Текст книги "Глаза-окна (СИ)"

Автор книги: Татьяна Тихонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Старик шёл по коридору со стаканом чая, придерживал его качающийся в подстаканнике. «Теперь не делают таких стаканов, как раньше. Нет, не делают. Подстаканник есть, а стакана нет. Эх, жизнь пошла».

  Длинный коридор коммунальной квартиры тянулся в темноту. Лампа возле его двери давно перегорела. «Конечно, её никто мне не заменит. Надо собираться в магазин. А это лестница. Две. Нет, даже три. Кто нынче вспомнит, что ступеньки тоже растут. Они с каждым годом всё круче, вырастают прямо под ногами. Нет, отвратительные нынче пошли ступеньки. То ли дело раньше. Их было в два раза меньше».

  Он вошёл в свою комнату. Вещи громоздились вокруг горами. Ящики, шкафы, диван на шкафу. Стол. На столе четыре узла не помню с чем, от ящика стола смердит. Наверное, сдохла крыса, но не добраться туда никак. Пусть себе покоится с миром тварь. Он её знал. Она приходила к нему к ужину. Сидела напротив, скрестив лапы на животе, поднималась и вынюхивала, что он ест. Получала кусок и уходила. Он давно её уже не видел.

  Старик лёг на ветхий, продавленный диван. Из шкафа по левой стене вышел он сам, молодой. Старик с тоской впился глазами в это лицо, самоуверенное и родное. Парень присел на табуретку и прикурил, разогнал дым рукой. Положил ногу на ногу, качнул ногой в туфле на толстой платформе. Тряхнул длинной чёрной гривой.

  – А я в прошлый раз дверь не смог открыть, – сказал старик, рассмеявшись заискивающе. – Думал, что сломалась штуковина. Это я, Володя, на свалке, что за городом, у завода нашёл. Стоит себе шкаф. Ну, думаю, в хозяйстве пригодится. Насилу выкопал, в землю гад врос. Еле до дома доставил, пришлось трёшник Сергеичу отдать. Чего ты как битник вырядился-то? В нашей семье гусары были, офицеры. А ты... иэээх.

  – Я припёр дверь-то, Владимир Алексеевич, с той стороны, – парень усмехнулся, – а то зачастил ты. Я прямо в депрессию впал. Ну, как ты думаешь, себя, девяностолетнего, каково каждый день перед собой видеть?

  – Ишь ты, припёр. Я, может, в детство впасть желаю безвозвратно, а ты, значит, припёр.

  – Ты в детство впадёшь, а мне что делать, подумал?

  – А чего мне про тебя думать? Сам о себе думай, Володя. Мне бы вот лампу. Спроси у Катеньки. У неё всегда в запасе были. А мне идти невмоготу.

  – Спрошу, отчего не спросить. Ну, бывай, Владимир Алексеевич. Повидались.

  – Бывай, Володя. Даже чаю старику не принёс в гостинец, порадовать. Недалеко здесь. Совсем ты меня не любишь.

  – Сам ты себя не любишь.

  Парень вошёл в шкаф и закрыл за собой дверь.

  Старик скрестил руки на груди. Улыбнулся девушке, смотревшей на него с тусклого рисунка. Старик сказал, привычно обращаясь к портрету:

  – Приревновал Володька, Катенька. Как есть приревновал. Разве ж мог я спокойно смотреть, как вы в спаленку с ним уходите. Потом он тебе что-то шепчет, ты, слышу, улыбаешься. Ему улыбаешься. А то ведь я, я, Катенька. Увидел он как-то, как я на тебя смотрю. Вот и припёр дверь за мной. Как я за эти годы стосковался. Я скучал, ну, зачем ты к Протасову, хомяку этому, ушла от меня. Всё тебе комнатка наша не нравилась. Комнатка, как комнатка. Ну, а теперь-то я и сам не хочу. Зачем мне тебя старухой видеть. Это как лестницы старые. Видеть их не могу. Не взобраться, не спуститься. И щербатые, тоска одна.

  Старик закрыл глаза. Вздрогнул нехорошо, вскинулся с хрипом и застонал. За грудь схватился. Застучал быстро-быстро кулаком в стенку.

  – Синусоида Арнольдовна... Зинаида... – захрипел, – Зинка, помираю я, однако... Зинка...

  Его тускнеющие глаза уставились на дверь. «Худющая как галка... чёрная как палка... Зиночка... только приди... всё прощу», – выл он безгласно.

  Зинаида вошла, кутаясь в пуховую шаль, посмотрела на соседа поверх очков в роговой оправе. Глаза её тревожно метнулись по его беспомощной фигуре, растопырившейся нелепо на диване, по руке, прижатой к сердцу. Соседка быстро развернулась и вышла, тут же раздался её изумительно поставленный учительский ор на всю коммунальную квартиру:

  – А я вам говорю, инфаркт обширный, сударыня. Молоды вы ещё мне замечания о тоне делать. Пульса нет. Посинел. Вы у меня под суд пойдёте, если больной преставится. Засекаю время. Прошлый раз три часа ждали скорую. А? Мы-то дождались, бабуля вот не дождалась. Какая-какая, к которой вы ехали, курица вы этакая, совсем нечем вам думать, бедная вы моя, соболезную, два плюс два сложить не можете...

  Катя потянулась и проснулась. Солнце рассыпало блики по комнате, по лицу Володи. Катя улыбнулась и отвела пальцем длинную чёлку. «Хиппи. Владимира Алексеевича на тебя нет».

  Володя проснулся. Погладил Катю по плечу, ткнулся сонно губами в шею, в ухо. Она тихо засмеялась.

  Открылась дверь шкафа. Вошёл подпоручик Каменецкий-старший тридцати трёх лет от роду. Погиб впоследствии в бедности, в Турции. Сын Владимир забрёл как-то случайно в тринадцатый год прошлого столетия в поисках родного дома. Долго перебирал при свете свечи оплавленные кнопки на панели в шкафу, нажал. Ничего не произошло, кажется. Только он оказался вместе со шкафом прямо на сухом пригорке посреди весенней распутицы в их деревеньке на Псковщине, где он и родился у маменьки в двадцать пятом, а отец уж полгода как на чужбине к тому историческому моменту сгинул.

  Встретил там отца. Потом сидели на кухне у молодого Владимира и Катеньки. Отец всё крестился, глядя на них троих, никак не мог поверить, что в сорок пять у него родится сын Владимир. Ходил вокруг шкафа, разглядывая его с опаской. Когда же пришло время уходить, сплюнул через плечо, сказал:

  – Бог не выдаст, свинья не съест.

  И шагнул в шкаф.

  С тех пор он захаживал часто. Но сидел у молодого сына недолго и с таинственным и независимым выражением на лице, будто повторяя про себя заветное «Бог не выдаст, свинья не съест», исчезал в тёмном коридоре коммунальной квартиры.

  Вот и сейчас он быстро прошёл мимо попытавшихся нырнуть под одеяло молодых. Торопливо же отвёл взгляд. Прошёл строевым за ширму, целомудренно отделявшую шкаф и кровать от стола. Сел к столу, спиной к молодым. Налил себе воды в стакан. Снял фуражку, расстегнул мундир. Подумал с досадой, что слышит эту возню за ширмой. Разозлился, что сидит и слушает её. Выпил залпом воды, отведя локоть и выдохнув. Смущённо сказал:

  – Давно бы шкаф этот из-за ширмы вытащил, Владимир. Право. Я ведь вам двадцать минут из этой прорвы стучал. Все кулаки и эфес сбил. И плюнул. Прикажи половому чаю подать. Хотя, что это я, какой половой нынче. Владимир, я к тебе по срочному делу. Изволь не задерживать меня.

  Владимир надел джинсы, вышел босой из-за ширмы. Сын и отец Каменецкие оказались друг против друга. У одного в тридцать три виски сединой тронуты, взгляд усталый, с насмешливым прищуром, у другого в тридцать – глаза злые, быстрые, нагловатые. Но похожи, похожи, хоть и «отрастил Володя эти патлы неуёмные, что за глупость», как думал иногда Алексей Петрович об этих странных обстоятельствах и сыне.

  – По делу или так, отец? – хмуро спросил сын.

  – По делу, по делу, – рассеянно ответил Алексей Петрович, – Малевский просит по дружбе старой ещё табаку немецкого. Ротмистр Чащин бритву... право, я эти новомодные названия не запоминаю, друг мой. Лекарства вот, список. Это главное. Побыстрее бы, дифтерия у Машеньки, друзья семьи, Рощины... да ты уже знаешь.

  Владимир рассмеялся. Кивнул.

  – Как же ты объясняешь, отец, где берёшь всё это?

  – А говорю, что из Франции с оказией привозят. Верят! Что Владимир, наш свет, Алексеевич? Как поживает? Опустился старик, нехорошо. Давно не бывал я у него, да и не хочется. Но пусть будет здрав, передай ему моё отцово благословение, все за ним держимся.

  – Изольда заходила, принесла тебе галстук. Я его себе забрал. Больно хорош, Изольда в этом понимает. На дуэль не вызовешь? – неуверенно рассмеялся Владимир. – А Малевский, смотрю, дружбу старую тебе поминает, платить, значит, не хочет.

  Отец нахмурился. С одной стороны, ему не нравился этот нахальный, неподобающий тон, с другой – его тянуло быстрее покончить с этим. А Владимир с хрустом зевнул и крикнул Катеньке:

  – Неси на стол покушать, Катерина.

  – Сам возьми, – Катя чем-то там гремела в спальне, выражая своё недовольство ранним гостем.

  Да сколько можно, ходят, как к себе домой. Проклятый шкаф. Давно его на помойку утащить надо. Катенька с грохотом переставила стул. Села на кровать. Сбросила с прикроватной тумбочки чайную, свою любимую, чашку королевского фарфора. Чашка – вдребезги. Подпоручик новую подарит, к восьмому марта, праздники здешние он уже знает.

  В открывшуюся вдруг дверь шкафа подуло нездешним сквозняком. Катя уставилась в чёрную щель. Потом вскочила и выбежала за ширму.

  Подпоручик сидел сам не свой. Владимир вздрогнул и стал падать, вцепившись судорожно за край стола. Катенька запричитала.

  – Вот дурак-то, вот дурак старый, завистник, молодым завидовать, дурачина! Ты чего это удумал опять помирать?! – заторопилась она в шкаф.

  Вышла из него, деловито поправляя на располневшей фигуре платье, которого стало не хватать; старея на глазах, покрываясь на ходу добрыми мелкими морщинками; голова её седела и убиралась в гулечку, зуба одного впереди не хватало.

   – Помееер, ой, зачем же, Володечка, ты помер...

  Она бросилась на грудь Владимиру Алексеевичу.

  Зинаида стояла у окна, скрестив руки на груди.

  – Страсти египетские, да не помер ещё, – пробормотала она, отворачиваясь.

  Посмотрела на часы и в окно. Из скорой вытащили носилки. Санитар с врачом рысью скрылись в подъезде. Зинаида поморщилась. «Что она им сказала? Бегут. Когда такое было».

  Человек шёл по улице, рассматривая старые дома, дворы, заросшие цветущими деревьями, сильно пахнущим кустарником. С деревьев ползли клочья белой ваты-пуха. Клочья катились по дороге, сматываясь в длинные клубки, взлетая в воздух вслед за проехавшей машиной. Бродячие животные, большое и с обрубленным хвостом и маленькое, с длинным непропорциональным туловищем, проследовали мимо к баку с мусором. Человек покачал головой. Неразумно, мусорно, непропорционально как-то всё.

  Однако смотрящий за ним не давал ему особенно задумываться, гнал дальше. Потому что за ним смотрящий торопил его самого.

  И человек терял нить, его мысли перебивались хором за ним смотрящих.

  Люди проходили мимо, с интересом разглядывая прохожего. Здесь все знали друг друга.

  А он разглядывал их. И удивлялся. Ему казались необыкновенными глаза этих землян, как они себя называли. В этих глазах не было за ними смотрящего, не было смотрящего за смотрящим. Глаза землян были будто сами по себе. Будто окна в их домах. Разные. В одних даже днём непонятно зачем горел свет. Другие плотно закрыты и не видно, что происходит за ними. Горшки с цветами, стопки книг, утюг, настольная лампа, лицо...

  Смотрящий за ним выругался и отключил наблюдателя. Долг и смотрящий за смотрящим требовали от него найти и забрать с собой объект. Всего лишь детскую игрушку с Виеры, ящик путешествий или коротко Фусорию.

  Один из путешественников и оставил Фусорию на Земле. Прямо вместе с кабинкой путешественника и оставил, решив отправиться со своим другом совсем в другую сторону и пересев к нему.

  Компания с Виеры долго искала дорогостоящее оборудование, потом терпеливо выплачивала неустойки за нарушение статуса несуществующего на малоразвитых планетах. И всё ещё выплачивает. «А кто-то может в зоне забвения оказаться!» – выругался на виерском человек.

  Он остановился. Черниговская, тридцать четыре. Обычный дом, один из многих на этой улице. Старый и с потрескавшейся штукатуркой. Объект обнаружили здесь.

  Сколько было потрачено времени на поиски. Сколько виновных отправлено в зону забвения, триста лет в анабиозе! Осталось забрать оборудование и исчезнуть, чтобы не оказаться там самому. Человек вошёл в дом...

  Владимир Алексеевич втянул хрипло воздух. Открыл глаза. Его Катенька сидела рядом. Держала за руку. Он шевельнул большим пальцем, погладив её мягкую руку.

  – Ещё поживём, значит, Катенька. Опять ты меня с того света вытащила. Иду я себе и уже не думаю даже оборачиваться. Надоело всё, Катя. А тут ты со своим «ну зачем, Володечка, ты помер». Подумал я и вернулся.

  Катерина Ивановна гладила и гладила его руку. Кивала и смахивала слезы, теряющиеся в морщинках. И приговаривала:

  – А поживём ещё, Володечка. Поживём. Сколько отпущено, столько и поживём. А как, Володечка, это уже наше с тобой дело.

  – Я там тебя не сильно обижаю? – строго спросил Владимир Алексеевич.

  Редко он так себя называл. Собой. Всё казался ему Володя не таким, каким он сам был тогда. А сейчас отмяк, в Катиных руках отогрелся.

  – Дак, всё ничего, Володя, только что же вы всё с Алексеем Петровичем ходите к нам, – засмеялась тихонько Катерина Ивановна, – пугаете.

  – Так это от любви, Катя. А Володя за мной дверь припёр, паразит!

  – Ну-ну, не волнуйся. Тебе нельзя, – Катя улыбалась.

  Припереть дверь посоветовала она сама.

  – Жизнь такая, Володя, она всегда нас чем-нибудь да припрёт, – говорила она, покачиваясь задумчиво, сидя возле дивана.

  Владимир Алексеевич закрыл глаза и дремал. Голос жены убаюкивал. А когда проснулся, то её уже не было.

  – Ушла Катерина Ивановна, – сказала хорошо поставленным голосом Зинаида, – только ты глаза, Владимир Алексеевич, прикрыл, она и ушла. Ну, заголяй ягодицу, укол ставить будем в правую верхнюю четверть.

  Владимир Алексеевич закряхтел, поворачиваясь на бок:

  – Чем же я с тобой расплачиваться буду, Зинаида, – усмехнулся он в стенку дивана. – А пошли в кино, Зинаида Арнольдовна.

  – А пошли, Владимир Алексеевич. На «Покровские ворота», ты обещал.

  – Раз обещал, значит, обещал. Так вот почему я не сдох. Обещал же. Тьфу-ты...Только ты никому!

  – Никому!

  Изольда жила в соседней комнате. Комната узкая и тёмная от тополей, вытянувшихся в рост с домом, всегда была затянута сигаретным дымом и ароматом кофе. Изольда работала в больнице, часто дежурила по ночам. Потом приходила домой, «в свою нору», и долго не появлялась вообще. Крутила винилы и танцевала иногда, уставившись в окно.

  Антилопа Карловна, или Пенелопа Карловна и старшая по подъезду по совместительству, поджимала обиженно губы. «Нахалка. Вечно с голыми коленками, патлы распустит... тридцать лет бабе...» Вслух же она говорила:

  – Изольдушка, совсем вы себя не щадите. Чуть ли не каждый день дежурите. Вам бы замуж выйти, ребёночка родить. А вы смолите эти цигарки, как мужик, ей-богу, – и, понизив таинственно голос, добавляла: – Я хотела вас просить записать меня к Аркадию Павловичу.

  Изольда кивала, наливала воды в турку, ставила на огонь, варила кофе. Вот и сейчас она плыла по коридору с туркой в руке. Тень шагнула к ней:

  – Зóла, как же я соскучился.

  – Подпоручик, с ума сойти, вы ли, здесь ли, – протянула Изольда, улыбаясь растерянно, открывая ногой дверь.

  Подпоручик завёл её в комнату, оглядываясь в сумрачный коридор. Отобрал турку и поставил её на стол. Пошёл на Изольду, улыбаясь, снимая мундир, и она пятилась, улыбаясь. В открытое окно летел тополиный пух. Он был везде, катился пуховыми валиками по полу.

  Алексей чихнул.

  – Зола, ты всё такая же лентяйка, – прошептал он ей в ухо, – у меня же аллергия.

  – А ты всё такой же зануда, Алекс, – отвечала она, улыбаясь, – будь выше какого-то пуха.

  – Изольдушка, – сунулась Антилопа Карловна в дверь, – у вас нет соли?

  Ну, конечно, у неё мужик. Недаром показалось, что мужская тень шмыгнула в соседнюю комнату. Алексей запустил думочкой в оленях в голову соседки, просунувшуюся в дверь.

  – Занято! – крикнул он.

  – Ты, подпоручик, как в номерах, – обиженно сказала потом Изольда, – занято.

  Она села, привалившись к спинке дивана, положив на подпоручика длинные ноги. Они белели в сумраке комнаты, белела шея и грудь в расстёгнутом старом батнике. Тень падала на лицо Изольды. Время будто повернулось вспять. Последний курс гимназии, лето, тополиный пух и экзамены. Как же звали ту девочку. Она так похожа на Золу.

  Изольда улыбалась, и Алексей умиротворённо чихнул. Уходить не хотелось. Там всё так зыбко, так всё теперь известно для него наперёд, что он каждый раз возвращался обратно с тяжёлым сердцем, к милой Полине, которая будет убита в семнадцатом на Петроградской площади в очереди за хлебом. К друзьям, из которых доживёт до своей смерти дома, в своей постели и в окружении детей, только Малевский.

  Он опять чихнул. Изольда рассмеялась. Выбралась, цепляясь за него ласковыми руками.

  Он потянулся и сел, поднял сброшенный мундир.

  – Опять исчезнешь, – отвернувшись, сказала Изольда.

  – Ты никогда не спрашивала куда.

  – Зачем? Ты ведь уходишь от меня. Что толку знать куда.

  – Наверное, ты права.

  И он никогда ничего не спрашивал. Переговорено было многое, рассказано и пересказано, много выпито кофе, вышептано слов, выкрикнуто ругательств и проклятий, выплакано слёз и выкурено сигарет. Теперь они больше молчали. Но его вновь и вновь тянуло сюда. В тополиный пух, катившийся валиками по полу. В тишину и заброшенность. В этот шкаф. Они перемещались в него и из него. Такие разные и такие похожие, потому что не старились, но будто всё равно умирали, вместе со стариком, притащившим шкаф со свалки за городом. Все когда-то умирают. Вернее умирал-то только один из них и тащил их всех за собой. Но вот уже в который раз ему удавалось чудом зацепиться за этот маленький мир с потрескавшимся асфальтом, старыми домами, коммунальной квартирой, со старыми скрипучими половицами.

  Антилопа Карловна варила кислые щи и напевала при этом тоненьким голосом «Гори, гори, моя звезда». Она уже видела не так хорошо, замечала не всё и не про всех, и поэтому сейчас отрешённо уставилась в окно. Пух катился по подоконнику. В форточку пахло тополиными клейкими молодыми листочками. Старушка улыбнулась. Собрала пух ладонью и бросила в мусорное ведро.

  – Была бы жива Изольдушка, она бы меня сводила к Аркадию Павловичу. А теперь никому я не нужна, Савелий, иди ко мне, кис-кис.

  Тощий соседский Савелий на табуретке не повёл и ухом.

  – И тебе не нужна, – потрепала его по загривку Антилопа Карловна.

  Звонок в дверь к соседу оторвал её от щей, кота и окна. Она нахмурилась. Сосед не откроет. Нет, не откроет. Ну, как он откроет, если вчера была скорая. Даже если может открыть, Володька не пойдёт. Пенелопа Карловна поджала губы и пошла к двери.

  Незнакомый мужчина стоял на лестничной клетке. Старушка озадаченно на него смотрела. К Володьке уже сто лет никто не приходил. К тому же тип походил сразу на энкавэдэшника, клоуна из репризы «Солнце в авоське» и на бухгалтера из их жилищной конторы. На энкавэдэшника – кожаным плащом до полу. Клоунской была улыбка, будто пририсованная к его рубленому, грубому лицу, а этот нос, тонкий как шило, такой же был у их бухгалтера. Точно из конторы. Она вздрогнула, когда тип переспросил:

  – Владимир Алексеевич Каменецкий дома?

  – Да куда он денется, Владимир этот, конечно, дома. – Она приветливо посторонилась.

  И ушла на кухню проверить щи. Вспомнила, что хотела купить сметаны. Почему-то совсем забыла, что пустила чужого человека в квартиру.

  Человек уже постучал в дверь к Каменецкому. Слышно было, как сосед крикнул:

  – Заходи, коль не шутишь.

  Гость вошёл.

  Гость показался Владимиру Алексеевичу похожим на фотографию с Чёрного моря, когда ты в купальных плавках и с удочкой и смотришь с обратной стороны в прорези фанерного макета. Владимир Алексеевич отвёл глаза от этого странного лица. «Лицо, как лицо, что к мужику привязался. Ну и что, что будто... матрёшке глаза прорезали... и в них смотрит другая матрёшка... Дурак ты, Владимир Алексеевич. Что тебе своих проблем мало, что ли, ты к человеку придираешься».

  Гость представился работником Академии Наук, махнул перед носом растерявшегося Владимира Алексеевича красным удостоверением, умело, словно фокусник, обвёл им вокруг протянутой неуверенно руки. Голос гостя был тихий и отчётливый, как если бы диктору программы «Время» убавить звук.

  – На городскую свалку номер пятьсот тридцать четыре...

  – Хосподи, я и не знал, что их столько.

  – Было выброшено по ошибке оборудование.

  – Конечно, по ошибке, там всё по ошибке, – хохотнул растерянно Владимир Алексеевич.

  – Но теперь выяснилось, что это была ошибка. И оборудование требуется вернуть.

  – А я вам, что Пушкин, что ли, откуда мне знать, где ваше оборудование.

  – По расспросам очевидцев, – продолжал бубнить из прорезей глаз и рта гостя диктор программы «Время», – мы выяснили, что вы работали на той свалке.

  – С ума сойти, я работал, так это, что про ту свалку, что за городом?!

  – Вы могли видеть это оборудование.

  – Да какое оборудование?! – воздел руки к давно небеленому потолку Владимир Алексеевич.

  – Вот это.

  Рука гостя развернулась под углом девяносто градусов. Владимир Алексеевич подумал, что ему что-то очень не нравится в этой руке. Точно, не нравится. Он покрутил головой. На ладони не было линий. Гладкая, будто в перчатке. «Да ладно, – сказал себе он, – ты придираешься к человеку. Может, у него операция была... э-э-э... по пересадке кожи... а у нас это делают? Или это протез... Точно, протез».

  Ему полегчало. Он вспомнил, что гость ждёт ответ. Он и правда ждал.

  – Э-э, где оно ваше оборудование, забирайте его к чёртовой матери, что мне жалко, что ли. Для науки.

  Гость подошёл к шкафу. Владимира Алексеевича пробило на пот. Он стал подниматься тяжело с дивана. «Катенька... Как же так... Зола...»

  – Володька! Где ты?! Никогда нет тебя, паршивца, когда надо... – прохрипел он вслух. – Да что же это такое, граждане! Помогите! Имущества лишают!

  Владимир Алексеевич, присогнувшись, доковылял до шкафа, перед которым гость остановился.

  – Нет-нет, – говорил Владимир Алексеевич, заглядывая матрёшке в глаза, но матрёшка молчала, гость открыл шкаф.

  Он не обращал на старика внимания. Сказал что-то кому-то на непонятном языке.

  – Ты это, ты с кем это разговариваешь? – спрашивал у фанерного макета Владимир Алексеевич. – Я не разрешаю, слышишь, скажи это им!

  Он топнул ногой в старом тапке. Гость не смотрел на него.

  А во Владимире Алексеевиче дрожала неведомая струнка, волосинка, она будто зацепилась где-то в нутре... ближе к кишкам... тянула больно так, ноюще. «Это что же, он сейчас шкаф-то унесёт. Нет, как можно».

  Владимир Алексеевич схватился шарить топор. У каждого уважающего себя одинокого человека должен быть топор. Под подушкой. Но топора на месте не оказалось.

  Гость вошёл в шкаф. Владимир Алексеевич тянулся на цыпочки, заглядывал ему через плечо. Гость стоял перед небольшой панелью. Она всегда напоминала Владимиру Алексеевичу панель в лифте. И кнопки также оплавлены. Гость что-то кому-то опять сказал. Владимир Алексеевич изловчился и опять очень просительно посмотрел в глаза фанерному макету. А там всё та же матрёшка. Младшая, которая не может указывать старшей. Стало вдруг жаль его. Или её.

  «Мил человек, как тебе тошно должно быть, мозги-то совсем набекрень. Но и я-то, меня пойми ты!» – взвыл он нутром, видя, как заиграл огоньками, поплыл радужными разводами шкаф изнутри. Обгоревший и с потрескавшейся обшивкой он казался сейчас новогодней ёлкой, сгоревшей на свалке и по прихоти чудака увешенной внезапно игрушками.

  Топор нашёлся. Владимир Алексеевич забыл, что разбивал им сухарь третьего дня. Топор и лежал на столе. Возле сухаря. И крыса не пришла.

  «На смертоубийство толкают, на смертоубийство».

  Владимир Алексеевич заплакал. Сжал топор, повернулся, засеменил к гостю. Замахнулся, что есть силы. За шкаф. За Катеньку, за Золу, за отца, за счастье его нечаянное...

  Шкаф закрылся за гостем. Из-под него вырвался огонь. Задрожало марево, "так бывает в жаркий день, в степи, а ковыль гнётся к земле, ластится ", – подумал Владимир Алексеевич, опуская топор, не замечая, что руки и колени дрожат.

  И шкаф исчез, оставив большую плешину с ровной границей, отмеченной толстым плотным гребешком грязи.

  Владимир Алексеевич шёл по коридору. Стакан дребезжал в подстаканнике. Войдя в свою комнату, поставил стакан на пол возле дивана. «Вдруг водички захочется. Говорят, хочется всегда». Старик лёг на диван. «Нет, не хочется». И помер.

  Зинаида Арнольдовна заглянула на следующее утро к соседу. Закрыла ему глаза.

  – Страсти египетские, – сказала она.

  И пошла вызывать труповозку, полицию, скорую.

  – Сударыня, засекаю время. Если вы не приедете через час, трупа будет два, – говорила она изумительно поставленным голосом, только один раз челюсть её принялась дрожать, зубы застучали, но она втянула воздух породистым носом, сказала «ничего-ничего, Володя, я сейчас соберусь» и набрала следующий номер.