Текст книги "Любовь и жизнь. Воспоминания. Стихи"

Автор книги: Татьяна Знамеровская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Татьяна Петровна Знамеровская
Любовь и жизнь. Воспоминания. Стихи

Знамеровская Татьяна Петровна. 1930-е годы

А. В. Морозова
Искусствовед Татьяна Петровна Знамеровская: формирование личности

Со времен Джорджо Вазари историки искусства изучают не только творчество исследуемых мастеров, но и их биографии, находя в них объяснение многим событиям художественного плана. Подобный подход справедливо применить и к изучению научного наследия самих историков искусства. Дух эпохи, характер личности ученого, перипетии его жизненной судьбы могут многое объяснить в его исследованиях.

Т. П. Знамеровская (14 января 1912 – 22 августа 1977)[1]1
  Памяти Т. П. Знамеровской посвящены: Итальянский сборник / под ред. В. В. Селиванова. СПб.: Акционер и К^о, 2007. № 10 (и статья в нем: Селиванов В. В., Мартыненко В. П., Сонина Т. В. Памяти Т. П. Знамеровской // Там же. С. 235–246); статья: Калитина Н. Н., Морозова А. В. Традиция изучения истории искусства Испании старого времени на кафедре истории западноевропейского искусства // Университетский историк: Альманах. 2012. Вып. 11. С. 4–7. В целом о научном творчестве Т. П. Знамеровской как испаниста см.: Морозова А. В. Испанская тема в исследованиях Т. П. Знамеровской и Е. О. Вагановой // Iberica: К 400-летию романа Сервантеса «Дон Кихот». СПб.: Наука, 2005. С. 226–234.


[Закрыть] – выдающийся отечественный искусствовед, специалист по искусству Испании, Италии, Франции XV–XVIII вв. Ее перу принадлежат книги, статьи и очерки о крупнейших мастерах итальянского Ренессанса – Леонардо да Винчи, Рафаэле, Мазаччо, Мантенье; выдающихся итальянских живописцах сейченто – Сальваторе Розе, Караваджо; о столпах испанской живописи Золотого века – Рибере и Веласкесе; ею была подготовлена к печати рукопись учебного пособия о французской живописи XVII в., хранящаяся в архиве Санкт-Петербургского отделения Центрального государственного архива литературы и искусства (ЦГАЛИ)[2]2
  ЦГАЛИ СПб. Ф. Р-122: Знамеровская Т. П. Оп. 1. Д. 4.


[Закрыть]; она занималась теорией искусства, разрабатывала проблемы стиля, художественного метода и направления; она была очень ярким представителем социологического научного метода в искусствоведении, с концом советской эпохи преданного анафеме, но постепенно вновь вызывающего к себе все больший интерес; в своем творчестве Т. П. Знамеровская гармонично соединила социологию искусства и формальный художественный анализ высочайшего профессионального уровня; теория искусства и история искусства в ее публикациях существуют не автономно по отношению друг к другу, но служат фундаментом и аргументацией друг для друга. У нее было много учеников, работавших и продолжающих работать над проблематикой как западноевропейского, так и русского искусства. Она, безусловно, владела педагогической методикой воспитания личностей будущих исследователей и обучения их основам профессионального мастерства искусствоведа.

Т. П. Знамеровская была очень яркой личностью и человеком необычной судьбы. Перед уходом из жизни она привела в порядок свой архив и сдала его на хранение в Ленинградское отделение ЦГАЛИ и в рукописный фонд Российской национальной библиотеки (РНБ), закрыв на 25 лет. В 2002 г. открылся доступ к этому архиву, многое из которого, несомненно, заслуживает быть опубликованным. Часть материалов была отдана на хранение ученикам, в том числе Валентину Александровичу Булкину (1937–2016), который всячески ратовал за опубликование наследия Т. П. Знамеровской. После смерти В. А. Булкина его вдова Т. Н. Ларина разрешила нам разобрать архив Т. П. Знамеровской. Воспоминания, дневники и стихи, вошедшие в подготовленную нами на основе архивных материалов книгу и касающиеся в первую очередь предков, детства и юности их автора, раскрывают пути формирования и развития личности будущего крупного ученого-искусствоведа.

Можно возразить, что воспоминания редактировались Т. П. Знамеровской в конце жизни, когда она уже выработала свои научные принципы, свое мировоззрение, на основе которого переосмыслила свою биографию. Но дело в том, что воспоминания писались Т. П. Знамеровской на основе ее детских и юношеских дневников, которые она вела с девятилетнего возраста. Их образы такие жизненные и яркие, подкрепленные хранящимися в РНБ в фонде Т. П. Знамеровской письмами Татьяны Петровны и ее адресатов и фотографиями, что веришь в документальную основу всего описываемого. Стихи, хранящиеся в ряде архивов, которые будут указаны ниже, также являются ярким подтверждением всего пережитого и виденного их автором. Мы считаем, что с полным правом можем опереться на публикуемые рукописи как на надежный источник для изучения процесса формирования личности ученого.

В числе важнейших факторов формирования личности Т. П. Знамеровской нужно выделить следующие:

1) влияние образа народа и образов представителей народа на мировоззрение ученого;

2) героика Гражданской войны, сформировавшая героико-романтическое восприятие окружающего мира; здесь же стоит отметить влияние отца – красного командира;

3) влияние матери с ее почитанием поэзии и искусства;

4) интеллектуальная среда Царского Села и Ленинграда;

5) широкий кругозор, тяга к путешествиям, воспитанные «кочевым» детством и юностью и питаемые неуемной любознательностью, возможно, полученной в наследство от деда по отцовской линии – путешественника.

Все перечисленные факторы подготовили почву для зарождения и интенсивного развития интереса к искусству, которое воспринималось и в последующем изучалось с позиций народности, демократичности и героичности далеко не только в силу установок советской науки того времени, но и, прежде всего, в силу уже заложенных в личности Т. П. Знамеровской мировоззренческих принципов, сформированных в ней ее биографией и окружением.

Проанализируем первый из выделенных факторов формирования неординарной личности ученого – назовем его фактором «народности». В настоящее время, с достаточно большой временной дистанции, использование социологического метода Т. П. Знамеровской и ее современниками-искусствоведами нам кажется конформистским приспособлением под партийные установки. Однако более пристальный анализ как в целом истории искусствоведения, так и биографий конкретных ученых, в частности Т. П. Знамеровской, показывает, что для многих из них проблема «народности» культуры и искусства была важной и органичной их миропониманию и мировоззрению. Кто-то (например, М. К. Каргер) сам был из народа, т. е. из низших слоев дореволюционного общества, кто-то (как Т. П. Знамеровская) рос в окружении представителей народа, в тесном контакте и дружбе с ними. Во многом семья Т. П. Знамеровской отошла от своего собственного класса (помещиков) и от своего сословия (дворянского), отошла сознательно, имея возможность выбора и достаточно многочисленные примеры другого решения своей судьбы в своем ближайшем окружении, отошла, видимо, в силу неверия в старые социальные ценности и, напротив, в силу веры в жизнеспособность народа. Отец Т. П. Знамеровской П. И. Знамеровский до революции хорошо продвигался по военной службе. В 1916 г. он был назначен адъютантом начальника Николаевского артиллерийского училища в Киеве. Но, видимо, полтора года, проведенные на польском фронте Первой мировой войны, показали ему изнанку старого строя. Как отмечает Т. П. Знамеровская, «о полутора годах, проведенных на фронте, папа не любил рассказывать, – воспоминания были слишком тяжкие»[3]3
  Знамеровская Т. П. Любовь и жизнь: [рукопись] // Архив В. А. Булкина. Здесь и далее цит. по рукописи, страницы указываются в тексте в квадратных скобках с пометой «ЛЖ».


[Закрыть]. Соответственно, это был сделанный раз и навсегда выбор класса, власти и родины, который определил всю дальнейшую судьбу всех членов семьи Знамеровских. «Смутно помню, – пишет Татьяна Петровна, – что… нас захлестывал частично поток тех, кто с севера через Киев бежал на юг, – знакомых и бывших сослуживцев, с семьями и в одиночку мчавшихся, конечно, к белым, заходивших к нам, несомненно, склонявших и папу последовать их примеру. Папа не хотел. „Краснинка“ разрасталась; член совета солдатских депутатов, как бы они в тот период ни менялись… У него был другой план» [ЛЖ, с. 50]. И в этом выборе семья не разочаровалась, приняв как должное все связанные с ним тяготы, а последних было немало. Уже в поздние годы жизни П. И. Знамеровский, смотря кинофильм, снятый по «Хождению по мукам» А. Н. Толстого, невольно плакал, вспоминая тот период своей жизни.

В своей рукописи «Любовь и жизнь», вошедшей в данную книгу, Т. П. Знамеровская много внимания уделяет образу своей няни – простой женщины из народа. Няня (имя ее не сохранилось), видимо, была безграмотной, но обладала житейской мудростью, природным умом, сильным характером, запасом душевной щедрости и знала наизусть множество сказок, сказаний и песен. Как отмечает сама Т. П. Знамеровская, описывая «волшебные вечера» детства с няней: «Конечно, это был тот неиссякаемый запас народного творчества, который в деревне впитала ее [няни] собственная незаурядная, умная, поэтическая натура и который она теперь так щедро выливала на меня» [ЛЖ, с. 46]. Маленькая Таня была крепко привязана к своей няне, что, безусловно, не могло не повлиять в будущем на формирование романтических представлений о народе как об источнике человечности, терпения, мудрости и внутренней красоты.

Говоря о няне, нельзя не заметить, что с детства Таня во многом старалась строить свою жизнь «по Пушкину», который был одним из ее любимейших авторов. «По Пушкину» она потом влюбится в Онегина-Чахурского, «по Пушкину» признается ему первая в своем чувстве, «по Пушкину» получит отказ, «по Пушкину» дождется любви своего Онегина. Видимо, самой ей тоже было очень важно, что, как у Пушкина, и у нее была своя «Арина Родионовна», напитавшая ее «народным духом».

После смерти старой няни от «грудной жабы» мама Татьяны Петровны взяла другую няню, тоже из простолюдинок. Та стала больше няней для маленького брата Татьяны Петровны – Бори и предстает в воспоминаниях в более скептическом свете. Но и эта няня, Анюта, тоже отличалась хотя и другими, но все равно истинно народными чертами – у нее было богатырское телосложение, почти мужицкая сила и выносливость, способность и желание браться за любую, самую тяжелую и черную, работу и страстная любовь к своему питомцу Боре, ради которого она была готова чуть не жизнью пожертвовать.

Муж Татьяны Петровны Павел Сигизмундович Чахурский любил шутить, говоря, что «Танюша воспитывалась на конюшне», в связи с тем, что сама Т. П. Знамеровская часто рассказывала о своей с детства любви к лошадям и о пестовавшем ее денщике отца «Новацеке» – простом солдате, обладавшем недюжинной силой и большой добротой, позволявшей ему нянчиться с маленьким ребенком командира.

Как шутил дед Т. П. Знамеровской с отцовской стороны И. А. Знамеровский, отец у нее был «с краснинкой», и в семье еще в дореволюционные годы на детские праздники приглашались дети разных сословий. Культивировавшаяся родителями демократичность нашла выражение в дружбе четырехлетней Тани с дочерьми домашней кухарки, которые уже учились в школе и читали малышке книжки; в процессе этого чтения девочка научилась читать сама, чем несказанно удивила родителей.

С детства в Тане стихийно выработалось неуважение к сильным мира сего. Царя она представляла себе по сказкам – сказочным богатырем, а когда ее глазам явился живой Николай II, приехавший посетить Артиллерийское училище его имени в Киеве, где служил отец Татьяны Петровны, она была разочарована, увидев «маленького, невзрачного, плюгавого офицера в… артиллерийской форме, с рыжеватой бородкой» [ЛЖ, с. 47].

Отец Татьяны Петровны после революции 1917 г. переходит на сторону красных, становится красным командиром-артиллеристом, а его семья практически «вливается» в тылы армии. Во время наступления Деникина на Киев летом 1919 г. и отступления красных семья Знамеровских тоже эвакуировалась, и Татьяна Петровна описывает, как в эшелоне «один из красноармейцев на нарах очень обо мне заботился и перочинным ножом вырезал мне из кусочков дерева лодочки. Вообще это ощущение доброты ко мне, к нам, детям, меня не покидало и окрашивало теплом тревожный бег вагонов через леса» [ЛЖ, с. 67].

Видимо, традициями семьи и событиями в стране в детях воспитывалась демократичность интернационального толка. В Новозыбкове во время отступления 1919 г. семья живет в еврейской среде и чувствует ласку и доброту еврейских женщин этого провинциального еврейского местечка. Дальше – новое отступление Красной армии из Киева от белополяков, и снова в воспоминаниях смутные силуэты событий самого отступления, но «гораздо яснее обилие доброго отношения к нам, детям, со стороны разных „дядей“, вероятно, в большой степени просто красноармейцев» [ЛЖ, с. 73]. Здесь же рассказ о беззаветной преданности папе «одноногого еврея», чем-то ему обязанного. Потом – жизнь в семье украинского священника в Крутах, дружба с его сыном, и снова Киев.

Нужно заметить, что наряду с искренним восхищением душевной красотой и щедростью представителей «низших» слоев у Т. П. Знамеровской присутствует негативное отношение к мещанам, дельцам, «торгашам», заботящимся лишь о собственном процветании и благополучии, а также к дворянам, спасающим свое положение и состояние и бегущим из России. Она явно гордится тем, что многие трудности первых послереволюционных лет ей довелось испытать вместе с народом: не только отступления, разорение, но и голод, вплоть до малокровия и обмороков от недоедания. В представителях народа, в отличие от мещан и дельцов, она, напротив, склонна видеть бескорыстие, самоотверженность, альтруизм.

Военные «скитания» по Украине дали Т. П. Знамеровской уже в те детские годы панораму народной жизни; вместе с тем она с детства, направляемая мамой, пристрастилась к чтению, и перед ее глазами встал романтический литературный образ народа и народных героев. Она прочла «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя, влюбившись в Украину и малороссов после этого еще больше. С таким же романтическим пылом был воспринят и роман Д. Л. Мордовцева о Степане Разине. «Сколько я ни читала потом романов о Степане Разине, ни один не произвел на меня такого впечатления, и любовь моя к этой широкой натуре, к этому народному герою восходит именно к Мордовцеву» [ЛЖ, с. 80], – отмечает Т. П. Знамеровская.

Летом 1921 г. П. И. Знамеровский, отец Тани, был назначен командиром учебной артиллерийской батареи, и семья поселилась в деревне Поповке около Конотопа. Татьяна Петровна вспоминает, как солдаты по-товарищески, по-свойски обращались к маме, называя ее просто по имени. Она описывает, как солдат Толстиков «подошел к маме и сказал: „Слышь, Маруся, тебя командир зовет“. Это было и обычно, и просто, и для самой мамы никак не удивительно, – ведь Толстиков всем говорил „ты“, а что папа зовет маму Маруся, тоже он уже знал. Как же можно было позвать ее иначе? Прошли многие годы, и бесконечно многое изменилось, но это воспоминание осталось для меня дорогим, как и по-детски воспринятая романтика Гражданской войны, и тревожные пути ее, пройденные при штабе армии в детстве, во многом определившие мой характер и весь тонус, весь строй моей дальнейшей взрослой жизни» [ЛЖ, с. 85].

Там же, под Конотопом, Таня с родителями подружилась с двумя старушками-помещицами, одна из которых была в прошлом народоволкой. Они уделяли время не только старшим Знамеровским, но и их детям, и, возможно, именно под этим влиянием Таня увлеклась романтическими народными образами «Тараса Бульбы» Н. В. Гоголя. Она любит образы здоровые, полнокровные, жизненные, героические Пушкина, Гоголя, Сенкевича, Достоевский же с его болезненностью, изломанностью, душевной изувеченностью персонажей ее отталкивает.

В подчинении командира П. И. Знамеровского были солдаты, с которыми по порядкам того времени у него были демократичные отношения. Часть солдат живет непосредственно в доме командира, обедает с ним и его семьей за одним столом, в свободное время общается с детьми командира. Солдаты были вчерашними крестьянами, большей частью безграмотными и по-детски наивными. По уровню развития они стояли очень близко к детям и быстро подружились с ними. Т. П. Знамеровская вспоминает, как она пересказывала затаившим дыхание солдатам свои любимые приключенческие романы, с какой добротой к красноармейцам, как к родным, относилась ее мать, как по-доброму сами солдаты, скучавшие по дому, относились к ней с братом:

«…уже в эвакуациях так часто нашими добрыми нянями оказывались красноармейцы, теперь же это приобрело постоянный и особый характер.

Вечером мы любили приходить в их комнату, когда они, покончив со всеми делами, лежали на койках и пели. То революционные боевые песни, то „О чем, дева, плачешь…“, то „Трансвааль, страна моя…“ – Откуда у русских солдат родилась эта песня, – я до сих пор не понимаю. Если я спрашивала их, что такое Трансвааль, они не знали. <…> А днем я в значительной мере росла на конюшне. Красноармейцам нравилась моя любовь к лошадям» [ЛЖ, с. 96], – с некоторой ностальгией вспоминает Татьяна Петровна.

«Красноармейцы, – продолжает она описание своего общения с ними, – делали нам прямо в нашем саду прекрасные качели, луки, стрелы. Они даже укоротили ножны обрубленной в каком-то бою настоящей шашки и подарили ее мне, так же как и небольшой настоящий наган, дефект которого заключался только в том, что у него не вертелся барабан автоматически. Если вложить в него пулю и соответственно повернуть отверстие с ней, он бы выстрелил, – только пули, конечно, мне не давали» [ЛЖ, с. 96–97].

Таким образом, мы видим, что общение с красноармейцами было достаточно тесным и обогащавшим обе стороны, «а естественная мужская смелость красноармейцев воспитывала презрение к трусливости, преклонение перед мужественностью» [ЛЖ, с. 97].

Ряд образов красноармейцев воссоздан Татьяной Петровной в ее воспоминаниях наиболее полно: «Как живы во мне эти красноармейцы! Прежде всего Иван, фамилия которого стерлась в памяти, но образ которого так осязательно жив. Украинец, белозубо-улыбчатый; красивый нервный излом черных бровей над темными глазами; вечные заботы о нас, о наших детских радостях, как будто они были общими с его радостями, и вечные украинские напевы звучным голосом, на койке, когда рядом лежала уже снятая папаха, днем лихо заломленная набекрень. И впервые, но на всю жизнь полюбившаяся запорожская песня о „батьке Сагайдачном, променявшем жинку на тютюн та люльку…“ Всю жизнь потом сердце у меня радостно и возвышенно-героично вздрагивало, когда я слышала этот простой и гениальный напев…» [ЛЖ, с. 97]. Столь же подробно и любовно Татьяна Петровна описывает и еще нескольких сроднившихся с ее семьей красноармейцев. Это и бывший крестьянин «откуда-то из русской деревни» Чириков, «без романтики, без красивого голоса Ивана, без песен о гетманах, которых я уже хорошо знала по Мордовцеву. Но такой добрый, мягкий, внимательный, изобретательный в устройстве качелей и других подобных увеселений, обстоятельный, хозяйственный. Его особенно любила мама» [ЛЖ, с. 97]. И татарин Мингалим Сафаргалеев, у которого Таня выспрашивала татарские слова и целые фразы и учила их наизусть. И «неподражаемый и незабываемый франт Шишов», стремившийся во всем и особенно в одежде подражать командиру, но «очень исполнительный и аккуратный, папа дорожил им, а его тяготение к шику доставляло всем развлечение» [ЛЖ, с. 98]. «Были и другие, – заключает свое описание солдат Татьяна Петровна, – с которыми в тесном контакте прошло наше детство, – детство армейских детей в патриархально-демократической обстановке великой революции, перевернувшей все прежние перегородки и условности» [ЛЖ, с. 98].

Подробно описываются праздники, в том числе христианские, которые, по словам Татьяны Петровны, воспринимались не столько как религиозные, сколько как народные: «Между тем, – еще раз хочется это сказать, – в христианских праздниках сохранилось столько народного, языческого, веселого, красивого, помимо даже елки, которую так долго потом изгоняли из жизни. Тогда, в Васильково, праздники праздновали все, – и местные жители, и красноармейцы, и мы. <…> Этот секрет преодоления всего будничного, повседневного, секрет ощущения действительно праздника, отличного всем, даже характером еды, иной, традиционной только раз в год… Разве это не великий секрет народного тысячелетнего творчества, как бы он ни использовался и ни осмыслялся в разные эпохи разными силами? Потеря его – огромная утрата, особенно для поэзии детства. И не выплеснут ли ребенок с водой этих невозвратных праздничных обычаев?» [ЛЖ, с. 98–99]. С праздниками в сознание Т. П. Знамеровской приходило понимание «народного» как жизнеутверждающего, яркого, праздничного, коллективного.

Она в красках пишет о том, как все они, кроме папы, праздновали Пасху, ходили к заутрене вместе с красноармейцами, насколько для нее все это было «таинственно-романтично», «сказочно», как она готовила всем «писанки-подарки», разрисовывая их акварелью, как всем завсегдатаям дома, в том числе красноармейцам, дарились куличи и пасхи. «…Это был красивый и вкусный, опять-таки в истоках народом созданный и затем талантливо развитый праздник, как и другие народные традиции» [ЛЖ, с. 100], – отмечает Т. П. Знамеровская.

И частые переезды с места на место (на «зимние квартиры» и в летние лагеря) вместе с красноармейцами, и общие с ними впечатления от окружающего, в том числе от красоты Украины, – все это, безусловно, роднило с «народом». Вот как Т. П. Знамеровская описывает одну из этих поездок – отъезд из Зазимья под Киевом: «Мы ехали не одни, а с большим отрядом красноармейцев. Выехали, когда еще было темно, когда все потом окуталось густым, молочно-белым туманом, медленно садившимся на землю и начавшим таять при первых прорвавшихся сквозь его толщу лучах солнца. Это было незабываемое, тоже такое новое для меня, невиданное раньше чудо зарождения из ночи утра, из тумана – ясности и свежести омытых росою цветущих лугов, жаворонков, трепещущих над ними крылышками с радостной быстротой, будто одного пенья недостаточно было для выражения их блаженства» [ЛЖ, с. 119]. Она вспоминает запавшее в сердце: «Красноармейские песни, – удалые, грустные, боевые и лиричные… То русские, то украинские. Ощущение мужественности в мужских голосах, в фигурах всадников, слитых с конями» [ЛЖ, с. 119–120].

В 1924 г., когда Т. П. Знамеровской исполнилось 12 лет, в устройстве Красной армии произошли существенные изменения. Вот как их описывает сама Татьяна Петровна: «Но многое в нашей жизни изменилось, и прежде всего начала быстро и решительно ликвидироваться та демократическая патриархальность, которая для Красной армии была еще наследием Гражданской войны. Красноармейцы больше не жили с нами в одном доме, а все перешли в казармы, туда же были переведены лошади. Я перестала быть так непосредственно, как раньше, „дочерью батареи“, воспитывавшейся в значительной мере в конюшне и тесном общении с красноармейцами. Спасибо судьбе уже и за то, что это было достаточно долго в предшествующее время! Я очень скучала без Васьки (любимого коня. – А. М.). Я видела, что общение красноармейцев с командирами теряло прежнюю простоту, приобретая оттенок дистанции и связанной с уставом дисциплины. Наступал рубеж, непонятный мне, но ясно мною ощущаемый» [ЛЖ, с. 123–124].

Но и после 1924 г. жизнь Тани протекала в непосредственной близости от места службы отца. А с 1927 г., когда семья уехала с отцом к месту службы, оставив дочь заканчивать в Детском Селе девятилетку, Таня ездила на каникулы к родителям и, по существу, жизнь отцовской батареи протекала у нее на глазах, а праздники батареи для всех членов семьи тоже становились большими событиями.

В последующем Таня соприкоснулась с представителями простого народа, когда поступила учиться в Днепропетровский горный институт. Одним из ее верных товарищей стал Витя Телеченко. Вот какую характеристику она дает ему еще в начале своей дружбы с ним, описывая их прогулку по Днепру на лодке: «На Витю было приятно смотреть, как он сильно и уверенно греб веслами, и наша лодка, как птица, летела по глади Днепра, быстро рассекая воду. Витя – сын рабочего-металлурга и сам уже успел поработать на заводе. Ему двадцать лет. Отец его умер давно, и он живет с матерью. Он единственный сын у матери. Мне кажется, что завод вложил стальную силу своих машин в его крепкие мускулы, дал ловкость и гибкость всему его красивому, сильному телу. У него открытые, большие, дерзкие черные глаза, насмешливая улыбка на красиво очерченных губах. Он красив, обладает здравым взглядом на жизнь, чувством свежего, грубоватого юмора. Это человек, который нужен жизни и не пропадет. Правда, он любит „побалабанить“, выпить и хорошо погулять, но я убеждена, что он знает границу всему и в грязь не полезет, потому что у него есть к этому отвращение» [ТЛ, с. 182][4]4
  Знамеровская Т. П. Только о личном: [рукопись] // Архив В. А. Булкина. Здесь и далее цит. по рукописи, страницы указываются в тексте в квадратных скобках с пометой «ТЛ».


[Закрыть].

Безусловно, она восхищается Витей, и он взаимно восхищается ею. «В институте многие убеждены, что мы увлечены друг другом. Не скрою, что его внимание мне льстит, мне нравятся его сила и властность его чувства. Мне с ним бывает хорошо. Его прямота, горячий огонь его красивых темных глаз меня привлекают. Наконец, я привыкла и товарищески привязалась к нему. Но ведь всего этого мало. Если даже с моей стороны есть некоторое увлечение, то ведь это не любовь. Вите недостает очень многого, чтобы вообще была возможность любви с моей стороны. Я знаю, что во многих отношениях я умнее его, что нас разделяет разница культуры. Знаю, что у него не хватило бы чуткости понять меня со всеми моими недостатками и отклонениями от шаблона. Я его знаю лучше, хотя и не до конца. Знает ли он меня хорошо? Все-таки нет» [ТЛ, с. 365]. И хотя в силу воспитания она не готова отдать своего сердца Вите, предпочтя ему более интеллигентного Женю Иейте, а потом свою первую любовь Павлушу Чахурского, но сожаление о пропущенном и навсегда потерянном с отъездом из Днепропетровска в ее душе остается. Уезжая в Ленинград, она сказала в запальчивости родным: «А может быть, никто, никогда не будет меня так любить, как он, с такой силой и страстностью чувства!» А в дневнике прибавила: «Как угадать?» [ТЛ, с. 277]. Витя был такой же, как красноармейцы, – сильный физически, страстный в чувствах, порою до стихийности, мужественный, готовый пожертвовать собой ради благородной и справедливой цели, что-то уже испытавший в жизни, переживший, видевший, и в то же время нравственно чистый и мудрый.

Таня близко соприкоснется с жизнью народа и во время своих геологических практик в Ленинградском горном институте, куда она перевелась после перевода отца по службе в Ленинград. После второго курса Т. П. Знамеровская попадает на Урал в геологическую партию. Ее коллегой становится студентка Варя, поступившая в институт из бедной крестьянской семьи, жившей в Карелии. Как отмечает Т. П. Знамеровская, исподволь изучавшая Варю, «в цельности, нетронутости, прямолинейности, правдивости и порой наивности чувствуется, что она выросла вдали от влияния города» [ДГП, с. 6][5]5
  Знамеровская Т. П. Дневник геологических практик: 1931–1934 годы: [рукопись] // Архив В. А. Булкина. Здесь и далее цит. по рукописи, страницы указываются в тексте в квадратных скобках с пометой «ДГП».


[Закрыть].

Во время геологических съемок в тайге Т. П. Знамеровская встречает беглых крестьян из числа сосланных «кулаков». «Мне также хочется рассказать кое-что из цикла „лесные встречи“. Но разве это я смогу сделать? Во всяком случае, многое виденное и слышанное в тайге заставляет меня погрузиться в невеселые и тревожные думы. Хождение одной по тайге в мужском костюме для меня безопасней, благодаря моему сложению, делающему меня похожей на настоящего мальчика. …Нередко в лесу я сталкивалась с беглыми, голодными и оборванными, просящими у меня хлеба, и мне приходилось отдавать им из полевой сумки свой завтрак» [ДГП, с. 25–26]. Или: «Сколько худшего, тяжелого и страшного я здесь насмотрелась! Особенно на лесозаготовках… Я старалась умолчать об этом из самого элементарного страха. Но ведь и те беглые, которые, принимая меня за „парнишку-охотника“, требовали показать им мой планшет и объяснить по нему, как и куда ведут лесные дороги, не были уголовниками. Они раза два шли со мной часть пути, и я понимала, что это – высланные крестьяне. Они не причинили мне никакого вреда. И бежали к рудникам, вероятно, надеясь устроиться на работу, несмотря на отсутствие документов. Но что говорить о мужчинах? В Верхотурье мы видели прибывавшие эшелоны, товарные вагоны которых были набиты женщинами, стариками, детьми. С жалкими узелками выгружались они из поездов, голося, плача. А потом? Сколько раз мы видали таких из „раскулаченных“, привезенных машинами в тайгу и выброшенных прямо на диком, нежилом месте, чтобы здесь начать лесозаготовки. Начать! Но с чего? Шли дожди, а потом уже и осень пришла с заморозками, а их все везли и вываливали на пустое место. Они делали для начала шалаши из веток, но разве эти шалаши и их узелки могли спасти их от холода? А что они ели, как могли спастись от всяких болезней? И вот рядом с шалашами и первыми, еще редкими недостроенными хижинами, гораздо быстрее, чем они, росли рядом могильные кресты. Сколько, даже мимоходом, я видела больных и умирающих по сути дела без крова людей, сколько умерших, особенно детей…» [ДГП, с. 58–59].

Таким образом, сама жизнь, демократические взгляды родителей, решение семьи и прежде всего отца перейти на сторону Красной армии, демократические порядки в армии в первые послереволюционные годы, когда Таня взрослела и жадно впитывала в себя все виденное и слышанное, сделали для нее понятие «народ» далеко не условным. Она близко общалась с представителями народа в лице своих нянь, красноармейцев, соседей и хозяев квартир, на которых они жили. И «народ» Т. П. Знамеровская воспринимала как силу мощную и в то же время справедливую, наивную и мудрую, добрую и терпеливую. Поэтому, когда в своих научных работах она писала о «народности» реалистического искусства, эта «народность» не была для нее уловкой, приспособлением или ложью, «народ» был ей знаком и знаком прежде всего в своих лучших проявлениях. «Народность» искусства для нее не была мертвой схемой, она понимала эту народность как высший взлет человеческого духа, знала «народ», изучала его и сочувствовала его страданиям и участи. Уходящая корнями в хождение в народ разночинцев, в движение народничества российской интеллигенции, романтическая вера в «народ» нашла в Т. П. Знамеровской своего искреннего адепта.

В 1950 г. Т. П. Знамеровская защитила кандидатскую диссертацию, посвященную творчеству испанского живописца XVII в. Хусепе Риберы и проблеме народности испанского реалистического искусства. Защита диссертации знаменовала полноправное вхождение Т. П. Знамеровской в науку. В своей диссертации она посвящает одну четвертую часть текста рассмотрению социологической основы испанского реализма. По существу, ее работа написана на стыке истории и искусствознания. Т. П. Знамеровская считала, что социальную основу реалистического искусства в Испании XVII в. представляло собой крестьянство. Она дискутирует с К. М. Малицкой, которая в книге 1947 г. принимает за аксиому народную основу этого искусства, не считая нужным что-либо здесь доказывать. «Какие общественные слои создали это искусство и каково было участие народных масс, – остается вообще невыясненным»[6]6
  Знамеровская Т. П. Рибера и традиции испанского реализма: дис. … канд. искусствовед. наук / Ленингр. гос. ун-т им. А. А. Жданова. Л., 1949. С. 24.


[Закрыть], – замечает Т. П. Знамеровская, критикуя московскую коллегу. Другой московский автор, Г. В. Корсунский, как считает Т. П. Знамеровская, социальную базу реализма видит в дворянстве. «Конечно, реализм в испанском искусстве вырастал из идеологии не только крестьянства, но и других слоев, из которых слагается народ в широком смысле слова. Однако все они были тесно связаны с крестьянством…»[7]7
  Там же. С. 21.


[Закрыть], – заключает она. Т. П. Знамеровская подробно анализирует социально-экономические отношения в Испании XIV–XVII вв., исторические события, эпос и приходит к выводу об именно крестьянской основе народности испанского искусства, об отражении в нем взглядов, верований, миропонимания именно испанского крестьянина, чья роль была необычайно большой в века Реконкисты и чье влияние на общество сохранялось и в дальнейшем, уже после ее завершения. «Выражением этого [стихийно-материалистического и демократического мировоззрения] является, – как пишет Т. П. Знамеровская, – реалистическая трактовка… образов… подчеркнутая простота, ясность и понятность рассказа, расчет на его доступность широким массам, а также зрительное правдоподобие и подчеркнутая материальность всего изображаемого»[8]8
  Там же. С. 6.


[Закрыть]. То есть ученый считает, что крестьянская основа реализма находит свое выражение не только в типаже, но и в художественных приемах Риберы и других испанских мастеров. При этом Т. П. Знамеровская справедливо подчеркивает, что Рибера «усиливает правдивость, простоту и „простонародность“ трактовки самих сюжетов, не сводя их, однако, до будничности повседневного быта, наполняя их героическим и драматическим пафосом высоких человеческих переживаний»[9]9
  Там же. С. 16. См.: Морозова А. В. Отечественная искусствоведческая испанистика: Становление и развитие. СПб.: Дмитрий Буланин, 2015.


[Закрыть]. В ее характеристике «народности» Риберы просматриваются те черты, которые она находила у окружавших ее в детстве и в юности представителей народа! Подобные переклички с воспоминаниями детства о знакомстве с народом и, прежде всего, крестьянством можно в большом количестве найти и в других публикациях Т. П. Знамеровской.