Текст книги "Жар-книга (сборник)"

Автор книги: Татьяна Москвина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Где мой дом?

Невинная слабость: разглядывать брошюры с картинками, на которых изображены выставленные на продажу дома.

Агата Кристи, как известно, тоже очень любила разглядывать дома – и не картинки, а вживую. За жизнь Дама Агата сменила много разных домов и знала в них толк.

Жизнь Дамы Агаты кажется мне привлекательной, даже образцовой. Но листать каталоги недвижимости я люблю не из подражания великой выдумщице невероятных преступлений – я давно ищу «свой дом», и не могу найти.

Где он? В отечестве?

Хорошо бы, да только в отечестве поражает не дисбаланс уже, а полное отсутствие связи между ценой и качеством. Главная тенденция тут, как говорила моя покойная бабушка, «один блин съесть, а два выкакать». Считать, что окрестности Сестрорецка с его загаженными пляжами и беспрерывными трещинами в брежневском бетоне, стоят дороже курортов Эгейского моря – это род злостного безумия.

Реализм начинается со сто первого километра удаления от города. Вот там соотношение цены и качества начинает казаться более-менее разумным. Качества никакого нет, так и цена невелика. Как говорится, каминный зал, удобства во дворе.

Кстати сказать, камин при отсутствии клозета в доме – это что-то глубоко русское. Я думаю, такого мы не найдем нигде. Не может прийти в голову другому народу устроить в доме «каминный зал», создающий, видимо, иллюзию полного достатка, – и при этом выбегать на двор в отхожее место.

А потом: купишь что-нибудь за сто первым километром, уедешь на зиму, и прощайся с домом. Аборигены не дремлют. Я помню, что сталось с маминым домиком в Псковской области, когда пришлось из-за болезни пропустить два летних сезона. Местные богатыри ободрали крышу, вырвали электрические розетки из стен, и вообще отыскали в нашем скромном хозяйстве массу полезных деталей, на которые мы и внимания не обращали. Мы даже не представляли, что ту или иную херовинку можно продать и пропить. Не было у нас нужного угла зрения на бытие.

Конечно, сами виноваты – чего ждать от бедных, пьющих, озлобленных людей? Но как так подгадать, чтобы поселиться среди бедных, но трезвых и добрых людей? Как известно, это лучший тип человека вообще. Однако компактные поселения таковых мне неизвестны.

Поселиться в «коттеджном поселке»? О, нет. Не смогу поддержать разговора с соседями – речь обитателей таких поселков для меня иностранна.

Ну, я больная девочка, я не понимаю, о чем говорить с людьми, которые не читают книг и не ходят в театр. Мне они кажутся инопланетянами.

Но жить на отшибе, без соседей, в лесу? Жутко как-то. Лес-то русский, не узнаешь никогда, что из него выйдет, и какая тропинка куда приведет…

Трудно с покупкой домов у нас в отечестве! При всем патриотизме (кстати, патриотизм – не русское слово) решения верного не принять. Особенно, если не богат и не беден, а так.

Где же мой дом – может быть, за границей?

Действительно, если меня заставят покинуть родину, придется вить гнездо на чужбине. Бунина выбросила из России кровавая волна революции, и он обосновался в Грассе, на скромной вилле «Жанетт». Солженицына выдворили из страны, и он воцарился в природно-похожем на Россию Вермонте. Конечно, имена самые громкие, но, если меня вынудят уехать – это ведь только в том случае, если я дорасту до упомянутых величин.

А если не дорасту, что вероятней, за границу придется ехать только по собственному выбору, не взваливая ответственность на начальство.

Вот тут у меня проблемы.

Я знаю, что я имею право, и все его имеют, тем более что недвижимость в Турции, Греции, Португалии, Египте или Болгарии часто бывает доступнее и дешевле отечественной. Да и кто может упрекнуть пожилого литератора в том, что он хочет иногда пожить на покое, глядя на бесконечную гладь вечного моря?

Нет, никто не упрекнет пожилого литератора, если он сам себя не упрекнет.

Вот приобрету я какую-то норку в «королевстве у моря». Выгребу все из кармана, чтоб за тысячи километров от дома у меня образовалась дачка, куда я смогу ездить не чаще двух раз в год. Ладно. Море есть море, сяду и задумаюсь… Что ж я, писатель русский, так не верю в свою землю, что даже дачу купила за тысячи верст? Вложив тем самым деньги в чужую экономику…

Агата Кристи, что Агата Кристи – она себе домики присматривала на своей родной земле. Славе которой так здорово послужила – кто ж теперь в мире, после ее романов, не знает, что такое английская деревня?!

А с другой стороны, Гоголь. Гоголь, который в провинциальной России провел около сорока дней – а в любимом Риме…

Вот только про любимый Рим Гоголь написал небольшой пафосный очерк, а о провинциальной России – ого-го сколько.

Не знаю, что делать!!

И чем же закончились мои мучения, спросите вы?

Да ничем.

Листаю себе журналы про «загородный дом». Мечтаю…

Тоже, между прочим, жизнь.

2011

Поговорим о пустяках

Поговорим о пустяках

«Поговори со мной о пустяках, о вечности поговори со мной…» – упрашивал подругу лирический герой одного поэта примерно сто лет тому назад. Конечно, он кокетничал: литература того времени была столь возвышенной и смыслово напряженной, что предложение «поговорить о пустяках» являлось милой шалостью, напоминающей о коварно-изменчивой прелести обыкновенной жизни.

Дескать, давай отдохнем от богоискательства и социальных переживаний, забудем о символической розе и мистических соловьях заодно – а просто поболтаем о том о сем. И, может статься, мы, легкие и внимательные к мелочам бытия люди, будем приятней вечности, чем угрюмые философы. Может, вечность тоже пустяк, не правда ли? Или, по крайней мере, она нисколько не важнее, чем драгоценные подробности сего дня…

Надо немного знать атмосферу жизни столичного интеллектуала сто лет назад – перенасыщенную культурными происшествиями, предельно интенсивную, опьяняющую мистическими страстями – чтобы оценить улыбчиво-полемический задор поэтической провокации «поговорить о пустяках».

Но, как ни странно, века повернули дело таким образом, что главный разговор сегодня (даже среди так называемых интеллектуалов) – это разговор о пустяках и именно что о пустяках, без перспективы на вечность.

Я имею в виду живой разговор, одну из главных ценностей существования.

Как трудно найти хороший, умный разговор!

Люди сделались как будто непроницаемы для напряжений разума и плотно завернулись в некий ментальный «плащ», предохраняющий их от опасных вторжений.

Я вот провела эксперимент – спросила изрядное количество окружающих: «А если по-честному, вы верите в загробную жизнь?»

На лицах большинства отобразилась шутливая гримаса, скрывающая подобие ужаса перед вопросом и неприязни к вопросителю. Кто-то отшутился, кто-то сослался на мнения авторитетов, кто-то закрыл вопрос крепкой дверью религии.

Один человек стал совершенно серьезно и подробно отвечать – и это был философ Александр Секацкий! (Видимо, всем, жаждущим умного разговора, придется выписывать Секацкого на дом…)

Но разве людей перестали волновать главные вопросы жизни? Да конечно, не перестали. Просто люди несколько разучились разговаривать не о пустяках. Пала культура бесцельного разговора, деградировало искусство дискуссии, умение сформулировать и выразить свое мнение в живом общении. Тем более, есть же блоги, есть ЖЖ, есть форумы и ветки дискуссий в Инете.

Но инет инетом, а жизнь-то жизнью, и лишив ее интеллекта, полностью выгрузив его в электронные поля, не лишаем ли мы себя огромного удовольствия – непосредственно ощущать движение мысли в самой жизненной плоти, чувствовать излучения разума не где-то там, а среди своих же, уху и взгляду доступных современников.

Вот японцы, нация эстетов, время от времени берут немного саке и едут созерцать природу и декламировать друг другу стихи. Никто не боится быть наивным, неверно понятым – поэзию знают миллионы, это не удел одиноких безумцев, а реальное национальное достояние.

А у нас, только с большого перепоя, залив уже все центры безопасности и тормоза, бедный человек, желающий рассказать любимое стихотворение или спеть песню, начинает неистово самовыражаться под насмешливо-снисходительными взглядами недоперепивших. Разумеется, он орет, а не поет, вопит, а не рассказывает – это не обмен прекрасным, не тихий праздник души, а грозное русское уан-мэн (или вумен) шоу.

Почему так? А потому что бедняга каждый день говорит о пустяках и скрывает все свои мысли о вечном и прекрасном, все желания выше пояса. Он давит в уме главные вопросы, пытаясь как-то выжить в мире и не быть осмеянным и отвергнутым – а в результате получаем обычный русский «зажим», который преодолевается только алкоголем и лишь в виде истерики.

Живой разговор о вечных вопросах отнюдь не роскошь, а целебное средство излечения умственных и душевных «зажимов», способ раскрепощения личности и ее свободного и благого развития.

Если бы такая форма досуга стала для многих естественной и постоянной, повысилась бы и культура публичных дискуссий, которая нынче пребывает в диком, поросшем шерстью виде.

Нам не надо специально заботиться о том, чтобы «говорить о пустяках», пустяки взяли за последние двадцать лет хороший реванш у всех вечностей сразу.

Это явный и опасный перекос. Надо бы качели и в другую сторону мотнуть – а то ведь никакого удовольствия от качания не получится.

2011

Эх, работенка!

Когда мне было шестнадцать лет (фраза, отшвыривающая ненужных читателей и оставляющая только преданных фанов), я не поступила в Университет на русское отделение филфака (что, стыдно теперь, изверги?) и поплелась на работу.

Взяли меня в техническую библиотеку засекреченного НИИ «Домен». Библиотекарем.

Чем занималось наше НИИ, не имею понятия – какие-то кристаллы. Где находилось – не скажу. Что я там делала – помню смутно. Одно знаю твердо: приходить туда надо было к 9.00 и уходить в 17.00. Все это строго регистрировалось по специальной карточке и не знало послаблений и поблажек.

Я проработала в «Домене» восемь месяцев. Потом уволилась и сказала себе библейским (властным и страстным) голосом: «А вот теперь, Таня, запомни – этого в твоей жизни не будет никогда».

И, не поступив на театроведческий факультет Театрального института (no comments), я уже стала искать не работу, а то, что нужно всякому мыслящему человеку, пока он еще не исхитрился зарабатывать на жизнь своим умом.

Я стала искать РАБОТЕНКУ.

В отличие от работы, которая зверем накидывается на вас, как законная жена, работенку, девушку легкого поведения, надо еще поискать. Надо знать места, где она водится – а в большом культурном городе таких мест немало. Чтобы стать подлинной и чудесной, той самой непыльной не-бей-лежачего работенкой, работа должна включать в себя четыре обязательных элемента:

1) ненормированный (в сторону уменьшения) рабочий день;

2) крайняя простота трудовых обязанностей;

3) отсутствие трудового коллектива;

4) ну и все ж таки зарплата.

Вы сядете думать и будете думать сто лет, но вряд ли догадаетесь, куда вывело меня благодетельное Провидение, ибо я нашла такую работенку.

Я вступила в должность лаборанта-обеспыливателя в лаборатории микрофотокопирования и реставрации при Государственном историческом архиве. (До недавнего времени Архив располагался в здании Сената и Синода на Сенатской площади – теперь там лютует Конституционный суд РФ.) Я и представить себе не могла размеров блаженства. Истинные контуры этой синекуры выяснялись только на месте.

Лаборант-обеспыливатель, вооруженный казенной марлей, тряпкой и ведром, действительно направлялся в готические недра Архива в девять утра. Но контроля за уходом лаборанта-обеспыливателя не было и быть его не могло: дело в том, что не было самой возможности обнаружить обеспыливателя в Архиве и отследить его действия. Начальница обеспыливателей задавала общее задание примерно на месяц: двадцать коробок в день, сектор такой-то. В конце месяца она приходила в район сектора, долго аукала бригаду обеспыливателей, наугад доставала документы из коробки и пальцем проверяла наличие пыли. Если пыли не было, нас посылали в следующий сектор. Если пыль была, нас ругали и посылали в следующий сектор. Критику мы воспринимали спокойно, потому что жизнь в Архиве исключительно благотворно влияла на психику.

Судите сами: мы (три девочки, не поступившие в различные учебные заведения и одна многодетная мать) приходили, как положено, в девять утра. Надев халаты, шли вглубь Архива и тихо ложились спать между стеллажами. Такой сладкой, глубокой и блаженной тишины, как в Архиве, я потом не встречала нигде… Выспавшись, мы шли есть сосиски в маленькое кафе на Галерной улице, прихватив свою горчицу, которой там почему-то никогда не было. После сосисок мы шли курить и болтать в курилку на первом этаже. Потом мы отправлялись к фронту работ (если удавалось вспомнить, куда нас направляли собственно) и некоторое время обеспыливали драгоценные исторические документы. Двадцать коробок – это, конечно, была утопия, особенно для меня, потому что я их еще и читала, однако что-то мы честно обеспыливали, получая зарплату в семьдесят рублей (плюс премия, плюс дикое количество чудесной советской марли и хозяйственное мыло). Заветные стены Архива наша бригада покидала примерно в два часа дня…

Что такое семьдесят советских рублей? Я поясню: если проезд в метро стоил пять копеек, а теперь двадцать два рубля в Питере и двадцать восемь в Москве, то советский рубль – это примерно пятьсот нынешних рублей. Стало быть, зарплата лаборанта-обеспыливателя составляла тридцать пять тысяч новыми. Да вы еще забыли про марлю! Из этой марли девочки шили себе блузы на лето. Мы были счастливы, и в наши честные пионерские головы не приходила коварная мыслишка стырить какой-нибудь бесценный документ, что не представляло вообще никакой проблемы – нас никто не обыскивал и наличие документов в коробках не проверял…

Во была работенка! Прекрасная и опасная. Опасная тем, что она затягивала в свои пленительные ритмы до потери воли к действию. Какие-то умственные мышцы атрофировались. Жизнь лениво ползла по удобным рельсам: сон-сосиски-курилка-коробки-домой-свобода-сон… надо было сделать усилие и вырваться из сладостного плена.

 
И я вырвалась.
Зачем?
Ну, не создана я для счастья!
Но что такое счастье, я знаю.
 

2010

Кресло Мольера свободно

Франция, Париж. Здесь, в старинном театре «Комеди Франсез», в галерее, за стеклом, стоит кресло Мольера.

В этом кресле он сидел почти четыре столетия назад, играя в своей комедии «Мнимый больной», в нем же, как говорят, и скончался – прямо на сцене.

Кресло широкое, солидное, было когда-то обито чем-то, но сильно облезло, настоящая руина. А вот пришло в голову легкомысленным, как считается, французам, сохранить его и оберечь. Несмотря на то, что за четыреста протекших лет у этой нации явно были и другие хлопоты – вроде Революции и воинственных имперских галлюцинаций или позорной сдачи страны ненавистным фашистам. Креслице свободно могло бы затеряться в перипетиях национальной судьбы. Ан нет.

Надо заметить, судьба Парижа, несмотря ни на что, находится в руках парижан. Они не отчуждены, как мы, от родного города. У них – невероятно! – есть газеты, которым они доверяют и которые читают охотно в своих уличных кафе, переговариваясь и переглядываясь между собой. Большая привычка к социальной жизни! Немыслимо, чтоб тут сносили историческую застройку кварталами или рыли котлованы возле Тюильри. Или говорили людям, обсуждающим дела города и страны – не лезьте не в свое дело. Все немногочисленные новации проходят с огромным трудом, по капельке, без варварства на широку ногу. Как сами понимаете где. Французы любят устойчивые репутации, любят «держать стандарт» – если вы отправились в кафе, где, по их уверениям, сиживали Дидро и Вольтер, так уж вы не найдете там дико гремящий музон и аляповатую раскраску стен. Им бы не пришло в голову уничтожить знаменитое литературное кафе на центральной улице, как у нас уничтожили «Кондитерскую “Вольф и Беранже”» на Невском, заменив ее на отвратного «Цыпленка Кентакки»… И все-то мы учимся, учимся у Запада, и все не тому, все не тому!

Что до Мольера, то Мольер в Париже идет всегда. Впрочем, он идет во всем мире. Тот же «Мнимый больной» – пожалуйста, нынче у нас в московском Малом театре, и преотлично играют. Человек, потрудившийся быть гением комедии, не кончал университетов. Однако в своей – небольшой, как у всех – голове сумел обобщить и присвоить тысячелетний опыт драматургии. Весь, от народных фарсов, сочиненных гениальными анонимами, до высочайших образцов античности. Начинал с небольших потешных сценок о плутоватых слугах, а потом, как из рога изобилия – «Скупой», «Мизантроп», «Дон Жуан», «Мещанин во дворянстве», «Тартюф»…

Довелось и мне, натурально трепеща от волнения, постоять возле кресла Мольера и подумать с обычной своей сиротской интонацией – нет, что-то стало неважно с искусством композиции в современном мире. На парижских афишах ноября – премьера спектакля с Аленом Делоном и Анук Эме, а играют они «Любовные письма» Герни. Э, у нас десять лет назад их играли покойный А. Толубеев с Е. Марусяк. Для самого Делона не нашлось свежего матерьяльчику. Во как! – как говаривал капитан Ларин из «Ментов»…

Оно конечно, на все есть свои причины. Их перечисление, возможно, успокоит историков. Но, пока живешь внутри какой-то исторической пакости, это не утешает. Хочется громко восклицать и выражать недовольство!

Скажем, наверняка отыщутся причины для того, чтобы в широкий прокат, патологически разрекламированные, выходили фильмы, где драматургии, сценарного материала нет вообще. Не на уровне Мольера, а на уровне хотя бы Юлиана Семенова и Эмиля Брагинского! В этих лентах не указаны даже имена сценаристов – такова «Ирония судьбы-2», таков «Адмиралъ». В «Адмирале» не прописана ни одна сцена, где были бы герои, с которыми что-то за время сцены, у которой есть начало, развитие и финал, происходит. Отброшен за ненадобностью весь опыт веков, во время которых люди учились складывать жизненные ситуации по законам драмы в художественные произведения. Драматургия посвящена человеческим взаимоотношениям, стало быть, выбрасывая драматургию, современные «творцы» выбрасывают из своих «произведений» как раз человеческие взаимоотношения, заменяя их мельканием картинок в кино или парадом монстров на театре. Почему?

Да потому что неучи самонадеянные и невежи самодовольные. Которые в ситуации культурной дегенерации получили полный доступ к такой же публике – невежественной и самодовольной. Вот они теперь и удовлетворяют сами себя, туда-сюда, без участия творческого разума и культурной памяти.

Вот не хотят люди быть гениями – и что с ними поделаешь?!

2008

Федор Бондарчук оказался вольнодумцем

По книгам братьев Стругацких снято прискорбно мало фильмов. Шедевр вообще только один – «Сталкер» Тарковского. Но вот в последнее время кино вновь повело на миры Стругацких: матерый Алексей Герман взялся за планету Арканар и снимает картину «Трудно быть богом», а неугомонный Федор Бондарчук – за планету Саракш. Его «Обитаемый остров» (первая часть), с грохотом, подпорченным, на наше счастье, экономическим кризисом, утвердился во всех кинотеатрах страны.

Когда братья Стругацкие сочиняли свои главные фантасмагории, их аудиторию составляли сотни тысяч прекрасно образованных людей. Интеллект был в моде, на его наличие писателю или режиссеру можно было рассчитывать. Сегодня положение дел несколько другое. Интеллектуалы по-прежнему вроде бы проживают в стране. Однако никак нельзя сказать, чтобы они задавали тон в обществе. Поэтому Федор Бондарчук, заботясь о взаимопонимании со своим зрителем, изменил в герое Стругацких, пожалуй, самое главное.

«Прогрессора», отличающегося от обитателей жестокого Саракша и нравственной высотой, и мощью свободного интеллекта, он сделал обаятельным молодым дурачком. В исполнении красивого до жути Василия Степанова, Максим Каммерер – наивный балбес, шляющийся по просторам Вселенной вместо того, чтобы сдавать экзамены в университете. Такой герой, конечно, сразу стал ближе посетителям кинотеатров. Но резко понизил уровень смысла картины. И убил ее эмоциональное воздействие.

Этого белокурого молодца можно сразу же пересаживать в отечественный гламур, во все телешоу, сериалы и журналы. За него без колебания отвалили бы бешеные деньги посетительницы стриптиз-баров. Но в прекрасных голубых глазах Василия Степанова нет ничего, кроме полноценной радости, которую получает от жизни это физически совершенное существо. Играть он не умеет совсем, а потому знай себе испускает радужные улыбки. За него не боишься, ему не сочувствуешь, а нет сочувствия герою – нет и фильма.

Драматическая коллизия участия «прогрессоров» в судьбе отсталых цивилизаций, придуманная Стругацкими, излагала в художественной форме положение советской либеральной интеллигенции в 60-70-х годах прошлого века: что делать образованным мыслящим людям среди темной толпы, управляемой безнравственными диктаторами? Понятно, что «неизвестные отцы» планеты Саракш – это Политбюро, а «выродки» – это диссиденты. Но в сатирической схеме умных авторов было и зерно вечного конфликта. Ведь население вечно кем-то оболванено, властители по большей части безнравственны, а мыслящие люди всегда составляют меньшинство. Поэтому единственный смысл, точнее, его остатки, которые все-таки плавают в оглушительном и ослепительном – и сплошь подражательном Голливуду – дизайне фильма, это сочиненное Стругацкими противостояние «отцов» и «выродков». «Отцы» обрабатывают народ излучениями специальных башен, и те, кто не выносит этого излучения, – выродки. И эта схема даже в условиях картины начинает отбрасывать весьма понятные ассоциации!

Ф. Бондарчук всячески постарался замаскировать и загримировать опасные аллегории. Его «неизвестные отцы» внешне никак не похожи на современных правителей. В исполнении отличных актеров (А. Феклистов, М. Суханов, К. Пирогов, А. Серебряков и др.) – это зловещие образы тьмы, как ее принято изображать в картинах-фэнтези. Зализанные или отсутствующие волосы, тихий вкрадчивый голос, злое сверкание глаз. «Выродки» (С. Гармаш, Г. Куценко, А. Михалкова и др.), напротив того, усиленно волосаты, истеричны и с жуткими зубами. Тем не менее сквозь весь маскарад проступает довольно отчетливая мысль – мысль Стругацких – о безнравственности анонимного, диктаторского управления народом.

Хотя сюжет изложен плохо, невнятно, с принятым нынче нахальным безразличием к простому рассказу о событиях, хотя создатели фильма даже забыли объяснить зрителю, что планета зовется Саракш, хотя десять тонн голливудских штампов бомбардируют восприятие каждую секунду, коварная мысль авторов делает свое дело!

Собственное трагическое положение Ф. Бондарчук с лирической откровенностью показал нам внутри фильма. Он играет персонажа по кличке Умник, одного из «неизвестных отцов», облучающих бедный народ из темных башен. Но он сам-то – по натуре «выродок»! Два раза в день Умник вынужден запираться в роскошной ванной и корчиться среди пурпурных колонн. От неизъяснимых страданий Умник на заседаниях тайного совета едва шевелит губами. Да, плохо человеку, который занимает должность, не соответствующую его натуре – это истина, и я надеюсь, что со временем Ф. Бондарчук придет к ее полному постижению.

Как всякий умный человек, Ф. Бондарчук, конечно, старается тратить на это постижение государственные средства («Обитаемый остров» финансировался в том числе и федеральным агентством по культуре и кинематографии). Во время просмотра картины не оставляла меня, однако, тихая печаль об ушедших деньгах. Ведь они ушли не на единственную мысль картины, которая досталась Бондарчуку бесплатно, а на голливудский дизайн, который у нас, зрителей, ну никак не в дефиците. За бешеными монтажными стыками по обыкновению прячется неумение строить кадр и работать с актерами – большинство актеров переняло у Бондарчука какую-то мрачно-пафосную манеру ходить с ничего не выражающим лицом и время от времени орать. Вспомните, как работали актеры в дивной картине Г. Данелия по сценарию Р. Габриадзе «Кин-дза-дза!» (тоже ведь фэнтези, тоже сатира), и пролейте слезу.

Что ж, Федор Бондарчук не продвинулся в освоении искусства кино, и «Обитаемый остров» – это такой же подражательный дизайн, как и «9 рота». Но в «9 роте» он воспевал молодых людей, вдохновенно исполняющих любые приказы командования. А в «Обитаемом острове» продвинулся к замаскированной, но острой критике начальства вообще!

Это смелый шаг, и я даже несколько трепещу за судьбу вольнодумца. Хотя, при его удачливости, вдруг у него и выйдет фокус, который редко, но все-таки получается в нашем отечестве – за государственный счет критиковать государство.

2008