Текст книги "Сесиль. Стина (сборник)"

Автор книги: Теодор Фонтане

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава двенадцатая

Экскурсия в Альтенбрак была назначена на следующее утро, но до нее оставалось еще много времени, и когда гости, отобедав, вышли в коридор, неоднократно прозвучал вопрос о том, как провести «неожиданно» жаркие послеполуденные часы. Приват-доцент предложил прогулку в долину Бодеталь, однако же его идея не встретила одобрения.

– Только не Бодеталь! – заявил Гордон. – И уж тем более не этот вечный «Лесной кот»[68]68
  «Лесной кот» – знаменитая гостиница, построена в 1845 г., существует поныне.


[Закрыть]. Настоящий кабак на военной дороге. Воняет кухонными помоями и конюшнями, народу полно, кругом валяются промасленные обертки и калеки с гармошками. Нет, нет, я предлагаю Линденберг.

– Линденберг, – решил Сент-Арно, а Сесиль выразила готовность отправиться на прогулку немедленно.

– Сначала тебе следует отдохнуть, – сказал полковник. – В такую жару ты быстро устанешь.

Но красавица, всегда выражавшая несогласие в тех случаях, когда Сент-Арно указывал ей на необходимость в отдыхе или, того хуже, на приступы слабости, возразила и на этот раз. Она еще прежде попросила приват-доцента сопровождать ее, заверив, что «никогда не устанет за хорошей беседой». В ответ на ее реверанс Эгинхард пришел в неописуемый восторг, и его тут же озарила глубокомысленная идея написать трактат о превосходстве аристократических форм жизни и образования. Одновременно он твердо решил показать себя достойным столь лестного доверия. Увы, первая его попытка в этом направлении обернулась неудачей.

– Частное владение Микеля, милостивая государыня, – начал он, указывая на виллу, окруженную ухоженным садом, тянувшимся вдоль проселочной дороги.

– Чье владение? – переспросила Сесиль.

– Доктора Микеля, бывшего бургомистра Оснабрюка, а ныне бургомистра Франкфурта.

– На Одере?

– Нет, на Майне.

– Но что могло побудить этого господина искать летней свежести в простой деревне в Гарце? Ведь живописные окрестности Франкфурта предпочтительней. Почему он приобрел виллу именно здесь?

– Вопрос вполне уместный, и единственно возможный ответ на него, по моему разумению, дает германская приверженность господина Микеля императорскому дому. Несмотря на уязвимость такой формулировки со стороны языка, она точно выражает мою мысль. Хотелось бы изложить ее вам подробнее. Вы позволите, милостивая государыня?

– Прошу вас об этом от всего сердца.

– Итак. Можно считать историческим фактом, что у нас бывали и ныне еще встречаются мужи, в коих приверженность имперской идее громко заявила о себе еще прежде, чем возникла империя. Это пророки, имеющие обыкновение предсказывать каждый великий феномен. Пророки и предтечи.

– И к ним вы причисляете…

– Прежде всего, также доктора Микеля из Франкфурта. Воистину, он был одним из тех, в чьей груди еще в юности зародилась имперская идея. Она требовала своего осуществления, искала места под солнцем. Но где можно было найти наилучшее для нее место? Где можно было, скорее всего, вскормить ее и продвинуть в жизнь? На этот вопрос, милостивая государыня, есть лишь один ответ: здесь. Ибо здесь, в нашем благословенном Гарце вещает в полный голос все имперское, все императорское. Я уж не говорю о Кифхойзере[69]69
  Горный массив к юго-востоку от Гарца. По преданию, в Кифхойзере скрыт замок, где спит император Фридрих Барбаросса (1122–1190). В 1865 г. в горе Фалькенбург была открыта пещера с камнями, напоминающими стол и стул Барбароссы.


[Закрыть], где спит вечным сном император Фридрих Барбаросса (к тому же горы сии наполовину принадлежат Тюрингии). Но именно здесь, на северной окраине Гарца, каждая пядь земли обнаруживает, по меньшей мере, одного императора. В церкви Кведлинбургского аббатства (я с радостью узнал, что вы оказали ей честь своим посещением) покоится первый великий кайзер Саксонии; в Магдебургском соборе – второй, еще более великий. Не стану обременять вас, сударыня, перечислением имен. Но позвольте привести вам факты. В Гарцбурге, на вершине Бургберг (хотелось бы рекомендовать вам подняться на эту гору, у ее подножия вы наймете ослов) стоит любимая крепость Генриха, того самого, что совершил покаянное паломничество в Каноссу. А в Госларе, в сравнительной близости к упомянутой вершине Бургберг, до наших дней сохранился большой императорский дворец. В своих стенах он видел самых могущественных государей, носителей гибеллинской идеи[70]70
  Гибеллины – политическая группировка в Священной Римской империи XII–XIII вв., приверженцы сильной власти императоров Штауфенов, противники гвельфов – сторонников династии Вельфов и усиления влияния Папы Римского.


[Закрыть] уже в до-гибеллинские времена. Так что воспоминания об императорах у нас здесь на каждом шагу. И в этом, милостивая государыня, я вижу причину, которая привлекла сюда, именно в нашу местность, господина Микеля, ратоборца имперской идеи.

– Несомненно. И вы рассказываете обо всем этом с такой теплотой…

Приват-доцент поклонился.

– … с такой теплотой, что я прямо представила себе вас среди пророков и предтеч. И что ваши изыскания завершились восторженной приверженностью к истории немецких императоров.

– Разумеется, милостивая государыня, хотя признаюсь вам откровенно, ход немецкой истории не таков, каким ему надлежит быть.

– И что же вас не устраивает?

– То, что сместился центр тяжести. Произошла ошибка, которая была исправлена лишь в наши дни. Когда немецкие курфюрсты избирали саксонских императоров, коих мы по меньшей мере с тем же правом могли бы назвать кайзерами Гарца, мы были на верном пути. Но при окончательном, однако слишком уж преждевременном угасании саксонской династии, следовало сместить центр тяжести германской нации к северо-востоку.

– До российской границы?

– Нет, милостивая государыня, не так далеко; на территорию между Одером и Эльбой.

– С Гогенцоллернами[71]71
  Гогенцоллерны – династия курфюрстов Бранденбурга, королей Пруссии и кайзеров Германии.


[Закрыть] во главе?

– Да нет же. Вместо Гогенцоллернов нужно было избрать другой великий княжеский род, владевший землями между Одером и Эльбой до Гогенцоллернов и отодвинутый в сторону и забытый неблагодарными потомками: род Асканиев[72]72
  Аскании – княжеская династия, известная с начала XI в.


[Закрыть]. У нас ведь есть всего один мемориальный знак, напоминающий об этом славном роде – площадь Асканиев в Кведлинбурге, довольно заурядное место. Тысячи людей ежедневно проходят по этой площади, не связывая с ее названием ни малейшего представления об истории.

Сесиль сама была одной из таких прохожих. Но, будучи воспитана в кругах, где интерес к всевозможному историческому хламу занимал ничтожное место, она со смехом призналась в своем неведении.

– Не огорчайтесь, мой дорогой господин профессор (простите, я все-таки буду титуловать вас так), не принимайте моего невежества близко к сердцу. Не каждому дано зреть в корень. Тем более нам, женщинам. Вы же знаете: мы чужды всякому серьезному изучению вещей. Зато мы умеем пользоваться счастливым моментом, и я тоже. Так что вы в любое время можете быть уверены, что найдете в моем лице благодарную ученицу.

Было непонятно, шутила она или говорила всерьез, но было совершенно ясно, что Сесиль не была расположена немедленно выслушать первую развернутую лекцию о сущности асканийства. Она то и дело робко оглядывалась назад, словно поторапливая немного отставший, но спешивший ей на выручку отряд – Сент-Арно и Гордона с пенсионером, шагавшим между ними.

– Я шла намного быстрее, чем обычно, – сообщила она подоспевшему эскорту. – Поучительная беседа сокращает долгий путь.

Но, говоря это, она держалась за спинку скамьи, и Сент-Арно ясно видел, что она смертельно устала, то ли от ходьбы, то ли от поучительной беседы.

Поэтому он пришел ей на помощь.

– Твоя вечная ошибка, Сесиль, – сказал он, глядя с усмешкой на приват-доцента. – Когда тебя что-то интересует, разговор или собеседник, ты напрягаешься сверх меры… Господа извинят нас, если мы воспользуемся этой скамьей, пока вы будете подниматься на гору. Мы подождем вашего возвращения.

Гордон и пенсионер, видя, как обстоят дела, поспешили выразить свое согласие. И только Эгинхард, не желая терять «такую чуткую и понятливую» слушательницу, начал лопотать о живительной силе кислорода, каковая, судя по его опыту, заключается в совместном воздействии хвои и листвы. «Хвоя на вершине Линденберга, – восклицал он, – представлена видами larix tenuifolia[73]73
  лиственница узколистная (лат.)


[Закрыть], а также sibirica[74]74
  сибирская (лат.)


[Закрыть], в то время как листва – роскошными экземплярами quercus robur[75]75
  дуб черешчатый (лат.)


[Закрыть]». Он и дальше продолжал бы сыпать названиями, но Гордон довольно бесцеремонно оборвал его речь. Взяв под руку пенсионера, он решительно зашагал мимо Эгинхарда вверх по пологому серпантину под обстрелом тарабарских греко-латинских терминов, как то: дугласия, терапевтика, аутопсия и т. д. и т. п.

Приват-доцент, со своей стороны, сделал хорошую мину при плохой игре и последовал за ними.

Между тем Сент-Арно и Сесиль удобно расположились на грубо сколоченной скамье, состоявшей из двух каменных опор и двух досок (одна служила сиденьем, а другая – спинкой). Все вокруг заросло вереском и кипреем, а разлапистые сосновые ветви образовали укрытие от солнца. Бонкёр[76]76
  от фр. Boncoeur – Доброе сердце.


[Закрыть], красивый ньюфаундленд, и сегодня сопровождавший их от гостиницы, улегся на вереск рядом с одной из каменных опор.

– Как красиво, – сказала Сесиль, обводя взглядом простиравшийся перед ними пейзаж.

И в самом деле, картина была исполнена своеобразной прелести. Склон, где они сидели, полого спускался к железной дороге, размеченной сторожевыми будками и шлагбаумами. По ту сторону дороги виднелись высокие красные крыши деревни, а между ними еще более островерхие тополя. Но еще очаровательней смотрелось то, что лежало по эту сторону: два ряда цветущих кустов шиповника, обозначавшие границу между клеверным полем и двумя пашнями слева и справа от него. Со скамьи нельзя было наблюдать жизнь деревенской улицы, но горный ветер доносил сюда каждый звук: скрип телег, проезжавших по мосту через Боде, и шум лесопильного завода.

Бонкёр нежился на солнце, положив голову между передними лапами, и лишь иногда, словно извиняясь за свое безмерное обожание, поглядывал на Сесиль, которую сам выбрал себе в хозяйки.

Внезапно он вскочил, и не только вскочил, но огромными прыжками устремился на клеверное поле, впрочем, лишь для того, чтобы тут же сесть на задние лапы и издать несколько звуков, похожих то ли на лай, то ли на визг.

– Что это? – спросила Сесиль.

Сент-Арно указал ей на зайца, перебегавшего дорогу справа на расстоянии ружейного выстрела. Заяц мгновенно скрылся в подлеске горного склона, а Бонкёр в нерешительности забил хвостом, проводил упущенную добычу взглядом и снова занял свое место у скамьи.

– Плохой пес, – сказала Сесиль, поглаживая голову собаки мыском своего ботинка.

– Хороший пес, – возразил Сент-Арно. – Поскольку предпочитает твои ласки бесплодной охоте на зайца. Он ведет себя по-рыцарски и в то же время разумно, что не всегда совпадает.

Сесиль улыбнулась. Комплименты действовали на нее благотворно, даже если исходили от Сент-Арно. Потом оба снова замолчали, предаваясь своим мыслям. Над ними неслись светлые, пронизанные солнцем облака, в небесной синеве парили белые голуби, то взмывая вверх, то планируя вниз. В воздухе у самого склона замерли стрекозы, а маленькие серые кузнечики, рискнувшие по утреннему холодку перебраться с полей и лугов на опушку леса, теперь, когда жара усилилась, запрыгали обратно, на прохладный клеверный луг.

Полковник взял Сесиль за руку, и красавица устало и как бы умиротворенно прислонилась к его плечу.

Внезапно ее сладкую дрему прервали донесшиеся с дороги, со станции Тале, гудки паровоза и резкий звук колокола, дающего сигнал к отправлению. Не прошло и минуты, как локомотив свистнул, откашлялся и пропыхтел мимо, в нескольких шагах от горы Линденберг.

– Он идет в Берлин, – сказал Сент-Арно. – Поедем?

– Нет-нет.

И оба они снова взглянули вслед веренице вагонов и прислушались к эху, пробужденному в горах перестуком колес. Казалось, что все новые поезда спускались сюда с Лысой горы.

Наконец все смолкло, и на пейзаж снова легла прежняя тишина. Лишь усилился ветер с реки, и качнулись красные маки, целыми охапками полыхавшие среди колосьев.

Сесиль непроизвольно повторила их движение. Вдруг она указала на картину, удивившую обоих. С той стороны дороги появились желтые бабочки, их было много, сотни и тысячи бабочек опускались на клеверное поле или кружились над ним. Некоторые устремились к опушке леса и оказались так близко от скамьи, что их можно было поймать рукой.

– Ах, Пьер, – сказала Сесиль. – Ты только погляди, ведь это что-то означает?

– Конечно, – рассмеялся Сент-Арно. – Это означает, что все и вся желают поклоняться тебе, вчера лепестки роз, а сегодня бабочки, не говоря уж о Бонкере и Гордоне. Или ты думаешь, что они прилетели ради меня?

Глава тринадцатая

Все с радостью ожидали экскурсию в Альтенбрак, и даже Сесиль уже в восемь появилась на большом балконе, хотя отправление было назначено на десять и на половину одиннадцатого. Разное время объяснялось тем, что Сесиль, хоть она и хорошо отдохнула, все же не чувствовала в себе достаточно сил для пешей прогулки, в то время как Сент-Арно, страстный альпинист, не хотел отказываться от восхождения в горы. Поэтому было решено двигаться двумя колоннами. Пеший отряд (Сент-Арно, пенсионер и приват-доцент) выйдет на марш в десять, а конный отряд (Сесиль и Гордон) начнет движение в половине одиннадцатого. Так они и поступили, и через полчаса после отправления пешего отряда двое остальных вышли из отеля во двор, к стоянке карет и лошадей, чтобы подыскать себе конный транспорт. Пока Гордон, не слишком довольный имевшимся выбором, вел переговоры с одним из хозяев лошадей, Сесиль высмотрела пару ослов, стоявших в самом конце ряда в тени платана. Она так обрадовалась своему открытию, что с несвойственной ей живостью прервала переговоры Гордона.

– Вон там ослы, господин фон Гордон, – сказала она, указывая на платан. – Обожаю езду на осликах и катание на пони. И если вы не постесняетесь…

– Ничуть, сударыня. Сидеть на осле удобнее, чем на лошади. Неодобрительная метафора пословицы «пересесть с коня на осла» никогда меня не смущала.

В награду за свою учтивость он получил такой взгляд, о котором трудно было сказать, чего в нем было больше: лестной похвалы или детской радости. Через несколько минут оба они, непринужденно болтая, уже трусили по дороге. Дорога вела через мостки на другой берег Боде к ущелью, наполненному прошлогодней дубовой листвой, огибавшему гору и выводившему к Бланкенбургскому шоссе. Шагавший рядом мальчишка-погонщик время от времени понукал осла Сесиль ускорить аллюр. Мальчишка был писаный красавчик, но при этом вынослив и силен. Он то шагал, то бежал бегом, внимательно прислушиваясь к беседе, которую вели Гордон и Сесиль.

Шелестела листва, в ветвях играло солнце, а из леса доносился одинокий стук дятла и кукованье, но настолько медленное и редкое, что оно тут же стихало, едва Гордон принимался считать.

– Эти кукушки у вас в Гарце, они всегда такие ленивые?

– О, нет. Когда как. Спросить ее?

– Спроси.

– Кукушка-кукушка, дай ответ, сколько нам осталось лет?

Кукушка ответила, и ее кукованью не было конца.

Всем стало немного не по себе, ведь каждый человек суеверен. Гордон переменил тему.

– Езда на ослах и катание на пони! Говоря об этом, сударыня, вы сияли от счастья. Впечатления детства? Простите, если я из любопытства задаю нескромные вопросы.

– Вовсе нет. И вообще, что такое скромность? Кто стремится к скромности a tout prix[77]77
  любой ценой (фр.)


[Закрыть], пусть вступает в орден картезианцев.

– Слава Богу, туда не принимают женщин.

– Очевидно, потому что его основали люди умные и достаточно мудрые, чтобы не желать невозможного. Но вы спросили меня о детских впечатлениях. Нет, к сожалению, нет. Мое раннее детство прошло в Верхней Силезии. Но потом настали другие дни, дни отрочества, когда я покинула городок, где родилась и выросла, и впервые увидела мир. И какой мир! Каждое утро, подходя к окну, я видела перед собой вершину Юнгфрау, а рядом с ней Монаха и Копье. А вечером альпийский закат. Вообще-то я забываю названия, но эти навсегда остались в моем сердце. Как и сами дни отрочества, прекрасные, небесные, счастливые, полные незамутненных воспоминаний. И среди них езда на осликах и катание на пони. Ах, все это такие мелочи, но мелочи важнее больших вещей… А откуда у вас пристрастие к такого рода кавалькадам?

– Из Гималаев.

С этими словами они выехали из ущелья, и Гордон собрался устроить привал, чтобы полюбоваться панорамой, открывшейся с высокого плато.

Тут он заметил, что мальчишка-погонщик смотрит на него как завороженный, во все глаза.

– Неужели ты знаешь о Гималаях, парень? – расхохотался он.

– Гора Эверест… Двадцать семь тысяч футов.

– Откуда знаешь?

– Ну, в школе проходили.

– A la bonne heure[78]78
  в добрый час! (фр.)


[Закрыть], – смеялся Гордон. – Да, прусский учитель… Он еще приведет нас к поразительным победам! А что вы на это скажете, милостивая государыня?

– Для начала только то, что мальчик знает больше, чем я.

– Полно. Тем хуже для него. Прусская муштра и балласт памяти. Чем его меньше, тем лучше.

– Сент-Арно, когда он в настроении, тоже так говорит. Но au fond[79]79
  по сути (фр.)


[Закрыть] он так не думает. Он постоянно испытывает crève-coeur[80]80
  горесть (фр.)


[Закрыть], что господа-наставники, к одному из которых мы теперь совершаем паломничество, чему-то меня недоучили. Говорю вам, Сент-Арно так не думает, и вы тоже так не думаете, господин фон Гордон. Я сразу это заметила. Все пруссаки – формалисты, когда дело касается образованности, все слегка смахивают на господина приват-доцента.

– Да, – согласился Гордон, – они такие. Не всех зовут Эгинхардами, но все более или менее Аусдемгрунде[81]81
  Игра слов: все более или менее приземленные, основательные.


[Закрыть].

После чего беседа оборвалась, и только спустя некоторое время Сесиль ее возобновила.

– А мы их догоним? – спросила она. – Шоссе здесь словно проведено по линейке, но я никого впереди не вижу.

Сесиль в самом деле никого не видела и не могла видеть, но не из-за расстояния между нею и авангардом, а просто потому, что трое господ, все же утомленные подъемом по ущелью больше, чем они предполагали, в поисках тени свернули на чудесную лесную тропу, которая снова выходила на главную дорогу, но только позже.

Сент-Арно занял позицию между своими двумя попутчиками, предвкушая, что в ближайшее время будет свидетелем перебранки между «брауншвейгским конем» пенсионера и «асканийским медведем»[82]82
  Альбрехт Медведь – Альбрехт I Бранденбургский (ок.1100–1170), граф из рода Асканиев, основатель Бранденбургской марки и первый маркграф Бранденбурга.


[Закрыть] приват-доцента. Со своей стороны, он мудро и осторожно устранил все, что могло бы непосредственно вызвать междоусобицу, и ограничился тем, что спровоцировал приват-доцента на рассуждение о его замечательной фамилии.

– Если не ошибаюсь, досточтимый господин Аусдемгрунде, вы потомок рейнского или швейцарского рода? Я знавал людей, носящих фамилии Фомрат, Аусдемвинкель и Ауфдермауэр[83]83
  буквально. От-совета, Из-за-угла, На-стене (нем.)


[Закрыть]. Они происходят из окрестностей Кельна или из старых кантонов.

– Отнюдь, господин полковник. Мой прадед, гонимый за веру, бежал из Польши. Первоначально он носил фамилию Генсеровский. Еще до недавнего времени в берлинском предместье Хазенхейде встречались носители этой старинной фамилии. Один из его сыновей, мой дед, был homo litteratus[84]84
  человек грамотный (лат.)


[Закрыть] и составитель греческой грамматики. Дабы окончательно порвать с польскими воспоминаниями или, может быть, из-за звучания, небезупречного для немецкого слуха, он отказался от фамилии Генсеровский и стал называть себя Аусдемгрунде. Не отрицаю, есть в этом некоторая претенциозность, но фамилия досталась мне от предков, и лично я могу лишь считать себя обязанным, по мере моих скромных сил, сделать ей честь.

– Стремление весьма похвальное, желаю успеха.

– Господин полковник слишком добр ко мне. Но уже сегодня я имею право полагать, что всегда остерегался расщепления науки и связанной с ним легковесности знаний. Расщепление есть проклятие нашего современного образования. Я сторонник концентрации и придерживаюсь доброго старого правила multum non multa[85]85
  много, но не многое (лат.) – много по значению, а не по количеству.


[Закрыть]. Я горжусь, что являюсь специалиссимусом. Это насмешливое прозвище, каковым удостоил меня хор противников, делает мне честь. Господину полковнику известно, какому предмету посвящены мои штудии. Именно они недавно привели меня сюда, в Гарц, а на прошлой неделе – в очаровательный Гернроде. Рекомендую господину полковнику совершить туда экскурсию. Как известно, город ведет свою историю от до-асканийского маркграфа Герона[86]86
  Герон I Железный (900–965), маркграф Восточной Саксонской марки, основатель женского монастыря Св. Кириака в своем владении Гернроде. Известен расширением территории Священной Римской империи на восток, победами над славянами и жестокостью.


[Закрыть].

– Того, кто пригласил на пир тридцать вендских князей[87]87
  Венды – средневековое собирательное название всех соседних германцам славянских народностей, чаще всего – полабские славяне.


[Закрыть], чтобы зарезать всех, как баранов, между жарким и десертом?

– Того самого, господин полковник. Впрочем, я покорнейше просил бы вас не делать из этого инцидента излишне укоризненных выводов. Маркграф Герон был дитя своего времени, точно так же, как Карл Великий, которому никогда не ставили в укор, что он обезглавил общим счетом десять тысяч саксов. Таковы мужи, творящие историю, деятели великого размаха. Тот, кто желает писать или хотя бы понимать историю, должен, прежде всего, усвоить две вещи: трактовать личности и деяния, исходя из эпохи, и остерегаться сентиментальных чувств.

– Разумеется, разумеется, – рассмеялся полковник. – Согласен во всем. Хотя для меня останется вечной загадкой, почему люди, самые миролюбивые на свете, если судить по их характеру и профессии, почему они всегда за «голову с плеч долой», в то время как военные все же не слишком одобряют поголовное убийство тридцати вендийских князей. Впрочем, в этом, вероятно, есть некая логика. Возможно, та же, согласно которой люди неимущие всегда мечтают заиметь состояние в тридцать миллионов, а не просто иметь состояние.

Продолжая вести подобные разговоры, трое наших друзей достигли пункта, где лесная тропа снова выходила на главную дорогу. Почти в тот же момент по ней прогромыхала колымага с анхальтским гербом на дверце.

– Это и был асканийский медведь? – спросил Сент-Арно.

– Так точно. А именно асканийский медведь на почтовой карете доброго старого времени, когда герцогство Анхальт еще имело свою почту. Почтовые кареты Анхальта давным-давно проданы с молотка, и теперь на них по округе разъезжают извозчики, что свидетельствует о необратимости перемен. Меня это радует как немца, но огорчает и ранит как берлинца и приверженца Анхальтского дома. Ибо откуда именно Берлин ведет происхождение и в чем он черпает свою силу? Да в асканийстве же, а оно ныне приходит в упадок. А ведь ему Берлин обязан не только процветанием, но и славой. И чем же он платит асканийству? Я вчера уже имел честь беседовать об этом предмете с мадам. Он платит пренебрежением. Говоря так, я еще грешу значительным приукрашиванием дела, поелику Анхальтский дом попросту подвергается осмеянию. И это находит выражение в самых прискорбных берлинских выпадах. Судите сами. Не далее как позавчера в серьезной беседе я поднял этот вопрос и услышал совершенно некомпетентный ответ: «Понятное дело, Анхальт-Дессау. Не имей мы Дессау, не было бы и Старика из Дессау[88]88
  Прозвище князя Лепольда I Анхальт-Дессауского (1676–1747), известного прусского полководца времен Фридриха Великого. Он прославился успехами в Войне за испанское наследство и введением муштры в прусской армии. Фонтане посвятил ему балладу «Старый Дессауец» (1850).


[Закрыть], а не имей мы Старика из Дессау, не пели бы мы: „Утром похмеляемся, вечером пьем! Так и живем!“[89]89
  «Так и живем!» – Шутливая песня на мотив «Дессауского марша», введенного Леопольдом I: «Так и живем! Всегда в лучшей компании собутыльников! Утром коньяк, днем – пиво, вечером – девушки».


[Закрыть]»

– Ах, – сказал полковник. – Это были те два берлинца за табльдотом. Не стоит на них обижаться. Берлинцы – шутники и обожают ироничные замечания и цитаты.

– И при этом попадают не в бровь, а в глаз, – прибавил пенсионер. – Ведь не станете же вы, высокочтимый господин Эгинхард, требовать, чтобы в эпоху Отто фон Бисмарка мы все еще интересовались Оттоном Ленивым или даже Оттоном Прыщавым[90]90
  Прозвища Оттона V (1346–1379), герцога Баварии, курфюрста Бранденбурга.


[Закрыть]?

– Стану требовать, господин пенсионер. К лучшим украшениям германской нации я причисляю лояльность еще живущему княжескому роду и неизменный пиетет к династии, уже сошедшей с исторической сцены.

– Ваше требование, досточтимый господин Аусдемгрунде, легче выставить, чем выполнить. Верность старине вроде бы исключает приверженность новизне, делает ее невозможной. Так или иначе, вы в любом случае проповедуете опасное евангелие. Ибо то, что хорошо для Альбрехта Медведя, не подобает Генриху Льву[91]91
  Генрих Лев (1129–1165) – монарх из династии Вельфов, герцог Саксонии и Баварии. В 1147 г. вместе с Альбрехтом Медведем возглавлял неудачный крестовый поход против славян.


[Закрыть]. Я все-таки не советовал бы вам переносить ваше безудержное восхищение списанными почтовыми колымагами (вы сами изволили употребить это выражение) с Анхальтского дома на дом Вельфов[92]92
  Одна из старейших европейских династий франкского происхождения. Одна из ветвей – герцоги Брауншвейга.


[Закрыть]. Одни пиететы даются легко, другие трудно, не каждый способен соблюдать безусловную верность. И чтобы наконец, сказать хоть слово от меня лично на эту, слишком уж щекотливую тему, замечу: я убежденный патриот Брауншвейга, но… Если сегодня мой герцог помрет, и завтра нас аннексирует пруссак, то послезавтра я стану лояльным пруссаком. Только не нужно затевать этих скачек на принципах, почтеннейший господин Аусдемгрунде. Не играйте словами. Есть закон и порядок, уважать закон – дело совести. Для всего прочего нам дан разум. Верность! Нужно принимать мир таким, каков он есть, и соответственно соблюдать верность.

– Или изменять.

– Пожалуй.

При этих словах пенсионер улыбнулся с видом превосходства.

За продвигавшимся вперед авангардом следовали Гордон и Сесиль. Справа от них, ближе к Бланкенбургу, расстилались широкие луга и пашни, а слева, вдоль обочины, тянулась роща, отделявшая наших пилигримов от крутого берега пенящейся внизу Боде. В просветах между деревьями иногда открывался вид на другую, скалистую сторону реки, с хаотическим нагромождением зубцов и пиков, и даже иногда на Лысую гору с ее освещенной солнцем гостиницей. По всему лесу перекликались охотники, и в ответ на возгласы «Ату!» с Конского Копыта отзывалось эхо винтовочных и ружейных выстрелов.

– Странная вещь – родина, – промолвил Гордон. – Вроде бы ничего особенного, здешний пейзаж – лишь игрушка природы по сравнению с теми величественными ландшафтами, которые она сотворила всерьез. И все же я не променяю это скромное плато на шесть перевалов в Гималаях. На величественный ландшафт смотришь как на императора в мантии из горностая или на папу в облачении понтифика, восхищаешься и трепещешь. А здесь тебе кажется, что ты как в детстве, берешь и целуешь руку матери.

– Вы говорите с таким чувством. Ваша матушка жива? Вы с ней виделись?

– Нет, она умерла, когда я был за границей. У меня не осталось никого, кроме двух сестер. Когда я покидал Германию, одна была еще подростком. А с другой сестрой мы вместе выросли, понимаем друг друга с полуслова. И если моим желаниям хоть в чем-то суждено исполниться, то мы больше не расстанемся, по крайней мере не расстанемся на долгие годы. Да, родственные узы – самые прочные, они все переживут. Иногда, глядя ночью на звездное небо, я думал о матери и сестрах и представлял себе, как увижу их снова. Но это исполнилось лишь наполовину.

Сесиль молчала. Она была достаточно умна, чтобы понять и по достоинству оценить сердечность Гордона, но, с другой стороны, ей, как женщине избалованной, отнюдь не польстила демонстрация родственных чувств, тем более в ее присутствии и в такой момент.

– А как зовут вашу сестру?

– Клотильда.

– Клоти-и-ильда, – протянула она.

Гордону было любопытно, не показалось ли ей странным звучание этого старомодного имени. Поэтому он продолжал.

– Да, милостивая государыня, Клотильда. Вы взвешиваете имя и находите его тяжеловатым. И вы правы. Не думаю, что я мог бы влюбиться в какую-нибудь Клотильду. Но чем меньше подходит это имя для невесты или возлюбленной, тем больше оно подходит для сестры. В нем есть что-то прочное, крепкое, надежное. Даже имя Эмилия уступает ему в этом смысле. Пожалуй, есть только одно имя, столь же весомое и основательное.

– И какое же?

– Матильда.

– Да, – рассмеялась Сесиль. – Матильда! В самом деле. В нем так и слышится звяканье ключей.

– И представляется кладовка. Каждый раз при имени Матильда я представляю себе мешок, в котором мама держала сушеные сливы. Да, такие ассоциации – нечто большее, чем игра, имена имеют свое значение и предназначение.

– Будь это так, я была бы счастлива. Но вы не правы. Моя тезка, святая Цецилия, была музыкантшей, а я? Отнюдь не святая и не слишком музыкальна.

Болтая таким образом, они подъехали к развилке, откуда путь на Альтенбрак серпантином извивался по ущелью, так что перед ними снова оказалась уже пройденная часть леса. Им оставалось одолеть только пологий подъем, за соснами и елями которого виднелся ряд белоствольных берез, по всей вероятности, обрамлявших дорогу. Перед подъемом расположилась на привал какая-то группа людей в жилетках или все же в полотняных куртках, по всей видимости, дровосеки или поденные рабочие. Но, когда некоторые из них вставали, легкость их движений ясно показывала, что это не могли быть поденщики.

– Что там за люди? – спросил мальчика Гордон.

Прежде, чем мальчик успел ответить, сверху раздался громкий сигнал горна, в тот же миг на склоне началась беготня взад-вперед и сразу же произошло построение и равнение. Наши путешественники ускорили аллюр и, приблизившись к группе, увидели, что она состояла из совсем молодых парней-гимнастов в тиковых костюмах. С замечательной быстротой и легкостью они построились в шеренги по четыре. Первую шеренгу образовали музыканты: три барабанщика и горнист. Когда Сесиль, ехавшая впереди, оказалась на расстоянии в несколько шагов, командир отряда скомандовал: «Смирно! Налево равняйсь!» И сам отдал ей честь, взмахнув саблей и воткнув ее острием в землю, а тем временем три барабанщика сыграли туш. Сесиль благодарно поклонилась, а Гордон отсалютовал по-военному.

Уже через минуту они въехали в березовую рощу, которая, как и предполагалось, тянулась по склону ущелья, образуя в некоторых местах настоящую тенистую шпалеру.

– Это было очаровательно, – сказала Сесиль. – Юность, юность. Так свежа и счастлива. Так рыцарственна и учтива.

Гордон кивнул.

– Да, милостивая государыня, вот она – Германия, юная Германия. Смотрю на нее с гордостью и радостью. За границей тоже есть что-то в этом роде, но все не то. Здесь все натуральней, менее вычурно, менее mise en scene[93]93
  Здесь: постановочно, театрально (фр.)


[Закрыть]. Храни Господь нашу молодежь.

Сесиль ехала ближе к обочине, и пока он так рассуждал, березовые ветви несколько раз хлестнули ее по лицу. Гордон предложил ей поменяться местами, но она и слышать об этом не пожелала.

– Что ни говори, это всегда ласка, даже если она причиняет боль. И к тому же этот божественный воздух. Ах, я ничуть не устала, могла бы ехать так целый день.

Наконец они преодолели пологий склон и остановились перед огороженным лугом. За изгородью не было видно ничего, кроме стоявших в некотором отдалении трех почти одинаковых домиков, застывших в ярком свете солнца, молчаливых и словно заколдованных: ни стрекота кузнечиков, ни дымка из трубы. Однако же дорога делала большой крюк, огибая изгородь, вместо того, чтобы быстро и просто пересечь луг.

– Как называется это место? – спросила мальчика Сесиль.

– Тодтенроде[94]94
  Мертвый край (нем.)


[Закрыть].

– Тогда все в порядке. Называйся оно иначе, все равно пришлось бы окрестить его именно так. Тодтенроде! Что за люди здесь живут? Наверное, какой-нибудь могильщик.

– Нет, лесник.

За такими разговорами они подъехали к тому месту, откуда лучше всего были видны упомянутые выше домики. Гордон подъехал ближе, чтобы через изгородь, насколько позволяли просветы, заглянуть в окна. На окнах не было ни гардин, ни занавесок, вообще ничего, что говорило бы о наличии обитателей. Но все же было ясно, что этот дом на пустоши знавал лучшие времена. Вдоль стен, обитых деревянными панелями, тянулись мягкие скамьи и длинная стойка и стояли большие стулья. В соседней комнате, вдвое меньшей, которую обозреть было легче, имелась мебель в стиле ампир, в том числе голубой атласный диван с тремя узкими зеркалами над спинкой.