Текст книги "Саквояж со светлым будущим"
Автор книги: Татьяна Устинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Спору нет, он прожил бы и без гонораров, только на свои «пенсионные», накопленные скучным бизнесменским трудом, но зарабатывать Дмитрий Родионов, в отличие от Аркадия Воздвиженского, умел и более всего любил себя в искусстве, именно когда получал гонорары – очень, очень, очень «достойные», как выразился один немецкий издатель, возжаждавший печатать труды господина Воздвиженского в фатерлянде.
Детективы Аркадию удавались отлично – запутанные, мрачноватые, похожие на пресловутую «пламенеющую готику», всегда изящно, хоть и не слишком благополучно, завершавшиеся. Еще он превосходно умел держать себя, перед камерой никогда не пасовал, журналистов не боялся, запретных тем не избегал – в общем, находка, а не писатель!..
Но в жизни – никогда никаких детективов, а тут на тебе, откуда ни возьмись! Да еще с угрозами и прочими непонятностями!..
– Дмитрий Андреевич, я должна ехать, – задыхающимся голосом прервала Маша его размышления о своей судьбине и о месте детектива в ней. – Мне нужно… детей спасать.
– Никого спасать тебе не нужно, – возразил писатель Воздвиженский. – Он велел передать… что?
– Чтобы вы не ездили в Киев.
– Вот именно. А я пока в Киев не поехал еще. А раз не поехал, твоим детям ничего не угрожает.
Его секретарша поняла все наоборот. Женщина всегда понимает то, что говорит мужчина, с точностью до наоборот.
Она поняла не то, что сейчас нет никакого повода для паники и ужаса, а то, что, как только Родионов укатит, ей придется эвакуировать семью куда-то примерно в район Северного полюса.
И еще она почему-то решила, что он не поедет! Ну раз кто-то угрожает ее детям и для их безопасности следует оставаться в Москве, значит, нужно в Москве и остаться!..
– Боже мой, что же делать?..
– Маша!
– Если вы уедете… я же должна с вами ехать, а я не могу…
– Маша!
– Мне придется их увезти, но… куда? Господи, у нас все родственники в Москве, даже и уехать некуда…
– Дьявол! Маша!!
Рефлекс сработал моментально и стопроцентно, как у собаки Павлова. Маша схватила со стола папочку, сделала стеклянные глаза и по-сорочьи склонила голову набок.
– Да, Дмитрий Андреевич?
– Сейчас мы поедем в издательство, и я поговорю с Марковым. До этого разговора мы все равно ничего предпринять не сможем. Сейчас твоим детям ничего не угрожает. Поняла?
Секретарша кивнула.
– Повтори.
– Дмитрий Андреевич, шутить такими вещами…
– Да какими вещами!.. Что ты, ей-богу, психуешь! Сама рассказывала, как на прошлой неделе к Донцовой в дом какая-то поклонница ворвалась и руками там махала и чего-то требовала! Дочку ее чуть не до смерти перепугала! Или ты думаешь, что сумасшедшие только к Донцовой наведываются, а наши почитатели все разумные и милые?!
Маша моргнула. Родионов сунул ей свою кружку с остывшим кофе.
– На, попей, а я пойду соберусь. И поедем. Чем раньше приедем, тем быстрее с Марковым поговорим. И не смотри ты на меня глазами скорбящей Богоматери!..
Он пошел было из кухни, но остановился:
– Где сейчас дети?
– Ле… Лера в детском саду, а… Сильвестр… он в школе, но через полчаса уже…
– Значит, из детского сада непонятно кому ребенка не отдадут. А Сильвестра мы заберем.
– Как… заберем?
– Из школы заберем, – сказал он с неудовольствием, – ничего, полдня с нами покатается.
Маша пришла в смятение. Предложение было очень и очень разумным, конечно, но отдавало таким неслыханным нарушением субординации, что согласиться на него ей казалось сущим безумием.
– Дмитрий Андреевич, это… невозможно и не нужно. Я маме позвоню… вернее, уже позвонила, и она…
– И она уже слегла с мокрой тряпкой на голове, – продолжил за нее знаменитый писатель-детективщик язвительно. – Правильно я понял?
Он понял все правильно, но это не означало, что она имеет право втягивать его в свои проблемы! Или имеет?.. Или это не она его втягивает?.. И это не только ее проблемы?..
– Давай собирайся, – приказал гений, кажется, приходя в дурное расположение духа из-за собственного необдуманного благородства, – времени совсем нет!
Он вышел в коридор и проорал уже оттуда:
– Вот когда мне романы писать, чтобы вовремя их сдавать?! Когда, спрашивается?! Пойдешь сегодня сама к Маркову и будешь ему объяснять, почему я рукопись опять задерживаю.
Но первый раз в жизни Маше не было дела до его рукописей.
Телефонный звонок будто погрузил ее в зловонное и гадкое болото. И не просто зловонное и гадкое, но еще и кусачее, пиявочное, и десятки голодных пиявок с наслаждением впились в нее и теперь сосали из души все теплое и радостное, оставляя там страх и панику. Мирок Маши Вепренцевой хоть и не уподоблялся райскому саду, но все же был благополучен и мил и удобно устроен, и все в этом мирке было на своих местах – Дмитрий Родионов с его насмешливой уверенностью в жизни, Лера и Сильвестр, лучшие из детей, когда-либо существовавших на свете, мама, которая никогда не обременяла Машу нравоучениями, обожала внуков и имела еще одно очень важное качество. Что бы ни происходило в жизни дочери, она всегда была на ее стороне.
Если дочь принимала решение о том, что должна сменить работу, или обходиться без мужа, или купить в прихожую коврик, мать всегда говорила, что она молодец и что отныне – с новым ковриком, на следующей работе или без мужа – у нее все наконец-то пойдет просто отлично.
Маша Вепренцева обожала свою мать, и ей даже представить себе было страшно, что будет, если та узнает, что какой-то сумасшедший угрожал ее внукам!..
– Маш, я готов. Где мой портфель?
Аркадий Воздвиженский был крайне неорганизованным человеком. Он объявил об этом Маше, как только та появилась в его жизни, очевидно, желая с ходу запугать ее как следует, но Маша пугаться не стала и очень ловко взяла всю организацию его жизни на себя.
Впрочем, она подозревала, что он отчасти играет в неорганизованность, как хороший артист в собственную гениальную простоту или что-то в этом роде. Полжизни нынешний знаменитый детективщк занимался бизнесом, в котором трудно и невозможно быть неорганизованным – по миру пойдешь от неорганизованности-то! Но если ему нравится, Маша согласна, пусть он будет «неорганизованный», она вполне с этим справится!..
– Где портфель, Маша?
Портфель оказался в холле, на том самом месте, куда Маша ставила его каждый день, и в нем все тоже оказалось на месте – ручки, папки, записная книжка.
При виде портфеля настроение у Родионова испортилось окончательно.
Рукописи-то нет. Портфель есть, а рукописи в нем нет! Марков сейчас первым делом о ней спросит, и Родионову придется оправдываться, как школьнику, который позабыл дневник наблюдений по природоведению и теперь гундосит, что дневник он вел, вел… но забыл… но он же вел, правда, вел…
А директор ни одному слову не верит и требует показать записи!..
Секретарша ухудшения его настроения не заметила, она думала только о том, что им непременно надо успеть к концу занятий в школу, чтобы неизвестный враг не подобрался раньше их, хотя разум остужал эмоции – и вправду, мало ли сумасшедших, и вообще речь шла о Киеве, а вовсе не о Москве!
Они вышли на улицу, в асфальтовое марево майского московского полудня, в запах шашлыка от уличной кафешки на бульваре, во всегдашний автомобильный рокот близкой Маросейки.
Ах, как Родионов любил Москву, хотя никому и никогда в этом не признавался! Ругать столицу в последнее десятилетие считалось хорошим тоном, и Дмитрий Андреевич ее снисходительно поругивал, мэра подозревал во всех смертных грехах и даже, было дело, поставил свою подпись под петицией, призывавшей убрать с излучины Москвы-реки некое бронзовое страшилище, по ошибке принятое властями за памятник Петру Первому. Петиция ничего не изменила, власти по-прежнему настаивали на том, что страшилище – памятник и император, а Дмитрий Андреевич получил полное моральное право утверждать, что Москва нынче стала «не та».
Не та, не та!..
Но как он любил этот город – со всей его толчеей и бестолковостью, «пробками», неработающими светофорами, чахлыми липами, кое-где еще сохранившимися с тех пор, как Москва была «порт пяти морей и самый зеленый город в мире». Ни морей, ни зелени в ней отродясь не водилось, зато были Кривоколенный и Спасопесковский переулки, торжественная, даже какая-то «государственная» тишина Кремля за высоченной красной стеной, и неказистые церковки в Замоскворечье, и дом Пашкова, и Чистопрудный бульвар, и Иверская часовня. Он никогда не смог бы этого объяснить, но Москва словно принадлежала лично ему, только ему одному, и он один точно знал, что нужно делать, чтобы она не болела, не чахла и процветала, и ревновал ее ко всякого рода джигитам, которые налетали, сверкали очами, размахивали шашками, рубили сплеча, почитая себя баронами Османами, деловито и на века преобразившими Париж!
Он никогда не понимал, почему здесь должно быть так, как там, хотя очевидно, что никогда не будет здесь и там одинаково, да и не нужно никому этой одинаковости, и переживал, и любил, и все время ругал, опасаясь впасть в моветон и показаться сентиментальным.
Покопавшись в сумочке, Маша Вепренцева достала ключи от машины и нажала кнопку сигнализации. Джип мигнул фарами, как встрепенувшийся Конек-Горбунок, приготовился везти их по делам.
– Может, ты одна съездишь? – открывая пассажирскую дверь, заныл Родионов для дальнейшего неукоснительного соблюдения правил игры. – А я попишу немного, а? Ну что мне там делать?! Ведь Весник все равно уже все утвердил, и Табакова уже все решила, зачем я-то нужен?!
Таней Табаковой звали начальницу рекламного отдела, дальними командировками, или, как это называлось у гениев и звезд, «гастролями», ведала она, и дело свое знала.
– Дмитрий Андреевич, мне одной там нечего делать. Татьяна Александровна должна объяснить вам программу, а Весник…
– Да ну тебя, – пробормотал Родионов, швырнул на заднее сиденье портфель и полез на пассажирское место.
Мало того, что он был «неорганизованный», мало того, что он не вовремя сдавал рукописи, мало того, что реальная жизнь интересовала его постольку-поскольку, а жил он только как бы внутри своих романов, он еще и машину почти не водил!
До появления в его жизни Маши Вепренцевой писатель Аркадий Воздвиженский сменил четырех секретарей и нескольких водителей. Все они никуда не годились. Секретари преданно смотрели ему в рот, но никогда не знали, где его вещи и рукописи, грозных окриков пугались, на компьютере раскладывали пасьянс, позевывали в сторонку, варили скверный кофе и, главное, все стремились в шесть часов свалить домой, что было для Дмитрия Андреевича совершенно неприемлемо. У них был нормированный рабочий день, а у Воздвиженского его не было. Он щедро им платил, но оказалось, что никто не согласен работать день и ночь, хоть бы и за деньги.
Вот этого Дмитрий Андреевич решительно не понимал. Ему все думалось, что раз нашлась работа, на которой на самом деле можно зарабатывать, то уж и держаться за нее нужно руками и ногами! Но – вот странность! – объяснить этого он никому не мог. Никто его не понимал. Если он назначал на восемь вечера встречу с журналистом или продюсером, секретари утомлялись от одного только упоминания о встрече и считали своим долгом назавтра непременно отпроситься пораньше, в счет «вчерашней переработки». Родионов их увольнял, приходили новые, точно такие же.
И так продолжалось до Маши Вепренцевой, которая, явившись на собеседование два года назад, выслушала все требования мрачного Дмитрия Родионова, окончательно утратившего веру в русский народ, и, не моргнув глазом, сказала, что все его условия ей подходят. Родионов тогда не очень поверил, а узнав, что у нее двое детей, и вовсе хотел сразу отказать ей от места, но на тот момент не было никого, кто мог бы не то что найти ему нужные материалы, но даже и на звонки ответить, и Маша осталась.
«На две недели», – предупредил он тогда непререкаемым тоном, и она согласилась. А что ей было делать?
С тех пор прошло два года, и он понятия не имел, как это он ухитрялся жить без нее.
Она улаживала все его дела, искала в словарях, справочниках и Интернете необходимые для его работы данные, как мозаику, складывала его расписание, в котором было море всего – интервью, съемок, телевизионных программ, сценариев, продюсеров, выездных мероприятий, встреч с читателями и дней, когда он наотрез отказывался выбираться из дому, запирался в кабинете и писал по двадцать часов. Она сдавала в химчистку его костюмы, покупала ему ботинки, научилась завязывать галстуки, варить кофе так, как он любил, – молотого кофе насыпать примерно до половины турки, а поверх должно быть на два пальца воды.
И она уволила его водителя Гену, который однажды забыл Дмитрия Андреевича на мероприятии за городом. Ей-богу, забыл!.. Гена работал с девяти до девяти, когда нужно было куда-то ехать, и совсем не работал, когда никуда ехать было не нужно. В загородном клубе, где праздновали десятилетие некой компании, торгующей спортинвентарем, Дмитрия Андреевича чествовали не только как гения русской прозы, но и как выдающегося спортсмена, и дочествовались почти до полуночи, а в полночь, когда вся развеселая толпа стала разъезжаться, выяснилось, что ни машины, ни водителя нету. Уехал он. В девять у него рабочий день закончился, а телефон у шефа не отвечал, ну, Гена и отбыл, очень довольный собой и уверенный, что дальнейшая шефова жизнь к нему отношения не имеет.
И наутро Маша Вепренцева, зараза такая, Гену уволила.
С тех пор за рулем всегда была она сама, и Дмитрий Андреевич привык к тому, что водитель у него – женщина. А что тут такого?.. Раз уж эмансипация и полное равенство в правах, то и пожалуйста.
Черный и стремительный джип с хищным рылом вырулил на Маросейку, пару раз раздраженно огрызнулся на прочие машины, которые никак не хотели пустить его в свое стадо, рыкнул на присевшую со страху «Оку», покрасовался перед ней, сверкнул полированным боком, ленивой рысью доскакал до угла и свернул на бульвар.
– Сегодня четверг?
Маша покосилась на начальника.
– Да.
– Не проедем нигде, – сказал тот брюзгливо. – Пробки.
По вторникам и четвергам в Москве было как-то особенно невозможно проехать. Хотя с наступлением весны стало полегче – многие разъехались в отпуска или безвылазно сидели на дачах.
Машин и впрямь было много, тем не менее до школы они добрались быстро и еще оставалось время, чтобы доехать до Весника и даже не опоздать.
Во дворе уже вовсю носились освобожденные от тяжкой доли школьники, гвалт стоял невообразимый, и совершенно непонятно было, как можно в этой толпе выловить своего отдельного ребенка.
Маша моментально почувствовала себя виноватой. Она не должна навязывать Родионову свои личные дела! Сильвестр, конечно, отличный парень, но ее начальник вовсе не обязан проводить с ним время!
– Дмитрий Андреевич, может, я попрошу кого-нибудь…
– Не ерунди, – отрезал писатель Воздвиженский. – Мы уже все решили. Иди, добывай его, и поехали! Дел по горло!
Маша выскочила из джипа. С улицы в прохладную кондиционированность салона повалил теплый воздух, и запах тополей и асфальта, и влага вчерашнего дождя. Писатель Воздвиженский подумал, что зря он содеял в своем романе суровую зиму, теплое лето было бы куда как лучше, а Дмитрий Родионов подумал, что возить с собой по городу чужих детей – ужасная морока.
Зачем он согласился?.. И даже сам это предложил!
Хаотичное движение заряженных частиц за школьным забором продолжалось, и кто-то уже висел на худом и замученном боярышнике, а еще несколько щенят валялось на газоне, а другие вырывали друг у друга рюкзаки, и несколько томных барышень лет по четырнадцать взирало на малышачью возню со снисходительным презрением, а юноши этого же возраста, говорящие непередаваемыми шаляпинскими басами, косились на барышень и шикарными одесскими плевками сплевывали на асфальт, и все вокруг визжало, двигалось, прыгало, хохотало, сверкало на солнце.
– А я ему говорю: чегой-то ты звонишь? А он мне отвечает, что алгебру забыл!
– Ага, алгебру! Так я и поверила, что он алгебру забыл!..
– Да мы ваще вчера до двух часов оттягивались!..
– Мне он целых три эсэмэс прислал…
– Да этот фильмец отстой, ва-аще!
– А он в каком, в девятом или в десятом?
– Вот я иду, мажорю, а навстречу мне Анька из восьмого «Б»…
Опустив стекло и надвинув темные очки для неузнаваемости, Родионов курил и думал, что ни за что на свете не хотел бы вернуться в свои четырнадцать лет. Что там думают по поводу сей золотой поры именитые психологи и психологессы? Но детство мы вернуть не сможем заново, как первый вальс, оно не позабудется?! Школьные годы чудесные, с книжками, танцами, песнями? Из школьных чудесных годков ему помнилась одна сплошная морока с глубоким осознанием собственной никуда не годности, препирательства с биологичкой по поводу генов красной комолой[2]2
То есть безрогой.
[Закрыть] коровы, лазанье на канат и постыдное на нем болтание, потому что долезть до конца у него никогда не получалось, икс квадрат минус игрек квадрат, и возмущение отца, что он, его сын Дима, икс от игрека отнимает каким-то «примитивным» способом, а должен отнимать «красиво», прыщи на лбу, прыщи на носу, прыщи на груди, и никакого вальса!..
Вот идет, к примеру, он, Родионов, мажорит, а навстречу ему Анька из восьмого «Б»!..
– Здрасти, – сказал тоненький голосок где-то очень близко.
– Здравствуйте, – отозвался Родионов и завертел головой, пытаясь рассмотреть здоровающегося, но не смог, тот уже нырнул за заднюю дверь и теперь там возился.
– Это Сильвестр, – проговорила секретарша Маша очень быстро. – Дмитрий Андреевич, мы с ним уже обо всем договорились, он не будет нам мешать.
– Да кто ж спорит… – пробормотал Дмитрий Андреевич, и в это время к их машине двинулась небольшая компания пацанят, тех самых, что не обращали никакого внимания на девиц, которые не обращали никакого внимания на них.
– Садись скорее, – нервно приказала невидимому Сильвестру Маша, – нам некогда, у нас еще встречи сегодня!..
– Я сажусь, – выговорил тоненький голосочек, и сзади что-то упало.
Родионов вздохнул.
– Вау! Эта чего? Эта твоя тачка, да?
– Не, пацаны, это матери его тачка, да, Вест?
– Да не, там вон еще кекс какой-то сидит!
– А че? Ксенон или нет?
– Не-а, не ксенон!
– Да че ты гонишь-то?
– Да ты сам гонишь!
– Вестик, покатай, а?
– Вау, братва, а эта че такое?!..
– Марья Петровна, это ваша тачка, да? То есть машина?
Шаляпинские басы решительно не вязались с худосочными шейками и тоненькими ручками, на которых отросли здоровые красные кулачищи, у одного в ухе была серьга, другой все ковырял в носу, в который было продето кольцо, оно, как видно, невыносимо мешало и носу, и самому красавцу, третий все заглядывал в салон, так что чуть не тыкался в родионовскую сигарету, и Родионов стекло поднял.
– Ребята, пока, – сказала Маша, – мы спешим.
– Ну, покатайте, Марья Петровна, а?
– В следующий раз, – сдержанно сказала Маша, – обязательно!
Прыгнула в салон и так рванула с места, что Родионова качнуло назад и прижало к креслу.
– Мам, как здорово, что ты приехала! – с удовольствием сказал сзади тоненький голосок. – Я тебя и не ждал!..
– Это случайно получилось, – нервно произнесла Маша, косясь на Родионова.
Неизвестно, чего она от него ожидала – то ли что он надуется и перестанет разговаривать, то ли что сию минуту пристанет к ее сыну с вопросами, типа: «Ну, как успехи, молодой человек?» и расскажет историю из собственной боевой юности. Это явственно читалось у нее на лице, и великий писатель усмехнулся.
К уху Родионова придвинулось сопение, он оглянулся и прямо перед своим носом увидел шоколадные блестящие глаза и широкий улыбающийся мальчишеский рот.
– Почему они зовут тебя Вест? – осведомился Родионов.
– У меня имя неудобное, – объяснил мальчишка охотно. – Очень длинное. Как его сократить? Непонятно как!
– Да уж, – согласился Родионов, – неудобное. Что это тебя так мамаша назвала? Мамаша, что это вы мальчика так неудобно назвали?
– Это не я его назвала, – неизвестно зачем сказала Маша. То ли потому, что ей хотелось перед ним оправдываться, то ли потому, что это была правда, – но хоть и не я, мне нравится имя Сильвестр. Сильвестр Петрович – красиво!
– Красиво, – согласился Родионов, – но не выговоришь, особенно с фамилией.
– Моя фамилия Иевлев, – похвастался Сильвестр.
– Позвольте, но Сильвестр Иевлев – это же… какой-то исторический персонаж, – удивился Родионов. – Из книжки или из… фильма…
– «Россия молодая», – подсказала Маша мрачно. – Так и есть. Оттуда. Не ожидала, что вы вспомните.
Родионов пожал плечами. Он как-то не подумал, что Маша имеет склонность называть своих детей именами исторических и литературных персонажей! Хорошо хоть не Петруша Гринев и не Александр Меншиков!..
– Как здорово, что вы меня забрали, – сказал Сильвестр Иевлев, и Родионову показалось, что он даже хрюкнул тихонько от удовольствия. От этого самого удовольствия Вест даже не спрашивал, почему он должен ехать с матерью и ее начальником «по делам». – И машина – класс! Прикольная такая! Это ваша, да? Я знаю, что ваша, мама на ней несколько раз приезжала, но меня никогда не возила.
– Сильвестр, ты к Дмитрию Андреевичу не приставай, – велела Маша Вепренцева строго. – Мы же договорились!
Родионов вдруг пришел в раздражение. Конечно, замечательно, когда за тобой ухаживают и от всего оберегают, но это решительно не означает, что нельзя разговаривать – или не разговаривать! – на свое личное усмотрение!
– Маш, может, я сам решу, можно ко мне приставать или нельзя? Я не сплю, и не болен, и вполне в сознании!
Она моментально замолчала и стала смотреть на дорогу.
– А правда мама классно машину водит? Даже такой здоровый джип!
– У этого джипа имя есть, – сказал Родионов небрежно.
– Какое? – заинтересовался Сильвестр.
– Не скажу, – почему-то ответил великий писатель. – Ты же первый раз на нем едешь!
Маша покосилась на писателя – объяснение было по меньшей мере странным, но Сильвестр, кажется, все понял.
– Мам, я есть хочу. У меня Паштет булку съел. Он не завтракал.
– Почему он не завтракал?
– У него мама уехала куда-то, он в школу сам вставал, представляешь? Ну вот и не завтракал.
– Понятно. Но есть нам все равно некогда.
И опять покосилась на великого. Великий ничего, не сердился. Почему-то ее очень смущало, что они едут втроем на машине, да еще разговаривают про булки и про Паштета, и что это тогда такое, если не вовлечение писателя и начальника в свою частную, никому не интересную жизнь?!
– Мам, а как же я до вечера?! Я есть хочу! С утра хочу. Как Паштету булку отдал, так и захотел!
– Сильвестр, замолчи, – шикнула Маша. – Сейчас приедем в издательство и чего-нибудь найдем. Там столовая есть.
Сильвестр засопел над ухом у Родионова. Столовая – это звучало как-то уж очень скучно. Хоть бы буфет. И то как-то веселее.
Маша посмотрела на него в зеркало заднего вида. У него была расстроенная мордочка. Он имел способность моментально расстраиваться из-за пустяков и так же моментально приходить в хорошее настроение.
Ее сын был рассеян, непрерывно все терял и потом шатался по квартире и ныл, что злые люди все специально от него попрятали. Он был ленив, все уроки делал за пять минут, но и этих пяти минут ему хватало, чтобы учиться прилично, а по некоторым дисциплинам просто блестяще, что для Маши, все науки бравшей исключительно упорством, то есть той самой чугунной задницей, оставалось загадкой. Он обладал чувством юмора, всегда был готов прийти на помощь, чувствовал ответственность за семью, в которой были одни женщины, и любил пожаловаться на то, что невыносимо устал, специально для того, чтобы его жалели. Жалость он любил не просто какую-нибудь, а деятельную – чтобы чесали спинку, наливали чаю, делали бутерброд и давали кашу с вареньем. Он был честолюбив и однажды, выиграв теннисный турнир, весь вечер прошатался в халате, с голой худосочной грудью, на которой болталась заслуженная «золотая медаль» из жести на триколорной ленточке. Медалью Сильвестр очень гордился.
Ему только что стукнуло двенадцать лет.
Родионов раньше его никогда не видел. Впрочем, нет, видел один раз, когда Сильвестр приезжал к Маше на работу, то есть к Родионову домой, но она тогда быстренько вытолкала сына вон, и он, помнится, ждал мать на лавочке у подъезда.
– Мам, а чего там в этой столовой, а? Я тебе сразу говорю, я борщ не буду!
– Если хочешь есть, будешь все, – отрезала Маша.
– Да не буду я борщ! Не хочу я его!
– А ты чего хочешь?
Родионов в семейную перепалку не вмешивался, помалкивал, но Маша, вдруг осознав, что он рядом, разговоры про борщ моментально свернула.
Тут и до издательства доехали, и оказалось, что даже не опоздали.
– Я сразу к Маркову, – сказал Родионов раздраженно, как только Маша припарковалась и приказала сыну вылезать. Раздражение возникло оттого, что сейчас опять придется объясняться по поводу рукописи, которой как не было, так и нет. – А ты в пиар-отдел давай. И спроси про билеты.
Иногда с ним такое бывало, он любил поруководить Машей относительно чего-то такого, что уже давным-давно не имело к нему никакого касательства.
Вот, к примеру, спросить про билеты в Киев. Или узнать, заправляла ли она машину.
– Хорошо, Дмитрий Андреевич.
За чистыми высокими стеклами нового офисного здания угадывалась конторка и прохладный плиточный пол, и охранники за конторкой, завидев их, издали приветливо улыбались, и в идеально промытом стекле Маша поймала отражение их троицы – очень красивое. По крайней мере, ей так показалось. Здоровенный, ухоженный Родионов, она сама в пиджачке и с портфелем, настоящая бизнес-леди, и Сильвестр, загребающий уличную пыль раздолбанными кроссовками, в джинсах и майке навыпуск. На майке спереди была нарисована чудовищная морда и написано кровью «Рамштайн», а на спине загадочные символы. Впрочем, спина в стекле не отражалась.
Они вошли, и турникет послушно повернулся – знак особого уважения охраны, которая не то что пропусков у великого не спрашивала, но и переключала свои кнопки даже раньше, чем следовало.
Родионову нужно было на шестой этаж, а Маша с Сильвестром вышли на пятом, где располагались пресс-служба и пиар-отдел. Она не сказала никаких напутственных привычных слов, вроде того, что «Я буду ждать вас там-то и там-то, возвращайтесь скорей», и он на миг почувствовал себя брошенным.
Это она из-за сына, решил Родионов, рассматривая в зеркале свое небритое отражение. У нее голова занята Сильвестром и тем, что наговорил по телефону тот придурок.
Аркадий Воздвиженский был не только «неорганизованным», но еще и крайне равнодушным человеком. Он знал за собой эту черту и старался всячески ее маскировать – там, где ему представлялось нужным. Он особенно внимательно слушал собеседников, до коих ему не было никакого дела, но которые могли пригодиться в его дальнейшей жизни и карьере, и прослыл очень внимательным и чутким человеком. Он оказывал нужным ему людям мелкие услуги, которые ему самому ничего не стоили, но казались важными тем, кому он их оказывал, и прослыл отзывчивым. Вот, к примеру, он предложил Маше заехать за ее сыном в школу, и она наверняка преисполнилась благодарности и еще раз убедилась в том, какой ее шеф душевный человек!
А он вовсе не от душевности, а от равнодушия предложил-то!
Ну, какая ему разница, с сыном ехать или без оного?!
Секретаршина семья не имела к нему никакого отношения, и никогда он ею не интересовался, и поэтому сейчас ему было как-то… непривычно, что ли. Он никогда не интересовался тем, что происходит с Машей за порогом его квартиры – куда она идет и что делает там, куда пришла, и что представляют собой ее родители и есть ли у нее, скажем, садовый участок под Егорьевском. А тут вдруг сын Сильвестр оказался вполне материальным, и Родионова это… смущало. Он неожиданно подумал, что если ему двенадцать, а Маше двадцать девять, значит, она родила его в нежном возрасте семнадцати лет, и это показалось ему странным.
Или ей не двадцать девять, и он все перепутал?..
Это тоже от равнодушия, сказал он себе. Тебе нет дела ни до кого, кроме твоих героев. Вот и до Маши никакого нет. Просто тебе с ней удобно, гораздо, гораздо удобнее, чем с ее предшественницами и предшественниками.
Лифт тренькнул, разъехались блестящие двери, и Родионов вышел на пустынную площадку шестого этажа. Здесь никто никогда не курил, не толкался, не обменивался новостями, не шептал друг другу в уши свежие сплетни. Здесь было чисто, чинно, хорошо пахло, и ни один звук сюда, в «поднебесную», не долетал «снизу», оттуда, где обитали простые смертные с их простыми радостями и печалями.
Родионов усмехнулся своему трепету, который испытывал против желания, и нажал белый квадратик на стене.
Он чувствовал, что невидимый Большой Брат изучает его в глазке камеры, словно в щели прицела, внимательно и равнодушно, как он сам, Родионов, изучал весь мир. Потом в мозгах дверного механизма запищало, и писатель толкнул тяжелую дверь с матовым стеклом.
В святая святых самого крупного, успешного и процветающего издательства этой страны было прохладно и еще более тихо, пахло кофе, цветами и какой-то парфюмерий.
Родионов перехватил портфель другой рукой – от неловкости.
Дьявол!.. Я не хочу и не буду… переживать. Я самостоятельный человек тридцати восьми лет от роду, сделавший собственные деньги и имеющий собственные мозги. Я уже написал почти двадцать книг и напишу еще сорок! Я никого и ничего не боюсь. Меня нельзя заставить есть борщ против моего желания.
– Здравствуйте, Катя.
– Здравствуйте, Дмитрий.
– А Марков у себя?..
– Да, – с некоторым сомнением произнесла секретарша. – Вы договаривались? Потому что мне никто ничего не сказал, и Марья Петровна не звонила.
Родионов не сразу сообразил, что Марья Петровна – это его Маша.
– А… она не звонила, потому что я не собирался заезжать. Если Марков занят, я не буду настаивать на встрече.
Ну, слава богу, он занят!..
Про Машины проблемы и странные телефонные звонки Родионов давно позабыл.
– Нет, нет, – заторопилась секретарша, – я сейчас спрошу. Может быть, вам пока кофе сделать или чаю зеленого? Или минеральной воды?
– Кофе и воды, – решил Родионов. Еще оставалась некоторая надежда на то, что издатель его не примет. Впрочем, что за глупости?! Разве когда-нибудь Марков его не принимал?
– Валентин Петрович, к вам Родионов.
Катя послушала, что говорит ей трубка, улыбнулась Дмитрию Андреевичу приятной улыбкой и вышла из-за конторки.
– Проходите, пожалуйста. Кофе я вам в кабинет подам.
Надо идти. Отступать некуда.
В просторном кабинете было привольно и прохладно, элегантно и стильно, однако богатство в глаза не лезло, не свисало со стен в виде полотен Айвазовского, не покрывало пол в виде шелковых китайских ковров, не торчало на столах в виде курительных трубок и пепельниц из чистого английского серебра. Впрочем, отсутствием вкуса Валентин Марков никогда не страдал, как и отсутствием чувства юмора.
