Текст книги "Сезон для самоубийства"

Автор книги: Татьяна Моспан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

После этих слов медсестра задумалась и примолкла, а потом вдруг выпалила:

– Не хотела говорить… Показалось мне, будто спиртным в комнате пахнуло. Подивилась еще, не пьет ведь Семенович совсем, раньше ни разу не замечала. С больным ведь как, – она поймала удивленный взгляд следователя, – обо всем поговоришь, а уж пьяница кто иль нет, сразу видно. Вот я тогда и подумала: ну, значит, мало ли что. – Она всхлипнула и вытерла круглой ладошкой глаза. – Это же догадаться только надо! А я ему сама, своими руками. Как вспомню, так аж дурно делается.

Еще бы не дурно! – вколоть человеку наркотик вместо сердечного лекарства! «А мне-то, мне что за это будет?» – наконец решилась спросить она, уловив что-то тревожное для себя в глазах следователя.

И Евгений Георгиевич, что называется, популярно, ровным, четким голосом объяснил ей, как в таких случаях «дурно» с человеком могут поступить соответствующие органы, если, конечно, будет доказано… и так далее, и тому подобное. Нет, он не хотел ее испугать. Просто, может быть, кроме разговора о погоде, она запомнила и еще что-то, ведь она была последней, кто видел Потапенко живым. И если даже он сам поменял эту ампулу, то неужели человек, который решился уйти из жизни, самым обыкновенным образом будет говорить о пустяках?

– Сколько всего уколов вы ему сделали?

Она вздрогнула и, открыв рот, уставилась на следователя.

– Полный курс, как назначено, – забормотала она и вдруг заплакала, только теперь не так, из вежливости, а по-настоящему. – Да не знаю я.

Вот тут Ковалюк удивился.

Оказалось, что с уколами этими произошла какая-то путаница. Нет, она, конечно, отмечает все, как положено, но, видно, запамятовала что-то, пропустила. Она всегда по дням прикидывает, когда надо делать последний укол. А тут вроде бы должна закончить все ко вторнику, а оказалось, перепутала, ошиблась на один день.

– А почему вы решили, что ошиблись?

– Так ведь по ампулам. Там оставалась еще одна.

– Подождите, подождите, давайте подробнее и, пожалуйста, повнимательнее, не надо ничего выдумывать.

– Я не выдумываю, – женщина начала нервно разглаживать юбку на коленях. – И так меня уже врач предупреждал, что я то одно забуду отметить, то другое, ну я и решила не говорить. Я ведь уколы как считаю? Смотрю: четыре ампулы еще лежат, значит, четыре укола и делать осталось. А мне в поликлинике выговаривали, что это не дело, надо все по науке: сделал – записал-отметил.

– А у Потапенко? – перебил ее следователь.

– И у Потапенко. Оставалось четыре укола, значит, прикинула: вторник – последний день, а потом, гляжу, нет, не вторник, еще один делать надо.

– И когда вы это заметили?

– В субботу.

Такие вот дела. В той, последней, ампуле и был промедол. Кстати, экспертиза вскрытия показала, что в желудке покойного алкоголя не обнаружено, а медсестра твердила: пахнуло и пахнуло. А вот анализ крови показал, что лошадиная доза промедола, введенная Потапенко, была растворена в воде с небольшим добавлением спирта. Вот потому, наверное, и пахнуло на медсестру. Только зачем был нужен спирт – непонятно. Белый кристаллический порошок промедола хорошо растворяется и в воде. Ну, значит, изготовитель был недостаточно сведущ.

Насчет ампулы тоже еще разобраться надо. Медсестра не могла с уверенностью сказать, что эта последняя ампула ничем не отличалась от тех, что она колола раньше.

– Вроде такая же, – пробормотала она напоследок, споткнувшись о колючий взгляд следователя.

Врач поликлиники, седоватый плотный мужчина, услышав, зачем к нему пожаловал следователь прокуратуры, удивленно поднял брови. Умный мужчина – сразу смекнул, что к чему.

– Да, я уже знаю про Потапенко, – он потянулся к пачке с сигаретами. – Но дело в том, что ампулы с промедолом заметно отличаются от тех, где содержится сердечное лекарство. – Он стал что-то рисовать на листке бумаги. – Ну, во-первых, если хотите, даже по форме и размеру. Это все равно что перепутать, прошу прощения за сравнение, бутылку, скажем, шампанского с четвертинкой водки. Практически исключено. – Врач хмыкнул, довольный своим сравнением, и протянул Евгению листок бумаги: – Вот смотрите. – Ковалюк увидел там изображение, напоминающее квадратную граненую фляжку, и рядом – раза в три меньшую размером узкую длинную ампулу. – А, кроме того, еще и обозначения имеются.

– А если нет никаких обозначений?

– Ну тогда… – врач развел руками. – Ошибки, конечно, бывают везде, и автоматически все что угодно можно сделать и не заметить, тем более что ампула в упаковке оставалась последней. А медсестра Ильченко, она не то, чтобы невнимательная, но… – он вздохнул и тут же спохватился: – Нет, никаких серьезных упущений она не совершила, но, – он опять замолк, – лекарство больному она однажды перепутала. – Он вопросительно посмотрел на следователя: – Но тогда откуда в той коробке взялся промедол?

И еще. В конце, разговора врач, он оказался и заведующим отделением, буркнул:

– Не понимаю, зачем ему промедол понадобился. В принципе, лошадиной, ну, скажем, тройной дозы того же кордиамина было бы достаточно, чтобы… – он не договорил и расстроенно махнул рукой. – А нас теперь из-за этого промедола затаскают: проверки, учет… Нет, вы не подумайте, я не эгоист какой, человек умер, но, ей-богу, не понимаю…

Следователю принесли больничную карту Ивана Семеновича, плотно исписанные странички. Кое-что из нее он тоже для себя уяснил, а потом, когда спросил об этом же у врача, тот подтвердил его выводы. Для покойного было достаточно какого-то сильного потрясения, и сердце могло бы не выдержать. Тогда и никакой наркотик не нужен.

– Вы считаете: он был способен покончить жизнь самоубийством? – напрямую спросил он врача.

Тот, помедлив, ответил:

– При таких обстоятельствах я ни за что ручаться не могу. Второй муж бывшей жены под боком, понимаете ли… А вообще-то нервная система у него была вполне в порядке, учитывая возраст и все прочее.

Нет ясности после беседы с медсестрой. И с врачом не прибавилось, скорее, наоборот. И зачем все-таки промедол – чтобы уж наверняка?.. А история, действительно, невеселая: бывший муж, бывшая жена, и во всем этом такая безысходность, такая тоска…

Ковалюк стоял в своем кабинете и, пытаясь раскурить поломанную сигарету, смотрел в окно.

В дверь постучали. На пороге комнаты стояла худощавая молодая женщина лет тридцати. Вера Ивановна Соколова, дочь покойного.

Ее лицо чем-то напоминало материнское, но только напоминало. Ему не хватало мягкости и закругленности, а от резкой морщины на лбу лицо молодой привлекательной женщины казалось раздраженным и даже злым. Вера держалась отчужденно и холодно, на вопросы отвечала так немногословно и толково, что ее выдержке мог бы позавидовать любой мужчина. И главное, ничего лишнего. Она вся была как сжатая пружина, только выпрямляться, то есть расслабляться, при нем она и не подумает, это Ковалюк понял сразу. И еще Вера Ивановна была чем-то явно раздосадована и всячески пыталась это скрыть.

Да, отец звонил ей в Москву, звал приехать. А что здесь такого? Про мать и ее нового мужа она говорить не хочет и просит ее понять правильно.

– А вашего мужа отец тоже просил приехать?

Вера смутилась.

– Вам уже мать рассказала, что отец Дмитрия терпеть не мог? – вырвалось у нее и, видя, что следователь не отвечает, она бросила: – Нет, не просил. Дмитрий приехал сам.

И все. Дальше никакого разговора не получалось. А когда Евгений попробовал развить опять эту тему, Вера неожиданно взорвалась.

– Да что вы все: приехал, не приехал. Лучше бы поинтересовались у матери с этим Алексеем, куда отцовы деньги делись. У него на книжке тысяч десять лежало, – она зло посмотрела на следователя, словно он был в чем-то виноват.

Вот оно что. Значит, доченька приехала, потому что ей папа деньги обещал дать.

Вера словно прочитала его мысли и пожала плечами.

– Да, он обещал дать нам денег на машину. Дима стоит на очереди. Отец мог бы как участник войны давно получить машину для нас, – уточнила она, – но не захотел. Он Дмитрия едва выносил. Даже называл его не Дима, не Дмитрий, а Димитрий, Ди-мит-рий, – повторила она по слогам, – прямо на какой-то церковный манер, и где он этого Димитрия откопал? У Димы характер с гонором, отец тоже после госпиталя, ну и… – она усмехнулась, – да, вот такая у нас семейка, ничего не поделаешь.

Опять все упиралось в отношения, сводилось к отношениям, вытекало из них же. Да, Вера помнит: комнату в гостиной подметала она, а мусор выносил Дмитрий. Ну было там какое-то битое стекло. Кордиамин отцу доставала она. «Есть связи», – почему-то смутилась Вера в конце разговора.

– А больше никаких лекарств вы ему не доставали?

– Нет! – резко вскинула она голову и посмотрела прямо в глаза следователю: – Я отца любила и жалела… – она сбилась с дыхания и медленно покачала головой. – А деньги, может, отец и пошутил, не было у него этих десяти тысяч, откуда я знаю. Я у него во всяком случае их не просила.

– Но вы поверили, что они у него есть?

Вера подумала, а потом кивнула:

– Поверила. И знаете почему? Он тогда по телефону сказал: приезжай, дескать, а то не хочу, чтобы «ему» достались. Он имел в виду, конечно, мать с этим ее, Яковлевичем.

– А почему «ему»?

– Да потому, что мать все ему отдаст. А если деньги были, то она даже как бывшая жена имеет право на какую-то часть, ведь развелись-то они недавно, значит, считается, вместе все и наживали. Так ведь?

– Так, – подтвердил Евгений Георгиевич и еще подумал, что она неплохо разбирается во всех этих вопросах.

Вернувшись после выходных из деревни – ездил с Ирысей навещать дочку, которая жила летом у тещи с тестем, – Евгений застал дома отца.

– Опять с Диной Ивановной расплевался? – не выдержав, съехидничал он.

– Да нет, просто так зашел. Куда ж я теперь от своего зверинца денусь?

Дина Ивановна недавно завела дома кошку и собаку. Отец сначала заскандалил, а потом ему это даже понравилось. И теперь он уже чуть чего не переезжал «жить» к сыну. «Животных жалко, куда ж они без меня», – и даже в гости приходил с рыжим добродушным песиком, важно величая его Ричард. «Кошмарный пес», – морщилась Ирыся, но молчала, потому как отец на площадь не претендовал и ночевать всегда отправлялся домой. А Евгений веселился: ну, молодец Дина Ивановна, сроду бы так не догадался, да и отец вроде поспокойнее стал.

Шагая с отцом по вечернему городу – провожал старика домой, Евгений сам не заметил, как рассказал ему про Потапенко. У отца вот всегда так, и не захочешь, а все ему выложишь. «А ты как думал, – смеялся в ответ отец, – журналисты старой гвардии, они, брат, вопросы задавать умеют».

– И что тебе там не нравится? – сразу поймал ход его рассуждений отец.

– А тебе?

– Накручено все как-то, – Георгий Иванович пожал плечами. – И, главное, ни письма, ни записки, деньги опять же куда-то делись.

– Если только они были.

– А почему нет? Сам же говорил, что огород у него дай бог каждому. – Отец замер на мгновение, словно вдруг что-то увидел перед собой. – Ну-ка, ну-ка, еще раз про огород.

И Евгений рассказал и про огурчики ранней и поздней посадки, и про помидоры, и про цветы. «Ну прямо все лето, как в оранжерее», – повторил он слова соседки Потапенко.

– Про цветы, бог с ними, это я не понимаю, а вот про огородик… – отец левой рукой поймал себя за ухо и стал его теребить. Евгений эту привычку помнил с детства. И даже сам, не замечая того, перенял отцовский жест. – Про огородик я тебе вот что скажу. Сейчас у нас только начало августа, полсада, считай, не убрано: и яблоки, и сливы, и огурчики, как ты говоришь, у него поздние, и всякое прочее добро.

– Это не я говорю, – вставил Евгений, – это соседка, она сказала: припасливый Иван Семенович, еще с прошлого года консервированное осталось.

– Не перебивай, – отмахнулся отец, – нет у тебя никакой выдержки. Значит, тем более, мужик он был основательный, а просто так, за здорово живешь, на тот свет отправился. Бог с ней, с женой, тут я не судья. А вот ты знаешь, к примеру, когда в деревне можно купить дом?

Евгений опешил.

– Не знаешь, – заключил отец. – А вот я знаю. Я по этим краям столько поездил-переездил. И не только по этим. Потапенко этот твой был хорошим хозяином, а хороший хозяин урожай свой посреди лета никогда не кинет. Я-то знаю. Из последнего будет вытягиваться, а что сам посеял – соберет, уж будь спокоен, свое ведь, не чужое. А почему я про дом спросил? Да потому, что ты вот попробуй посреди лета купи у хозяина дом. «Нет, – скажет, – осенью продам». А сейчас, когда и сено там еще можно покосить, и грядки не убраны, никто тебе дом продавать не станет. Не сезон.

– Ты прямо, как мой тесть, тот тоже: сезон, не сезон.

– А что ты думаешь, так оно и есть.

– Значит, если бы все это произошло в октябре, то ты бы в самоубийство Потапенко поверил?

Отец остановился и серьезно посмотрел на сына.

– В октябре? Тогда поверил бы.

Евгений возвращался домой и насмешливо крутил головой. Ну дает отец! Вот он, следователь, завтра придет в прокуратуру и скажет своему начальнику: нет, это не самоубийство, потому как вроде бы не сезон. Не сезон для самоубийства. Смех один, выдумает же такое? «Я, конечно, всех твоих тонкостей не знаю, – сказал ему напоследок отец, – но ты следователь, ты и ищи, а я в это самоубийство что-то плохо верю».

Евгений Ковалюк не верил в него совсем.

После этого вечера прошло две недели. И дни эти пронеслись для следователя так быстро, что он и сам не заметил.

Сегодня, вернувшись из трехдневной командировки, он, наконец-то, смог сказать себе, что дело Потапенко подходит к завершению, а главное, подшутил над собой следователь, он это не может сказать и своему начальству.

Он не зря мотался в соседнюю область. После протокола опроса главного свидетеля ему не надо было ничего выдумывать, предполагать и дотягивать.

…Он заранее договорился о встрече. Очень важно, чтобы эти двое были дома и ничего не заподозрили.

Милицейский «газик» плавно затормозил возле коттеджа на Лесной улице. Вместе с Ковалюком прибыли три милицейских работника.

Бледное лицо Нины Федоровны замерло от удивления и напряжения. А вот он, Алексей Яковлевич, держался спокойно.

– А санкция прокурора у вас есть? – с показной любезностью осведомился он, и его круглое красивое лицо расплылось в добродушной улыбке.

Обыск продолжался второй час. Нина Федоровна сидела как замороженная, стараясь не смотреть на соседей-понятых. Она болезненно морщилась и время от времени пыталась поймать взгляд Алексея.

– Ищите, ищите, – бросил он милиционеру, когда тот добрался до полки со слесарным инструментом.

Нина Федоровна заметила, как напряглось лицо Алексея. Она сразу вспомнила, что видела у него вот такой же испуганный, удивленный взгляд, когда тело Ивана увозили в морг.

Из ящика с инструментами милиционер достал небольшой сверточек. Алексей Яковлевич дернулся и тут же замер на месте, почувствовав на себе взгляд следователя.

Лейтенант отложил что-то в сторону, и у него в руках оказалась маленькая серенькая книжечка.

– Сберкнижка на предъявителя, – Ковалюк осторожно открыл ее и заглянул в последнюю запись. – Вера Ивановна неплохо знала про накопления своего отца – десять тысяч двести пятнадцать рублей.

– Как ты мог? – Нина Федоровна трясущимися губами словно выплюнула эти слова своему мужу и, обессиленная, опустилась на диван, закрыв лицо руками.

– Мог, не мог, – Алексей Яковлевич Борзуненко сидел в кабинете следователя прокуратуры и брезгливо морщился. – Да мы с Ниной сами разберемся. Ну взял я эту несчастную сберкнижку, покойнику-то она все рано ни к чему. Дочка… С дочкой, я думаю, мы тоже полюбовно договоримся. Ну польстился на чужое: бес попутал, что же мне теперь… – Он изо всех сил старался держать на лице покаянное выражение. – Мы все сами уладим, по-семейному.

– По-семейному, говорите? – Ковалюк протянул Борзуненко какой-то листок. – А вот с этим как быть? – он в упор смотрел на Алексея Яковлевича. – Эта женщина во всем призналась. Есть еще показания вашего сменщика на заводе. А вот это – следователь положил на стол еще один документ, – протокол допроса начальника дэза. На той неделе, когда «внезапно» скончался Потапенко, вам должны были разделить лицевой счет, и тогда уж, в случае непредвиденных обстоятельств, к вам обязательно подселили бы какого-нибудь жильца или даже семью, во всяком случае такие хоромы вам бы никто на двоих не оставил.

Евгений сидел с отцом на скамейке скверика и молча наблюдал, как купаются в пыли молодые воробьи.

– Он признался? – нарушил молчание отец.

– Нет еще, да только деваться ему все равно некуда. Доказательства такие, что… После твоих слов, ну, помнишь, «не сезон для самоубийства», – пояснил Евгений, – я стал искать доказательства, но только не самоубийства, а убийства. Поинтересовался прошлым Борзуненко. Оказалось, что семья его бывшая, где дочь, которой он, по словам Нины Федоровны, вроде бы все оставил, – это так, одни слова красивые для неустроенных в жизни женщин. Вот бедная баба – эта Потапенко, ну да сама виновата, никто ее к этому мерзавцу не тянул, сама себе выбрала. Квартиру там получала жена, она же и обставила, а он и не жил с ней почти, мотался из общежития в общежитие. Да по бабам. Последняя его пассия в соседнем городе, куда я ездил в командировку, работает медсестрой.

– Промедол оттуда?

– Да, там тоже целая история. Наркотик на строгом учете, так она больным порошок разбавляла, а остатки потихоньку подкапливала, чтобы потом продать. Ее уже стали подозревать. Борзуненко месяц назад был у этой медсестры. Она говорит, что он украл у нее промедол, знал, где она хранит припасенный товар. А приехав домой, он поменял ампулу у Потапенко. Медсестра, которая делала ему уколы, не, зря сказала, что у нее произошла путаница с уколами. Он вытащил одну ампулу с кордиамином, когда Ивана Семеновича не было дома, вытянул оттуда шприцем лекарство, а потом влил в нее приготовленный раствор с промедолом. Кристаллы наркотика растворил в воде. Почему он добавил туда немного спирта, я не знаю, но скорее всего где-то услышал, что надо делать именно так. Ампулу из-под кордиамина, но теперь уже с наркотиком, снова запаял.

– А разве это можно?

– Оказывается, можно, у этого подлеца руки-то были, говорят, неплохими. Его сменщик вспомнил, что видел, как Борзуненко возился с какими-то стекляшками.

– Но ведь ампула становится немного короче, если ее сначала вскрыть, а потом снова запаять?

– Так что с того? Кто там будет смотреть – короче, длиннее, а потом, она всего на несколько миллиметров уменьшается, заметить практически невозможно.

– А зачем же было вытаскивать ампулу, это рискованно, ведь медсестра могла заметить, взял бы уже использованную.

– Нет, использованная не подходит. Кончик стекла медсестра надсекает бритвой, а потом откалывает, а это один сантиметр и даже больше. Вот тогда действительно можно заметить, что ампула по длине намного короче.

– Да, умелец.

– Рискованно, конечно. И ведь все рассчитал. Но думаю: сделал он это не из-за сберкнижки, а из-за дома. Понимаешь, у человека, который всю жизнь не имел своего угла, мотался по общежитиям, вырабатывается своя особая философия. Это как у людей, которые долго жили в коммуналках.

– Философия коммунальной кухни, – Георгий Иванович кивнул, – пожалуй, ты прав.

– Так вот, раздел лицевого счета Борзуненко не устраивал, он хотел быть хозяином. Думал: все спишут на старость и болезни Потапенко, и это вполне могло бы произойти. Вот почему он испугался, когда покойника отправили в морг, а могли бы и дома оставить, заморозку сделать, как в таких случаях практикуется. А сберкнижка…

Евгений взглянул на отца. Тот сидел мрачный на краю скамейки и носком ботинка ковырял что-то в земле.

У Евгения кольнуло сердце. Ну и болван же он! И еще хвастается, что в психологии неплохо разбирается. Морг да покойник… не любят ведь старики таких разговоров. Да это и кто хочешь не любит. Он потянул отца за рукав.

– Так что ты говорил про сберкнижку? – очнулся Георгий Иванович.

– А сберкнижка имеет уже второстепенное значение. Могли, конечно, ее и не найти, но, я думал, вряд ли этот деятель настолько кому-нибудь доверял, чтобы мог сберкнижку на предъявителя на хранение отдать.

– А почему ты был уверен, что она должна быть именно на предъявителя?

– Иначе бы не пропала. Потапенко поэтому и Веру из Москвы вызвал, может, чувствовал что, а может, просто хотел деньги подарить.

Евгений встал:

– Пойдем, Ирыся ужин приготовила. С грибками, – многозначительно протянул он и повел отца к дому.

– Самое время сейчас, – быстро отозвался тот, – сезон…