмотром, беспочвенными догадками и возможностью выговориться перед тобой, чтобы не сойти с ума от нетерпения.

– Значит, ты хочешь просто воспользоваться мною?

– Разве это плохо?

– Да, если мне от этого нет никакого удовольствия. В ответ Муленберг расхохотался:

– Мне всегда нравились твои зажигательные речи. Но распалить меня тебе не удастся.

Она скосила на него глаза:

– Никогда?

– Во всяком случае, сейчас.

Баджи призадумалась. Взглянула на свои руки так, будто именно они мешали ей соблазнить Муленберга. Повернула их ладонями вверх и сказала:

– Иногда мне по-настоящему нравится, что нас объединяют не только постельные «охи» и «ахи». Может, нам стоит сблизиться сильнее?

– Не понял.

– У нас нет ничего общего, – пояснила она. – Вообще ничего. Мы разные до мозга костей. Оба охотимся за фактами, но из совершенно разных побуждений. Ты пользуешься фактами просто для поиска истины.

– А ты?

Она улыбнулась:

– Сразу и не скажешь. Хороший журналист не просто описывает происходящее. Он передает и собственные впечатления – а они могут идти вразрез с фактами. В общем…

– Интересно, возникали ли подобные мысли у наших друзей, лежащих там, – он ткнул большим пальцем за спину, на дверь покойницкой.

– Наверняка. И разобраться в них было непросто. Кстати, это двое мужчин, две женщины или разнополые близнецы?

– Разве я не сказал? – искренне изумился Муленберг.

– Нет, – ответила Баджи.

Он открыл было рот, но не успел ничего сказать. Помешал вопль.

* * *

Он донесся и снизу, и снаружи, и отовсюду, и ниоткуда – из мира, которому нет названия. Он обволок их, проник в их души, наполнил и пространство, и время. Он казался отголоском их собственного первородного крика, который они издали, потеряв, как и все мы, тепло материнской утробы, вырвавшись в неуютный мир. В нем слышалась боль – отчасти из-за утраты, отчасти из-за лихорадочного осознания нестерпимого великолепия жизни. Долго ли он длился, понять было нельзя. Наконец он стих, боль отступила, но сколько еще после этого время стояло как зачарованное, они не знали.

Муленберг вдруг ощутил, как ноют икры и мышцы спины. Они недвусмысленно жаловались на усталость. Он осознал это и дал им отдохнуть – сел. Тогда рука Баджи вытянулась. Муленберг опустил глаза и увидел, что девушка вцепилась ему в предплечье. Тут и она пришла в себя, отпустила его, оставив на коже красные пятна – поутру они превратятся в синяки.

– Вот какой он, этот вопль, – сказала наконец Баджи. – В парке раздался точно такой же. Дважды его выдержит не всякий…

Только теперь Муленберг нашел в себе силы разглядеть ее лицо; на нем, белом как полотно, едва выделялись бескровные губы. Муленберг вскочил. – Как, опять?!

И потащил Баджи в коридор.

– Неужели ты не понимаешь? – воскликнул он в ответ на ее немой вопрос. Это случилось снова! Такое просто немыслимо, и все же…

– Ты уверен что это не… – Баджи кивнула в сторону покойницкой.

– Не городи чушь, – хмыкнул Муленберг. – Они – мертвее мертвого. – Он подтолкнул ее к ступенькам.

Там царил полумрак. Лаборатория находилась в захудалом административном здании, тусклые лампочки над лестницей висели только на нечетных этажах. Баджи и Муленберг почти ощупью пробирались мимо разношерстных заведений нотариальной конторы, фабрики игрушек и импортно-экспортной фирмы, единственным товаром которой служили телефонные звонки. В здании не было ни души, редкие плафоны под потолком едва теплились. Да и тишина стояла подстать потемкам – непроницаемая, как глухой ночью. Гробовая.

* * *

Наконец они спрыгнули с каменных ступенек на мостовую и остановились, сгорая от любопытства, но побаиваясь оглядеться. Впрочем, опасаться не стоило. Улица пустовала: одинокий фонарь, приглушенный звук автомобильного клаксона за углом… Тихонько щелкнуло реле светофора и никому не нужное изумрудное ожерелье огней сменилось столь же бесполезным в этот час рубиновым.

– Дойдем до угла, – предложил Муленберг, указав на него пальцем, и разделимся. Ведь кричали совсем близко.

– Нет, – уперлась Баджи, – Я с тобой.

– Ладно, – согласился Муленберг, да так легко, что сам себе удивился. Они добежали до угла. Улица была пуста. Редкие машины стояли у обочины, одна припарковывалась, но никто не уезжал.

– Куда теперь? – спросила Баджи.

Муленберг молчал, обдумывая ответ. Баджи терпеливо ждала, а он прислушивался к далеким звукам, из которых и соткана ночная тишина. Вдруг он сказал:

– Спокойной ночи, Баджи.

– Спокойной… о чем ты!?

Оп отмахнулся:

– Пошли-ка лучше по домам.

– А как же?..

– Устал я, – признался Муленберг. – И вымотался. Этот вопль все жилы из меня вытянул, да и по лестницам скакать я не мастак. В этом уравнении слишком много неизвестных, с наскока его не решить. Так что пойдем спать.

– Ну Мули…

– Понимаю, – ответил он вздохнув. – Ты печешься о своем репортаже. Клянусь тебе, Баджи, ты получишь эксклюзивное интервью, как только мне будет что сказать.

Она внимательно оглядела его лицо в тусклом свете фонаря и удовлетворенно кивнула.

– Хорошо, Мули. Больше не стану на тебя наседать. Позвонишь?

– Обязательно.

Он поглядел ей вслед и подумал: «Хороша!». Потом спросил себя, почему она вдруг заговорила о том, что им нужно сильнее сблизиться. Раньше такое ее не волновало. Впрочем, в этой мысли что-то есть. Когда берешь нечто, называемое обтекаемым словом «все», подчас кажется, что ты получил не так уж много… Пожав плечами, Муленберг двинулся назад, к лаборатории, размышляя о морфологии, тератологии и случаях, когда чудовище, получившееся в результате ошибки природы, может ужиться с чудовищем, созданным по злому умыслу.

Внезапно он заметил свет. Мерцающий, мягкий, теплый. Муленберг остановился и задрал голову. Свет лился из окна четвертого этажа. Оранжево-желтый, но с ярчайшим голубым оттенком. Красивый, но… это полыхала лаборатория. Вернее, покойницкая.

Муленберг застонал. Потом решил поберечь силы. Они еще понадобятся – в лаборатории.

Добравшись до двери покойницкой, он распахнул ее. В лабораторию выметнуло облако горячего дыма. Муленберг захлопнул створку, сорвал с вешалки халат и намочил его под краном в умывальнике. Потом вытащил из шкафа два ценных огнетушителя, закутал лицо и шею халатом, сунул огнетушители под мышку и снял со стены еще один – насосного типа.

Потом, уже не торопясь, он вскочил на подоконник, вытянулся в струнку и поглядел сквозь материю поверх облака дыма. Спрыгнул на пол, пригнулся, заглянул под дым. Удовлетворенно выпрямился, нацелил огнетушители – один прямо, другой вправо и вниз – и исчез в дыму, держа третий огнетушитель наготове.

Когда Муленберг вбежал в покойницкую, там что-то завыло, волна горячего воздуха ударила его в грудь, словно живая, и ушла в лабораторию. Дым немного рассеялся, и оказалось, что Муленберг стоит, задыхаясь, у стены близ рубильника. Включив с его помощью метровый вентилятор в верхней фрамуге крайнего окна, Муленберг быстро избавился от остатков дыма – их вытянуло на улицу.

Вдоль левой стены стояли полки с реактивами и стеклянные шкафы, в которых блестели хирургические инструменты. Рядом находились четыре массивных стола с мраморными крышками. Остальное пространство занимали стеллажи для химических опытов, раковины, отделенная светонепроницаемыми шторами проявочная и громадная центрифуга.

На одном из столов лежала куча чего-то, напоминавшего горелое мясо, вперемешку с топленым животным жиром. Это месиво дурно пахло – но не гнилью, а кислятиной и сыростью, если к запаху подойдет такая характеристика. Кроме того, ощущалась резкая вонь едких химикатов, от нее свербило в носу.

Муленберг снял с головы сырой халат и бросил в угол. Потом приблизился к столу, мрачно оглядел лежавшее на нем. И вдруг заметил в месиве кость.

– Ну и дела, – прошептал он.

Потом обошел вокруг стола, ткнул пальцем куда-то в середину кучи и тут же отдернул руку. Тогда он взял со стола щипцы и вытащил ими кусок твердого вещества, похожего на застывшую вулканическую лаву или шлак. Внимательно рассмотрев его при свете настольной лампы, Муленберг воскликнул:

– Это же термит!

Какое-то время он стоял не шевелясь, только желваками поигрывал. Наконец медленно шагнул прочь от омерзительной кучи и что было сил швырнул щипцы в угол. Затем вернулся в лабораторию, снял телефонную трубку и набрал номер:

– Это «скорая»?.. Привет, Сью. Регалио здесь? Муленберг беспокоит. Спасибо… Здорово, док. Лучше сядь, а то упадешь. Сел? Тогда слушай. Только что меня лишили сиамских близнецов. Их больше нет… Заткнись, и все поймешь! Я сидел в лаборатории, разговаривал с журналисткой, как вдруг услышал дьявольский вопль. Мы выбежали на улицу, но ничего не нашли. Я простился с журналисткой и вернулся в лабораторию. Меня не было минут пятнадцать-двадцать. За это время сюда кто-то проник, положил оба трупа на один стол, распорол им животы и нафаршировал смесью оксида железа и гранулированного алюминия – этого добра тут полно, добавил немного магниевой фольги и поджег. В общем, сделал из жмуриков термитные бомбы… Нет, черт возьми, конечно, от них ничего не осталось. Они минут десять жарились при трех тысячах градусов… Проспись, Регалио. Не знаю я, кто это сделал, и даже думать не хочу. Я устал как собака. Увидимся завтра, с утра… Какой смысл посылать сюда людей? Это же не поджог хотели просто уничтожить трупы и выбрали очень надежный способ… Коронер? Я не знаю, что ему сказать. Пойду выпью и завалюсь спать… Просто хотел ввести в курс дела тебя. С журналистами лучше помалкивай. Ту репортершу, что была здесь, я беру на себя. На кой черт нам огласка, заголовки вроде:

«В лаборатории медэксперта при таинственных обстоятельствах сгорели два трупа жертв умышленного убийства».

И это всего в квартале от полицейского участка… Водитель пускай тоже держит язык за зубами. Ладно, Регалио. Я хотел поставить тебя в известность… Мне тоже очень досадно. Рождения очередной такой же парочки придется ждать лет двести.

Повесив трубку, Муленберг вздохнул и вернулся в покойницкую. Выключил вентилятор и свет, запер дверь, вымыл руки в раковине лаборатории и ушел.

До его квартиры было одиннадцать кварталов – неблизко, если учесть, что Муленберг не жаловал прогулки на свежем воздухе. Впрочем, и не так далеко, чтобы нанимать такси. Добравшись до седьмого квартала, он ощутил сильнейшую жажду и ужасную усталость – у него словно все батарейки сели. Будто магнитом потянуло его в мексиканский бар «У Руди», где музыкальный автомат играл Иму Су мак и Вилла-Лобос.

– Привет, амиго, – сказал Руди. – Сегодня ты что-то невесел.

Муленберг устало сел за стойку.

– Дай-ка мне уна сухая текила, а вишенку можешь оставить себе, – попросил он на ужасной смеси испанского с английским и добавил:

– А чего веселиться… – Но вдруг замер, выпучив глаза, и прошептал:

– Руди, поди-ка сюда.

Бармен отложил, недорезав, лимон и подошел к Муленбергу.

– Не стану указывать пальцем, но кто она такая?

Руди взглянул на незнакомку и восторженно сказал:

«Ке чучин».

Муленберг вспомнил, что «чучин» точно на английский не переводится, а означает приблизительно «куколка». Он покачал головой и поднял ладонь. – Нет, так не пойдет. Куда ты лезешь со своим испанским? Скажи по-человечески.

Тогда Руди лишь пожал плечами.

– Пришла одна?

– Си.

Муленберг подпер подбородок ладонью.

– Неси выпивку. Тут надо подумать. Руди ушел, втянув смуглые щеки, загадочно улыбаясь.

Муленберг посмотрел на сидевшую в зале девушку. Она перевела взгляд на бармена и тихо спросила:

– Руди, ты готовишь сухую текилу?

– Си, сеньорита.

– Сделай порцию и для меня.

Руди весь так и вспыхнул. Он не повернул голову к Муленбергу, лишь скосил на него темные глаза, и тот понял, что бармен сильно заинтригован. Муленберг покраснел и ощутил себя полным идиотом. Ему вдруг померещилось, что уши у него стоят торчком как у собаки, а бархатный голос незнакомки угнездился в мыслях словно теплый пушистый зверек.

Муленберг встал с табурета, пошарил в карманах в поисках мелочи и пошел к музыкальному автомату. Но незнакомка опередила его – опустила монетку и выбрала изысканно-красивую мелодию – мексиканскую версию номера «Приходи ко мне домой».

– Ее-то я и хотел заказать! – воскликнул Муленберг. И, взглянув на музыкальный автомат, спросил:

– Вам нравится Има Сумак?

– Еще как!

– Хотели бы слушать ее часами?

В ответ она улыбнулась, и он прикусил язык. Опустил в автомат «четвертачок» и заказал сразу полдюжины песен Сумак. Между тем Руди с подносом в руках, на котором стояли два стакана с текилой, подошел к столику, где раньше сидела девушка. Лицо у бармена было совершенно непроницаемое, лишь в глазах стоял вежливый вопрос – куда поставить текилу Муленберга. Тот встретился взглядом с незнакомкой, и она едва заметно – то ли кивнув, то ли чуть опустив ресницы – дала понять, что согласна с его невысказанным предложением. Он сел за ее столик.

В ушах у него звучала музыка. И не только та, которую играл автомат. Муленберг сидел как зачарованный. Внезапно Руди принес вторую порцию выпивки, хотя ее никто не заказывал. Только тогда до Муленберга дошло, как давно сидит он здесь, не сводит глаз с лица незнакомки, любуется им, словно последней картиной любимого художника. А девушка не пытались ни привлечь его, ни оттолкнуть… Она не заглядывала восхищенно ему в глаза, но и не прятала взор. Казалось, она даже не хотела, не ждала от него ничего. Просто сидела рядом, и это было прекрасно.

Муленберг размышлял: «Ты отводишь в сокровенных мечтах укромный уголок, а потом ждешь то, что поселится в нем, заполнит весь, до последней пяди. И они приходят; но одна там не помещается, для другой уголок оказывается слишком велик, а третью окутывает столь густой туман, что не сразу и разберешься, где она поселилась… Потом они уйдут, лишь в памяти останется неизгладимый след. Но вот появляется та, что проскользнет к тебе в мысли незаметно, исподволь, а останется там навсегда. Она и станет твоей судьбой.

– О чем ты думаешь? – спросила незнакомка. И он рассказал ей все без утайки. В ответ она кивнула – так, словно речь шла о кошках, церквях, машинах; обо всем, что таинственно и прекрасно. Потом сказала:

– Ты прав. Но это не самое главное. Этого мало. Впрочем, остальное без этого вообще теряет смысл.

– Что значит «остальное»?

– Ты же сам знаешь.

Да, по-видимому, он знал. Но не наверняка. И решил подумать об этом позже.

– Пойдем ко мне?

– Хорошо.

Незнакомка стала у двери, глядя, как он направляется к стойке, на ходу вытаскивая бумажник.

– Сколько с нас? – спросил Муленберг по-испански. Взгляд Руди внезапно обрел несвойственную ему глубину.

– Нисколько.

– Угощаешь?! Мучиссимо грасиас, амиго. Он понял: бармен денег не возьмет, сколько его ни уговаривай.

Муленберг привел незнакомку к себе. Пока он разливал коньяк – а хороший коньяк прекрасно уживается с текилой – девушка спросила, известно ли ему заведение «У Шэнка», что в квартале складов. «Кажется, да, – ответил он. Во всяком случае, отыскать его я сумею».

– Встретимся там завтра, в восемь, – предложила она.

– Договорились, – ответил он улыбаясь и поставил графин с коньяком на место. Его переполняла тихая радость – он догадывался, что завтра станет ждать встречи с незнакомкой с самого утра. Он заводил ей пластинки, рассказывал о достоинствах своей аппаратуры, ощущая себя и строгим специалистом по звуку, и хвастливым мальчишкой. Он показал ей шкатулку сандалового дерева, хранившую томик «Аналектов» Конфуция, отпечатанный на рисовой бумаге и проиллюстрированный от руки; «потчевал» финским кинжалом с затейливой резьбой, составлявшей множество законченных оценок, и часами в виде четырех стеклянных дисков – стрелки были нарисованы на двух внутренних, а механизм находился в основании, поэтому казалось, что часы идут как бы сами по себе.

Незнакомка внимала ему с удовольствием. Она сидела в большом кресле и, пока он наблюдал, как за окном сгущаются сумерки, читала ему классику: из Шекспира или Тербера – для веселья и из того же Шекспира и Уильяма Морриса для благодатной грусти.

Однажды она даже спела. И наконец сказала:

– Пора спать. Пойди приготовься.

Муленберг отправился в ванную, принял душ и хорошенько обтерся. Потом прошел в спальню и услышал, как незнакомка переменила пластинку. Зазвучала вторая часть классической симфонии Прокофьева – та, где к спящему оркестру на цыпочках подкрадываются струнные. Незнакомка заводила эту запись уже в третий раз. Муленберг подождал ее окончания, но когда музыка смолкла, а девушка так и не появилась, он заглянул в гостиную.

Незнакомка исчезла.

От неожиданности он замер, рассеянно осмотрел комнату. Удивительное дело: все «достопримечательности», которые он показывал незнакомке, были аккуратно расставлены по своим местам. Только усилитель работал – видимо, она ушла раньше, чем доиграла пластинка. А проигрыватель выключился сам. Конверт с портретом Прокофьева стоял на полу, прислоненный к усилителю; ждал, когда в него уберут виниловый диск, оставшийся на «вертушке».

Муленберг выключил усилитель. И вдруг сообразил, что почти разрушил этим созданное незнакомкой очарование. Поэтому он лишь взглянул на обложку пластинки; не тронув ее, погасил свет и пошел спать, сказав себе:

«Ты встретишься с незнакомкой завтра». Мелькнула мысль о том, что он ни разу к ней не прикоснулся – даже за руку не взял. Если бы завтра ему перед свиданием завязали глаза и заткнули уши, он бы ее просто не узнал.

Вскоре нечто, покоившееся в сокровенных глубинах его души, перевернулось на другой бок и томно вздохнуло. А затем осведомилось у Муленберга: «Ты отдаешь себе отчет в том, что за весь вечер тебе ни разу не пришло в голову: «А вдруг это Она, Та Самая?». Ни разу. А ведь все прошло как по маслу».

Засыпая, он вспомнил, что не спросил даже, как зовут незнакомку.

Проснулся он посвежевшим, взглянул на будильник и изумился. Было восемь утра, и если учесть происшедшее ночью в лаборатории, выпитое у Руди и дома, да еще то, что спать Муленберг лег с рассветом, он чувствовал себя великолепно. Он быстро оделся и пошел на работу раньше обычного.

Телефон в лаборатории уже звонил. Муленберг попросил коронера приехать поскорее и взять с собой Регалио.

Объяснить им случившееся оказалось нетрудно – помогли закопченные стены покойницкой. Потом часок поговорили о причинах поджога, по безрезультатно. Поскольку Муленберг работал бок о бок с полицией, дело решили замять, надеясь, что ни родственники погибших, ни владелец какого-нибудь цирка, где могли работать близнецы, не объявятся. Так что лучше держать язык за зубами. Ведь мертвых уже ничто не воскресит.

Когда Регалио и коронер ушли, Муленберг позвонил в газету. Оказалось, Баджи на работу не приходила и не звонила. По мнению дежурной, она могла заняться чем-то, ее заинтересовавшим, самостоятельно.

День пролетел незаметно. Муленберг привел в порядок покойницкую, поработал над своей диссертацией. Но безрезультатно позвонив в редакцию четвертый раз (было уже пять вечера), он забеспокоился. Попробовал связаться с Баджи по домашнему телефону, но ему сказали, что она ушла па работу с утра пораньше.

Тогда Муленберг вернулся домой, принял душ, переоделся, нашел в справочнике адрес бара «У Шэнка» и отправился туда на такси. Приехал задолго до срока – было только четверть восьмого.

Заведение «У Шэнка» оказалось старомодным баром в угловом здании зеркальные стекла, засиженные мухами панели. Сев за столик, посетитель видел перекресток за окнами, и наоборот – с улицы были хорошо видны столики. Если примоститься у самых окон, попадешь в яркий свет фонарей на улице. Зато в глубине зала всегда царил полумрак. Рассеивал его только призрачный синий и зеленый свет неоновых реклам пива, развешанных по стенам.

Войдя в бар, Муленберг бросил взгляд на часы и остался недоволен. Внезапно он понял, что весь день придумывал себе заботы лишь для того, чтобы отогнать мысли о Баджи, о том, куда она могла запропаститься. И вот результат: делать ему больше нечего, приходится сидеть, ждать и беспокоиться.