Текст книги "Зовите меня Роксолана. Пленница Великолепного века"

Автор книги: Татьяна Вяземская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 12

Имя ребенку дает отец – так заведено испокон веков. Сулейман повторил ей это в очередной раз, нахмурив брови, и отвернулся.

Хюррем молчала. Муж решил назвать мальчика Мехмедом – в честь пророка. Для нее же было очень важно назвать сына по-другому. Важно по двум причинам. Во-первых, это подтвердило бы то, что ее мнение действительно имеет для мужа какое-то значение. Во-вторых – Мехмедом звали старшего сына той, настоящей Роксоланы, и дать первенцу другое имя означало бы, что она действительно может «сломать» предопределенность, создать новую историю, что ли. Может быть, до сих пор уже случалось то, что на самом деле – в той истории, которая была для нее, Стаськи, далеким прошлым, – не происходило. Может быть, Махидевран не была отправлена «в отставку», а уехала, как и положено матери наследника, с сыном, когда он был назначен наместником. Может быть, на самом деле султан женился на той Роксолане намного позже – Стаська-Хюррем попросту не помнила этого. Может, и читала, да в голове не удержалось. А вот насчет сына она помнила точно: сперва – мальчик Мехмед, потом девочка Михримах, потом – Селим, а может, перед ним еще один был… Но первый точно был Мехмед!

– Давай назовем его Ильясом. В честь великого Низами. А Мехмедом мы назовем второго сына. У нас еще будут дети! Много! Для меня это так важно! Ведь именно поэзия Низами сблизила нас с тобой.

Он стоял к ней спиной, но по тому, как опустились плечи и стала менее напряженной спина, она поняла: согласен. Хотела добавить еще парочку фраз, уже почти открыла рот, но вдруг поняла: больше ничего говорить не следует.

Сулейман повернулся.

Хюррем опасалась увидеть сведенные вместе брови, недовольную складку губ, но муж улыбался.

– Если ты обещаешь, что у нас еще будут сыновья, то ладно, пускай этот будет Ильяс. Такого имени в нашем семействе еще не было.

Валиде к такому «новшеству» отнеслась неодобрительно. До этого султанов звали Мурадами, Баязидами и Мехмедами. Впрочем, Сулеймана в «семействе» тоже пока не было. По крайней мере – на троне.

Об этом Хюррем и поведала заявившейся «поговорить» Хафсе-султан.

Валиде задохнулась от возмущения, плотно сжала темные, четко очерченные губы.

– Тебе не кажется, девочка, что ты слишком много на себя берешь? Я в твои годы…

– Вы в мои годы были матерью Сулеймана. Которого назвали так, как вам велел ваш муж, султан Селим. Потому что вам очень сильно хотелось стать матерью султана, валиде. Верно? Вы были готовы ради этого подчиниться. Ради того, чтобы получить власть над гаремом, чтобы, по сути, стать вторым лицом в государстве. А мне не важно, стану я валиде или нет. Это мой сын, я его родила, и я имею точно такое же право, как и отец ребенка, принимать решение о том, как его будут звать.

Сорвалась так впервые. Наверное, потому, что совсем рядом в кроватке спал крохотный Ильяс, а от валиде прямо-таки волнами исходила опасность.

Пусть старая ведьма бесится сколько хочет, а никакого зла малышу причинить она не сможет. Хорошо еще, хоть Махидевран во дворце нет… Махидевран! Как тогда говорил Сулейман?

– В конце концов, такое решение принял султан. Или вы считаете себя умнее Повелителя правоверных? Считаете, что имеете право указывать ему, как поступать?

Она вовсе не хотела ссориться с матерью Сулеймана. Вообще валиде импонировала ей – в отличие от многих обитательниц гарема, она была по-настоящему умна. И если бы валиде пришла на самом деле поговорить, посоветовать, а не навязать свое мнение – разговор получился бы совсем другим. Но прийти со свитой и на глазах собственных служанок и служанок самой Хюррем, евнухов устроить скандал, не спрашивать, не предлагать, а навязывать свою точку зрения, причем достаточно агрессивно – это был не самый красивый и не самый умный поступок.

Несколько секунд две женщины пристально глядели в глаза друг другу; потом черные глаза опустились.

– Ну, смотри…

Валиде повернулась и вышла, шурша одеждами; следом засеменили ногами служанки.

Дверь захлопнулась.

Гюлесен сжала ее руку.

– Зря ты с ней ссоришься. Ты же знаешь, многие вопросы решает она, не султан. Тебе нужно прямо сейчас идти к Сулейману.

– Он может быть занят.

– Какая разница! Тебе нужно идти и рассказать все самой. Пока валиде не нажаловалась ему. Она-то расскажет так, как считает нужным, а не так, как было на самом деле! Уж можешь не сомневаться.

Она и не сомневалась. Но твердо решила, что к Сулейману не пойдет.

– Если ребенок выживет, тебя все равно отсюда не выгонят.

Что значит – «если выживет»?! Его хотят убить?! Ее крохотку, ее малышульку, ее сыночка с такими удивительно синими глазами?!

Только тогда, когда Гюлесен взвизгнула, Хюррем поняла, что изо всей силы вцепилась в ее ладонь, да еще, похоже, и ногти воткнула.

– Ты что-то знаешь? Говори!

– Что знаю? – испугалась венецианка.

– Его хотят убить? Моего сына? Моего Илюшку?

Руку Гюлесен она так и не выпустила, и девушка со вскриком выдернула свою потную ладошку из горячей руки Хюррем.

– Успокойся! Ты что?! Никто не хочет его убивать! Успокойся!

Почему Гюлесен так говорит? Она тоже в заговоре против ее сына?

– Подумай сама! – Гюлесен уже чуть не плакала. – Кто покусится на сына султана? На тебя – может быть, но не на малыша! Тем более, кроме твоего Ильясика, у Сулеймана только один сын. Любой, кто будет просто заподозрен в том, что хотел отравить малыша, будет немедленно казнен!

Хюррем выдохнула. Гюлесен права. Ее малышу ничего не угрожает, ну разве что – остаться без мамы…

– Хочешь, я буду пробовать всю еду, которую тебе приносят?

– Господи, Гюлесен, почему?!

– Ну, ты одна здесь отнеслась ко мне по-человечески. Без зависти, без шпыняния. И потом, у тебя есть маленький ангелочек, я так завидую тебе! Я так хотела ребенка! Не потому, что тогда бы мое положение здесь изменилось, просто… Просто женщина без ребенка…

И Гюлесен зарыдала, размазывая по лицу краску с ресниц.

Сулейман пришел вечером сам. Поцеловал малыша, положил его назад в колыбельку, повернулся к окну. Заложил пальцы за пояс, стал качаться с пятки на носок.

Сердится, поняла Хюррем. Только вот на кого? На нее? На свою мать?

– К тебе заходила валиде?

Странный вопрос. Он ведь и так знает, что заходила. Пряча нахлынувшее раздражение, она просто кивнула. Если он задаст еще один идиотский вопрос – она не выдержит, скажет что-нибудь грубое.

– Она приходила жаловаться на тебя. Сказала, что ты была груба с ней, причем в присутствии слуг.

Кто с кем был груб – еще вопрос. Но в ответ она только пожала плечами.

– Я сказал, чтобы она больше не пыталась вмешиваться в то, что ее не касается.

Хюррем кивнула, кусая губы, чтобы не расплакаться. Ей было страшно, ей хотелось уткнуться ему в грудь и разрыдаться. Но показывать свою слабость нельзя. Нельзя. Она перестанет быть ему интересной, он бросит ее – одну из многих плачущих женщин в своей жизни.

Через секунду она поняла, что все-таки рыдает и что нос ее уткнут в твердое плечо, украшенное не менее твердой вышивкой, а Сулейман ласково гладит ее по голове.

– Ну, успокойся, успокойся! Я так люблю тебя, маленькая. Ну хочешь, я…

Сейчас пообещает что-то, что не сможет выполнить, и потом будет обвинять ее. Она ладошкой прикрыла его губы.

– Не говори ничего такого, о чем потом пожалеешь.

Он благодарно поцеловал узкую горячую ладошку.

– Проси что хочешь. Выполню любое твое желание. Обещаю!

Что хочешь? Чего она хочет, он выполнить не сможет: она хочет назад, в двадцать первый век, к маме… Или – не хочет? Кажется, она больше не хочет домой… По крайней мере – без него, Сулеймана, и без своего малыша.

– Моя просьба покажется тебе странной, но… Выдай Гюлесен замуж, хорошо?

– Гюлесен – это твоя подруга? Ах да, это та, которую ты просила поселить с тобой. Хорошо, я подумаю.

– Ее… ей… Она была…

Как же это сказать-то? Насколько все-таки было проще в своем… бывшем своем времени. Ведь наложница султана, с которой он, как выражаются восточные поэты, «вступил в свое право», не может покинуть гарем.

– Она была твоей… Она с тобой… Ты с ней… спал… вернее, не спал…

Он удивленно отстранил ее от себя:

– В таком случае она не может быть выдана замуж. Так заведено.

– Так отмени эту традицию. Ведь ты можешь!

– А почему ты так беспокоишься о ней?

– Она моя подруга. Единственная. И она очень молода. Она может еще стать матерью. Ведь для женщины это так важно!

– Есть традиции. И их нужно соблюдать. Ведь государство стоит на устоях, традициях. Это основа власти.

– Она… Она такая добрая! Ты не понимаешь… Я… я думала, что меня отравят. А она сказала, что готова пробовать всю пищу, которую мне будут приносить. Понимаешь?

– Отравить? – Он крепко сжал ладонями ее руки и прижал к своей груди. – Пока я жив, с тобой ничего не случится. Клянусь!

– Ты обещал – любое мое желание. – Она упрямо сжала губы. – Найди для Гюлесен мужа. Только хорошего.

– Хочешь, я выдам ее замуж за Ибрагима?

Ха, за Ибрагима! Разве из него может получиться хороший муж? Выдать Гюлесен за него означало бы сделать ей дурной подарок. Хотя – венецианка наверняка была бы счастлива просто оттого, что у нее есть муж, детки…

– Ибрагиму лучше жениться на османке, – твердо сказала она. – Ведь он грек, ему и так многие не могут простить его иностранного происхождения. Выдай ее за кого-нибудь другого. Но то, что Ибрагима нужно женить, – это хорошая мысль.

Сулейман снова погладил ее по голове.

– Ибрагима мы тоже обязательно женим. Но сперва я бы хотел сыграть другую свадьбу. Нашу с тобой.

Она остолбенела. Знала, что Роксолану султан тоже официально взял в жены, но это случилось много лет спустя после ее появления во дворце, кажется, они с султаном уже лет пятнадцать на тот момент вместе прожили. Да и произошло это после смерти валиде: при жизни властной и могущественной матери Сулейман – тот, «исторический», – просто побоялся.

И хотя ее согласия никто не спрашивал, она снова уткнулась носом в золотое шитье и пробормотала:

– Я согласна.

Глава 13

– Почему ты такая расстроенная? – интересовалась заехавшая «в гости» Гюлесен. Именно в гости, хотя, кажется, больше ни у одной султанской жены не было возможности «водить дружбу» с кем-то вне гарема. А может, и была, ее саму этот вопрос не так-то сильно и интересовал. – Повелитель впускает в свои покои других женщин?

Боже, как романтично и завуалированно: «впускает в свои покои»!

– Попробовал бы он только! – Хюррем хмыкнула.

Гюлесен с интересом уставилась на подругу, не забыв, между тем, запихнуть в рот кусок истекающей медом лепешки.

– Что, на самом деле за все это время – ни разу?! Только ты – и все?!

Хюррем снова усмехнулась.

В это, наверное, было трудно поверить, но до сегодняшнего дня она и в самом деле была – единственной.

Но опять же, как уже случалось не раз и не два, вмешалась могущественная валиде.

Сама Хюррем узнала об этом случайно: после того как Сулейман все-таки «устроил судьбу» Гюлесен, «ушей» она лишилась. Больше некому было прибегать и рассказывать ей все последние новости и сплетни. Нет, не так: и прибегали, и рассказывали, но не делились информацией, а наушничали. Каждый стремился преподнести свою версию, услужить могущественной султанше, матери двоих султанских детей, и обязательно получить от этого какую-то выгоду для себя.

Порой она почти жалела, что устроила судьбу Гюлесен, а потом ненавидела себя за такие мысли. Гнусная эгоистка! Ей, видите ли информацию не приносят на блюдечке с голубой каемочкой. А Гюлесен тебе обязана, что ли? Ты настолько хочешь сохранить свое семейное счастье, что готова пожертвовать счастьем других? По-твоему, только ты имеешь право иметь мужа и детей?

А информация… Что же, ее приходилось собирать самостоятельно. Выуживать по крупинкам, складывать одно с другим, как мозаику или пазл, чтобы получить хоть немного достоверную картинку.

Порой ей хотелось от этого выть в подушку, но, привыкнув здесь стараться найти лучшее даже в самом плохом – иначе и в самом деле оставалось только наложить на себя руки! – она нашла плюс и в этом: постоянная тренировка мозгов – стало быть, они, эти самые мозги, не атрофируются и ранний маразм ей не грозит.

– Слушай, я просто боюсь, когда у тебя становится такое выражение лица!

Гюлесен ухватила ее за руку.

– Ты опять поправилась, – невпопад ответила Хюррем.

Подруга не обиделась. Впрочем, здесь и сейчас это и не звучало обидно.

– Ага! Знаешь, мужу нравится!

Муж Гюлесен, чьи усы вздымались, как пики утесов, походил на обожравшегося сметаны кота, но жену, похоже, и в самом деле обожал. Или – боялся гнева могущественного султана, который устроил ему этот брак? Как бы там ни было, а Гюлесен довольна, ждет малыша, а ее муж вторую жену брать не стал.

– Только знаешь что? Ты мне зубы не заговоришь. Я же вижу, ты серьезно расстроена! Да я тебя такой потерянной ни разу не видела за все время, что мы знакомы! Рассказывай! Иначе не выдержись и сорвешься, а если ты сорвешься на Повелителя, будет только хуже.

Интересно, давно ли Гюлесен стала такой умной? Видит она… Ну, может, и видит… Хотя – плохо, что по лицу Хюррем можно прочесть, насколько ей плохо…

– Мужу подарок сделали, – с трудом выдавила она из себя. – Рагузский посланник привез.

– Ну и что? – не поняла Гюлесен. – Подарки – это хорошо! Только не говори мне, что ты сама не любишь подарков.

– Тридцать лучших невольниц, купленных на рыках в Астраханском ханстве и в Фесе. Белые и черные, на любой вкус.

– Ух ты! – восхитилась Гюлесен. – Щедро! Наверное, ему нужно положительное решение какого-то очень важного для него вопроса.

Да какая разница, что ему нужно! Главное – какими методами он этого добивается!

– Это все валиде. – Этих слов нельзя было произносить в этих стенах, где каждая стена имела несколько ушей, причем ушей черных – евнухи по-прежнему находились в подчинении султанской матери. Но сдерживаться больше султанша Хюррем не могла. – Старая гадина! Все ей неймется! Ее сын счастлив, а она хочет это счастье разрушить – лишь бы было по ее, лишь бы убрать женщину, которую валиде считает своей соперницей: ведь ее сын, вместо того чтобы быть полностью послушным воле матери, иногда советуется со своей гяуркой-женой. В том, что именно Айше Хафса подсказала посланнику мысль, какой именно подарок лучше сделать, у Хюррем сомнений не было.

Подруга ободряюще похлопала ее по руке.

– Это даже мне понятно, что без старой гадюки не обошлось. Но мне кажется, что вместо того, чтобы предаваться печали, тебе стоит подумать, что сделать.

– Что сделать? – истерично взвизгнула молодая мать и тут же испуганно прикрыла рот ладошкой: в кроватке заворочалась маленькая Михримах, которую она, уступив мужу, позволила назвать тем самым именем, которым звали дочь «настоящей» Роксоланы.

– Разве здесь можно что-то сделать? – Она перешла на шепот. – Он должен будет принять подарок, ведь не принять – означает оскорбить посланника! А если он его примет, я умру!

– Глупости! – решительно заявила Гюлесен и тяжело поднялась; судя по ее животу, она носила как минимум тройню. – С чего бы тебе умирать! Во-первых, многие мужчины имеют несколько жен, и ни одна из них от этого не умерла. И не надо делать такое лицо! Во-вторых – то, что твой муж примет подарок, еще не означает, что он… будет им пользоваться. А если тебя это так сильно задевает – так вместо того, чтобы сидеть тут и злиться, лучше подумай, что именно можно сделать.

Нет, Гюлесен брак и в самом деле пошел на пользу: из, прямо скажем, глуповатой девицы она превратилась в по-житейски умную женщину.

– Спасибо тебе. – Хюррем с благодарностью сжала руку подруги. – Ты мне очень помогла. Очень!

Венецианка обняла ее:

– Это ты мне помогла. Ты дала мне новую жизнь! Если бы я только могла хоть как-то облегчить твою жизнь…

– Все со мной будет в порядке, – твердо пообещала Хюррем. – Я… я уже почти знаю, что надо делать.

– Не рассказывай! – вскричала Гюлесен и суеверно перекрестилась. Уже давным-давно принявшая ислам, она все же в трудные моменты вспоминала о своем «бывшем» боге. – А то дьявол подслушает. А не дьявол – так один из этих… черных дьяволов!

И, довольная своей шуткой, она расхохоталась, но тут же, спохватившись, прикрыла рот руками и смутилась до слез.

Хюррем была знакома эта, такая резкая, смена настроений: когда она ждала Михримах, с ней такое же творилось. Но Гюлесен права: нельзя сидеть сложа руки и упиваться своим страданием. Если она хочет, чтобы с ее детьми все было в порядке, и если она хочет, чтобы у нее от любимого мужчины еще были дети, надо что-то делать. Она будет спокойной, логичной и беспощадной, как кобра. И валиде пожалеет, что в очередной раз попыталась влезть между ней и Сулейманом.

– Обещаю: все будет хорошо! – И она с силой сжала влажные пальцы подруги. – Вообще все будет хорошо.

Такого, наверное, за всю историю существования Великой Порты никогда не происходило: никогда женщина – будь она хоть сто раз «любимой женой» – не врывалась в зал в то время, когда Великий Султан принимал послов. Да не то что «не врывалась» – не присутствовала: это дозволялось только султанше вдовствующей, валиде, да и то – только в таких случаях, как этот, когда полагалось по всем правилам принять именно такой, поистине царский подарок – новых наложниц.

Возможно, за такое пренебрежение к традициям ее ждала смерть. Возможно – высылка (ведь Махидевран-то на самом деле султан выслал не потому, что она оскорбила его любимую женщину – по этому поводу Хюррем не обольщалась, – а потому, что посмела указывать своему Повелителю). Но… кто не рискует, тот может провести остаток жизни в забвении, бессильно рыдая ночами и кусая зубами подушку.

Поэтому Хюррем, одетая в свое лучшее платье и в сопровождении троих нарядных служанок, и шла сейчас коридорами гарема, точно высчитав момент своего появления в зале.

На пороге ее попытались остановить – она прошла мимо стражников так, как будто их тут попросту не существовало.

На секунду дрогнула – может, все-таки не надо?! Но рука уже толкнула украшенную золотым узором дверь.

На звук первой обернулась валиде. Может быть, ожидала от своей строптивой невестки чего-нибудь подобного. На ее лице, прикрытом легкой кисеей, Хюррем прочла такое неприкрытое торжество! Ну наконец-то зарвавшаяся выскочка оступилась! Теперь ее прогонят, и валиде снова будет обладать полной властью, к которой привыкла, которой и обладала, пока в гареме не появилась эта медноволосая бешеная кошка!

Вторым обернулся султан, на его лице явно читалось недоумение. Третьим обернулся посланник – видимо, старался приклеить к лицу подобающую данному случаю маску, да так и не придумал, какая именно больше всего в этой ситуации подходит. Поэтому его выражение лица было вежливо-нейтральным.

Остальные повернуть головы побоялись.

Хюррем сделала реверанс – вполне европейский – и, сделав служанкам знак оставаться на месте, быстрыми легкими шагами пошла к мужу.

К счастью, Сулейман, видимо, и в самом деле любил «свою маленькую Хюррем»: чтобы сориентироваться, ему хватило всего пару секунд. Конечно же, его – пускай и такое короткое – замешательство не укрылось от глаз посланника, но в искренности его улыбки, обращенной к жене, сомневаться не приходилось.

– Хочу представить вам свою жену, хасеки Хюррем.

Хасеки? Нет, конечно, она знала – помнила, что когда-то той, «настоящей», Роксолане султан присвоил такой титул, кажется, даже придумал его ради нее, но сейчас услышать это в свой адрес как-то не ожидала.

Посланник моментально «надел» лучшую из своих улыбок. Ну, по крайней мере – самую широкую. И старательно поклонился. Возможно, даже ниже, чем кланялся валиде, потому что, склонив голову в ответ на поклон посла, Хюррем краем глаза увидела, как та поджала губы.

А послу-то неуютно! Еще бы – султан ему так явно демонстрирует свою идиллию с женой: в такой ситуации, даже если идиллия наигранная, сразу становится понятно, что он со своим подарком, что называется, «ткнул пальцем в небо». И посол поклонился ей еще раз, причем намного ниже, чем в первый.

Он явно не знал, что сказать. Впрочем, сама Хюррем тоже не знала. Мчалась сюда, готовая наговорить дерзостей, а сейчас – растерялась.

– Чем мы обязаны такому щедрому подарку, эфенди?

Она специально использовала это обращение, которое, в общем-то, не полагалось применять не к османам. Да, так именовали и военных, и штатских, особенно когда хотели польстить, но – османов! А назвать так посланника другого государства, тем более – христианского, пусть и находящегося в вассалитете у Османской империи, было неправильно. Тем самым она хотела подчеркнуть, что он – христианин! – ведет себя как турок, покупая невольниц и тем более даря их. Но посол, похоже, намека не понял, посчитал, что к нему обратились так из вежливости.

А вообще, конечно, ей для начала следовало бы узнать, как правильно обращаться к посланнику – в таком случае, конечно же, подобрать неправильное обращение было бы гораздо проще. Только у кого узнать-то? У мужа поинтересоваться ненароком? Типа: «Ответь мне на такой вопрос, дорогой, а то я тут задумала сорвать тебе аудиенцию с послом…»

Однако неудача не остановила ее. В конце концов, она хоть и Хюррем и ощущает себя именно Хюррем давным-давно, но и Стаська Самойлова еще живет в ней. Поэтому она доведет все до конца.

Медленно прошла она вдоль строя девушек. И в самом деле хороши! Многие – куда красивее ее! Да что там – многие, почти все. И – моложе. Правда, у многих живот куда… рельефнее, чем у нее, ну да здесь заметный живот – это один из главных признаков красоты. Кто бы только знал, каких ей усилий стоило сохранить плоский живот после вторых родов! После первых еще как-то сам втянулся… ну, или почти сам. А после вторых… Ей, с ее узкими плечиками, узкими бедрами, тонкой – если смотреть сзади – талией для полного счастья только пузяки и не хватало! Пришлось делать упражнения, словно сумасшедшая. Качать пресс, задирать ноги, делать скручивания. Вспоминать все, что только когда-то доводилось читать по этому поводу. Вместо гантелей она еще давным-давно приспособила два одинаковых массивных серебряных кувшина. Помнится, однажды новая служанка, решив угодить госпоже, налила в один из них воду, думала цветы туда поставить, а Хюррем взяла, чтобы позаниматься, да и облилась с ног до головы. Как она тогда смеялась – и над собой, мокрой словно мышь, и над перепуганной девушкой-прислужницей, которая ожидала чего угодно, но только не смеха госпожи и, кажется, решила, что та спятила… Господи, к чему сейчас эти воспоминания?!

– Хороший товар. – Она повернулась к послу. – А вы – плохой посол, господин Кватерник.

– Почему, Ваше Величество? – От неожиданности тот «титуловал» ее по-европейски. Не ожидал ни этой ее фразы, ни того, что она знает его фамилию.

– Вы ведь приехали о чем-то просить, верно?

Тот опустил глаза.

– И я даже знаю, о чем именно. Вы ведь хотите, чтобы вам уменьшили дань? Насколько я помню, Рагузская республика платит сейчас двенадцать с половиной тысяч золотых дукатов в год за то, что может свободно торговать на территории Великой Порты, верно?

Посол поклонился. С испугом – и, кажется, с уважением тоже. Впрочем, может, ей просто показалось.

– Вы хотите говорить о том, что дань слишком высока и для республики эта сумма является слишком накладной, верно? А вместе с тем – привозите сюда три десятка наложниц, каждая из которых стоит… сколько? А, посол?

Она понятия не имела, сколько стоит наложница, тем более в дукатах, но явно попала в точку: лицо пошло красными пятнами.

– Неужели вы думаете, что Великий Султан, получив личный подарок, пожертвует интересами казны?

А посла жаль. Его, похоже, сейчас удар хватит. Ему бы коньяку… только вот официально в гареме никакого спиртного нет и быть не может.

– Я… Ваше Величество… Ваше Султанское Величество… Я ведь от всего сердца…

– Когда дарят от всего сердца, ничего не просят взамен, а вы приехали просить. Это, знаете ли, похоже на подкуп должностного лица.

– Но я ведь…

– Знаю, вы подумали о том, что, если вы вручите свой подарок потом, после того, как Великий Султан выполнит вашу просьбу, это будет выглядеть… еще менее бескорыстно. Как будто вы расплачиваетесь. Так?

– Но что же мне делать, Ваше Султанское Величество?! Я ведь не хотел… Эта история и в самом деле дурно выглядит…

– Откуда мне знать? Я ведь не посол, а просто скромная женщина, которая является лишь тенью своего Повелителя.

Лоб посланника покрылся испариной; он судорожно поднял было руку, чтобы вытереть пот, и так же судорожно опустил. Ну конечно, а вдруг этим султана оскорбит? А терять голову из-за одного нелепого движения вовсе не хочется, тем более, как ему кажется, он сейчас и так достаточно близок к тому, чтобы его голова стала украшением одной из пустующих пик.

– Я принимаю ваш подарок, – вмешался вдруг Сулейман. Выглядел он чрезвычайно довольным. – Принимаю ваш дар от чистого сердца, а что касается всего остального – будем считать, что вы прибыли сюда именно затем, чтобы вручить мне подарок.

По тому, каким яростным восторгом полыхнули глаза валиде, Хюррем поняла: она не ослышалась и муж действительно принял подарок. В ее демарше не было никакого смысла.

– Откуда эта ведьма знает о сумме, которую платит ежегодно Дубровник? – кричала валиде, захлебываясь слюной, как раз в тот момент, когда Хюррем вошла в султанские покои. – Откуда, сын мой?! Она рыщет по всему дворцу, собирает сведения… Почему об этом не знаю я?! А задумывался ты, сын мой, над тем, что она потом сделает с этими сведениями? Рыжая ведьма!

– Матушка, – Сулейман ухватил небольшой, грозно сжатый кулачок и поцеловал костяшки пальцев. Он пытался оставаться спокойным и доброжелательным. – Вы сами прекрасно знаете, что Хюррем, в отличие от Махидевран, крайне редко покидает собственные покои…

Пожалуй, Сулейману удалось бы утихомирить мать, не появись виновница скандала в комнате.

Умнее всего, наверное, было, услышав это, закрыть дверь и тихо уйти.

Но сегодня понятие «умнее» было не про нее. Хюррем быстро прошла вперед.

– А теперь повторите все это, глядя мне в глаза.

– Ты… ты… ведьма!

– Вы повторяетесь. Ведьмой вы меня уже называли. Осталось еще раз сказать о моем цвете волос. У вас волосы черные. И глаза «благородного» карего цвета. А вот что насчет души? И вы правы – да, я ведьма, которая знает много того, чего вам бы не хотелось, чтобы я знала. Например, я знаю о том, что вы потратили весьма существенную сумму на приобретение новых евнухов. И на подкуп некоторых, уже давно служащих во дворце. Зачем? Затем, чтобы иметь везде полностью преданных вам – преданных за деньги! – людей. Которые выполнят любое ваше требование. Вплоть до убийства неугодной вам жены сына. Не так ли?

Хюррем не могла этого знать — она говорила просто по наитию. Разве трудно сопоставить факты, сложить два и два, чтобы понять, какой результат получится? Новые евнухи появились? Появились, причем не малыши, которых обычно закупали и обучали всем премудростям уже здесь, в гареме, а молодые юноши. Которые, соответственно, и стоят дороже. Ведь они уже выжили, уже выросли, их не пришлось кормить, да и на обучение их можно потратить меньше сил. И появились эти новые евнухи почему-то именно у ее покоев. А куда подевались старые? Которые были еще совсем не старыми, вполне могли нести службу еще долгие годы, и с которыми – и это было главным! – у Хюррем были почти приятельские взаимоотношения?

Тут уж было понятно, откуда, что называется, «ноги растут».

И, понятно, у валиде не могло быть собственных средств в таком объеме, чтобы приобрести одновременно столько молодых и здоровых черных евнухов. Вот и вся дедукция; чтобы сделать выводы, вовсе не нужно быть мисс Марпл.

Ее выводы оказались верными; она поняла это, видя, как посерело лицо валиде. Не побледнело, а именно стало серым.

– Ы… ы…

Видимо, женщина хотела что-то сказать, но из ее губ вырывался только один этот звук. Потом валиде приложила руку к груди и упала.

Старая притвора! Сулейман бросился к матери первым, за ним – женщины, все хлопотали вокруг лежащей женщины, а Хюррем стояла одна. Совсем одна. Она проиграла. Могла выиграть, если бы предусмотрела такой ход валиде, но – не предусмотрела. Теперь валиде будет делать вид, что больна, во всем обвинят ее, Хюррем, и обвинят, в общем-то, по делу, ведь Хафсе стало плохо после высказанных невесткой упреков. И кому будет дело до того, что упреки-то – справедливы! Самое плохое, что Сулейман тоже будет считать ее виновной и не станет разбираться в ее словах. Да он попросту не вспомнит, что именно она говорила! Ну что же, надо было быть умнее и рассказывать обо всем мужу наедине, пусть бы разбирался со своей мамашей самостоятельно. Вот пускай бы она тогда делала вид, что ей стало плохо!

Во рту появился соленый привкус, и, вытерев пальцем рот, молодая женщина поняла, что изгрызла губы до крови.

Она молча прошла среди суетящейся толпы, и никто не обратил на нее внимания.

Валиде не притворялась: у султанской матери случился удар, и Хюррем стало поистине жаль еще довольно молодую женщину. Это ж надо настолько развить в себе чувство ненависти к невестке, чтобы попытаться устранить ее и, «попавшись на горячем», получить инсульт!

Сперва одна, затем вторая служанка радостным шепотом поведали о том, что «старуха лишилась речи».

Хюррем встала, передала на руки няньке хнычущую Михримах. Видимо, что-то было в ее осанке, а может, взгляде, поскольку все женщины вдруг притихли.

– Я запрещаю вам всем говорить о матери нашего Повелителя в таком тоне. Какой бы она ни была, право судить ее имеет только Великий Султан. Все поняли?

Ну заткнула ты рты, Хюррем, и что дальше? Валиде от этого лучше не станет. Да и не заткнешь ты никого, говорить все равно станут, не в открытую – так за спиной. Тебя уже обвинили в смерти султанских сыновей, обвинят и в том, что случилось с валиде. Хотя, будь у тебя возможность повернуть время вспять – ну же, признайся самой себе, Хюррем, ты ведь сделала бы то же самое, верно? Потому что открыть султану глаза на происки своей матери означало спасти жизнь себе и своим детям. Потому что это тебе, дуре, не было дела до чужих детей, потому что тебе все равно, что у Сулеймана есть Мустафа, который и унаследует после него трон предков, Мустафа, а вовсе не твой Илюшка-Ильясик, который так усердно сейчас выдирает из ковра нитку, забавно оттопырив нижнюю губу. Потому что тебе все равно, что не твой сын сядет на трон. А доведись тебе умереть – разве можешь ты гарантировать, что все равно будет и твоей преемнице? Что ей достаточно будет любящего взгляда мужа и не будет мыслей отправить на тот свет заодно и его, чтобы стать практически полновластной властительницей, всемогущей валиде? Ты должна была выжить, чтобы твои дети тоже могли сохранить право на жизнь. И если ради этого следовало пожертвовать жизнью валиде… Хотя, видит бог, она этого и не хотела!