Текст книги "Стиха (СИ)"

Автор книги: Татьяна Тихонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Тихонова Татьяна Викторовна
Стиха

Город древних торчал рёбрами из песка, как кости рыбы – в долине Поющих Холмов. Кости толстые и выбеленные солнцем. Стиха часто сидел в пасти рыбы. Смерчики песчаные шествовали к горизонту, и Стихе хотелось идти вслед за ними. Закинув мешок за плечо, месить и месить ногами горячий, обжигающий песок. Потому что там есть города, где он ещё не был, улицы, по которым никогда не ходил. А может быть, и книги, и ещё что-нибудь такое же странное.

В каждом племени имелись свои книги. Когда рождался младенец, жрец открывал книгу, водил пальцем по картинкам и называл первое, пришедшее на ум, имя. Иногда жрец делал это, зажмурившись, положившись на случай.

– Потому что случай – дыхание бога за твоей спиной. Не спорь, песчаный червяк. Ты не попадал ещё в самую страшную Чёрную бурю. Когда ты ждёшь, что вот-вот кончится воздух в ладонях или в закутке под локтями и балахоном. Но приходит вдруг путник и откапывает тебя. Или под тобой проваливается старый лаз. Ты скажешь, что это случай, а я скажу... А я ничего не скажу. Чтобы не спугнуть. Пусть ещё приходит. Но не часто! – кричал он кому-то, и хриплый крик его летел далеко по пустыне. – А то я начну думать, что я жалкий песчаный червяк.

Говорил он так, а говорил он редко, разве что когда бывал в хорошем настроении, притащив из города древних что-нибудь "наверное, нужное".

Тогда он замирал в благоговейном порыве у костра и бормотал, бормотал всю ночь, пел песни и просил ответа. Так случилось четвёртого дня.

Жрец притащил ящик. Раскрыл его, собрав всё племя. Стиха сказал бы, что в ящике лежат яйца, каждое величиной с кулак. Ровные, как на подбор, твёрдые как камень, и с крючком на верхушке. Но жрец тут же закрыл ящик – он ещё не придумал, что это такое.

Он долго потом оставался возле костра, уже все разошлись, только Стиха сидел рядом и подбрасывал пучки сухой травы и лепёшки, собранные за тощими, будто высохшими на солнце вместе с травой, козами. Козы в третьей книге жреца были не похожи на тех, что иногда паслись в племени. У песчаных коз один рог, шерсти не было совсем, но они давали молоко.

А жрец всё тянул трубку, закопчённую, тяжёлую и длинную, с локоть. Заметил, что не один, и сказал:

– Отчаянный ты парень, Стиха. Ты не умрёшь своей смертью, одряхлев от старости.

– Почему у тебя нет имени, жрец? – спросил Стиха, прищурившись на густой вонючий дым, поползший от костра в ответ на брошенную козью лепёшку.

– Потому что некому было его дать. Раньше мы все были песчаными котами, – пожал плечами жрец.

Он казался очень старым, походил на сморщенную шкурку, сброшенную удавкой во время линьки и высохшую на солнце. Старик дремал и отвечал сквозь сон.

Стихе в книге достался Плывущий Древний. Все, кто его знал, говорили, что Древний очень похож на их собрата, потому что Стиха быстрее всех нырял в песок. Нырять в песок, быть быстрым и гибким как ящерица, злым как скорпион, сильным как удавка и добрым к друзьям, как беззубый зелёный лох – к путнику, только и всего, что нужно тебе, чтобы выжить в этом мире, который назывался Дно.

– Когда-то здесь было море, и плавали большие рыбы, потом росли огромные деревья, потом большой камень прилетел с неба, и вновь стало везде море, и древние жили на кусках дна, которые выпирали из воды, – важно говорил жрец каждому, достигшему возраста любви. – Они делали книги, летали по небу и плавали по нашей земле. А потом вода опять ушла, и опять от моря осталось только дно. Они жили среди нас. Последнего знающего я видел так давно, что, может быть, этого не было совсем. Он учил меня читать. Нет, нам никогда не постичь их мудрость и не взлететь в небо. Но мы умеем нырять и отыскивать города древних. Вечная тьма окружает их.

Стиха улыбался, слушая эти слова. Как из капель росы, которые собирают женщины рано утром с костей города, невозможно налить море, так и те города под песком невозможно увидеть. Но он знает такой город, который стоит внутри пустоты. И если туда прийти с лохом, то можно увидеть дома древних.

Он отправится туда, как только наступит вечер, станет прохладно, и песок не будет жечь ступни через шоты.

Новые шоты сделала вчера ему мать, поставила его ногу на шкурку песчаной крысы, обвела ножом, проткнула дырки и продела в них высушенные на солнце жилы.

– Это последний раз, запоминай, – улыбнулась она, поглядев на него снизу вверх. – Завтра у тебя праздник, ты достиг возраста любви, поэтому теперь будешь всё делать сам. До тех пор, пока не найдёшь себе подругу.

– Да, ма, – парень слушал вполуха.

Она должна была сказать эти слова, она сказала. Но искоса подсматривал, что мать делает, точно ведь больше не притронется к его шотам.

И ещё неизвестно, согласится ли шить ему шоты Айка. Глупая Айка. Таскала в мешках землю из умерших городов. Тыкала в неё зёрна, найденные у древних. Иногда появлялись чахлые ростки, но чаще эти странные её маленькие делянки были пусты – ведь зёрна давно умерли, также, как и их хозяева. К тому же у девчонки отбирали воду старшие и ругали за глупость, когда она пыталась полить свои мешки с землёй. Раньше она плакала, а теперь просто уходила в пески.

Стиха злился на её эту глупость. Однажды они столкнулись, выбравшись из развалин наверх. Тощая, длинная, со спутанной копной светлых, выгоревших на солнце волос, с тяжёлым мешком за плечами, она в своём балахоне мутно-зелёной сушёной туки была смешной и походила на взъерошенного птенца перевёртыша. Девчонка обернулась вполоборота. Светлые, цвета раскалённого неба, глаза её сузились, ожидая насмешки, губы скривились.

Он ничего не сказал, и они разошлись. А потом внизу, у родника, он увидел перевёрнутый камень и скрюченный белый росток. "Живой Древний", – сказал бы жрец и надолго замолчал бы, поражённый находкой. Стиха потрогал росток пальцем. Нет, держится, растёт. Стал переворачивать камни, но больше не нашёл ни одной живой души. Камни, песок и железо.

В пору дождей или на фестивале в оазисах, Стиха видел цветы и колосья созревающей туки. Однако племя собирателей и охотников за вещами древних не может прохлаждаться в тени шелестящей туки. К тому же оазисы малы, а богатые жители их терпеть не могут бродяг-собирателей. Но из них выходят отличные рабы и наложницы.

Калигулы ловят их в пустыне и продают на фестивалях толпы бедолаг. Горе тебе, если ты оказался среди них. Тебе тогда уже нет дела, что вокруг шумит фестиваль, что вот они, твои соплеменники, торгуют черепками древних и набивают им цену, до них рукой подать, но никто больше не посмотрит в твою сторону. Потому что у тебя на лбу ещё не зажившее, кровоточащее клеймо, тебе никогда не избавиться от него. Но это судьба. А против судьбы идёт только дурак. Ведь за это будут расплачиваться твои дети, дети твоих детей... нет, сожми зубы и расплачивайся сам.

Если вечер, то идти надо правой щекой к солнцу, если утро – то левой. Сначала появится штырь. Штырь торчал на месте города, в котором уже было чисто. Племя вынесло оттуда всё, оставив лишь камни и непонятной прочности балки, жрец называл их железными, они уходили далеко вглубь. Изрыто ходами здесь основательно. А потом случился обвал, и город завалило в очередной раз. Кто-нибудь отроет его вновь, только ничего уже не найдёт.

Следующим, совсем не скоро, встречается крылатый древний. Небольшой, с распахнутыми крыльями. Можно лишь догадываться, что у него были глаза, нос, рот – всё, как у них, у людей. Крылатый древний сделан из железа. Его не удалось ни сбить, ни открутить, ни отрубить. Так он и торчал на тонком шпиле, весь исцарапанный косыми тесаками калигул. Даже им, вооружённым до зубов – сетью, ядовитыми трубками, каменными тесаком и ножами, удалось лишь оцарапать крылатого.

– Это бог древних, это ясно, – сказал жрец, пожав плечами в монистах из сверлёных камешков и косточек ящериц и мышей. – Но все боги древних и наши боги.

Он воздел руки к небу и затянул песню. Он пел о песках, о прекрасном Дне, о великих древних, которые тоже когда-то ходили по этому Дну. Песок таинственно курился вокруг него. Монисты звякали, ныли в раскалённом воздухе...

Стало темно. Лох на запястье, обвив тонким телом руку, мягко светился. Ящерица-лох быстро привыкала к хозяину, была беззуба и не кусалась, целый день спала, просыпалась к ночи и светилась в темноте. Только покорми, не забудь, мухами или жуками, а лучше мокрецами из древнего города. А то убежит на охоту, ищи потом себе нового лоха.

Стиха торопился. Вот уже и штырь, и летун позади. Осталось немного до скалы древних, торчавшей из песка. Скала была белая, развалившаяся, из неё торчали прутья, которые не сломать. Стиха достал из заплечного мешка два скребка и быстро открыл спрятанный им вчера лаз у самой стены. Песок, сначала сухой и сыпучий, становился всё плотнее, и вот уже стенки почти не осыпались. Парень скользнул вниз. Пролетел метров десять и упал в кучу песка. Лох на его запястье мягко светился. Но ящерица уже почуяла добычу, подняла голову.

Стиха торопливо отскрёб пальцем со стены жирного студенистого мокреца и сунул в мгновенно открывшийся змеиный рот. Тяжёлый валик размером с саму голову лоха прокатился от глотки и застрял в тощем тельце. Теперь лох будет ещё день переваривать и светить. Стиха улыбнулся, видя, как сыто и сонно прикрылись глаза ящерки...

В голубоватом свете лоха Стиха быстро отыскал свою отметину. Три царапины каменным ножом по стене, торчавшей на пересечении двух пыльных белых дорог. Свернуть и пройти до второго угла. Дальше – прямая и ровная стена.

Эти не по-людски ровные линии, непонятные штуковины, камни невероятной гладкости... Парень задумчиво касался стен, вёл пальцем по осколкам стёкол, мутных, в разводах, уже зная, чем заканчивается прикосновение к их острым краям. Собирал самые крупные осколки в мешок. Стекло крошилось, впивалось в пальцы. Но жрец показал ему, как лучше резать стекло, проведя по нему особым камнем.

Племя кочевало от одних развалин к другим. Иногда города древних не встречались подолгу. Тогда подолгу не было и воды. Потому что возле древних городов всегда есть вода.

В этот город Стиха прокапывался два дня. Развалины оказались совсем старыми и будто избитыми. Как если бы по городу стреляли из огромной пращи, поливали маслом и поджигали. Он точно горел, так закопчёны стены. Но песок и время затянули раны, сровняли выбоины и проломы.

Стиха оглядывался, здесь он уже был, но вдруг что-нибудь пропустил.

– Сгодится всё, – просила мать.

То же повторял вождь племени – Ти, что означало Сидящий. Но особенно усердствовал жрец.

– Слушай меня, – говорил он, тыкая в лоб костяшкой пальца, твёрдой как камень, – слушай и запоминай, песчаный червяк. В городах Древних надо брать всё. Если ты попал к очагу, принеси матери их черепки, мать будет счастлива. Если ты нашёл оружие, отдай его вождю племени, пока ты, дурак, не поранил им кого-нибудь другого. Нашёл то, не знаю что, принеси мне! Остальное продай.

Стиха вытащил из кучи обломков железную посудину с ручкой. Протёр ладонью, поднёс ближе к свету, чтобы рассмотреть. Белые звери, один меньше другого, шли друг за другом. Спереди и сзади у них был хвост. Огромные уши. Ноги-ступы. Стиха покрутил ручку, внутри посудины заскрежетало, посыпалась пыль. Парень бросил вещицу в мешок. "Если не возьмёт мать, отнесу жрецу..."

Взвалил на плечо два гнутых колеса. Поднял две крутилки. Железяка крутилась сразу в двух местах. Вокруг себя самой, потом, если ухватить обе те, что крутились вокруг себя, то можно было их покрутить вокруг железной трубки. Вождь собирал такие возле своего шатра, но для чего они, никто не знал. Разве что молотить семена туки, весной её столько, что тереть камнями приходилось день и ночь, чтобы зерно не сгорело в кучах.

Вытянул из завала полую трубку. Такие ценились особо. Почистить, и шипы ядовитой локии хорошо полетят из неё. Стиха осторожно дунул. Торопливо потёр нос. Чтобы не чихнуть. Разные люди бывают в засыпанных городах. Если калигула рядом, то чихнуть в следующий раз ты можешь уже на фестивале с козьим клеймом на лбу.

Парень собрал добычу, ещё раз окинул взглядом освещённое пространство. Прислушался, покачал головой. Нет, всё-таки не показалось. Стиха замер, вытянув шею.

До этого слышались какие-то звуки. Но звуки здесь бродят сами по себе, то ли камни трещат, то ли город кряхтит как старик – под тяжестью толщи песка. Но нет. Шум приближался. Далёкий крик, или слабый кто кричит. Как вой песчаного кота в ночи. Тяжёлое движение прямо к нему. Топот.

Стиха нырнул в проём стены, сбросил железяки, снял лоха с руки и спрятал в мешок. Нащупал на широком кожаном поясе нож. Посмотрел в щель. Глаза быстро привыкали. К тому же там, у бегущих по переходу, был свет, факелы. Они уже мелькали в проёме. Потянуло тяжёлым масляным духом.

Показался первый бегущий и орущий. Он был мал, его мотало из стороны в сторону от усталости, от стены к стене, заносило на бегу, он утыкался руками и опять бежал.

Упал на четвереньки, прокатился кубарем. Шагов десять до него. Совсем мальчишка. Собиратель. Мешок за спиной, драный балахон. Мальчишка оглянулся и забросил мешок в проём.

– Лезь следом, – рявкнул Стиха.

Тот закрутил головой, но медлить не стал, нырнул в спасительную темноту проёма.

– Чего сразу не спрятался?

– Удавки тут, – ответил мальчишка осипшим от крика голосом.

Стиха хмыкнул. Удавки испугался. Хватай её за горло и души.

Из-за поворота вывернул первый. Калигула. Юбка, набранная из железных пластин, каменный тесак и нож на поясе. Но в руке громилы блеснул другой нож. Стиха задохнулся от зависти. Вот бы такой найти, цены ему нет. Лезвие длиной с ладонь, шириной в два пальца, острое, не гнутое и не ломаное, как всё, что находится здесь, в развалинах. Потом правь, грей на огне и опять правь, а оно не правится.

Калигула шёл, заглядывая в проломы, светя факелом.

– Сколько их? – еле слышно спросил Стиха.

Мальчишка выставил в просвет обе руки с поджатым мизинцем. Многовато, обшарят все закоулки. Гул голосов растёкся пока по переходам. Но всё равно найдут. Продадут обоих. Лучше сдохнуть, чем оказаться в Долине Плача или стать калигулой.

Стиха достал торчавшую из-за плеча трубку, из-за пояса вытащил маленький кожаный мешочек с шипами.

Поднял палец перед носом мальчишки, чтобы тот был готов.

Стиха вложил шип, приложил трубку к губам. Калигула повернулся к щели, наклонился, заглядывая. Обдало жаром факела и смрадом вонючего потного тела. Стиха плюнул. Шип впился аккурат под ложечку, в ямку, где бьются часы.

Мужчина захрипел. Стиха поморщился. Шумно получилось. Оставалось надеяться, что не услышат.

Он дёрнул мальчишку за руку и стал быстро пробираться в темноте. Но пошёл не к выходу, а чуть вправо, чтобы забрать то, зачем сегодня пришёл сюда. Коробку, такую же, как четвёртого дня принёс жрец. Там, в глухом завале, их много, этих яиц. Раз жрец считает, что племени они нужны, он принесёт ещё. Жрец его похвалит. Услышит Айка, её глаза скользнут по нему, он будет доволен. Ха! Он уже теперь доволен, и Айка придёт к нему следующей ночью. Наверное, придёт. А утром он скажет матери, что у него есть подруга.

Сзади послышался крик.

Нашли.

Теперь времени осталось ещё меньше.

– Прыгай за мной, – сказал Стиха в ухо мальчишке.

И прыгнул в расселину. Мальчишка кубарем скатился ему под ноги.

– Ты из чьих будешь? – на ходу бросил Стиха.

– Из песчаных мышей, – прохрипел тот.

Песчаные мыши часто встречались в подземельях. Ещё встречались Калигулы, Жуки, которые рисовали четырёхлапого жука на лбу, племя Бумерангов, говорят, были где-то Койоты. Но, поди, разбери, есть ли они на самом деле, если вокруг, куда ни посмотри, одни пески, чтобы человека встретить, надо отмотать по пустыне не один день.

– А я из песчаных котов.

Мальчик очень серьёзно кивнул. Достал свой каменный нож, чиркнул несколько раз ниже локтя и протянул оцарапанную руку. Стиха чуть не расхохотался – суров Мышонок, в друзья набивается, – но сдержался. Может, через пару мгновений сдохнуть придётся или проделать путь до Долины Плача, вися на перекладине. Поэтому он также серьёзно рассёк руку и приложил к тощей руке Мыша.

Стиха посмотрел наверх. Высоко слишком, ничего не слышно. Калигулы ходят в шкурах, намотанных на ногу, не услышишь. Но яйца – вот они, уйти от них – ну нет, не для того он сюда шёл.

– Собирай, сколько утащишь, – сказал он.

И принялся торопливо складывать яйца в мешок.

Мальчишка стал помогать.

Возились в полусумраке. Стиха увидел, как у Мыша оторвался крючок на яйце. Мышь пытался его посадить обратно.

Сверху посыпался песок, каменная крошка, осветило факелом. Стиха сунул лоха за спину. Но поздно. В пролом над головой прыгнул калигула. Факел затрещал, наполняя подземелье чадом. Бешеные глаза прощупывали темноту.

Мышь был ближе всего, слишком близко, руку протяни.

Квадратный рот пролаял что-то своим наверх, схватил за горло Мыша. Вскинул руку с хрипящим мальчишкой. Сверху одобрительно крикнули, сбросили сеть.

Стиха всадил нож калигуле в плечо, справа. Тот взревел, рассёк свободной рукой с блеснувшим тускло ножом воздух перед собой. Парень увернулся и опять всадил каменный нож в руку, державшую Мыша, в мягкое. Калигула рассвирепел. Глаза его, казалось, сейчас выскочат.

– Живьём на костре зажарю! – прохрипел он. – На вертеле! Живьём!

Он поворачивался, пытаясь увидеть в темноте Стиху, качался, но держал Мыша. А парень всё пытался ударить ножом в глаз, но калигула заслонялся мальчишкой как щитом. Мышь отчаянно ударил калигулу яйцом, попал по железному забралу с рогом. Ноги мальчика вяло дрыгнулись.

Яйцо отскочило в темноту.

Тишина треснула. Древний город вздрогнул. Удушливая темнота разломилась надвое, и полыхнуло пламенем. Рухнул потолок, калигулы, сидевшие на корточках на краю проёма, повалились вниз.

Стиху отшвырнуло в стену, придавило ноги. Дало больно по ушам, и нос потёк тёплым.

Наступила тишина.

Только звенело сильно.

Жрец надел все свои монисты, драгоценные железячки. Он пошёл вокруг костра, улыбался, позвякивал погребальным бубном. Отец, призрачный и строгий, оттолкнул Стиха с погребального ложа.

– Рано тебе ещё.

И лёг в костёр сам.

Тусклый свет.

В огромный пролом сверху нерешительно потыкались факелы. Исчезли. Было всё также тихо. Темно. Залитая кровью половина головы калигулы на куче песка под проломом, только что освещённая на мгновение факелами, стояла перед глазами.

Стиха выбрался из-под камней. Достал полудохлого, придавленного им самим лоха. Ящерок испуганно и тускло светился. В чаду из пыли и масляного угара парень добрался до калигулы. У того был разворочен правый бок, рёбра, туловище разорвало непонятной силой, будто вывернуло в обратную сторону. Парень забрал нож древних из его руки, отвёл глаза и ухватился взглядом за торчавшую нелепо ногу, тоненькую и залитую кровью.

Высунулась рука, пальцы сжались. Стиха бережно обхватил пальцы мальчишки.

– Ты подожди, не шевелись там, – зашептал он. – Не шевелись.

Стараясь не думать о том, что увидит под страшным трупом калигулы, Стиха стал переворачивать тело. Скатил его. И выдохнул с облегчением. Мальчишка был цел и невредим, только весь залит кровью. Мышь что-то крикнул. Показал на уши. Стиха понял, что тоже не слышит. Потряс головой. Звон не проходил.

– Эта штука, – сказал он, взмахнув руками, – дала мне здорово по ушам!

Мальчишка отчаянно улыбнулся. Стиха помрачнел. Что-то не так. Не так. Он видел, что Мышь отчего-то белый как стены древних. Ни кровинки в лице. Но руки-ноги целы... Это он от страха...

Но стал ощупывать голову, рёбра, сунул руку под спину. Вытащил, будто ошпарившись. Перевернул осторожно Мыша. Осколок стекла торчал под правой лопаткой.

– Ничего, ничего, – пробормотал он, мрачнея ещё больше, – жрец говорил, что часы бога тикают у нас с другой стороны. Значит, Мышь, просто надо немного поспешить. Мы и поспешим. Ты не бойся, Мышь, ты сильный, вон какого победил... ты же герой... мать будет счастлива, а отец... отец будет гордиться тобой и рассказывать о тебе в рождество... мы поспешим... Жрец тебя спасёт... он же всё знает...

Мальчишка уже не открывал глаза, кровь текла и текла из раны.

– Ты не молчи, не спи, не спи, сказал, – строго бормотал Стиха, – я слышал, спать нельзя. Мёртвые уведут, слышишь меня, отвечай, Мышь!

– Слышу, – еле слышно прошептал Мышь.

Стиха стянул шкуру с калигулы, перенёс на неё Мыша, положил спиной кверху. Над стеклом постоял немного, не решаясь, потом разорвал балахон Мыша на широкие полосы, и медленно вытащил осколок. Крепко прижал полотном набрякшую и полившуюся через края кровь, стал обматывать, сильно стягивая. Непрерывно говорил:

– Ты слушай меня, слушай. Держись за меня, не уходи, парень, кто у тебя отец-то? Мой давно в страну мёртвых ушёл. Калигулы тогда много песчаных котов порубили своими тесаками. Ещё больше – клеймо получили. Мать со мной успела убежать и в развалинах спрятаться. А твой? Не спи.

Но мальчишка уже не отзывался.

Стиха связал узлом шкуру. Нашёл в развалинах куски длинных гнущихся верёвок, связал их, опутал тюк с Мышом и выбрался с концом верёвки наверх.

Потянул на себя, тюк подался легко, раскачался, пробороздил по трупу калигулы, зацепился за торчавший угол железной балки. Стиха крепче ухватился, намотал на локоть, медленно встал и упёрся в край, выставив ногу. Вытащил.

Верхний проход оказался заваленным обрушившейся плитой. Стиха посадил лоха на голову, обхватил тюк с мальчишкой и пошёл, не очень уверенно нащупывая дорогу. Ноги то скользили по гладкой стене, то цеплялись за железные прутья. Иногда Мышонок тихо стонал.

– Живой, значит, – хрипел Стиха, тяжело перепрыгивая с ношей через пролом в плите, – а кровь сочится... Эти яйца... надо жрецу сказать про них, слышишь, Мышь, – парень усмехнулся, помрачнел, – одним яйцом шесть калигул уложило, шесть, ты не спи, только не спи.

Мальчик молчал. Ледяные ноги его свисали и качались.

Под своим лазом парень оказался не скоро, пришлось кружить, обходя завал. Ему всё казалось, что Мышь иногда стонет, иногда шевелится.

Положил мальчишку на ровную площадку. Опустился рядом с ним на колени. Повязка набухла кровью. Но на шее бились птахой часы, тихо так, что и не различишь, если не подождать следующего толчка.

– Если приложишь ухо вот сюда, – говорил жрец, – услышишь часы бога. Придёт время, он остановит их. Слышишь, тукают?

Потянуло прохладой. Устало посмотрев наверх, Стиха увидел в горле лаза ночное звёздное небо. Он не умел молиться. Просто тихо и очень быстро сказал:

– Ты был сегодня за его спиной. Не уходи, постой ещё.

Стиха привязал верёвку от тюка с Мышом к поясу, чтобы были свободны руки. Потянулся и ухватился за выступ плиты над головой, перебросил сильное тело на едва заметный выступ, опять подтянулся. Добрался до конца верёвки, брошенной вчера им самим, чтобы было проще вернуться назад. Выбрался наверх и потянул тюк.

Песчаные дюны теперь заливал лунный свет. Длинные тени ложились на остывший песок. У тени Стихи было две головы – лох проголодался и не прочь поохотиться.

Стиха приложил пальцы к шее мальчишки. Жив. Перевернул Мыша. Голова его запрокинулась, рот открылся.

– Уже недалеко. За теми холмами летун. Ты знаешь его? Потом штырь. Наверняка, ты знаешь. Не можешь не знать.

Стиха ножом рассёк руку на запястье.

– Давай, глотай, – пробормотал Стиха, глядя, как кровь крупными каплями падает в рот мальчика, приподнял локтем его голову.

Кадык на шее мальчишки дёрнулся.

– Жить будешь, Мышонок, какой же ты мышонок, неет, ты не мышонок, поверь мне, я знаю, что такое оказаться в руках калигулы. Сегодня я добыл себе хороший нож, а тогда я бил своим тупым ножом, а он... – Стиха туго замотал руку обрывком балахона Мыша, – никак не входил... железки. На балахоне были нашиты железки... я бил и бил, а потом – в глаз... представляешь, мышонок, мне сначала его было жаль. Калигулу было жаль.

Он взял Мыша на руки и пошёл.

– Вот и летун. За теми холмами стоянка.

Ноги подгибались от усталости, хотелось пить, а воды он сегодня в роднике не набрал.

Древний город здесь выпирал на поверхность, и песчаные коты поставили свои шатры в его тени. Сейчас ночь, а коты ночью спят. Только старый жрец может засидеться у костра, да Ното, Спящий кот, напарник во всех походах Стихи, сегодня в дозоре.

Стиха, увязая с ношей в песке, стал спускаться с холма в долину. Съехал на спине, обхватив бережно Мыша, продолжая с тревогой всматриваться в стоянку.

Она светилась, будто рождественская палка жреца, которую он часто ставил на радость детям возле своего шатра. Говорил:

– Сегодня будет рождество.

Украшал палку дарами Древних и опутывал светящимися лохами.

Ното спит сейчас где-нибудь, гад, закутавшись в шерстяную полу чьего-нибудь шатра. И ничего не видит. Дозорный! А огонь от костра дополз до ближних шатров...

А может быть, напали калигулы и подожгли жилища?!

А может быть, его мать, Ното, жрец, старый вождь и все-все-все уже идут по краю неба к своим Последним холмам... Айка... нет... Стиха тряхнул головой, отгоняя видение. Он слишком хорошо знал, что остаётся от девушек после калигул. Но Айка красива, с ней обойдутся бережно. Если будет послушна. Если будет послушна, её будут мучить недолго, не тронут ножами и увезут на фестиваль.

Стиха почти бежал среди горевших шатров, слышался плач и крик. Он боялся бросить Мыша, потому что везде был огонь. И не было сил тащить его.

Оступился. Тяжело рухнул вниз. Покатился по склону. Не удержал мальчишку, и Мышь сполз по песку в другую сторону. Яма. Посреди стоянки яма! Было темно как в городе древних, и звёздное небо над головой в горле пролома. Пахло гарью, жар шёл от стен ямы, как в самый жаркий полдень.

Стиха нашёл Мыша. Выкарабкался с ним.

По-прежнему слышался плач. Он и пошёл на плач.

Женщины... дети... воины... старейшины... суровый Ти и тот плачет... и испуганные глаза... как у песчаных мышей! Нет-нет, Мышонок, это не про тебя... Так не должно быть, вы что, калигул ни разу в жизни не видели?! Ното – вот ты где, бродяга, ты проспал беду, придурок?! Жрец?..

В центре освещённого чадящими факелами круга лежал жрец. На месте правого бока дыра и руки нет. Вождь Ти стоял в его ногах. Жрец ещё дышал. Судорожно, свистя нутром, кровь фонтанчиком выхлёстывала на выдохе из лёгкого там, где раньше была рука и тощее татуированное предплечье старика.

Но лицо жреца было уже умыто женщинами, и раны прикрыл Ти новым туковым покрывалом.

Стиха взял здоровую вздрагивающую руку, сжал обеими своими. Жрец открыл глаза и криво усмехнулся:

– Он сегодня... не пришёл.

– Он просто сегодня спасал Мыша.

– ...хорошее дело. Яйца, парень... Будь они прокляты. Я хотел, чтобы сегодня было рождество... шары в коробке... там, в книге. Унеси их подальше, унеси их подальше, парень, ты сможешь... только не дёргай за крючок... ведь он... может быть занят в это время... другими делами...

– Мышь яйцом убил шесть калигул! – наклонившись к уху жреца, смазав кулаком слёзы, быстро проговорил Стиха. – Мы соберём все яйца, и больше ни один песчаный кот не окажется на фестивале! А ты ещё должен спасти Мыша!

– Неет, Стиха, – немеющими губами улыбнулся жрец, не открывая глаз, – слышишь? Меня зовёт мать... У меня опять две руки... и ничего не болит. А Мыша будешь лечить ты. Рану прижги... ты видел... зашей... ты видел... На него надейся... а сам – не глупи, Стиха... Я вождю тебя назвал новым жрецом. И оставь древним... их игрушки, они не для нас... простых песчаных червей...

Рука его разжалась. Лицо разгладилось.

"Его часы остановились", – всегда говорил жрец в таких случаях. Но жреца теперь не было, а старый Ти молчал, он не умел слушать часы бога. Стиха положил голову на грудь жрецу, видел его спокойное лицо, и не слышал туканья. Ни сразу, ни через долгое время. Он боялся ошибиться и слушал долго. А потом просто сказал:

– Часы жреца остановились.

Когда зашипела кожа Мыша, Стиха закусил губу до крови. Но мальчишка даже не пришёл в себя. Когда стал шить материной костяной иглой края раны, испугался, видя, как она рвёт кожу. Нашёл трясущимися руками в своих запасах железную, долго её жикал на камне и жёг на огне. Всю ночь смачивал губы Мыша водой и опять поил его кровью.

Потом уходил в город древних и собирал яйца. Когда сорвался крючок с одного из них, Стиха оцепенел. Но ничего так и не произошло.

Медленно приходя в себя, парень задумчиво разглядывал гору яиц. Яйца древних умерли так же, как и сами древние. Чтобы определить, живо ли... надо убить. Нести в свой шатёр страшный клад Стиха побоялся, и собрал их в тайник возле крылатого древнего. Когда придут калигулы, железные яйца пригодятся для пращи.

Через два дня лицо Мыша перестало быть синим как у мертвеца.

На третий день утром полог в шатёр жреца открылся, и на пороге показалась Айка. Её всегда спутанные волосы были заплетены в три строгие косы, платье подвязано поясом, шитым самыми причудливыми железячками древних.

– Мать сказала передать жрецу. Она сказала, что когда жрец уходит к Краю неба, просить у мёртвых за того, кто на краю, жрецу должно помогать всё племя.

В прозрачной коробке древних лежали лепёшки и завёрнутое в них варёное мясо. Айка, вытянув шею, посмотрела на Мыша, лежавшего ничком на ложе из сухой туки, лицо его было повёрнуто к стенке шатра. Глаза мальчишки закрыты, а взгляд бегал, на губах играла слабая улыбка.

– Ты вылечил его? – сказала Айка.

Стиха молчал, он сидел возле Мыша, только что уложил мальчишку, перетянул свою руку и больше походил на тень.

Айка наклонилась над Мышом и отчётливо сказала:

– Мышь, ты любишь лепёшки с мёдом?

Мышь открыл глаза. Длинно, прерывисто вздохнул. Глаза его уставились в шерстяную пыльную стену. И закрылись. Мальчик спал.

Айка рассмеялась:

– Ты всё-таки вылечил его! Я буду готовить тебе еду. А мёд у жреца стоит вон в той каменной баночке.

– Ты будешь моей подругой? – очень серьёзно сказал Стиха.

И подумал, что сейчас похож на Мыша, когда тот важно порезал себе руку. Покраснел. Потом подумал, что это не те слова, которые он хотел сказать. А потом подумал, что это совсем не то, о чём он хочет сейчас думать. И рассмеялся.