Текст книги "Казино "Скид-Неппа""

Автор книги: Татьяна Кигим

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– А вы настойчивы, мистер Яковлев, – сказал доктор Г.-мл., скрипя креслом. Яр подумал, что этот скрип намеренно создан, чтобы действовать ему на нервы.

Дверь за спиной легко хлопнула, и Яр снова вздрогнул. Резко обернувшись, он вперился в вошедшего. Клетчатая мятая рубашка и раздолбанные очки придавали Дэвиду вид жалкий и неряшливый. Он был похож на паука с тремя оторванными ходилками.

– Мне надо было догадаться, – процедил Яковлев, но о чем именно ему надо было догадаться, так и осталось неизвестным, потому что кресло, наконец, развернулось. За столом, среди кип бумаг и золотых папье-маше, восседал главврач заведения. Почемуто сомнений в этом у Яра не было.

– Ты?! – поразился он и выронил портфель.

– Я, – пожал плечами мальчишка в кресле. – Да, я главврач этой психушки. А что, мы встречались?

– Что-то вроде того, – пробормотал Ярослав. – Жаль, я тогда не вызвал полицию…

Воистину, это возмездие, подумал он, а еще ему пришло в голову, что на этой морализирующей ноте и следовало бы закончить объяснения, потому что в руках мальчишки появился пистолет.

– Вы, надеюсь, извините меня, мистер Яковлев, но эта мера является вынужденной. Равно как и эти милые девушки.

По обе стороны от Яра материализовались две чудные блондинки, выдвинув клычки.

– Я должен подумать о собственной безопасности после встречи с некоторыми неадекватными типами… Смею заверить, девушки не только берут анализы, они много чего берут в рот и могут запросто откусить вам ухо или нос. Мой папа, генетик, биохимик и вообще светило мировой науки, так их сконструировал. Это телохранители. Жаль, конечно, что он сам не может никак избавиться от известного нам досадного атавизма… Я-то этим недугом давно не страдаю.

– Ты же молокосос… – изумился Яковлев. От сценки отдавало таким сюром, что Дали явно столько бы не выжрал.

– Да, но уже в двенадцать лет «Форбс» внес меня в список самых предприимчивых мальцов планеты… А сейчас мне почти четырнадцать. Нет, я не гений! – он протестующее поднял руку, будто кто-то его так называл. – Я вундеркинд. Ну и маленький говнюк по совместительству.

– Увы, это так, – подтвердил Гольдман-старший.

– Я пытался воспитывать, но он меня не слушает… Но я же отец, понимаете? Отец! Как я могу предать моего мальчика, даже если он…

– Распоследнее дерьмо, – процедил Яковлев, стискивая кулаки. Холеные ногти, розовые, наманикюренные, остро впились в бархат ладоней.

– Та-ак, – протянул он. – И какой тебе со всего этого гешефт, биоотход абортированный? – Вы не поверите, дяденька: я хочу спасти мир! Я хочу избавить его от пережитков прошлого!

Яр неожиданно для себя расхохотался.

– Тут материала для диссертаций на целый институт психопатологов хватит. Меня не покидает ощущение, что я оказался в дешевом мультике, где столкнулись суперзлодей и супергерой…

– Но вы не супергерой, – улыбнулся мальчишка. – Вы чмо, мистер Яковлев, и к тому же ссыкун.

Яковлев стоял и обтекал, потому что, как ни крути, это было правда. И почему он не вызвал тогда полицию!..

– Ты, маленькая гнида, да я тебя…

Не замечая впившихся в него когтей и зубов боевых блондинок, Яр бросился через стол и пропахал, обламывая ногти, широкие борозды по столешнице, пока его оттаскивали от вундеркинда. Наконец его швырнули на пол, руки скрутили за спиной.

– Да-а, – прошептал он, сплевывая кровавый сгусток. Темные капли дрожали на высоком ворсе ковра. – Мало же тебя в детстве пороли… Жаль, Царьков тебя, падаль, недовы…

– Царьков идиот, – резко ответил Гольдбергмладший. – Не зная механизма распространения инфекции совести, он в меня трижды заливал эту гадость. А у меня иммунитет. Проблевался – и живу. Как говорят у вас, в России, по усам текло, а в рот не попало, – жестко завершил он.

Гольдберг в ковбойской рубашке виновато развел руками:

– Действительно, совесть можно влить только в предрасположенного к тому человека…

– Ладно, скажи мне другое, умник: почему меня так коробит ее отсутствие, если она тихо себе умирает? Сегодня с Ага… Ага, сегодня мне было совсем хреново.

– А, это всплеск остаточных модуляций. Проще говоря, агония вашей совести, – пояснил мальчишка. – Скоро все будет кончено. Идите и получайте удовольствие. Вы и не заметите, как совесть ваша почиет в мире. Джуниор Гольдберг притворно всхлипнул. Глаза же смотрели жестко и пристально.

– Ты, маленький выродок! – рванулся Яр.

– Папаня, это к тебе претензия, – скучающе ответил молокосос.

Дэвид-ковбой смущенно потер очки.

– Да, наверно, воспитание…

Яковлев отмахнулся. Его гораздо больше интересовали не проблемы поколений в семье Гольдбергов, а личные заморочки. Очень ему представлялось неправильным, чтобы это маленькое ничтожество, которое в детстве недопороли ремнем, указывало ему, как жить дальше.

Но, похоже, у этого головастика все было просчитано на десять ходов вперед.

– Предупреждая ваши резонные предположения, замечу: я действительно недоносок, и на кафель в роддоме меня роняли. А чтобы ваша совесть поскорее оставила сей бренный мир, вот вам новость. Ярослав взял протянутый факс и начал читать. По спине пробежали мурашки.

– Неужели…

– Вы изнасиловали несовершеннолетнюю, – усмехнулся доктор Г. В его глазах дымкой плыло нескрываемое удовольствие. – Трахнули ребенка. Она соврала вам – ей всего четырнадцать, ха-ха. По всем признакам, вы – ничтожное, гадкое существо. Педо… прошу прощения, я не смею произносить это грубое слово. Я ведь очень благовоспитанный мальчик. А вы – подлец и мерзавец, и совесть ваша, сами понимаете, на грани исчезновения. Вам светит от трех до десяти лет тюрьмы, мистер. А еще папаша Агаты, как это явствует из факси-ми-и-ильного сообщения, – с удовольствием протянул уродец, – лично пообещал вам отрезать яйца. Если, конечно, вы не женитесь на этой мисс. А вы не женитесь, потому что Барбара не даст вам развода без приличных алиментов. А нищий неудачник – плохой зять.

– Оххх… – выдохнул Яр и скорчился, как от удара в живот.

– Разобрались бы вы со своими женщинами, Ярослав, – доверительно сказал Джуниор. – Кстати, ваши мисс и миссис уже прошли курс лечения и готовятся к выписке. Им у нас понравилось.

– Что за дети пошли… – прошептал Яр. – К черту политкорректность… Душить их надо, смывать в унитазе…

– Ха-ха-ха-ха-ха! – откликнулся Джуниор, и его физиономия расцвела ухмылкой. – Скажите это в нашем помешанном на доброте обществе. Разве вы не знаете, что юный террорист – несчастная лапочка, а литературный инфантицид – лучший способ вызвать сочувствие читателя? Детей убивать нельзя!

– Но некоторых – надо… – процедил Яковлев.

– А не получится, – широко улыбнулся Гольдберг, вылез из-за стола и залепил Ярославу по почкам.

– Что же мне делать?! – полупровыл, полупростонал Яр, корчась на полу не столько от синяков и кровоподтеков, сколько от ощущения загнанности в тупике. – Что же мне…

– Отдыхайте! – гостеприимно улыбнулся доктор Г.

8.

Вечером он долго думал над тем, что сделала Агата. Эта штучка проявила-таки всю свою скрытую женскую сущность, или, точнее, сучность, и поимела его, как дятел – дуб. Яр мрачно думал о том, сколько операций сделала дочка любимого босса. Решил поиграть с невинностью… Придурок.

Наконец он принял решение. Собственно, если выбирать между тюрьмой и Агатой, естественно, выбор будет не в пользу дворика для одиночных прогулок. Тем более что он давно собирался это сделать…

Он вышел в коридор, посоветоваться с Клайвом. Наверняка он в своей журналистской практике встречал подобные случаи и мог бы чего-нибудь посоветовать… Дверь в триста тридцатый оказалась заперта. По коридору официант прокатил тележку с поздним ужином, слегка поклонился мистеру Яковлеву.

…Ночью, балконами, дрожа в легкой рубашке от холода и взрывов адреналина, он пробрался к номеру супруги. Дверь в летнюю ночь была распахнута настежь, под ветром колыхалась тончайшая органза: паре на ложе было жарко. Он прикрыл один глаз, чтобы не сильно видеть, как жена царапает спину дружище Клайву, и осторожно, ступая по-кошачьи, двинулся в гостиную.

В сексе Барбара была самозабвенна. Яр хорошо знал это – так же, как и то, что шифры и пароли Барбара подбирала идиотские: дата рождения или Ярослава, или их сына. соответственно, сейчас, после ссоры и накануне развода, умница Барби не станет использовать данные ненавистного мужа. Варианты? Ха! Ярослав скользнул к сейфу и на мгновение замер, похолодев: когда же день рождение Кевина?.. Записная книжка оказалась в кармане. Выдохнув, Яр сосчитал до десяти и быстро нашел нужную страницу. Набрал шифр замка. Достал документы.

Она еще на паперти со своим отродьем стоять будет…

Выскользнув в августовскую прохладу балкона, Яковлев испытал неимоверное облегчение. Будто пронесло после долгого и крепкого запора, а вместе с геморроем высрал окончательно остатки совести.

9.

Мама говорила что-то осуждающее, и он ударил ее кулаком. Сестра плакала. Он на нее плюнул. «Выбросил на ветер еще двадцать крейцеров!», – кричал он. Бабушка читала ему Гауфа. Он обозвал ее дурой.

Надо только сына шлепнуть… Где ремень? В руках Яра почему-то оказалась снайперская винтовка. Напротив стоял Сальвадор Дали и рисовал их семейный портрет. «Тебе надо заняться ипсацией, Ярослав», – сказал мастер проникновенно. Яр кивал и методично давил на курок. «Кузнечик, – говорил Дали, – кузнее-ечик». Яр лежал на балконе и целился в Гольдберга-младшего. Лицо у него было Кевина.

Он стоял на берегу озера из белого светящегося молока.

«Сгущенка», – подумал Яр и кинул гранату.

– Папа!.. – орал Кевин. – Па-а-апа-а!.

… Яр проснулся в холодном поту.

– Да что же я…

Он вызвал горничную, и та улыбалась, не разжимая губ, пока убирала мокрые от пота простыни и стелила новые. И он-то знал, что прячется за надутыми шприцем губами.

«Дурной сон. Это всего лишь дурной сон».

Почти ничего не беспокоило, и от этого тело холодящим вакуумом. Изнутри его будто высеребрили инеем. И лишь на периферии билось эфирное издыхающее существо, светозарная субстанция, частичка его самого – ненужная, вопящая, требующая, устаревшая…

Стиснув зубы, он набрал номер Дэвида Гольдберга.

– Скажите, Дэвид, вы можете что-нибудь сделать с сыном? Срочно? Усыпить его?..

– Он почти не спит.

– Задержать?

– Он предельно подозрителен. Вы все-таки решили бежать? Не думаю, что в этом есть смысл, – в голосе Гольдберга скользнула грусть. – Вас и так скоро отпустят.

– Я хочу ее вернуть.

– Кого? Жену?

– Дэвид, вы же гений, а не идиот. Совесть.

В трубке некоторое время царило молчание.

– Напою его горячим молоком.

На этот раз помолчал Яр.

– И?..

– Побеседую с ним, как отец с сыном. О подростковых комплексах, о взрослении… О девочках.

– Давно пора! – рявкнул Яр и начал лихорадочно собираться.

Выйдя из номера, он прошел к номеру Клайва и постучал.

– Оуа, – ответил, высунувшись, растрепанный журналист. Скулы его сводило зевотой. «Утомился, бедняга», – зло подумал Яковлев, но задуманное было важнее.

Наскоро изложив суть, он вопросительно уставился на журналиста. Тот тер глаза и пытался свихнуть себе челюстьь.

– А кстати, тебе звонили из ФСБ? – наконец спросил он ни к селу, ни к городу. – А то я слыхал, тебя заподозрили в шпионаже. А ты бы мне интервью дал… Мне так нужна сейчас хорошая сенсация!

– Вот гад, – с изумлением уставился на него Яковлев.

– Яр, дружище…

– Дружище?! Так это ты, что ли, му… А, хрен с тобой.

Развернувшись, Яр быстро пошел к лифту.

– Ну мне сенсация была нужна, понимаешь?! – возопил Клайв. – Я не виноват! Мне было надо! Стой, Яр, погоди!.. Погоди, дружище! Нет, ну совесть-то у тебя есть?!

10.

Это было собрание самых уважаемых сердец в радиусе двадцати часов пути. Вспомнив, откуда на ум пришла незваная цитата, Яковлев подавил желание нервно захихикать.

О нет, не сердец. Светящаяся субстанция дрожала в неровном свете лунным морем, разлитым по чашам магистров колдовских наук. Молочная ласка лизала стенки сосудов, где-то еще вспыхивая живыми огоньками, а где-то оседая мутным осадком – уже, уже…

Колбочки со светящимся содержимым рядами уходили в тени противоположной стены. Многие, заметил Яр, высохли до дна, и только на стенках застыл белый налет. Другие были полны и спокойны, в третьих жидкость ходила волнами и периодически взрывалась маленьким штормом: волны шли внахлест, бились о стенки стеклянной темницы, пытались вырваться и, рванувшись в агонии, опадали… Стеллажи уходили вдаль, в даль этой странной помеси винного погреба и провинциального морга. У каждой колбы тускло блестела металлическая табличка.

Здесь тихонько и практически безболезненно совершалось таинство смерти чего-то эфирного и неуловимого, что, однако же, ощутимо мешает в человеческой жизни – а пользы и удовольствия, в общем-то, не приносит.

Так какого же, думал Яковлев, я сюда прусь?!

Все-таки полезно иногда быть слишком начитанным в старинной литературе. А может, и вредно.

Шаря почти наощупь, он медленно продвигался вдоль рядов к теням, скрывающим дальние углы. Яр слышал, как гулко бьется сердце. Что он будет делать со своей совестью, Яковлев еще не придумал. Но, как собаке на сене, это малонужное ему сокровище отдавать какому-то паршивцу с иностранной фамилией было жалко. Сделав еще шаг в сторону теней, увидев свою фамилию, коснувшись заветной колбы, Ярослав краем глаза заметил шевеление, и тут же его слуха коснулся осторожный шорох. Сердце ухнуло в пятки. Яковлев задохнулся. Там, в глубине, стоял Царьков и дрожащими руками перебирал склянки с ярлыками.

– Где ты… где ты…

Яковлев с жалостью смотрел на Николая и уже заранее знал ответ: высохла, испарилась. Все, кончилось твое время, дружище Ник. Откатался, Вася. Пока Царьков ощущает еще фантомную боль потери, но скоро смирится и почувствует, что жизнь – хороша… Но насколько же совестлив был Николай, чтобы и сейчас, с исчезнувшей, испарившейся напрочь совестью, чувствовать неправильность происходящего?! Яковлев поразился, кто же упек Царькова в этот экспериментальный концлагерь.

Может, сопартийцы, желающие вырастить нормального кандидата в президенты? Коллеги по кабинету директоров? Жена и дети, движимые благими побужденьями? Всхлипывая, Царьков дрожал и пошатывался.

– Где же она, – бормотал он. – Ну где же она?! – и слезы текли по его лицу.

И тут Яковлева осенило. Он кинулся со своей колбой к Царькову, прижал стеклянное горлышко к пересохшим губам:

– Глотай!.. Глотай, кому говорю!

Тряс его и тряс, с подбородка собирая оброненные капли и запихивая их в рот Царькова, чтобы не потерять ни капли. Тот судорожно глотал, а потом настойчиво отстранил Яра:

– Хватит… хватит! Себе… оставь… Она саморазвивающаяся, как вирус… Я и мальчишке хотел залить… а еще по жопе его…

Он прикрыл глаза. Яр поднялся – в склянке еще оставалось почти половина.

От входа донесся озлобленный вопль. Так мог бы вопить птеродактиль, которому оттоптали крыло в московском метрополитене.

Яр оглянулся и почувствовал себя героем дурацкого фильма об авантюристах-контрабандистах, похищающих золотой запас чокнутых людоедов.

В зал влетела, хищно оглядывая стеллажи, хорошо знакомая Яковлеву мелкая мразь. В руке дитя сжимало порножурнал – видимо, отец все-таки провел с отпрыском воспитательную беседу.

Но свобода чужой совести от пережитков прошлого интересовала мальчишку пока что больше, чем голые тети. «Я в тринадцать…» – эту ценную мысль Яковлев додумать не успел.

– Стой, пациент!

Яковлев усмехнулся, победоносно сжимая склянку с растворенной луной. За спиной мальчишки виновато разводил руками Дэвид, там же маячил и папарацци: ну конечно, как он мог пропустить… Небось сразу метнулся докладывать… «Совести у тебя нет, дружище», – подумал Яковлев и, зажмурившись, запрокинул голову.

– Анихрина! – рявкнул он, поднимая, как факел, колбу с трепещущей совестью.

Что-то свистнуло – камень? пуля? – и он еще успел подумать, что с пола слизывать будет… но тут все закончилось, и тепло разлилось по горлу, желудку, душе. Яковлев открыл глаза и увидел, что щенок промахнулся: импровизированный сюрикен из порножурнала смахнул соседние склянки, сочащиеся теперь белесыми слезами. Струйки стекали на пол, но свою совесть Яковлев уже выпил. «Хорошо, лизать не придется», – с облегчением подумал он.

Маленький звереныш метнулся, растопырив тыкалки, но сзади его за штаны поймал отец и, наверное, впервые в жизни хорошо приложил тяжелой ковбойской ладонью. Взлохмаченный очкарик в клетчатой ковбойской рубашке цепко держал щенка и победоносно оглядывал стеллажи с умирающими эссенциями.

– Бей их! – крикнул Царьков и первый обрушил удар на стеллажи.

Горло немного жгло, и Яр закашлялся. Кружилась голова и он стоял минут пять, опершись о стойку, а потом сел прямо на пол, пока более стойкий к воздействию эманаций совести Николай бил и бил под вопли доктора Гольдмана-младшего склянки, наполненые светом. Посыпалось, разбиваясь, стекло, жидкость разливалась, образовывая водопады, каскады и водовороты, растекалась змейками и утекала куда-то сквозь незримые щели.

– К хозяевам ползет, – любовно пробормотал Царьков.

Гольдман-младший взвыл вырванным из задницы и растоптанным глистом: то есть, по мнению Ярослава, именно так мог бы визжать растоптанный глист, лишенный самого ценного в собственной жизни – темного теплого спокойного туннеля, полного уюта, жратвы и уверенности в завтрашнем дне.

Царьков помог подняться, и Яр, шатаясь, пошел к выходу, мимоходом стряхнув еще несколько стеллажей. Ковбой-очкарик показал им большой палец. Его сынуля визжал, как резаный, потом затих.

– Сюда просто так не попадают, – прошипел он вслед Царькову и Яковлеву. – Только Царькова к нам по ошибке привезли! Слышишь?! Только Царькова!

Сюда попадают неизлечимо больные, те, совесть кого уже невозможно спасти! Это хоспис для неизлечимо больных! Вернись! Она все равно умрет!..

Не оглядываясь, Яр поднимался по каменным ступенькам в стиле шале. Эпитафия

Сентябрьским утром, среди дуновений эфира и тусклых отсветов рекламы в лучах пробуждающего солнца, шел молодой человек приятной наружности, шел, разбрызгивая легкими ботинками зеркальные отражения небес. «Двойной агент, – усмехался он себе. – Я – двойной агент! Я умен, хитер и мудер!» Он чувствовал себя Джеймсом Бондом, и от мальчишечьих взмахов его портфеля воробьи разлетались в разные стороны.

Он поработал на «S. T. Y. – Incorporated», поработал достаточно, чтобы украсть у них клиентскую базу, и теперь спешил отпраздновать это событие с тестем и Агатой. Клайву он сегодня слил дезу: сказал, что сенатор Курт заподозрен в шпионаже в пользу Северной Кореи… Клайв скушал как миленький и сейчас, наверное, атакует сенатора: а тот либо пока еще недоумевает, либо уже негодует, а может быть, и взбешен… Такая миленькая шуточка, возможно, положит конец карьере дружищи Клайва…

Немного жаль, конечно, что Царькова прокатили с выборами в России. Но он слишком мягкотел, слишком… А был бы неплохой крышей для их международного бизнеса.

Яковлев шел, напевая, и, казалось, весь мир ложится под ноги. Весь мир, который изо дня в день, тихо, тайно, исподтишка убивает в нас совесть – медленно и незаметно. Мир-хоспис для неизлечимо больных агонизирующим атавизмом, который вполне успешно и без оперативного вмешательства истребляется традиционными немедикаментозными средствами: рекламой, гламуром, тельцом, наживой.

Вот только зря он все-таки ушел от вундеркинда Гольдберга. Все-таки его совести пришлось умирать в страшных мучениях. Он, кончено, мужественно терпел, но сожаление о дурацком побеге нет-нет, да и закрадывалось в череп.

Все-таки лечебные грязи «Скид-Неппа» существенно облегчают процесс.

И тем не менее – эпилог

– … Вернись! Она все равно умрет! – вопило, надрываясь, маленькое гнусное существо, которое мало воспитывали в детстве.

– А мы противоядие найдем! – весело ответил Царьков. – Мало ли что неизлечимо… Мозги свои лечи, вундеркинд!

Не оглядываясь, Яр поднимался по каменным ступенькам в стиле шале.