Текст книги "Двойное дыхание (сборник)"

Автор книги: Татьяна Соломатина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Ещё у него была анафилактическая реакция на любую попытку затащить его в ЗАГС или каким-либо другим образом «усерьёзнить» отношения. Говоря по правде, своими домашними женщинами он пользовался порой как щитом. Если не в меру резвая постельная партнёрша пыталась спуститься с галёрки в партер, он тотчас знакомил её с семьёй.

Одной порции коктейля из молчаливо поджатых губ мамы Лены и пламенных отвязных речей тётки Анны обычно хватало для того, чтобы дамочка успокаивалась, посчитав Женьку маменькиным сынком. А заодно бабушкиным и тётушкиным. Самцовая хитрость, увы, присутствовала. Даже Бог, не говоря уже об ангелах, в чём-то – просто обычный мужчина. Иначе как выжить среди обычных женщин, когда уже не так совершенны небо и земля и всё воинство их?

* * *

–  «Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей…»Знаете ли вы, Елена Николаевна, откуда это? – спросил Пётр Александрович Зильберман у молоденькой ординатора Елены Николаевны Ситниковой.

– По всей видимости, из Библии.

– Вы совершенно правы. А если быть точным – из Первой Книги Моисеевой Ветхого Завета, глава вторая, начало стиха шестнадцатого. Но комсомольцам не пристало читать такие книги, не правда ли?

– А разве вы не атеист, Пётр Александрович?

– Что ты имеешь в виду? – Он прищурился. – Если традиционное понимание атеизма, как ментально-мировоззренческой установки, программно альтернативной теизму, то есть основанного на отрицании наличия трансцендентного миру начала бытия, однако объективно изоморфного ему в гештальтно-семантическом отношении…

– Чего?!!

– Издеваюсь, Лена, издеваюсь. Цитирую тебе философский словарь. Разве ты не изучала на первом курсе философию?

– Изучала. Марксистско-ленинскую. У нас её вел маленький, жутко недовольный окружающим миром аскет-интеллектуал-алкоголик, ставивший зачёты лишь по факту полного ничтожества всех, кроме него. Включая ничтожество самой философии.

– Кстати, с последним утверждением я спорить не буду… Ну, так вот, если под моим личным атеизмом ты понимаешь отрицание существования Бога, каких-либо сверхъестественных существ или сил, то я не атеист. Ибо силы эти – вот они. Здесь и сейчас пронзают всё и вся этого мира. И лишь о немногой части оных современная наука слагает смешные по сути сонеты. Если же форму отрицания религиозных представлений и культа – то да, я атеист. Но в хорошем, как мне кажется, прогрессивном смысле. Я отрицаю навязанное, надуманное, но принимаю к сведению ясное, даже добытое из-под покрова тайного. А что касается Библии – я люблю мистерии. И Библия – один из лучших её образчиков. А любая мистерия – есть лишь утверждение самоценности бытия бесконечного мира. Самоутверждения. Не для того, чтобы не забыть, а скорее, для поддержания порядка и дисциплины. Впрочем, ладно… Я тебе, как атеист атеисту, скажу: «Бог с ними, с мистериями, философиями, религиями, а также пустословием на эти темы». У нас с тобой есть куда более прозаическое занятие – сделать Анне Романовой заливку [56]56
  «Заливка»– профессиональный жаргон. Введение в плодный пузырь фармакологических веществ, вызывающих родовую деятельность и убивающих плод.


[Закрыть]. Если ты обязуешься вести себя корректно, я позволю тебе выполнить процедуру под моим чутким руководством.

– Обязуюсь. Я не скажу ей ни слова!

– Слова, Елена Николаевна, как раз придётся говорить. И слова эти не должны быть ни грубыми, ни хлёсткими, ни раздражёнными, ни раздражающими. Слова эти должны быть корректными, успокаивающими, поясняющими и проясняющими. И не только в данном конкретном случае, а всегда. Запомнила?

– Запомнила! – зло сказала она, и Пётр Александрович понял, что Лена Ситникова никогда не будет ни корректной, ни спокойной, ни проясняющей.

Её своевольный характер всегда останется при ней, и там, где другого будут ценить по факту всего лишь слова доброго, Елене Николаевне придётся быть в разы профессиональнее многих, стоящих у раскрывающихся каналов и принимающих изгнанных в этот мир. Что-то – наверное, всё же не опыт, а дар предвидения – подсказывало ему, что именно так всё и будет с этим сверхъестественно женственным существом.

Простоватая на вид, округлая от природы и состояния, как те самые булочки, которые она выпекала, девушка Аня взобралась на кресло в процедурном кабинете и, похоже, решила быть мужественной. Этой характера тоже явно было не занимать. Она не дёрнулась, когда не совсем ещё умелые руки Елены Николаевны вставили два больших лопатообразных зеркала – книзу и кверху – в то самое место, что воспето и унижено, возвышено и оболгано, хотя ни в чём само по себе не виновато.

Она не ойкнула, когда всё та же Елена Николаевна нечаянно («Я надеюсь, ты это случайно?» – тихо шепнул ей Пётр Александрович), но быстро исправив, защёлкнула пулевые щипцы на одно деление больше, чем было надо, на верхней губе шейки матки. А затем, хладнокровно-профессионально промокнув ватно-марлевым тампоном выступившую из отёчной ранимой слизистой кровь, приступила к выполнению процедуры. По желобоватому зонду ввела в канал шейки матки иглу, проткнула плодный пузырь, присоединила к игле шприц, втянула в него равное неделям гестации количество околоплодных вод, отсоединила шприц, присоединила последующий с гипертоническим раствором. Ввела. Удалила иглу и зонд, последовательно сняла щипцы, извлекла зеркала, обработала влагалище дезраствором.

– Всё. Сейчас вас переложат на каталку и отвезут в палату. В течение нескольких часов начнется родовая деятельность. Если захочется «по большому», зовите акушерку или меня. Ни в коем случае не идите в туалет и не тужьтесь, сидя на унитазе. Не ешьте.

Не успели за увозимой пациенткой закрыться двери, как Лена громким шёпотом сказала Петру Александровичу:

– Будем надеяться, что он родится мёртвым и акушерке не придётся его топить в ведре.

– Лена, зачем?

– Что зачем?

– Зачем ты это делаешь? Так нельзя, Лена.

– Да она не слышала!

– Слышала. И ты прекрасно знаешь это, потому что сказала лишь для того, чтобы эта несчастная девочка услышала. Лена, иногда врач должен быть жёстким, но никогда! – никогда! – он не смеет быть жестоким. Побойся Бога, какой бы атеисткой ты ни была.

– Чёрт с ней. И с тобой, если не веришь, что я не специально.

– Я не верю. Я знаю, что ты нарочно. И я не понимаю зачем? Во имя идеи? Тебе претит детоубийство? Мне тоже. Мы просто работаем. Просто акушеры-гинекологи. Просто рутина. Просто профессия. Просто ремесло… Всё, Лен. Всё, я сказал!

– Пойду, покурю! – Ситникова разозлилась на себя. Но никогда бы никому в этом не призналась.

– Иди, покури. Потом приходи в родзал. Там – обратная сторона медали. Надеюсь, со временем ты поймёшь, что и сторон-то нет. Нет добра и зла, света и тьмы, и особенно нет преступления на девочке Ане и карающего меча у тебя в руках. Есть щелчок, раскручивающий монетки в сферу движения, включающую в себя всё.

Леночка Иванова, чьи имя, фамилия и история родов сохранились в архивах лечебного учреждения, но никак не в памяти врачей, спокойно прошла весь первый период родов, именуемый «периодом раскрытия». Второй же период – «период изгнания» ей пройти помогли. Помог Пётр…

Шок от внезапности сотворения немного иного, незапланированного мира прошёл моментально. До родов Леночка Иванова даже представить себе не могла, как это – мальчик? Что это – мальчик? Сейчас же она была так счастлива, что родился именно мальчик. Мальчик! Мужчина!!! Она создала мужчину! Она, серая мышь, не умеющая двигаться и говорить, лишь неприметно передвигаться, молча, на бумаге, переводить тексты с одного языка на другой, создала совершенно новую форму жизни – не подобную ей, бесподобную, мужскую! Да она переплюнула Творца – ей даже ничьё ребро не понадобилось. Она сотворила его из себя. Из своего тела. Сотворила и создаст для него, её мальчика, Рай! О плодах древа познания добра и зла, воткнутого ироничным Господом нашим Всемогущим прямо посреди эдемского сада, Леночка Иванова в тот момент как-то и не вспомнила.

Зато на следующий день она вспомнила о соседке по палате – Анне, однофамилице последней русской императрицы.

– А что с девочкой, что лежала со мной в палате? Романовой? – спросила она у акушерки, которая обрабатывала ей швы на промежности.

– Не знаю. Я только смену приняла. Родила, наверное. Все рано или поздно рожают.

– Ей искусственные роды должны были вызывать.

– А, эта… Кто она тебе, родственница, подруга?

– Просто соседка по палате. Вчера и познакомились. У меня схватки начались, она доктора позвала.

– Нормально всё с твоей соседкой. В палате интенсивной терапии она.

– Где?

– В реанимации. Кровопотеря большая была. Но, как любит говорить один наш доцент: «Лучше без матки на Красной площади, чем с маткой – на кладбище». Жить и любить будет. Рожать и менструировать – уже нет.

– А что случилось?

Акушерка опомнилась, что сболтнула лишнего.

– Кровотечение вроде, – строго сказала она. – Точнее у доктора спросишь. Мне некогда. – И добавила, закончив обработку: – Что в родзале сказали, помнишь? Денёк-другой кефир, «по большому» – после клизмы. Швы снимать Пётр Александрович пораньше любит.

– Откуда вы знаете, что Пётр Александрович роды принимал?

– Ну, во-первых, он вчера был ответственным дежурным, а во-вторых, кроме него, никто эпизиотомию в обе стороны не делает.

– Чего не делает?

– Промежность на немецкий крест не разрезает. – Вроде бы зловещую неуместную шутку медработница произнесла умилительно. – Говорит, что это только днём у главных врат пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к древу жизни [57]57
  Перефразированный стих 24-й из главы третьей Первой Книги Моисеевой «Бытие».


[Закрыть]. А ближе к пяти, под утро, когда херувим крепко спит, всегда найдётся сторож с ключом, путь к древу жизни открывающий. В общем, многие считают, что он немного не от мира сего. А я тебе говорю, что он отличный крепкий земной мужик с чувством юмора, с женой, двумя детьми, да ещё и влюблённый.

– В жену? – уточнила Леночка.

– Говорю же тебе – влюблённый. Где ты видела мужика, влюблённого в жену?

– Да я вообще мужиков немного видела, – усмехнулась Леночка.

– Я поняла, – хмыкнула дама в белом халате. – Да и на фиг они нужны? Зато ребёнок теперь есть. У Романовой твоей теперь вот ни мужика, ни ребёнка. Кого родила-то?

– Мальчика, – гордо сказала Леночка.

– А хотела кого?

– Мальчика и хотела… – уверенно ответила та и, как ей самой показалось, не солгала.

– В общем, главное для тебя и твоего мальчика, что Зильберман специалист, каких мало. Так что повезло тебе, Иванова.

Средний персонал не утруждал себя «выканьем», но Леночка не обижалась. «Тыканье» было уместным, делая отношения «персонал – пациентка» немного домашними.

С врачом Леночка поговорила, уверив, что интересуется лишь потому, что у соседки по палате нет никого, кто бы позаботился о ней. И он отчего-то, в нарушение деонтологии, рассказал, что случилось. Выяснилось, что у Анны Романовой оказалась редчайшая патология – истинное приращение плаценты [58]58
  Истинное приращение плаценты – ворсинки хориона прорастают сквозь мышечную стенку матки вплоть до брюшины. Плацента в таком случае не отделяется ни самостоятельно, ни с помощью акушерских приёмов. Эта патология чревата кровотечением.


[Закрыть]. Сделай она аборт вовремя – до двенадцати недель, – всё было бы нормально. А в случае искусственных родов, исключительно по механизму своего вызывания и преследуемым целям, называемых искусственными, но никак не по биомеханизмам происходящего во время и после, всё уже гораздо сложнее. После рождения плода – с этим у Анны всё прошло нормально, и акушерка, куда более опытная и равнодушная, чем начинающая горячая врач Ситникова, молча приняла мёртвый, убитый внутриутробно растворами плод, незаметно положила его в почечный лоток, и опытная же санитарка молча и незаметно вынесла его куда надо.

Послед не отделился ни через пять минут, ни через пятнадцать. Через двадцать пять акушерка позвала Петра Александровича. Потому что вместо признаков отделения последа присутствовали все признаки нарастающего гипотонического маточного кровотечения. Был вызван анестезиолог. Ни ручные, ни инструментальные манипуляции эффекта не дали.

Было принято решение выполнить лапаротомию и с тактикой определиться интраоперационно. Предварительный диагноз – «плотное прикрепление» сменился диагнозом: «приращение». Единственно возможное лечение в этом случае одно – хирургическое: удаление матки. Никак иначе это кровотечение не остановить. Иначе – женщина истечёт кровью. Диагноз позже был подтверждён гистологически.

Откуда у Анны Романовой, двадцати двух лет от роду, ни разу в жизни не делавшей абортов и начавшей половую жизнь ровно за двадцать две недели до описываемых событий, появились дистрофические изменения в слизистой оболочке матки? Это же противоречит единым нормам анатомии и физиологии человека!

«А я утверждаю, что если бы человек был единое, то он никогда не болел бы, ибо, раз он единое, ему не от чего будет болеть. А если даже и будет болеть, то необходимо, чтобы и исцеляющее средство было единым. А между тем их много, так как много есть в теле таких вещей, которые, действуя друг на друга против природы, разогреваются или охлаждаются, высушиваются или увлажняются и производят через это болезни».

– Мы можем гадать, как и что, задавать пустые вопросы в пространство, чтобы так и не дождаться ответов. Можем страдать в сослагательном наклонении, мол, вот доноси твоя соседка беременность, и был бы ребёнок. А смысл потрясать крохотной погремушкой отчаяния над равнодушной громадой бездны? Когда есть неоспоримые бытийные факты – она жива и вскоре будет здорова.

– И что, у неё никогда-никогда не будет детей? – в отчаянном ужасе прошептала Леночка, ещё не отошедшая от эйфории ощущений богоравности сотворения и жаждущая счастья всему человечеству.

– Если ты имеешь в виду под «детьми» некие биологические, генетически подобные «производителю» сущности, то в обозримом будущем у неё их не будет. Возможно, когда-нибудь медицинская наука придёт и к этому.

– Но это же ужасно!

– Кто тебе сказал? Почему ты решила, что счастье женщины в детях?

– Ну, я так чувствую. Сейчас.

– Умница. Хорошо формулируешь. Но ключевые слова нашей жизни отнюдь не «чувствую» и «сейчас». А «знаю» и «всегда». Я, например, знаю, что Ане Романовой, как и любому из нас, всегда приятна конкретная, пусть и малая, забота, а не вселенская огромная скорбь. Через два дня ей захочется чего-то большего, чем больничный стол номер ноль, и что-то более вкусненькое и домашнее, чем жидкая манная каша. А родственников и даже друзей, которые бы о ней волновались и заботились, у неё нет. Что скажешь?

– Да-да! Вы правы! Конечно же. Вот я глупая.

– Ты не глупая, Леночка Иванова. Ты – просто обычный человек. Обычный хороший человек. А вот Анна Романова очень даже ангел. Быть может, и хранитель, не смотри, что у неё нет крыльев и обращающегося огненного меча.

Всё-таки он был очень удивительный и странный, этот доктор Пётр.

– Мама, тут девочка со мной лежала. Ей матку удалили. Она из деревни, работает на хлебзаводе, живёт в общежитии. Мать её ничего не знает. Принесёшь на её долю бульона куриного и чего-нибудь ещё, а?

Леночкина мама, навсегда переименованная в Бабушку, несмотря на всё то, что стороннему наблюдателю могло показаться недостатками, обладала целым рядом исключительно женских, или скорее даже, человеческих достоинств. Люди, в конце концов, не так уж плохи. Это даже Бог признал. Не буду больше проклинать землю за человека, потому что помышление сердца человеческого – зло от юности его; не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал [60]60
  Первая Книга Моисеева. Бытие. Глава восьмая, стих двадцать первый. «Зло от юности его» – имеется в виду неопытность человечества.


[Закрыть]. А уж если Господь покаялся… Когда Леночка рассказала матери об Анне Романовой, решение было принято моментально – после выписки девочка отправляется к ним погостить на какое-то время, чтобы «прийти в себя».

Анна задержалась у них на несколько лет. Бабушка прописала её в квартире, заставила заочно поступить в Технологический институт («Не вечно же тебе в техниках-технологах прозябать!»). Характер у Анны был ужасный, на язык она была невоздержанна, но она одна уравновешивала не в меру сентиментальных, не совсем приспособленных к жизни вообще и тем более к жизни с младенцем, дам. Пока бабушка и мама Лена в панике выискивали в справочниках признаки несомненно смертельных заболеваний и вызывали «скорую», тётя Аня уже ставила клизму, растирала водкой и убаюкивала самым древним тупым эффективным способом – ношением на руках. Пока они спорили, что «из классики» поставить младенцу Евгению для успокоения и развития музыкального вкуса, тётя Аня трусила его чуть ли не вверх тормашками и пела сомнительного эстетического достоинства частушку: «Самолёт летит, мотор работает, в кабине поп сидит, картошку лопает»– и Женька весь рассыпался в смешливом, уже обаятельном агуканье. В три года он прямо в самое сердце поразил созванных на его день рождения академических, библиографических и романо-германских дам стихотворным опусом, произнесённым с табуретки чистым искренним проникновенным голоском:

Кудри вьются, кудри вьются, кудри вьются у блядей!

Отчего они не вьются у порядочных людей?

Оттого что у людей денег нет на бигудей,

Потому что эти люди тратят деньги на блядей!

Тётя Аня так хохотала под аккомпанемент бабушкиных оправданий: «Боже! Я же только вчера читала ему замечательные стихи Заболоцкого!», что все за столом помимо воли начали улыбаться, хихикать и вообще ужасно развеселились, не пойми почему. И стали обсуждать «а что есть красота» не в самых, прямо скажем, академических выражениях. А ещё все поголовно с высшим образованием!

– С тоски с вами сдохнешь! – любила говаривать тётя Аня, слушая заумные беседы мамы Леночки с бабушкой на предмет Женькиного воспитания или содержания последнего номера «Нового мира».

Те в ответ лишь благодарно улыбались. Женечка и Анна наполняли дом жизнью. Последняя – ещё запахом и вкусом свежего хлеба в виде мягчайших невесомых булочек, бубликов, рогаликов, кренделей, пончиков, батонов, «круглых» и «кирпичей». А также дефицитным овсяным печеньем, «лимонными дольками», гречневой крупой, туфлями-лодочками, итальянскими зимними сапогами, французскими духами, «статусными» по тем временам книгами – дефицитнейшим собранием сочинений Жюля Верна и («О боже, где ты это достала?!») томами Жоржа Сименона и Агаты Кристи, которые сама никогда не читала, а также детскими колготами не только старушечьего цвета.

Позже она получила квартиру от завода и съехала. С жилплощади, но не от них. Она часто приезжала в гости, иногда оставаясь ночевать – места в трёхкомнатной «сталинке», доставшейся бабушке от героического отца, хватало. Брала Женьку к себе, в куда менее помпезную, но добротную кунцевскую новостройку «подышать воздухом», если только не была погружена в пучину очередного романа.

А однажды, движимая совершенно иррациональным, но мощным, как атомный взрыв, импульсом, сорвалась с работы прямо в халате, не переобувшись, схватив из сумки лишь ключи от квартиры своих родственников-друзей. И застала восьмилетнего Женьку, с интересом и без страха наблюдающего за разгорающимся на ковре костром. Мама Лена была на службе в бюро переводчиков ТАСС, а бабушка решила выйти в магазин ненадолго и встретила старую приятельницу. Мальчик обиделся на маму Леночку. Прочитав писанину сына, она мимоходом заметила: «Ну, тоже мне пробы пера!» и, взяв ненавистную ему красную ручку, быстренько исправила единственно верные неповторимые рифмы на классические, правильно-размерные. Он решил сжечь свои творения, раз они недоступны пониманию глупого мира. И себя заодно, раз он не понят, не нужен, не оценён.

– Что случилось?!! – закричала бабушка, появившаяся на пороге спустя час, увидав неурочно материализовавшуюся в квартире Анну в рабочем халате и тревожно принюхиваясь к запаху дыма.

– Случилось то, что вы – тупые пёзды, – мрачно ответила Анна, уже весьма хмельная от принятой водки, хранившейся в этом доме для неё же, помахав у носа бабушки мокрой тряпкой. – Сперва насрали человеку в душу, а потом оставили одного. Да не просто человеку, а мужику! Мужику с генами «поджигателя».

– О чём ты говоришь?! Где Женечка?! – Бабушка выронила сумки и начала сползать по дверному косяку.

Огня она боялась более всего на этом свете. И на том. Парадоксально, но Ад ей, не верящей ни во что после смерти, представлялся почти классически: огненным замкнутым пространством, полным заживо полыхающих человеческих тел, что хотят, но никак не могут отойти в небытие. В бабушкином Аду люди горели от горя, а не за грехи.

– Не вздумай тут свалиться в инфаркте! Собственноручно добью, чтоб не мучилась. Он у себя в комнате. Жив-здоров. Я его оценила. Ремнём по жопе. Так что мысли о вселенской несправедливости его временно оставили, уступив место почёсыванию задницы. Лучший способ излечения от боли душевной – боль физическая, уж поверь мне. Сейчас твоя дочь приедет, я ей позвонила. Запрёмся на кухне – я вас буду оценивать по матушке, а после лекцию по прикладной педагогике читать, курам безмозглым.

Надо ли говорить, что Анна, и до того любимая этим семейством, стала после «эпизода пожаротушения» для них, прожжённых, простите за неуместность аллюзии, атеистов, если не богом, то как минимум объектом религиозного культа и неистового языческого поклонения.

Они на неё молились. Она их хранила. Особенно в смутные времена, неизбежно наступившие вслед за развалом аббревиатурной империи. Пока бабушка и мама Леночка экзальтированно цитировали стихи о посещении сего мира «в его минуты роковые», тётя Аня доставала еду, стиральный порошок, занималась приватизацией жилья и удачно использовала внезапно открывшиеся возможности приобретения в собственность, акционирования и прочие, недоступные пониманию бабушки и мамы Леночки.

Она же нашла маме Леночке новую работу, потому что относительно стабильное, хотя и прежде никому не нужное, дело перевода материалов съездов и пленумов на иностранные языки с 9.00 до 18.00 умерло естественной смертью. В гиды Леночка Иванова не годилась в силу врождённого дефекта коммуникативных способностей. А вот переводить ранее неведомую иностранную литературу в тиши собственной комнаты – самое оно. К тому моменту, как Женя закончил институт, фамилия его матушки была напечатана во многих и многих книгах мелкими буковками: «Перевод с… Е. Ивановой».

Мама Леночка с утра до ночи стучала по клавишам, обложенная всевозможными словарями, записками и заметками. Мир французских и английских современных детективов захватил её. Да и оплачивался достойно.

Бабушка тихо доживала свой век, всё больше погружаясь в мир снов, уютно шуршащих страницами памяти.

Тётка Анна жила ярко и бесшабашно, сочетая бездушный доходный бизнес, страстную, полную радостей и разочарований безысходную личную жизнь и нежнейшую одухотворенную любовь к своей единственной родне – бабушке, маме Леночке и Женьке.