Текст книги "Смерть это все мужчины"

Автор книги: Татьяна Москвина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

7

Когда мы порядочно закусили, Фаня увлекла меня поговорить в комнату, на свою половину. Фанину зону отделяли от Ваниной несколько крупных растений в кадках, среди них был плодоносящий лимон.

– Саня, я хочу тебе сказать – подумай насчёт мужа. Посмотри на нас, одиночек, что хорошего? Мальчишкам двенадцатый год, скоро начнётся кошмар. Подростки мужского рода и перезрелые женщины – две вещи несовместные. Единственный выход в том, чтобы выдать Ваню замуж. Я была у нашего директора дома и попросила Ванины данные отослать в Интернет, но я на это не слишком надеюсь. Они там пишут – стройная, без в/п и ж/п,[2]2
  В/п – вредные привычки, ж/п – жилищные проблемы – аббревиатуры, которые в начале XXI века использовали в брачных объявлениях. (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть] а у нас как раз ж/п имеется во всех смыслах. За границу я её боюсь одну отпускать, а свои, если в сорок лет неженатые, ты ж понимаешь. Ваня – золото, ты знаешь. Саня, у тебя столько знакомых, неужели никого нет подходящего?

– Это ты меня озадачила так озадачила. Одного неженатого знаю, со мной работает, Илья Ефимович, наш публицист. Приближается к пенсионному возрасту. Не красавец, не спонсор. Чистюля, живёт экономно.

– Ефимович? Из наших?

– Да, по маме. А подозрительный тебе Ефим, как ни странно, русский был.

– Еврей и не женат?

– Он чудак, Фаня. Бывший романтик, масса фобий, куча особенностей. Прямо весь состоит из особенностей. С ж/п дела не блестяще – комната в коммуналке, но большая, за тридцать метров.

– А характер?

– Характер, Фаня, сформирован русским бытом и петербургским климатом.

Фаня глубоко вздохнула.

– Я не знаю, что это делается, Санечка, что делается! Девчонки, пышки, ягодки, двадцать, двадцать пять лет – не могут замуж выйти. У нас в кафе – ни одной замужем! А какие из них работницы? Двигаются – еле-еле, считают – кое-как, посуду бьют, поскольку всё из рук валится. Ей заказ делают, а она думает про свою несчастную женскую жизнь и по три раза переспросит. И дуры: с горя одеваются как шлюхи, ну мужики и ведут себя соответственно… Может, приведёшь этого, с работы, я посмотрю, что за Ефимович такой. А вот скажи мне, у тебя в самом деле нет никаких чувств к твоему бывшему? Есть такое свойство – аффективная память, когда человек хранит в душе отпечатки всех испытанных чувств и может их воскресить, не в полном объёме, как впервые, но примерно в том же роде. Знаешь, как в романсах поют «Я встретил вас – и всё былое в разбитом сердце ожило». У женщин так часто бывает. Я когда в кино увижу что-нибудь хоть отдалённо похожее на моё, на мои истории – сразу плачу, вспоминаю… Там, вот там, – Фаня постучала по могучей груди, – что-то постоянно шевелится, отзывается, воет, скулит, как больное животное. И этого никак не прекратить, можно только заглушить… Я чувствую, из меня вышла бы настоящая алкоголица, беспробудная. А Ваня, между прочим, стала попивать по ночам, мыркнет в кухню и глушит там наливку, думает, я не слышу.

– Ты присматривай за ней, знаешь, эти мяконькие русские женщины спиваются тихо, стыдливо – и очень быстро. А про чувства – что тебе сказать… Я знаю, о чём ты говоришь. Я тоже храню многие отпечатки чувств. Но… долго хранятся чувства ровные, смирные, которые теплятся свечечкой. А там страсть была, пожар был, горело-полыхало и выгорело. Церковь учит, что врагов надо прощать. Прощать врагов – чего же легче! А вот любимых простить, близких-дорогих, на которых жизнь потрачена, душа изведена, которые день и ночь в голове торчали, дескать, как они, что они, – вот это фокус. Отец с матерью развёлся, мне десять лет было, значит, двадцать шесть лет прошло, а я смотрю на него, и тот же комок в горле – ушёл, бросил, не нужна… Домашние собаки, часто бывает, так привязываются к хозяевам, что лежат под дверью и тихо скулят, когда они уходят. День могут лежать, неделю. Представь себе такую женщину – любимый человек ушёл, она лежит у двери и плачет. Собаку-то хвалить будут, а женщину назовут психопаткой. Что в нас есть самого чудесного, чему цены нет, чем мир можно перевернуть – то и объявлено какой-то ненужной ерундой, которой надо стесняться, скрывать, как дурную болезнь. Раз ударят, два ударят – у кого какой запас прочности, – а потом научишься играть в сучьи-паучьи игры, притворяться, делать вид. Всё хорошо и замечательно, все равны, всем друг на друга плевать, и можно договориться с подходящим телом и получить небольшое удовольствие для здоровья. О, это весёлые ребята, они покупают проституток, а потом плачут, что нет больше на свете ни любви, ни верности…

– Ох, Саня, как это горько, что ты говоришь. Ты такая сдержанная, и вдруг… Наболело, значит, очень. Но болит-то у живых, а разве лучше одной валяться, как мёрзлый камень, без ничего.

– Слушай, Фаня, ты об Ване хлопочешь, а что ж сама крест на себе поставила? Напрасно. Жизнь полна неожиданностей. Ты деловая, темпераментная, вот возьми да запузырь свои данные в Паутину.

Фаня посмотрела на меня сквозь очки скорбными глазами итальянской трагической актрисы.

– Темпераментная… Ты бы меня в двадцать лет повстречала, от меня током било. Пробки в домах вылетали! Всё, заземлилась я… Тут стала мастурбировать – и заснула.

8

Я уже собралась уходить, как позвонил Егор. Он рассчитывал, что я уже дома, и без особого воодушевления обещал забрать меня с Московского проспекта, хотя я его об этом не просила.

Дети по очереди мылись в ванной, когда там плескался Стёпа, Боря стоял под дверью и отпускал шуточки насчёт грязных бегемотов, в свою очередь всклокоченный, мокрый Стёпа долго и разнообразно издевался над пленным Борей, возникая кентервильским привидением в оконце ванной – оно выходило в кухню. У меня мог быть мальчик таких же примерно лет. Ему никогда бы не пришлось сдавать научный атеизм и диалектический материализм, зато он знал бы наизусть имена сотен «покемонов».[3]3
  Покемоны – фантомные животные и люди, герои многосерийной японской анимации, вошедшие, как вирусы, в детские умы на несколько лет (начало XXI века).


[Закрыть] Была бы жива Россия, а уж муры в ней на детскую голову найдётся.

Чёрный «фольксваген» нетерпеливо фыркалу подъезда. Эту машину Егор держал для будничных поездок, был ещё «бумер» для понтов. Понты в Егоркином мире являлись не причудой, а производственной необходимостью. Человек без понтов равнялся по неприличию человеку без штанов. Отсутствие понтов означало, что ты довольствуешься тем, что есть, – с этим в монастырь, пожалуйста, а не в серьёзный бизнес. Понты значили каждодневный твой вызов, покушение на более высокую ступеньку качества жизни, другой уровень благ, иную степень информированности и связей. В старину это называлось «претензией», но в понтах заключалось нечто похожее по идее, но менее тяжеловесное по форме. Понты могли быть смешными, неопасными, частенько они вместо запугивания (ууу, видели, какой я?!) легко выдавали забавно-мальчишескую сущность своего автора.

– Посидела с девчонками, косточки мне перемыла? – осведомился Егорка, лихо взметая талую воду мартовских луж, остатки побеждённого снега… – Вот, не дай бог, сегодня ночью подморозит, будет дорога смерти.

– Я о тебе никому не рассказываю.

– Верю! – рассмеялся Егор. – Тебе – верю. Как денёк прошёл?

– Никак. Обычная среда – то да сё. А у тебя?

– О, ийес!

Он закончил очередной успешный день, он забил багажник продуктами, его ждали вкусный ужин и желанная женщина. Побыть бы в его шкуре хотя бы день – узнать, что они чувствуют-то?

– Я, Саня, вообще-то удивляюсь на тебя. Дывлюсь я на Саню и думку гадаю! Мы с тобой сколько – года два? Итак: во-первых, ты ни разу не спросила, когда мы поженимся. Во-вторых, ни одной сцены ревности! В-третьих, ты мне практически не звонишь и не спрашиваешь, когда я приеду да где я сейчас. В-четвёртых, ты классная девчонка, и голова у тебя не болит, и всегда ты в настроении. В-пятых, деньги я тебе чуть не насильно впихиваю, ты сама не спрашиваешь. И вот я говорю себе: Егор, тут что-то не так.

– Что тебя не устраивает?

– Меня всё устраивает. Это и подозрительно! Ты или агент спецслужб, или ты нечеловеческого ума женщина и решила подстроить мне самую хитрую ловушку моей жизни. Или тебе в инопланетной клинике операцию сделали и всё бабское, кроме этой штучки, вырезали?

– Я отвечу. По порядку. Я не спрашиваю, когда мы поженимся, потому что мы никогда не поженимся.

Через некоторое время ты встретишь свою грядущую жену, ей будет лет двадцать. Ты мирно расстанешься со мной и предложишь мне хорошее «отступное» – да вот хотя бы квартиру на Яхтенной, поскольку твои дела идут в гору, вон ты – за год второй боулинг открываешь. Я возьму с благодарностью, потому что мне самой на жилплощадь не заработать. Сцен ревности я не устраиваю оттого, что у тебя нет другой постоянной связи, а ревновать к одноразовой посуде глупо. Звонить и спрашивать, когда приедешь, тоже нет смысла – ты обычно говоришь чётко, чего ждать, и разница невелика: один-три дня. Ну, вместо четверга приехал в субботу, ну и что? Значит, не мог в четверг, и что тут изменил бы мой звонок? В постели я тебе не отказываю, поскольку я довольно чувственна, но не распутна, и мне достаточно одного мужчины, а между нашими встречами я успеваю… ммм… проголодаться, вот. Денег мне нужно немного, поскольку я сознательно ограничиваю свои потребности. Это такая идейная платформа, мы можем как-нибудь об этом поговорить.

Егор косился на меня выпуклым глазом молодого лося, встретившего в лесу что-то интересное и непонятное.

– Ну, лапа, – выдохнул он в конце моей речи. – Ты бы курсы открыла для жён и девиц, уму-разуму их обучать. Серьёзно, ты не знаешь, сколько у меня приятелей заморочено вашим братом, то есть вашей сестрой… Только про жену ты сморозила, за меня, видишь ли, решила, счас! Это мы ещё посмотрим, кто на ком женится…

Мы мчались с юга на север, поглощая чёрный шоколад пустых проспектов и монпансье из обезумевших за день светофоров. Хорошо. Люблю, когда меня везут.

Потом я жарила свинину с картошкой, сбрызгивала листья салата оливковым маслом и лимонным соком, потом он смотрел телевизор, а я читала, потом мы легли спать, и вся эта пародия на жизнь, наверное, смотрелась со стороны как счастье.

ЧЕТЫРЕ – ЧЕТВЕРГ[4]4
  Автор считает своим долгом предупредить: образ Губернатора в этой главе не имеет ничего общего с реальным лицом, возглавлявшим Санкт-Петербург в 1996–2003 годах.


[Закрыть]

1

Нет ничего лучше, когда по утрам тебя будит солнце. Оно стояло в окне и, как всегда, обещало порезвиться со мной. Я знаю, что нельзя одушевлять мир, это верный путь за границу рассудка – станешь подозревать умысел в безличной игре разнообразия и увязнешь, отыскивая логику; я такого человека знаю, он давно из дому не выходит – то серое небо очевидно пророчит неудачу, то птица не та села на балкон, то три дерева во дворе ясно отсоветовали сегодня заниматься делами; постепенно дела отсыхают при таком настрое ума, а знаки внимания к твоей персоне всё прибывают, и вот уже немыслимо без последствий выбросить накопившийся мусор или покормить приблудную кошку – на свою голову наворожишь отставку правительства или, хуже того, появление в твоей жизни вкрадчивой и хищной особы…

И всё-таки как трудно поверить, что золотое тепло, ласкающее сейчас мою руку, – случайность. Или бывают безразличные дары, милости равнодушия?

Не стал меня будить, ушёл. Из-за моего прохладного отношения к нему я постоянно выигрываю – Егор, не чувствуя ни малейшей агрессии с моей стороны, становится благодарным, деликатным, начинает интересоваться мной. И как бы всё изменилось, заведись во мне очажок горячки, привязанности, увлечения, сколько боли и обиды я получила бы в обмен на неравнодушие, на обычную женскую работу – где ты? Как ты? Что-нибудь нужно? Можно к тебе? Можно с тобой?

А у меня в душе – ни искорки, иди куда хочешь, делай что угодно, можно со мной, можно – без меня… И я побеждаю. Без усилий – напротив, не делая усилий.

Кого побеждаешь-то? Что – выигрываешь?

Побеждаю я бедную женщину внутри и мужского врага снаружи, а выигрываю – покой и комфорт. Егорка даёт мне гораздо больше денег, чем я трачу, и я сделала неплохой белкин запас.

Информационные волны добрались до моего уединения и наплескали разного в уши. Самое главное: крошка Эми сделала операцию и проводит свой досуг с другими классными девчонками. Побитое женское войско. Представляю себе этих инвалидных красоток в бинтах, с изрезанными мордочками, переломанными ногами и синими от липосакции животиками. Дай им Бог, этим антихристовым невестам, женишка хорошего. Потом: Федосью Марковну мы хороним завтра, сбор в девять утра у морга энской больницы, затем крематорий и на сладкое – поминки. Наконец-то нагляжусь на родню до сытости, до изнеможения. Но… Чёрт, почему сразу не подумала об этом.

Я держу Егора в стороне от своей жизни и с ним заявиться не могу. Он-то непременно взял бы меня на выставку передвижников смотреть картину «Похороны бабушки в России» и обстоятельно рассказал про каждого персонажа, время от времени восклицая: «Эх, Санёк! Знала бы ты, какая бабка у меня была!» Но дико представить, что в такое предприятие попыталась бы втащить его я. Как только я промурлыкала бы: «Дорогой, скончалась моя бабушка, ты же не оставишь меня одну в этот скорбный час, ты поедешь со мной в крематорий? Мои родственники простые люди, но они будут счастливы познакомиться с тобой», так тут же мой сожитель услышал бы голос ангела-хранителя. «Егорушка! – противным и ласковым голосом пропел бы ангел. – Ты попал. Тебя грузят, Егорушка. Делай-ка ноги от неё и её родственничков…» Окажусь одна – бросятся всей шайкой, истреплют нервы. Кто-то нужен для прикрытия, и нетрудно догадаться кто.

– Андрюша! Это Саша. Есть минутка?

– Да сколько угодно минуток, Аль. Завтра? В девять у морга, а за тобой когда заезжать? Могу, могу, конечно, могу. Хорошая была бабушка? Тогда тем более. Говори адрес – я на машине. Есть машина, «Жигули», тройка-пикап. А потому что напрасно думаешь, что я бедный, – я не бедный, я скромный…

Что там Лизочек сказал – «он вас любит, да?» Неужели свежему глазу это так заметно?

А впрочем, какая там любовь у бедных русских – растворимого кофейку вместе попить?

Подумав эту гадость, я услышала явственный вскрик боли. Это вскрикнул созданный мной фантом Андрюши Фирсова, задетый грубым словом. Я часто ощущаю ментальное присутствие знакомых людей и знаю, что это я сама их создала из неведомой материи, но они живые, они разговаривают со мной, слышат мои думы и отвечают мне. Однако Фирсов сегодня прозвучал впервые. Когда это я успела его сделать?

Прости, милый, не хотела тебя обидеть, но ты сам знаешь – никаких перспектив, ты занят, я занята, а на мучения нет больше ни сил, ни времени

Второй день приходили сообщения от Владимира Ивановича с извинениями за несостоявшуюся встречу во вторник и надеждой на будущий разговор. Интересная метода и в целом верная. Через неделю-другую терпение моё лопнет и я решу, что лучше дать, чем объяснять, почему нет.

– Александра Николаевна, ты? А я всё жду, жду, когда ж ты позвонишь.

– Здравствуй, Лев Иосифович. Ммм, как здоровье?

– Здоровье? Отличное здоровье, что это ты вдруг беспокоишься о моём здоровье?

– Я заметила, ты располнел, а полные мужчины – сердечники.

– Да! Мой вес растёт соразмерно моему весу в обществе! А сердце у меня, кстати, дай Бог каждому. Имею к тебе интересное предложение – приезжай в гости, а потом мы с тобой сделаем прелюбопытнейший визит. Надеюсь тебя удивить! Сейчас я на службу, да! А часам к четырём милости прошу ко мне. Живу я всё там же…

Покойники просят о встрече – уважим покойников Я согласилась. Если Коваленский собирается познакомить меня с кем-нибудь из «политической элиты города» (выражение, не терпимое иначе, чем в кавычках), то мне это будет полезно как журналисту.

Вот почему я так благодушна – сегодня четверг, день Юпитера, царственный, не чуждый справедливости день. Всё хорошо в Юпитере, кроме некоторой душевной тупости, солнечной имперской лени, самодовольства зрелого и властного мужчины, слишком привыкшего повелевать. Вам не удастся влезть к нему с партикулярными жалобами и частной инициативой – Юпитер просто назначит вам дела дня. Ему неинтересно, что вам нужно, он превосходно знает, что вам по чину положено.

В честь Юпитера надо принарядиться. У меня есть светло-коричневое платье в эллинском духе и немного золота – цепочка, кольцо с топазом. Может, сегодня распустить волосы? Нет, какая же может быть распущенность в присутствии Юпитера, это надо приберечь на завтра, ко дню Венеры-мамы, наградившей меня своими ненужными дарами…

Аудит накопленных эмоций дал позитивный результат: нарыв отношений к Льву Коваленскому словно рассосался. Я выдохнула ненависть обратно в мир, и болезнь прошла. Растаяло ли моё безумие в коварном воздухе марта или отлилось в пулю и летит к намеченной цели? Сегодня я не получу ответа – Юпитер, друг пиров и наслаждений, никогда не одобрял преступлений страсти.

2

Третий этаж, без лифта. Новая стальная дверь. А на старой была прорезь с надписью «Почта» – какое доверие миру. Теперь в чести броня, глухая защита, заборы, охрана, сигнализация, меры безопасности, средства «от…». От воров, от комаров, от пота, от детей, от стресса, от боли… Смешно говорят в народе – «У вас есть что-нибудь от головы?». Дайте, дайте мне наконец что-нибудь от головы, и заодно от сердца. Стучит, зараза. Всё-таки стучит.

Дверь мне открыла надёжная женщина неопределённых лет. Мне нравятся эти приятные квадратные женщины с обветренными лицами, которые идут рано утром за лопатами, швабрами, метлами, вёдрами. Зимой они носят куртки с капюшонами из искусственного меха, летом достают линялые тишотки с экзотическими рисунками. Их редко увидишь в поликлиниках – они сразу попадают в больницы, выработавшись до предела.

– Лев Осич, к вам! – крикнула труженица, удаляясь.

Коваленский вышел в прихожую и призывно махнул мне рукой.

– Пошли, пошли в гостиную, я там бумаги разбираю.

Причудливо он вырядился: белая рубашка, строгие брюки, а поверх – бордовый велюровый халат. В этом было что-то литературное.

Квартира заметно обветшала и съёжилась. Да ещё бьющее в окна без штор солнце высветило трещины и пятна сырости на потолке, царапины на мебели, дырявую обивку дивана. Круглый стол красного дерева был завален бумагами. Гостиная Коваленских казалась мне когда-то огромной, богатой, я воображала, как в ней сидели неведомые князья на музыкальных вечерах. Ха, князья могли тут оказаться, разве что навещая своих старых учителей сольфеджио. Но две картины настоящие – один Шишкин, один Айвазовский; коли художник живёт долго и работает много, косоруким, которые сами рисовать не умеют, перепадает. Лес и море. Сейчас их рисуют только тронутые дилетанты из бывших кружков живописи при доме культуры. Смелые художники писали Бога, скромные – места его отдыха. Говорят, Айвазовский был пренеприятный тип, сварливый старец, ничего не читал, величался, всем раздавал советы – но на его морях это никак не отразилось…

– Шторы, скатерти, бельё – всё в стирке, – сообщил Коваленский. – Тамара Петровна тут бьётся вторую неделю. Садись, что озираешься. Это, между прочим, твоя квартира. Смотри, что нашёл – свой реферат за третий курс, по отмене крепостного права… Думаешь, выбрасывать?

– Недрогнувшей рукой, – отвечала я.

– Согласен… Да положи ты сумочку куда-нибудь, вцепилась. Что у тебя там? Диктофон? Можешь не стараться – я у специалистов на прослушке. Ты хоть знаешь, кто я такой? Сиди ровно. Сегодня подписан официальный приказ: я – советник губернатора.

– Как дошла ты до жизни такой? – Я не удержалась от улыбки, с такой комической важностью Коваленский сообщил мне то, что я знала уже третий день.

– Дошла извилистым путём… У меня сложный сплав выгоды и убеждений, да, и выгоды, и убеждений. Нельзя оставлять общество без идеологии, вот что я тебе скажу!

– Какая там идеология? Дожрём остатки Россиии начнём вырождаться как следует, слава тебе, Господи.

Коваленский посмотрел на меня остро, с любопытством.

– Сказано лихо. Но ценности – не имеет. Вот потому либералов и не приспособить к государственной работе – нет креатива. То, что ты сказала, всем известно. Это известно и бизнесу, и губернаторам, и верхушкам всех партий, и Кремлю, разумеется. Запас прочности – лет на пять-семь. Потом, Сашенька, обвал. Большой системный обвал. Придёт настоящая расплата за развал Союза. Все болячки – демографические, сырьевые, национальные, жилищно-коммунальные, – все дадут метастазы. Поэтому сейчас приличные средства отпущены на развитие сил стяжения, прежде всего – на местный патриотизм федерального подчинения.

– Наш губер и так патриот под завязку. Публичный дом хотел построить – первый в России. Каждый месяц новый памятник открывает.

– Чувства мало, нужен разум.

– Ты будешь изображать разум нашего губернатора? Ой, Лёва, ты надорвёшься.

– Ты ничего не понимаешь, – сердито заявил Коваленский. – Я с ним плотно работаю, он парень с тараканами, как все они, но вменяемый. Кстати, могу тебе найти хорошую должность. Хочешь на руководящую работу? Заместителем в правительственный вестник? Или в комитет по печати?

– Ты бы сам укрепился, а потом должности раздавал. У нас в провинции аппетит нервический – съедят целым куском и не моргнут.

– За твоими речами, за всем твоим красиво обустроенным фасадом чувствуются гранитные валуны убеждений. Может, выпьем коньячку и ты мне о них расскажешь?

– Пить не буду, мне завтра вставать в семь утра, а поговорить могу. Мы раньше подолгу разговаривали, если помнишь. Убеждений твёрдых, как ты говоришь – гранитных, у меня нет. Да и у тебя их нет, не ври. Но сознание работает, перемалывает информацию, так что мешочки с мукой для собственного потребления я скопила. Это, Лёва, всё доморощенное, ручное, единоличное. Кустарный промысел – не суди строго, куда мне до вашей фабрики…