Текст книги "Проклятый дар"

Автор книги: Татьяна Корсакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Наверное, подобное смирение главврача удовлетворило, потому что он сунул свои кислючие леденцы обратно в стол и сказал, уже не глядя на Матвея:

– Рад, что мы достигли консенсуса. Это значительно облегчит жизнь. – Чью именно жизнь, он уточнять не стал, видимо, считая это вполне очевидным. – Свободны!

Матвей не без радости вскочил с неудобного, ну точно пыточного, стула и уже направился к двери, когда доктор Джекил вдруг его окликнул:

– И еще один момент, дружочек… – Он многозначительно откашлялся. – В моей клинике все пациенты находятся в равных условиях, а если у кого-то и есть особые привилегии, то даровать их могу только я один.

– Привилегии? – Уже взявшийся за ручку двери Матвей медленно обернулся, с удивлением посмотрел на главврача.

– Я говорю о пациентке из четырнадцатой палаты, о вашем особенном к ней отношении. Вы имеете наглость вмешиваться в лечебный процесс.

– Я?! – Матвею даже не пришлось изображать удивление, заявление доктора Джекила убило его наповал.

– Вы, дружочек! – Главврач брезгливо поморщился. – Кто позволил вам принести пациентке краски?

Вот уж действительно вмешательство в лечебный процесс – замена черного угля на веселые краски! Теперь каракули девочки стали гораздо более оптимистичными, однажды она даже нарисовала его, Матвея, портрет. Во всяком случае, ему хотелось видеть именно себя в том абстрактном, по-детски наивном желто-оранжевом человечке.

– Если вы о том, что она может пораниться кистью, то это напрасно, – после секундных раздумий сказал он. – Пациентка рисует пальцами, краска детская, пальчиковая, совершенно безопасная даже в том случае, если кому-то вдруг захочется попробовать ее на вкус. Опять же, говорят, арт-терапия очень полезна.

– Краски забрать! – рявкнул доктор Джекил. – Сегодня же! Прямо сейчас! Кто вам сказал, что вы разбираетесь в таких вещах?! Вы санитар, технический персонал, а не врач! Ясно вам?!

– Ясно. – Матвей нехотя кивнул. – Уголь тоже забрать?

– Уголь пусть остается! Идите уже, мне еще в облздрав ехать!

Матвей шел по гулкому коридору и размышлял над услышанным. Интересное получается кино: яркие краски пациентке навредят, а черный уголь поможет. Сам он думал совершенно иначе и именно по этой причине оставил в палитре только веселые и жизнерадостные цвета, выбросив темные и унылые. Надо сказать, сначала девочка отказывалась рисовать его красками, даже в руки их не брала, но потом вдруг передумала, и одним солнечным утром он увидел на ее прикроватной тумбочке свой портрет. Это ли не доказательство эффективности его метода?! Странно, что доктор Джекил отказывается замечать очевидное.

Он вообще странный, этот главврач. Петрович говорил, что они с Аленой Михайловной однокурсники и друзья, что никто так не радеет о ее душевном здоровье, как он. Вот только на деле все выглядит совершенно иначе. И не нужно быть особенно проницательным, чтобы понять, что движет главврачом отнюдь не сострадание. Понять бы еще, что означает тот шальной огонек, который загорается в его блеклых глазах при виде пациентки из блатной палаты номер четырнадцать. Матвей пока не понимал, но очень надеялся разобраться в самое ближайшее время. Можно было бы и не разбираться, но как-то уж больно все странно. Гораздо страннее, чем казалось на первый взгляд…

Ася. 1943 год

Ася пришла в себя, когда в окошко избушки уже лился мутный свет зарождающегося утра. Она снова лежала на лавке, и под головой у нее был мешок с сушеными яблоками. Старуха сидела тут же, за столом, пересыпала из ладони в ладонь что-то белое и шептала свои непонятные слова.

– Очнулась? – Гадюка зашипела, скользнула по столу к Асе, а старуха даже не обернулась. Да и зачем ей оборачиваться, если она и так все видит?..

– Очнулась. – Ася потерла разламывающиеся от боли виски, страшась выглянуть в окно, спросила: – Кто это был, бабушка?

– Ты про тех, кого чуть в гости не позвала? – Старуха ссыпала белый порошок в кисет, завязала крепко-накрепко, поставила на край стола.

– Там Алесь был, дядьки Федоса младший сын… – Воспоминания рождались в муках, делая головную боль совсем уж невыносимой. – Только он странный какой-то…

– Странный, потому что мертвый. Убили твоего Алеся…

– Мертвый?! Но как же? Я же видела…

– Видела. – Старуха кивнула, а потом костлявым пальцем постучала Асе по лбу. – Вот и диво, что ты видела. Их обычно никто не видит, если только слышит. А ты вон какая прыткая! Даже зелье сонное тебя не взяло.

– Кого никто не видит? – Где-то в глубине души Ася уже все понимала, но отказывалась верить.

– Мертвых. – Гадюка с тихим шипением обвилась вокруг кисета, зыркнула на девушку желтым глазом. – Думала, это только мой крест, думала, других таких уже нет. – Старуха погладила гадюку по голове. – А ты тоже, выходит, зрячая.

– Он мертвый был, Алесь? Может, раненый только?

– Ты вочы [4]4
  Вочы– глаза ( белорус.).


[Закрыть] его видела? Живые то были вочы?

– А остальные? Там же еще были… Тени…

– Те тоже мертвые, только померли давно, потому и забыли, как выглядели до смерти, а этот твой… только вчера преставился, вот и помнит себя живым.

– Но не бывает же так! – крикнула Ася.

– А ты не ори, девка! – зашипела старуха. – Молодая еще на меня орать.

– Но как же, бабушка? Почему? – Весь ее мир, все, во что она верила и чем жила, рухнул в одночасье из-за того, что разум искал и не находил взаимопонимания с сердцем. Разум твердил, что все это враки, а сердце просто знало.

– Места тут особенные. – Старуха щелкнула пальцами, и гадюка послушно перебралась ей на плечо. – Гиблые. Ты знаешь, сколько в дрыгве народу сгинуло? Много! Ненасытная она, все, что забрала, назад не отпускает.

– Что не отпускает? – спросила Ася холодеющими губами.

– Души людские. Все, кто в болоте помер, тут и остались. Да не то худо! Худо, что они к живым рвутся. А им к живым никак нельзя.

– Почему?

– Потому что! – Старуха хлопнула ладонью по столу, и гадюка на ее плече испуганно вздрогнула. – Ты и так много лишнего знаешь. Я б не рассказала, если бы ты сама не видела, отпустила бы…

– А так? – Сердце вдруг перестало биться от страха, а на память пришли сказки из детства, те, что про Бабу-ягу. Баба-яга тоже никого не отпускала, заманивала, кормила-поила…

– И так отпущу. – Старуха осклабилась в беззубой улыбке. – Только теперь тебе, дурехе, жить страшнее станет в разы. Ты теперь зрячая, а это тяжко. Уж можешь мне поверить. – В рассветной мути затянутые бельмами глаза зловеще блеснули, и Ася испуганно поежилась. – Они тебя теперь искать станут, просить будут…

– Кто?..

– Мертвые. Те, что заблукали [5]5
  Заблукали– заблудились ( белорус.).


[Закрыть] на болоте.

– А просить о чем?

– Так о разном… – Старуха пожала плечами. – Кому весточку надо на этот свет передать, кому из ее власти вырваться.

– Из чьей власти? Вы про что, бабушка?

– Я про Морочь, – сказала старуха таким тоном, словно это все объясняло. На самом деле не объясняло ничего…

– А можно вырваться? – спросила Ася, прогоняя из памяти мертвые глаза Алеся.

– Можно. Только ты им в том не помощница.

– А вы – помощница?

– Я? – Старуха снова усмехнулась. – Я Шептуха. Я не только вижу, но еще и разговариваю. Со всеми: и с мертвыми, и с Морочью…

– С Морочью зачем?

– Больно много ты, девка, вопросов задаешь. – Старуха покачала головой. – Ты давай-ка не рассиживайся, а в обратный путь собирайся. Как рассветет окончательно, так и пойдешь. Да не бойся, днем они смирные, спят да на солнышке греются.

– Кто?

– Змеи.

– А при чем тут змеи?..

– Так откуда ж мне знать? – Бабка Шептуха встала из-за стола. – Я их с детства в змеином обличье вижу.

– Да кого же?! Что вы, бабушка, все загадками говорите?!

– Это не я, милая, загадками говорю. Это ты еще многого не понимаешь. Ты просто запомни, что тревожить их не нужно. Если увидишь, стороной обходи. Или утекай, если по-другому никак не выйдет. Навредить они тебе не навредят, но напужать могут.

Ася ничего не понимала. Чем дольше слушала весь этот бред про заблудившихся мертвецов, змей и непонятную Морочь, тем крепче утверждалась в мысли, что старуха сошла с ума. Может, от старости, а может, от одиночества. Это же страшно – вот так жить посреди болота. Наверное, с ней просто не нужно спорить, а нужно соглашаться со всем сказанным. А еще лучше – уйти из этого гиблого места как можно быстрее. Самой уйти и летчика увести…

– Он до ночи не проснется. – Старуха словно читала ее мысли. А может, и читала. – Ему спать нужно, чтобы силы вернулись, а ты иди.

До ночи не проснется? Но как же его оставить, беспомощного, с этой сумасшедшей?!

– Может, мы с ним завтра вместе уйдем? – спросила Ася.

– Сегодня! – отрезала старуха. – Ты, девка, уйдешь сегодня. И не бойся, все с твоим товарищем хорошо будет, я его на ноги поставлю. Обещаю.

– А потом что?

– А потом видно будет. – Гадюка высунула раздвоенный язык, провела им по шершавой старушечьей щеке, точно соглашаясь с решением хозяйки. – Собирайся уже! Времени у тебя мало.

– Я попрощаюсь с ним, можно? – Ася подошла к лежащему на полатях Алексею, провела ладонью по курчавым волосам.

– А что прощаться-то? Не слышит он тебя сейчас. Иди уж, непутевая. Вот, в пути поешь. – Хозяйка сунула ей в руки узелок, потом на мгновение задумалась и взяла со стола кисет. – И вот это возьми. Может, не пригодится, но нехай будет.

– Что это? – Кисет оказался тяжелый, едва ли не тяжелее узелка с провизией.

– Соль. Заговоренная. Когда туман, они всегда лютовать начинают. Не обычные, такие, как твой Алесь, а другие. Те, кто давно здесь, кто уже себя не помнит и меня почти не слышит. Они опасные самые, они ее дети.

– Чьи?

– Морочи. Иди, девка! – Старуха с силой вытолкнула Асю за порог избушки. – Как туман упадет, сыпь соль.

– Куда? Куда сыпать-то?

– На себя сыпь, вокруг себя… Если успеешь. – Почерневшая от времени и сырости дверь с грохотом захлопнулась у Аси за спиной, отсекая бормотание старухи.

Девушка постояла в нерешительности у избушки и, только лишь сделав шаг прочь, вдруг подумала, что не знает обратного пути. Не дала ей Баба-яга заветного клубочка…

Под ногами послышалось шипение, Ася испуганно взвизгнула, но тут же успокоилась, каким-то особенным чутьем узнав в свернувшейся на тропке гадюке свою недавнюю знакомую.

– За тобой идти? – спросила она шепотом.

Вместо ответа гадюка лишь дернула хвостом и скрылась в зарослях хмызняка [6]6
  Хмызняк– кустарник ( белорус.).


[Закрыть].

Чувствуя себя окончательно заблудившейся в сказке, Ася двинулась следом.

* * *

– Привет! – Матвей аккуратно закрыл за собой дверь и остановился перед сидящей за столом пациенткой.

Сегодня она выглядела хорошо, намного лучше обычного. А может, это оттого, что ее криво обрезанная челка уже отросла и прическа больше не напоминала так сильно прическу Жанны д’Арк. Да и лицом девчонка явно посветлела. Не в том смысле, что стала румяной и цветущей, просто давешняя болезненная худоба сделалась чуть менее заметной, и черные круги под глазами уже не выделялись на бледном лице контрастной маской, и взгляд… Всматриваясь в лицо пациентки из палаты номер четырнадцать, Матвей вздрогнул. Теперь, когда их разделяло всего каких-то полметра, он отчетливо понимал, что взгляд у нее осознанный. Ну, может, не совершенно, а почти, но ведь это же явный прогресс! Неужто помогла арт-терапия!

– Кто вы? – спросила девчонка низким, чуть надтреснутым голосом и облизала пересохшие губы.

– Я Матвей, санитар. А вы? – Он хотел спросить, знает ли она, как ее зовут, но посчитал это лишним. Незачем травмировать ее и без того хрупкую психику.

– Алена… – Пациентка протянула ему узкую, выпачканную в желтой краске ладошку. – Алена Михайловна. У вас красивый парфюм, я его помню.

Она помнит его парфюм? Как?! Матвей растерялся до такой степени, что не нашелся что ответить. Да ей, похоже, и не нужен был ответ. Она всматривалась в его лицо своими невообразимо яркими сине-зелеными глазами точно так же, как всего пару секунд назад всматривался в ее лицо он сам.

– Как вы себя чувствуете, Алена Михайловна? – спросил Матвей, чтобы положить конец этому пристрастному разглядыванию. Впрочем, его и в самом деле очень интересовало состояние ее здоровья.

– Плохо. – Девчонка посмотрела сначала на свои ладони, потом на окно, залепленное полупрозрачными крылышками мотыльков, и лицо ее исказилось неподдельным и всепоглощающим страхом, таким сильным, что волна от него докатилась и до Матвея. – Что это? – Тонкий палец вздрогнул, указывая на окно.

– Бабочки, – ответил Матвей таким тоном, словно подобный декор стекол был в больнице обычным делом. – Ночные бабочки. Летели на свет и… не долетели.

– Они настоящие? – Алена не сводила взгляда с окна. – Вы их тоже видите?

– Вижу. – Он кивнул и тут же спросил: – Вы сказали, что вам плохо. А что плохо-то?

– Не знаю. – Она пожала плечами. – Голова кружится, и туман. Только уже другой, не такой, как раньше.

– А раньше какой был? – спросил Матвей, мысленно прикидывая, стоит ли вот прямо сейчас бежать с докладом к доктору Джекилу или лучше позвать Петровича. Даже при отсутствии высшего медицинского образования и кучи дипломов Петрович казался ему намного более предпочтительным.

– Раньше? Не помню. Знаю только, что сейчас все по-другому. Я же не в обычной больнице, да? – Она кивнула на забранное решеткой окно.

– Ну, скажем так, в не совсем обычной. – Матвей, как умел, старался избегать прямых ответов. Может, кризис, или как это называется у душевнобольных, и миновал, но девчонка по-прежнему еще очень нестабильна. И неизвестно, как она отреагирует на известие, что уже почти полгода числится пациенткой дурдома.

К его немалому облегчению, никаких дополнительных вопросов она задавать не стала, вместо этого вдруг застенчиво улыбнулась и сказала:

– Я есть хочу.

– Есть? – Матвей прикинул, что до обеда еще часа три, не меньше, и полез в карман халата за припасенной на черный день плиткой шоколада.

Алена посмотрела на шоколад точно таким же взглядом, которым раньше глядела на Матвея и залепленное мотыльками окно, а потом спросила:

– Мне можно забрать всю?

– Берите! – Он положил плитку на стол.

– И съесть прямо сейчас, да? – Не дожидаясь ответа, девушка принялась разворачивать шоколад. – Мне кажется, у меня гипогликемия, руки дрожат, слабость, и голод зверский…

– Зверский голод – это хорошо, – заметил Матвей многозначительно. – Моя бабушка говорила, что раз аппетит проснулся, значит, дело пошло на поправку.

– На поправку… – Алена кивнула и сунула в рот добрую четверть плитки.

Она ела шоколад торопливо, зажмурившись, как маленький ребенок. Облизывала пальцы и тянулась за следующим куском, а когда на столе не осталось ничего, кроме обертки, разочарованно вздохнула.

– У меня еще есть яблоко, но оно в раздевалке, – сказал Матвей виновато. – Сходить?

– Не надо! – Алена поймала его за рукав халата, и на белоснежной ткани остались коричневые шоколадные следы. – Это же психиатрическая клиника, правда? Это клиника, а я пациентка? Так? – Тонкие пальцы сквозь ткань рукава крепко стиснули его предплечье.

– Вы правы. – Матвей осторожно высвободился и чуть отстранился. – Вы, Алена Михайловна, пациентка.

– Давно?

– Что – давно?

– Давно я здесь?

– Почти полгода.

Девушка снова зажмурилась, так крепко, что из-под густых угольно-черных ресниц выступили слезы. Она сидела так, с закрытыми глазами и окаменевшим лицом, очень долго, а Матвей не решался нарушить это тягостное молчание. Представил, что бы почувствовал сам, если бы из его жизни кто-то вырезал целых полгода, и по хребту пополз противный холодок.

– Мне нужно поговорить с лечащим врачом, – сказала она наконец, не открывая глаз. – Это возможно?

Вот все и решилось. Пациентка пришла в себя и требует позвать спасителя. Сейчас Матвей сгоняет за доктором Джекилом, и маленькое медицинское чудо получит официальное подтверждение. Он уже почти решился позвать главврача, когда вспомнил, что тот укатил в облздрав.

– Сегодня уже нет. У Егора Васильевича какое-то совещание.

– У Егора Васильевича? – переспросила она. – Это он мой лечащий врач?

А вот и еще один хороший признак: пациентка помнит не только собственное имя, но и как зовут ее лечащего врача.

– Да, Егор Васильевич Стешко. Ваш одногруппник, кажется.

– Однокурсник, – машинально поправила Алена и потерла виски. – Мы учились с Егором на одном курсе.

– Вот и хорошо! – Матвей улыбнулся преувеличенно бодро. – Думаю, вам будет совсем несложно договориться.

– Это как сказать, – прошептала она едва слышно.

Странная какая-то реакция. Казалось бы, должна обрадоваться тому, что попала в надежные руки, а она вон как, вроде бы даже расстроилась…

– Через полчаса прогулка. – Матвей посмотрел на наручные часы. – Хотите прогуляться?

Ему казалось, что после полугодичного неприсутствия в этом мире пациентка из палаты номер четырнадцать непременно согласится, но она отказалась.

– Не сегодня. – В сине-зеленых, теперь уже совершенно живых и совсем не стеклянных глазах вспыхнул и тут же погас огонек. – Я бы немного полежала. Тяжело все это. Понимаете, Матвей?

Еще бы он не понимал! Несколько недель в психушке едва не пошатнули даже его непогрешимое душевное здоровье. Что уж говорить о слабой девушке.

– Отдыхайте! – Он кивнул, а потом спросил: – Может, вам нужно что-то? Ну, типа еще одну шоколадку? Вы не стесняйтесь, я сделаю все, что в моих силах.

– Нужно, – сказала Алена очень серьезно и снова поймала его за рукав. – Мне нужно отсюда выбраться.

Она говорила, а в сине-зеленых глазах росла и крепла какая-то особенная, просто физически ощутимая решимость.

– Выберетесь. – Матвей разглядывал ее полупрозрачные пальцы с коротко остриженными ногтями, а в глаза старался не смотреть. – Вот поправитесь окончательно и выпишетесь.

– Вы не понимаете, – она протестующе затрясла головой, – я не могу ждать. Мне нужно прямо сегодня!

– Сегодня никак не получится, – сказал он как можно спокойнее. – Алена, вы же врач, сами должны понимать…

Вообще-то если идти официальным путем, а в сложившихся обстоятельствах именно официальный путь казался Матвею наиболее безопасным и разумным, то бедной девочке предстоит еще масса освидетельствований, ВКК и прочей медицинской дребедени. Но так для нее же будет лучше.

– Я не могу ждать, – повторила она упавшим голосом и разжала пальцы, выпуская рукав Матвея. – Я боюсь, что ночью они снова придут, и я окончательно сойду с ума…

Все-таки лечиться ей еще и лечиться. Какая уж тут выписка!

– Кто придет? – спросил Матвей осторожно.

Алена долго молчала, и взгляд ее снова сделался расфокусированным, словно она видела что-то позади него.

– Кто придет? – повторил он.

– Никто. Извините. – Она даже улыбнулась кривоватой, неискренней улыбкой. Не хочет говорить? Или понимает, к чему могут привести такие разговоры?

– Вот и хорошо! – Матвей тоже улыбнулся, тоже кривовато и неискренне. – Я вечером загляну, принесу лекарства…

Он не стал дожидаться, что она ему ответит, вышел из палаты и, чувствуя себя тюремщиком, повернул в замке ключ.

Ася. 1943 год

Гадюка ползла быстро, Ася едва за ней поспевала. По сторонам не смотрела – боялась отстать. Она уже не думала, как это глупо – доверять какой-то змее, она молила лишь об одном – чтобы болото не накрыл тот страшный туман. Один раз девушка упала, по колено провалилась в месиво из грязи и воды, едва не потеряла сапог. Гадюка остановилась, зыркнула на нее желтым глазом и свернулась на кочке дожидаться, когда Ася выльет из сапога болотную воду и приспособит под посох тонкую осинку, а потом снова заскользила по притрушенной прошлогодней листвой земле мимо черного, почти идеально круглого болотного «оконца». Ася поспешила следом, испуганно поглядывая на «оконце», стараясь не думать о том, какие страшные твари могут таиться на его дне.

Она была уже далеко, когда услышала странный звук за спиной, обернулась как раз, чтобы успеть заметить надувающийся на маслянистой глади «оконца» гигантский пузырь. Болотный газ, только и всего! Никаких чудищ, никаких огромных змей! И фашистского пса никто под воду не утаскивал, он сам провалился вот в такое точно «оконце». Пузырь лопнул с громким шипением, и Ася бросилась бежать, не оглядываясь, забыв про посох.

Гадюка исчезла внезапно, Ася даже не заметила когда. Вот, кажется, только-только шуршала прелой листвой где-то под ногами, и ее уже нет. Бросила Асю одну посреди болота и вернулась к своей чокнутой хозяйке? А как же ей теперь? Куда же дальше?

Наверное, девушка испугалась бы и даже запаниковала, но вовремя увидела наполовину ушедший под воду парашют. Змея вывела ее к тому самому месту, с которого начался Асин путь в глубь Гадючьего болота. Дальше она сможет и сама, дальше она знает дорогу…

На опушку Сивого леса Ася вышла под вечер, когда на деревню уже опустились прозрачные весенние сумерки. Наверное, нужно дождаться темноты, не показываться на глаза ни своим, ни чужим. Да, так разумнее. Теперь, когда она спасла своего летчика, нужно быть особенно осторожной.

У нее не получилось… Гортанный крик и автоматная очередь застали девушку врасплох, швырнули лицом вниз на землю, прямо в заполненную грязной жижей колею. Их было двое. Молодые, самодовольные, с ненавистной свастикой на рукавах, с автоматами наперевес – фашисты. Они кричали на нее и били прикладами по спине, не слишком больно, скорее, чтобы напугать. А потом Асю дернули за ворот телогрейки, поставили на ноги, неспешно, с брезгливыми выражениями на мордах обыскали, швырнули прямо в грязь узелок с остатками еды, заглянули в кисет с солью, снова заорали что-то непонятное, подталкивая в спину автоматными дулами, погнали вперед, к бывшему сельсовету, ставшему на время оккупации комендатурой. Ася шла молча, лишь украдкой вытирала льющиеся по щекам слезы. Ей хотелось быть смелой, без страха смотреть врагу в глаза, но не получалось. Дрожали руки, подгибались колени. Трусиха, беспомощная и никчемная…

Перед комендатурой толпился народ, Ася так и не смогла понять – односельчане пришли сюда по доброй воле или их согнали силой, как в Васьковке. Она шмыгнула носом, вытерла рукавом телогрейки мокрое лицо. Нельзя, чтобы видели ее слезы: ни свои, ни чужие. Пусть она и трусиха, но умереть должна с гордо поднятой головой. Подчиняясь угрожающим взмахам автоматов, селяне молча расступались, женщины всхлипывали и украдкой крестились, мужчины хмурились, дети испуганно прятались за спины матерей.

– Асенька, дочка! – из толпы к Асе бросилась мама.

Один из фашистов ударил ее по лицу, оттолкнул с дороги. Ася закричала и тут же захлебнулась от боли: приклад автомата со всей силы впечатался в спину, перед глазами поплыло. Наверное, она бы упала, но ей не дали, подхватили за шиворот, потащили вперед, к стоящим на крыльце комендатуры людям. Да и не людям вовсе – зверям…

Одного из них Ася видела в Васьковке. Лощеный, подтянутый, в круглых очочках, с тонкими усиками и рыбьим взглядом – Клаус Фишер. Тот самый, отправивший на болото автоматчиков с собаками, тот самый, о котором день назад предупреждал Асю Захар Прицепин. А вот и сам Прицепин, фашистский прихвостень, здесь же, на крыльце, по правую руку от Фишера, смотрит презрительно, с насмешкой. Как же ей хочется плюнуть в эти наглые глаза, а еще лучше выцарапать… Добраться бы до него и до этого фрица!

Фишер махнул в сторону Аси затянутой в белоснежную перчатку рукой и что-то сказал Прицепину. Тот засуетился, залаял по-немецки, то и дело косясь на Асю, недобро скаля крепкие зубы. Вот она и проявилась, его продажная суть! Если раньше оставалась хоть крошечная надежда, что он, бывший сельский интеллигент, учитель немецкого языка, стал старостой не по своей воле, то сейчас надежда эта истаяла, как болотный туман. Прицепин – гад и предатель! Вот из-за таких и погибают на болоте советские ребята.

Ненависть придала Асе решимости, она даже нашла в себе силы гордо вскинуть голову. Только бы мамка ушла, только бы не видела, как ее будут убивать. Ведь будут же, а иначе зачем собрались?! Она с ненавистью наблюдала, как Захар Прицепин спускается с крыльца и, прихрамывая, подходит, останавливается напротив, смотрит сверху вниз.

– Предатель! – Она плюнула ему в лицо. Теперь, когда терять все равно нечего, можно быть смелой.

Удар пришелся в челюсть. Сильный, беспощадный. Ася рухнула на землю, к ногам Прицепина, прошептала разбитыми в кровь губами:

– Трусливая скотина.

Он ничего не ответил, он намотал Асину косу на кулак и дернул вверх с такой силой, что от боли из глаз градом посыпались слезы. Рядом заржали и заулюлюкали немцы, а Захар впился в Асины разбитые губы злым поцелуем.

Она брыкалась, отбивалась, пыталась дотянуться ногтями до его морды и сгорала от невыносимого стыда.

– Добегалась! – прошипел Захар и, отвесив холуйский поклон Фишеру, потащил Асю прочь от комендатуры, в густую, уже почти настоящую темноту, впечатал спиной в стену сарая, перехватил горло холодной ладонью так, что ни дохнуть, ни выдохнуть.

– Отпусти! – прохрипела она, вырываясь. – Отпусти, сволочь!

– Громче ори. – Цыганские глаза Прицепина были совсем рядом, Ася даже могла видеть разгорающийся в них шальной огонь. – Ори, я сказал!

– Пошел к черту! – Она дернулась, со всей силы лягнула Прицепина ногой.

– Дура, – сказал он вроде как устало и рванул полы телогрейки с такой силой, что посыпались пуговицы.

Вслед за телогрейкой пришел черед кофты, и Ася заорала отчаянно и громко, отталкивая руки Захара, уворачиваясь от жадных поцелуев.

– Ори, – повторял он, в клочья разрывая на Асе одежду. – Добегалась, теперь ори…

Отбиваться не было сил, и в легких почти не осталось воздуха, но она продолжала отчаянно сопротивляться.

Все прекратилось внезапно. Вечернюю тишину вспорола автоматная очередь, следом раздались бабьи крики и громкий детский плач. Прицепин оттолкнул полуголую Асю, прислушался, а потом, кивнув каким-то своим непонятным мыслям, велел:

– Вперед иди, голову не подымай, на людей не смотри. Уяснила? – Он больно сжал ее плечи, встряхнул. – Я спрашиваю – уяснила?

Вместо ответа она лишь кивнула, тыльной стороной руки стерла с лица кровь и слезы, придерживаясь за стену сарая, побрела обратно к комендатуре.

– Нашла кого на болоте? – вдруг послышалось ей вслед.

– Не твое собачье дело, – прошипела Ася и попыталась поплотнее запахнуть истерзанную телогрейку.

– Ох, договоришься, Настасья, – сказал Прицепин и матерно выругался.

Ей не удалось затеряться в толпе. Толпа расступалась перед девушкой, обтекала испуганными волнами, причитала бабьими голосами и хмурилась суровыми мужицкими лицами.

– Асенька, девочка моя! – к ней навстречу бросилась мама. – Доча, да что ж он сделал с тобой, этот ирод?

– Мама, пойдем домой. – Одной рукой Ася придерживала расходящуюся на груди кофту, а второй стирала с лица кровь.

– Да как же так можно, да разве ж это по-человечески?! – продолжала причитать мама, но уже шепотом, оглядываясь по сторонам и увлекая Асю подальше от окруживших крыльцо фашистов. – Пойдем, доченька. Пойдем…

Они уже почти выбрались из толпы, когда Ася обернулась. Она просто хотела запомнить лица этих скотов, каждого по отдельности, чтобы потом непременно отомстить, но увидела другое… На земле, прямо посреди поселковой площади лежал дядька Федос. Хмурое его лицо было запрокинуто к небу, а на белой рубахе растекалось черное пятно.

– Расстреляли его, Асенька, – скороговоркой зашептала мама, – как пособника партизан. Господи, доченька, где ж ты была? Я же боялась, что эти ироды и тебя… Асенька, ты не плачь! Не плачь, золотко! Нехай лучше Захар тебя… с тебя не убудет, забудется все, быльем порастет… Нехай так, чем рядом с Федосом лечь. Живая зато, слава богу! – Мама причитала, захлебывалась словами и рыданиями, тащила Асю прочь от стремительно пустеющей площади…

* * *

Мысли были рваными и клочковатыми, они толклись в пустой Алениной голове, наползали одна на другую, перемешивались и не давали сосредоточиться. Отчего-то она твердо знала, что нужно сосредоточиться, что в нынешнем ее состоянии без этого никак, что если она не сделает самое последнее усилие, то навсегда останется в сером мире и потеряет себя окончательно…

Все началось с той самой злой тени, с ощущения чужих жестких пальцев на подбородке, с горечи во рту и желудочных спазмов. Когда злая тень отступила и серый мир почти полностью вступил в свои права, Алену вырвало. Ее рвало, наверное, вечность, она успела прожить целую серую жизнь, пока то, что было ее телом и принадлежало разноцветному миру, корчилось в судорогах. Может, это наказание за непослушание, за то, что она заглядывает в прорехи между мирами? Может, нельзя так делать, небезопасно?..

Когда все закончилось и в животе стало совсем пусто, Алена вдруг поняла, что ощущает себя не по частям, как раньше, а почти целиком, что собственные руки больше не кажутся ей чужими и страшными, а в серый мир прокрались краски…

Бороться за красочный мир было тяжело. У Алены не всегда получалось, но она очень старалась. Какой-то крошечной частью сознания она понимала, что серый мир питают не только ее страхи, но и те маленькие круглые штучки… таблетки, которые дают ей тени.

Иногда отказаться от таблеток не получалось: Алену заставляли, а сопротивляться не было сил. Но та тень, со знакомым и почти уже привычным запахом, не заставляла и никогда не проверяла, проглотила ли Алена таблетки, и она их выплевывала в раковину, а потом полоскала рот и умывалась ледяной водой, чтобы прогнать из головы злой и требовательный шепот серого мира, который уговаривал, угрожал, который не хотел ее отпускать…

С каждым днем красок вокруг становилось все больше. Однажды Алена увидела свои руки, испачканные чем-то ярко-синим. Синий – это небо и иногда море, а еще ее глаза, кажется… Рисовать синими пальцами на белой бумаге было так неожиданно и так радостно, что Алена почти поверила, что смогла освободиться из серого плена, но наступала ночь, и надежда рушилась. Другие приходили в ее новый, такой хрупкий разноцветный мир, присаживались на кровать, зависали над головой и говорили-говорили… Чтобы не слышать их и не видеть, Алена зажмуривалась, зажимала уши ладонями, с головой ныряла под одеяло, но даже там Другие до нее добирались. Кончики пальцев холодели от их прикосновений, волосы на затылке шевелились от их дыхания, голова раскалывалась от их стонов и причитаний… Каждую ночь девушка думала, что не доживет до рассвета, но каким-то чудом доживала. Утром Другие уходили, напоминанием и укором оставляя на полу палаты хрупкие серые крылышки, и Алена снова начинала верить…

Этим утром она отыскала себя полностью, собрала из кусочков, точно мозаику. Некоторых кусочков не хватало, но даже без них картинка казалась почти целостной. Она больна – это не вызывает сомнений. Душевное нездоровье трудно диагностировать самостоятельно, но Алениных знаний достаточно для того, чтобы понять – с ней что-то не так. На этом знания заканчивались. «Что-то не так» – это не диагноз, это всего лишь предчувствие. А диагноз – это история болезни, исписанная забористым врачебным почерком, это лечебная тактика и лист назначений…