Текст книги "Позор и чистота"

Автор книги: Татьяна Москвина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава третья,
в которой читатель знакомится с очаровательным персонажем, Андрей Времин получает новую работу, а Катаржина Грыбска продолжает роковое движение в сторону родины

– Чудненько, Андрюша, просто чудненько…

Доволен ли был Жорж Камский работой Андрея в самом деле? Или пребывал сегодня в ласковом тоне, испуская на всех и для всех лучи блаженства?

Этого Андрей и не пытался понять. Жорж был монстр из монстров, оборотень из оборотней, но так ему полагалось по чину. На складе, где инопланетянам-диверсантам, внедряющимся на землю, выдают маскировку в виде белкового тела, Жорж вытащил самый выигрышный билет.

Он был, как теремок, не низок не высок, черноволос, голубоглаз, прямонос, белозуб. Он был профессиональный герой-любовник, артист народных сериалов. Вот только попка и ножки достались Жоржу от какого-то другого боекомплекта. На таких кривоватых жирненьких отростках вываливаются деловые из своих «крузжроверов». Не мог себе позволить народный любовник ни шорт, ни брючек в обтяжку, страдал, ложился под нож, но в заднице его заключалось что-то дьявольски консервативное, какой-то осколок вечности сидел в ней и возвращал буквально все на круги своя.

На участие в народных сериалах Жорж Камский тратил менее десятой части таланта, и оставшиеся части бродили в нем едкими грозными волнами, толкая в объятия ложных друзей мужчины. Автор имеет в виду пьянство и разврат! Но и это, о чем вы подумали, тоже, это тоже…

Жорж был милейший прохвост и при этом толковый малый, всем ленивым сердцем любящий искусство. Он рвался на сцену, «чтоб все они увидели» – Георгий Камский большой артист, а не дрессированная сериальная мартышка. Он решил сыграть Арбенина в «Маскараде», роль, трагическую как по сути, так и по судьбе: она не удавалась никогда и никому.

 
Вы дали мне вкусить все муки ада
И этой лишь недостает!
 

Кавказские горы рифмованного лермонтовского текста Жорж освоил, почти не срываясь с его ослепительных хребтов. Нарыл грамотного непьющего режиссера из провинции. Уговорил несносную (по части торговли за гонорары) красавицу Калинину на роль баронессы Штраль. Дело дошло аж до буклета и программки – здесь и появился наш Андрей, долго искавший себя в мире превращений и остановившийся пока что на полиграфическом дизайне. Не было только героини, отравленной в финале романтическим супругом, не было Нины, главной партнерши. На репетициях вместо Нины реплики подавал коренастый разбитной помреж.

Камский просмотрел сотни молодых актрис и всех забраковал. Он искал сочетания привлекательности, кокетства, чистоты и таланта, но химического соединения всех ингредиентов в нужной пропорции не находил. Особенно плохи дела были с чистотой. На показах Жорж досадливо морщился и шептал: «Яма. Опять Яма. Яма forever…», имея в виду персонажей повести А.Куприна, проводящих жизнь в веселом доме.

Для изображения жертв общественного темперамента (так элегантно именовали проституток старинные публицисты) годились буквально все молодые женские дарования. Для лермонтовского ангела не подходил никто. Актерки вереницами тянулись на лютый Жоржев кастинг и падали замертво, сраженные его пронизывающим демоническим взглядом. У одной он находил плебейский рот, у другой пошлый выговор, у третьей глупые глаза, у четвертой б …… ий смех, у пятой развязную походку…

С горя, по наводке режиссера, Камский даже выписал из провинции тюзовскую актрису, игравшую все, от деревьев до моноспектакля по Цветаевой, но та оказалась крошечной, носатой, чернявой татаркой. Совершенно гениальной, но с оттенком угрюмой, человеконенавистнической и на редкость разнообразно самобытной меланхолии, столь свойственной интеллигенции уральского региона. Камский тетку полюбил, отвел к своему парикмахеру, снял квартиру и дал роль Неизвестного.

Зная о мучениях Камского, Андрей в буклете пока что поставил на месте Нины известный портрет Натальи Николаевны Гончаровой.

– Ну да, – хмыкнул Жорж. – Конечно… Да мы уж их и причесывали под Наталью, и мыли, и в платья наряжали, все равно что-нибудь вылезает. Не бордель, так подворотня или этот их… фитнес… Слушай, может рискнуть, взять не актрису? Найти в интеллигентной семье девочку, такую с косами, которая на пианино играет. Они вообще остались на свете, эти чистые девочки с косами, или они уже с тринадцати лет… ….. ?

Жорж заметил, что Андрей поморщился, и притворно-виновато захлопал ресницами. Ему дико нравилась Андрюшина брезгливость в половых вопросах.

– Девочки с косами, разумеется, остались. То есть никуда не девались.

– Да? А что ж ты на какой-нибудь такой не женишься, а ходишь вокруг этой своей поющей змейки?

Осеннее солнце било в окна дорогостоящего, сияющего белым и стальным, офиса Камского на Полянке, а он сам сидел за столом среди собственных фотографий на стенах, в белом джемпере и белых кроссовках. На джемпере у ворота красовались две полосочки, черная и красная, и такие же полосочки имелись на белых носочках Жоржа.

Камский с удовольствием заметил, как на щеке у Андрея дернулся раздраженный нерв.

– Ладно, ладно, дружище, не сердись на старого циника. Мы ведь, циники, все из бывших романтиков, а что может быть страшнее разлагающегося в душе романтика?

Он все вертел в руках черно-белый, с легким золотом буклет, уже решив, что Андрюшу надо бы попридержать возле себя. Славный мальчуган.

– Андрюш, кстати, о любви: не хочешь немного подзаработать? Страсть расходов требует. Ты же в Историко-архивном немножко учился?

– Год всего.

– Ну и достаточно. Разбери мой архив, умоляю и припадаю к стопам. Вон папки на стеллажах.

– А что там?

– А я знаю? Письма трудящихся, сценарии какие-то, пьесы, рассказы жизни. Пишут и пишут, мать их грамота!

Жорж разразился фирменным смехом, обнажавшим зубки аж до восьмерки, меж двух передних когда-то была обаятельная расщелинка, исправил.

Конечно, деньги были нужны, Андрей всегда держал в кармане, кроме карточки, еще и тысяч пять наличными, на случай, если Эгле начнет куролесить и бродить по таким местам, где карточек не берут. Заказы на полиграфию были, но нерегулярно – Андрей упорно оставался в своей фирме дистанционным сотрудником, не имея сил выносить тесных связей с коллективом, на что коллектив, по преимуществу женский, уже и не обижался, а лишь дергал плечиками.

– Сколько?

– Чего сколько? А, денег. Н у, сдельно давай. Папка – две тыщи рубчиков.

Папок было семнадцать. Андрей согласился. В одной из папок таилась рукопись, которой было суждено перевернуть его душу, но Блёклый воин этого не знал и бесстрашно сунул первую папку в свой благородно потертый коричневый портфель.

………………………………………………………………………..

Внимание! Внимание! Мы продолжаем речи и рассказы Нины Родинки.

– Носитель белкового тела должен, по-моему, четко осознавать свои перспективы.

Это не так-то просто. Да, обыватель прав, булькая про то, что главное – это здоровье. Но есть поправка на общую шутливость мирозданья, чей юмор известен нам в широком диапазоне – от умной романтической иронии до сволочного измывательства. Поправка эта гласит: да кто спорит, главное – это здоровье, но только для нас. Для Бога, для природы, для судьбы, для чистых и нечистых сил, даже для государства и общества, главное в нас – это вовсе не наше здоровье.

Наше здоровье интересует только нас. Больше никого.

Поделюсь с вами исключительно удачной, на мой взгляд, шуткой жизни. Почерпнуто из книги «Библиотека Здоровья» (М.: ЗОЖ, 2008. С. 78–79).

«Приведу пример, – пишет доктор Алевтин Печонкин, – комплексного лечения сахарного диабета моим пациентом и другом Еремеем Самойленко, 68 лет, проживающим в г. Николаеве (Украина).

Он всю жизнь проработал поваром, диет не придерживался. Носил на себе более 35 кг лишнего веса. К пенсии получил сахарный диабет 2-го типа с уровнем глюкозы в крови 10–14 единиц, а также гипертоническую болезнь 2-й стадии, жировой гепатоз печени, ретинопатию диабетическую, кальпулезный холецистит.

В течение первых 3 лет лечения получал диабетические сборы трав, соки крапивы, одуванчика, галеги, ягод барбариса, цветков софоры.

Соблюдал диеты. Регулярно 1 раз в неделю посещал парилку. Физические упражнения и ходьба суммарно – до 2 часов в сутки. Ежедневно Еремей делал 300–400 приседаний, отжимался от пола до 80–100 раз в день, пил свежевыжатый сок из картофеля, моркови, капусты, тыквы и лука, который готовил и выпивал 3 раза в день до еды.

На четвертом году лечения Еремею провели операцию по удалению желчного пузыря и, очевидно, в больнице внесли инфекцию вирусного гепатита С. Диета стала строго гепатитной и строго диабетической. Нам удавалось удерживать Еремея в хорошем состоянии, он работал, лечился, цифры сахара не превышали 6–7 единиц.

Через 2 года у Еремея был выявлен рак гортани, он был дважды прооперирован, облучен, прошел химиотерапию. Гепатит С постепенно трансформировался в цирроз печени.

Еремей попал в санаторий (Черниговская обл.). Он вернулся к ранее разработанной схеме лечения, в нее он добавил 20 восхождений по лестнице санатория на 5-й этаж. К изумлению лечащего врача, через неделю его уровень сахара стал 4,5 единицы. Пробыл в санатории Еремей еще 2 недели и выписался в хорошем состоянии.

Персонал санатория и отдыхающие очень сожалели, что Еремей не смог прочесть им лекцию, как он противостоит таким грозным болезням и что дает ему диета и вера в могучие силы Природы».

Я требую немедленно установить памятник Еремею! Я бы назвала его «Еремей в хорошем состоянии». Памятник может представлять собой либо «Еремея приседающего», либо «Еремея, восходящего по лестнице санатория».

Вы только представьте себе этого бедолагу, который три года приседает и пьет сок – а ему заносят вирусный гепатит, после чего он еще два года приседает и пьет сок – а ему оперируют рак гортани, после чего Еремей начинает свое торжественное восхождение по лестнице санатория и выписывается в хорошем состоянии!

Понимаю и даже будто слышу, как хихикают, прикрывая рыльца нечистыми лапочками, «могучие силы Природы», прикидывая, каким макаром на этот раз прижучить сопротивленца Еремея. Но герой не слышит их поганых смешков. Могучий борец за никому не нужное здоровье, налитый свежевыжатыми соками, раскапав литры крови на глюкометрах, тысячи раз обнажавший страдальческое, сказочно расприседавшееся тело перед докторами, медленно и прекрасно восходит по СВОЕЙ лестнице. Он идет к солнцу личного бессмертия… Посмотрите на него с восторгом и нежностью – это идет ВЕЛИКИЙ ОБЫВАТЕЛЬ! Слава тебе, Еремей! Ты не сдал свое мясо подлому государству, ты не сгнил в лагерях, не словил пулю на полях сражений, сам никого не зарезал и себя не дал зарезать. Кусок жизни застрял в твоих цепких зубах, и ты его никому не отдашь, ни Богу, ни черту.

Если мы боролись не за это, тогда за что мы боролись?!

……………………………………………………………………

– Вот ведь счастье, – просиял Камский. – Одна радость от тебя, Времин. Ты меня держись, я фартовый. Эксклюзивный и культовый, а это болезнь заразная…

Жорж был рациональный психопат – он прекрасно понимал, где, с кем и сколько патологии он может отмерить в общении. Своими часто воспалявшимися от кокаина ноздренками Жорж великолепно чуял психозы в других и никогда бы себе не позволил психовать рядом с психами. Это была бы опасная безвкусица! В тихом сиянии новоявленного пуританина Андрея умеренно, по средствам аморальный Жорж ощущал натуральные бездны и неизменно был с ним кроток и ласков. «Экий чистенький да правильный, – думал Жорж, – типа того инструктора по плаванию, который два десятка подростков растлил… Порядочек они любят, подавленные извращенцы, страшно любят порядочек. Такому бы в старый КГБ. Запахов не издает вообще!»

Итак, судьба Жоржева архива оказалась в надежных руках, в отличие от жизни девы Катаржины. Она погрузила свое тельце в самолет и немедленно приступила к разгрузке психики прямо на соседей.

Единственный оставшийся при ней ангел, русский полковник, отправившийся на небо десять лет назад с дачного участка, где он надрывался над огурчиками до второго инфаркта, пытался внушить ей мысль о необычайной пользе освежающего сна перед встречей с родиной. Полковник образовался при Катаржине совсем недавно, сменив вконец измученную семейную пару бывших немцев. Он пробовал разрешить проблемы рублеными военными приказами вперемешку с отеческими уговорами. «Не пей, дочка! – увещевал он распутницу в аэропорту. – Отставить! Молчать! Поспала бы ты чуток, а? Не болтай с незнакомыми! Кофту поправить!»

Катаржина слышала его голос и лениво огрызалась. Тактика борьбы с ангелами была ей известна еще с детства, когда в мозгу зудел голос покойной бабы Симы. «Хера не пить? – резонно спрашивала она полковника. – Хера мне спать?»

Полковник помнил должностные инструкции, согласно которым ему не рекомендовалось вступать с подопечными, достигшими третьей стадии разложения личности, в диспуты и разъяснения. Поэтому он продолжал командовать, отлично понимая, что Катаржина под парами рома переходит на другие частоты личного вещания и скоро не различит его указаний. На этих частотах работали совсем другие ребята, видеть их полковник не мог, но иногда слышал их бойкие, пропитанные дурной насмешливостью развратные голоса. Он, однако, воспитательного сопровождения не прекращал, а по возвращении всегда подавал рапорт, где указывал, что такого-то числа на его территории велась неизвестными подрывная работа и, когда он пытался уложить госпожу Екатерину Грибову отдохнуть, по крайней мере двое диверсантов «бессмысленно хохотали, вопили Катя умница, Катя красотка, однова живем, Катя, пойдем еще поддадим жару»… За эту добросовестную туповатость полковника и ценили в Канцелярии.

Там вообще любят военных.

2. «Ветер назойлив»

Глава четвертая,
в которой Катаржина Грыбска встречается с родиной

Да не боялась она летать. Она боялась только черного холода и молчания, которые подступали все ближе. Мама запирала в кладовку, бывало, на целый вечер. Не любила ее мама. А кто любил?

Люди могут быть снисходительны к человеку, который несчастен и одинок, если он ведет себя в стилистике драм Антона Павловича Чехова, то есть говорит о чем угодно, только не об этом. Но к человеку, приближающемуся к вам ни с того ни с сего и жарко вопящему: «Я несчастен! Я одинок! Меня даже мать родная не выносит!», безжалостны будут все. Это знают профессиональные нищие и оттого предпочитают воздействовать одним только обездоленным видом и сокрушенно потупленным взором. Возможно еще держать замызганную табличку с изложением своей беды или молить тихим голосом. Но тому, кто орет и требует помощи, если и подадут, то – чтоб отвязался. Подадут, брезгливо отворачивая рожу.

Катаржина поэтому никогда не смотрела на собеседника прямо, но только вверх и вбок. Словопоток валил из нее шальной бурей. На этот раз пургой заносило аккуратную вдову профессора-искусствоведа.

– Вот лечу в кошмар, понимаете? Сама не знаю, что будет. Она сильная как не знаю что. Раньше говорили «как мужик», да какие теперь мужики, сами знаете. Такая мамашка у меня, что вот которые молот кидают на нее похожи – ручищи, ножищи. Запирала в кладовке, представляете? И мои колготы рвала этими ручищами на лоскуты, в сеточку колготы как увидит – так рвет, а я покупала тогда с переплатой в три раза. Била боем. Метлой била, граблями била, мокрым бельем била, портфелем школьным тоже…

– Зачем же ваша мама рвала ваши колготки? – с некоторым испуганным интересом спрашивала вдова, в чьих ушках красовались скромные, но уже набравшие от времени свою цену сережки с искусственными рубинами, ширпотреб пятидесятых, подарок мужа к рождению дочки.

– Она с дури своей деревенской считала, что это для прости-господи!

– Что такое прости-господи?

– Ну в деревнях так проституток зовут. Раз я черные колготы в сеточку ношу – так я, значит, прости-господи. На все Ящеры орала, у нас деревню зовут – Ящеры. То есть мы давно там не живем, я маме домик купила в девяносто третьем, каменный, шикарный, под Лугой почти в черте. В черте города, на реке. Домик я купила на свои шиши, я прости-господи как она орет – на реке, двухэтажный. Это самый жуткий бзик у ней был, что дочка в город отвалит и станет прости-господи. Она, знаете, ничего не поняла, никакой перестройки, никаких реформ, заладила одно, что это все блядство и блядей плодить, извините за выражения. Она у меня только так выражается. А в дом поехала за милую душу! Теперь за мою дочь взялась, там опять бой начался и колготы в рванье пошли, я звонила, ором орет. Дочка моя Никуша, Вероника, ей шестнадцать будет, так Валентина Степановна уже начала свое воспитание бессмертное. Если она и мою Никушу бить начнет, я ее удавлю. Сама не смогу, найму киллера.

– Но как вы… почему вы… свою дочь оставили этой женщине?

– А что мне было делать? А деньги откуда возьмутся? Я работаю за границей… по разным контрактам, а папа у Никуши такой, что… Мы, знаете, не расписывались, потом разошлись, он творческий человек… вы, может быть, знаете. Певец, автор-исполнитель. Валерий Времин.

Вдова что-то слышала. У Времина пошла новая волна удачи, он теперь считался таким русским прашансоном в его архаической, нежной стадии.

– Может быть, – предположила практичная вдова, – вам как-то связаться с отцом ребенка и все-таки изолировать вашу дочь от влияния такой бабушки?

– Да, – отвечала Катаржина удовлетворенно. – Мы так и поступим.

Она постоянно что-то отхлебывала – воду, сок, пиво, вспотела, косметика растеклась на влажном горящем лице, и прущий из Катаржины внутренний жар стал слегка пованивать. Зная за собой эту неприятность, она то и дело подпрыскивалась «Мажи нуар». Обожаемые «Мажи нуар»! Как перекупила остаточек у губастой Марыли в непостижимом уже восемьдесят шестом (пять рублей! полклиента, ибо Карантина работала за десятку), так и полюбила эту воньку навечно.

Раз Маринка выпендрилась и стала Марылей, значит, она будет Катаржиной, вот так вот, и подумаешь, говорят, будто нет такого имени – теперь есть такое имя! А тот хмырь с полуседыми усами, в поезде, в ресторане, они с Марылей на пару работали по вагон-ресторанам, который заржал и вякнул – ну ты там, как тебя… Карантина… вот сволочь усатая командировочная…

Все усатые – сволочи!

И Марыля, тварюга, разнесла, и заладили с тех пор – Карантина, Карантина.

Но теперь ей предстояло появиться там, где не могло существовать ни Катаржины, ни Карантины, ни Катрины, ни Кэт, там, где вместо игривых игровых псевдонимов сияла беспощадная истина и где намертво и навечно была прописана «Катька блядь». Давненько Валентина Степановна не произносила имени дочери без этого «плавающего артикля».

Родина в виде Валентины Степановны надвигалась на блудную дочь со скоростью 900 километров в час, раздувая в ее душе панический жар.

Как известно, каждый носит в себе свой образ Родины. Катаржина не могла представить ее иначе, как в образе мамы родной, стоящей на пороге избушки женской глыбы на слоновьих ногах, с плечами борца и каменным лицом неумолимого идола. В руках идол держит лопату или грабли. Пусть кругом роскошествует прогресс и как угодно изнеживаются нравы – глыба стоит неколебимо на страже своих лесов, полей и рек, поджидая блудных детей, которых она первым делом с наслаждением отоварит граблями, а потом уже станет слушать их покаянные речи.

«За три года позвонила один раз. Ой мама, ой дорого из Франции говорить. А тряпки проституточьи покупать не дорого, а рожу натягивать не дорого. Ни копья на дочку не вывалилось из ней за три года, а на Верке все трещит – девка в рост пошла». Валентина Степановна упорно называла внучку Верой, начисто отшвырнув какую-то там «Веронику». – «Барское имя. По полям в белых шляпах цветочки собирать. Нам ни к чему. На черта русским девкам нерусские имена цеплять?»

Взгляды на жизнь у Валентины Степановны были такими могучими и твердыми, что не поддавались никаким влияниям и вмешательствам. Ни один представитель начальства всех уровней – прошлого и настоящего – не пользовался ее благосклонностью. Все они, как убежденно говорила Валентина Степановна, сидели и сидят на шее у русского народа. «Что немцы эти Романовы больные на голову, что дедушка лысый гаденыш Ленин, что Сталин кровосос рябой, что наш председатель совхоза жадоба. Все они, паразиты, из дыры чертовой матери выползли, корми их, пои, дворцы им налаживай, чтоб они там по комнатам ходили и думали как народ извести». Поглазев в перестройку на экран телевизора, Валентина Степановна заметила: «Вот разблядовались до СПИДов уже, и все им Сталин виноват. Сталин у них плохой, что им руки загребущие в жопу не засунуть и не посидеть ровно… Ну теперь будет у нас конец фильма! Сдурнел, зачервивел народ, хоть лопатой сгребай в яму да новый засевай…» А когда местный ящерский пьяница, которого по иронии судьбы звали Коля Романов, заметил: «Все ругаешься на власти, Валентина, а дочка у тебя прости-господи», та ответила столь же твердо и могуче, как всегда: «Ты, Романов, дурак вроде тезки своего, царя покойного, царствие ему небесное, там дураков в охотку берут. То одно, а то другое. Если Катька с червяком уродилась, так ее хоть насмерть забей – червяк не выползет. Червяк пока человека не сожрет – не выползет. Тоже учитель нашелся в штанах обоссанных мне морали читать!»

Неудивительно, что, по мере того как аэрофлотовский «тусик», который через год после описанных нами событий навернется под Иркутском, а пока копил в своем нутре тайные порчи и пороки, приближался к Санкт-Петербургу, тот «червяк», с которым, по мнению мамы, уродилась дочь, заметался по ее жалкой, полусъеденной душонке в тоске и отчаянье.

……………………………………………………………………

Рассказывает Нина Родинка:

– Если вам придет охота погрузиться в эманацию чистой человечности, уверенно рекомендую ночной просмотр телевизионных каналов, которые транслируют в нижней части экрана послания обывателей друг другу, в суровом телеграфном стиле sms.

Это реальная трансляция, без дураков. Я сама ради эксперимента отправила по указанному цифровому адресу сообщение «Израиль Меттер – лучший советский писатель» и с наслаждением всего через пять минут прочла это на экране.

Холодная объективность моего сообщения резко контрастировала с потоками тепла и любви, которые добрыми кретинскими волнами колыхались в телевизоре. Эти ласковые волны, пенившиеся могучими испражнениями душевности, текли в великий океан мировой пошлости, а она и есть – чистая человечность. Мир еще не видел пошлых тигров или безвкусных антилоп.

Бесконечное «Мусик, я тебя обожаю! Твоя котулечка» во всех вариациях сияло на экране – вот итог диких усилий прогресса, вот венец стремлений мудрецов земли, вот победа изобретательного ума: котулечка пишет мусику на теленебо, а веков двенадцать назад она корябала на бересте.

Мусик и котулечка за это время изменились не сильно. Изменилась игра: теперь все карты у них. Мир к услугам мусика и его котулечки. И это загадочное, неистощимое, вечно пульсирующее в них желание постоянной бесконечной связи друг с другом наполняет мир живинкой, теплинкой и человечинкой. Все на связи! И пусть пыхтят спутники в небесах – мы за ценой не постоим, чтоб осчастливить мусика и котулечку. Любовь священна, дружба драгоценна. Всегда на связи! Они не могут отключить мобильный телефон никогда и нигде, как не может подключенный к аппарату искусственного дыхания по своей воле сорвать питательный провод.

Обыватель желает быть вечно на связи – быть вечно связанным и вечно доступным.

Стало быть, тот, кто хотел бы стать противоположностью обывателя, должен избрать свободу и недоступность. Это, конечно, очень мило – сидеть горным орлом на скале, презрительно поглядывая на равнину, – вот только по опыту знаю, что таких вот севших орлом люди просто перестают замечать. От них отключаются. Их не берут в голову.

Еще котулечка и могла бы с любопытством отнестись к такому отключенному орлу, но мусик – он неумолим.

И с ними ведь не поспоришь. Это наше новое начальство, господа обыватели-цари, мусик и котулечка. Они заказывают музыку – нам остается только слушать. Можно заткнуть уши – но пальцы затекают, долго не продержишься…

………………………………………………………………………..

В аэропорту Пулково взгляды, направленные на Катаржину, стали острей и приметливей. Тут в своих-то разбирались. Таксист, лучом зрения ощупав новоприбывшую, запросил сколько положено – не иностранка же лоховская, а своя шлюшка из тех, что пятачок пучок. Чего ее драть, ободранную, да и пожилую уже.

Только запашок от них – ой, мама.

Катаржина на выдаче багажа измучилась двойными импульсами. С одной стороны, хотелось поругаться и попихать соотечественников, которые никогда не могли равномерно расположиться вдоль транспортера, а вечно скапливались у него какими-то дисбалансными комками. С другой – одолевала жажда поймать в пищу хоть несколько заинтересованных взглядов. Поэтому она то принимала соблазнительные позы, то бросалась торпедой к движущейся ленте и многих передавила.

По идее, следовало брать два такси: до метро и от метро, так дешевле выходило. Аэропортовские таксисты заряжали фантастически, до изумления. Но Катаржина решила как-то смягчить каменное, профессионально деформированное сердце водилы, чтоб он довез ее прямо до вокзала. На трассе она стала переодеваться в «прикид для мамы», объясняя иронично округлившемуся глазу таксиста, в чем дело. В ход пошли и рассказы о граблях, и не виденная три года дочка… и тут Катаржина попала в мягкое, еще не заросшее, человечье место шофера – в «родничок».

Он квартиру для дочки купил в кредит – на пятнадцать лет. Бросил вызов судьбе, намереваясь пятнадцать лет быть живым и деньгоприносящим. А ему было сорок семь. Плюс пятнадцать, это сколько будет? Больной, здоровый – крути баранку. Да не замужем она, вот с квартирой будет – может, и выйдет. Плохо женятся парни в Питере, плохо.

– Так и я в Париже, что думаете, хвостом верчу? Я в апартаментах мадам Моран убираюсь два дня, а еще два – у месье одного, все коплю для дочки, – запричитала Катаржина, и ее нутро теплилось победной радостью, получилось, добилась, довезет.

И довез. Дал скидку по сочувствию. «Вот это чисто наше, чисто русское, – подумала Катаржина, – нигде кроме… Только так и прожить можно, от людей у нас все, от людей, никаких законов, одни люди…»

День был будний, дело к вечеру, народу в вагоне ни много ни мало, и покладистый, ко всему притерпевшийся поезд шел к Луге ровными перебежками, изредка загадочно останавливаясь вне станций. Стоял оцепеневший, будто ошарашенный собственной кармой, потом опять двигался в путь, привычно дрожа и постанывая… Катаржина давно допила ром и принялась за подарочный джин, для приличия удаляясь в тамбур. Тоже привычки разгульной юности – страсть к экзотическим пойлам. Смысл имеет только спирт, остальное примеси, это Карантина знала, ну так и всегда «все дело в нюансах», как любила говорить кстати и некстати неглупая Марыля, беглянка из приличной семьи.

«А вообще ничего не буду говорить, – постановила она еще в районе станции Лампово. – Пусть орет. Проорется когда-нибудь. Мне главное – доступ к дочери».

От вокзала тоже надо было бы взять машину, но Катаржина почему-то решила, в стилистике старых историй про возвращение блудных детей, идти пешком по Вокзальной улице и два километра понуро шла, волоча за собой бордовый чемодан на колесиках, как покорную собачку. Тихо и мирно было на улицах вечерней Луги, и в драматизме августовской прохлады лишь чуток предугадывалась грядущая трагедия осени.

Завидев родной дом, Катаржина катастрофически ослабла. Вот она, классическая темно-зеленая ограда из реечек. Калитка. Дорожка, обсаженная алыми флоксами, – в полном цвету. А! Мама стоит.

В полном соответствии с кошмарами Карантины на пороге солидного дома из белого кирпича стояла Валентина Степановна Грибова с лопатой в руках.