Текст книги "Воспоминания старого кольта (СИ)"

Автор книги: Татьяна Тихонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

  Выпущен я был фирмой Кольт в штате Техас, рос маленьким беззаботным сорванцом. Долгое время числился выданным стажёру полиции Бену Гумбольдту. Он только и делал, что смазывал меня и палил в молоко в тире.

  – Ноль из десяти, Бен! – хохотал инструктор и хлопал стажёра по плечу.

  Бен краснел, даже тренировался на берегу – по банкам из-под пива. А потом забыл меня вместе с кобурой, когда ему Сюзи сказала, что её бабушка уехала на две недели к родственникам в Огайо. Бен совсем потерялся от этого нехитрого трюка и вскоре женился на ней, как честный джентльмен.

  Я же попал в руки рыжему марсианину Буну, который в тот день был проездом на Земле, ловил крабов под камнями и нашёл кобуру. Он и пустил в расход все имевшиеся в наличии двадцать две банки пива и одно чучело вороны.

  Тогда-то меня и увидел его папаша. Папаша Бертам ухватил шестипалой ручищей. Сказал:

  – Приемлемо.

  И уже в следующую ночь мой юный голосок блямкнул осечкой первый раз в таверне на улице Жирондьер в квартале землян, кажется, на Прометее. Или на Ио. Но это не важно. Дальше дело пошло лучше. С тех пор я потерял счёт недругам, людям и нелюдям, вставшим на пути папаши Бертама. Он водил двухместный старый звездолёт, торговал крепким зельем с родного Марса и чувствовал себя прекрасно.

  Пока не влюбился в девчонку с Земли. Помню, он часами просиживал в кафе напротив её окон, тянул виски и курил земные сигары, они ему очень нравились.

  Ума не приложу, чем эта Офелия его привлекла. Смешная, нескладная, одно имечко чего стоит. Она однажды влезла между мной и своим парнем, и не смогла сказать ни слова, у неё пропал голос. Парень у неё был дурак. Ему показалось, что девчонка, которую запихивал в свой кабриолет папаша Бертам, не хочет в папашин кабриолет. Всего лишь потому, что девчонка упёрлась руками и ногами в двери и никак не входила в них. И парень вмешался. Девчонка убежала. Но папаша Бертам не из тех, кто прощает обиды, и приставил меня к носу обидчика. И тут такой финт Офелии. Папаша Бертам растрогался, старый сентиментальный дурак, взял и простил обиду.

  Но запомнил адрес Офелии. Долго наносил церемонные визиты. В их земном фраке и с цветами. Но что ей визиты старого марсианина Бертама, которому фрак шёл, как аллигатору галстук. Нет, Офелия так и не села в его распахнутый кабриолет. И папаша Бертам пристрелил их обоих. Но к чему я всё это?

  А! Да. Так вот эта девчонка тогда и вселилась в меня. Она так умоляла не убивать того парня, что забыла помолиться за себя. Она и сейчас здесь, где-то в районе спускового крючка, где бьётся моё сердце. Её не услышишь так просто, всегда молчит. Но как только папаша Бертам предлагает приняться за дело, она тут как тут.

  – Нет-нет, не убивай его! У него дети, двое маленьких мальчишек-близнецов и чудесная девчушка с копной замечательных чёрных пружинок-волос, она сегодня ждёт отца, он обещал повести их в цирк!

  И тянула на себя крючок.

  Или всхлипывала:

  – Нет, нет, умоляю тебя, у него больная мать! Она не может ходить. Ей нечего есть. Она сидит у окна и кормит старого воробья старыми крошками, что остались на столе от вчерашнего ужина.

  А папаша Бертам ждал. Сопел и злился и не один раз чуть не разбил меня об стол. Или фонарный столб. Или трубу на крыше одного дома здесь, на Альфе-Центавра. А что я мог?! Со спусковым крючком, который тянули двое в разные стороны. А Офелия тихонько плакала:

  – Нет-нет, пожалей его, этот центаврианин, он беременный, не сегодня-завтра родит! Такие прелестные крошки, о, у них столько шустрых, быстрых ножек, сколько же пар обуви требуется им, бедный-бедный отец, они бегут к нему наперегонки, я вижу их!

  – Твою же мать, – проворчал тогда флегматично папаша Бертам, понимая, что что-то пошло не так, и отправляя меня в водосточную трубу.

  Бедный сентиментальный старик, он даже ругаться научился по-земному ради своей Офелии. Над ним смеялись все уважаемые питейные заведения на Марсе. Как-то он теперь без меня.

  А я поздравил себя с отпуском, и валяюсь который год здесь, в теньке, на песке. На Альфе-Центавра везде песок. Моя Офелия молчит, хотелось бы снова услышать её голосок, похоже, я тоже влюбился.

  Но вокруг лишь шуршит песок. И летают центаврианские автобусы-тарелки.

  Песчинки попадают мне в ствол, в прицел, я уже ослеп от этого песка.

  Слышно, как всё сильнее завывает ветер в трубе. Сегодня хороший, крепкий ветер. Чёрт... оторвало трубу. Придавило здорово.

  Курок на полувзвод. Чёрт!

  – Нет! – услышал я голос Офелии.

  Но, признаться, мне было не до неё.

  Потому что передо мной стояли ноги. Десять ног. Любопытные глаза смотрели мне в прицел. Хитрые, смешливые, в хелицерах. Совсем мальчишка. Его ручонки шевелились и уже тянулись ко мне.

  – Нет-нет, – прошептала моя Офелия, – ты же не убьёшь его! Ты же придумаешь что-нибудь?! Ты не можешь не придумать, ты крутой.

  Я и думал! Что я мог ещё делать с этим оттянутым по-дурацки крючком. Только думать. И вспоминать, сколько там патронов осталось, чёрт побери, папаша Бертам, не мог ты их выпустить все!

  – Нет-нет, – с ужасом прошептала Офелия, – он был беременный! Ты тогда не мог, ты не такой!

  А, да, не мог, я забыл. Но что же делать?! Ещё два патрона в магазине. А мальчишка-центаврианин уже откапывает меня из песка, сейчас отодвинет трубу... Противный любопытный сорванец... Что тебе до старой ржавой железяки, сопляк?! Брось немедленно!

  Но он уже взял меня в руки, смотрит в прицел.

  Офелия тянула изо всех сил. И плакала.

  Чёрт... ещё эти слёзы... В стволе отчаянно защекотало. Защипало прицел. Я так и видел её, хрупкую, смешную. Как встрёпанный воробей. Или ворона. Чучело вороны и берег реки. Я был такой молодой, и ни одной живой души на счету. Воспоминания нахлынули на меня. И я чихнул. Полный ствол песка, чёрт возьми!

  Мальчишка зажмурился от песка и бросил меня в сторону. Раздался выстрел. Жахнуло так, что снесло кусок фундамента центаврианского круглого дома.

  – Ты крутой, – прошептала Офелия.

  Да уж, что и говорить. И неужели она мне сказала что-то, и даже не про беременного мужика-центаврианина или голодную чью-то маму, или свору чудесных ребятишек. И я опять чихнул. Мальчишка испугался и убежал. Наконец-то.

  Это был последний патрон. И я больше никогда не услышу голосок моей Офелии.

  – Я буду тебе рассказывать сказки, – прошептала она, – а ты будешь думать мне в ответ.

  Думать ей в ответ, это могла придумать только она. Странное занятие, но в этом что-то есть, черт побери, я стал многословен и нуден, а как лаконичен был мой ответ в дни моей молодости... или тогда был чистый счёт... или это было немного раньше, ты не помнишь, Офелия, или я тебе ещё не рассказывал?