Текст книги "Музы дождливого парка"

Автор книги: Татьяна Корсакова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Впереди, где-то совсем близко, громко взревел мотор – таинственный незнакомец спешным порядком уносил ноги. Арсений уже было втопил в пол педаль газа, но в самый последний момент передумал. Какой смысл гоняться неизвестно за кем?! Нужно быть последовательным.

– Домой, – повторил он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Нам тут больше делать нечего.

Творец, 1925 год (Каллиопа)

– Саввушка, а что ж ты щи пустые кушаешь? – На затылок легла мягкая рука, заскользила вниз по шее, царапнула кожу острыми ноготками. – Я вот сейчас тебе сметанки принесу.

Прасковья убрала руку, но вместо того чтобы сходить за обещанной сметанкой, с мечтательным вздохом присела на соседний стул. Пышная грудь ее аппетитно колыхнулась, и Савва тут же забыл и про щи, и про сметану.

Она была совершенно особенной – Прасковья Пирогова, его новая муза. Без нее в этой дикой, истерзанной Гражданской войной стране Савва не выжил бы, пропал бы непременно, сгорел в истовом и безрассудном огне перемен.

Сколько раз он уже пожалел, что поддался глупейшему душевному порыву, что благополучной Франции предпочел Россию, которую уже и вспоминал-то с трудом.

Отечество… Воздух отечества оказался горьким, пропитанным страхом и пороховым дымом. Савва, еще не до конца оправившийся от физического и душевного нездоровья, попал из огня да в полымя.

Родители умерли еще четыре года назад, отчий дом сгорел в горниле революции так же, как сгорело в огне прошлое Саввы. Жизнь нужно было начинать с нового листа. Не жить, а выживать, бороться за каждый прожитый день, кулаками доказывать свое право называться человеком. Если бы не драгоценности Адели, Савва непременно пропал бы еще в первые месяцы после возвращения. Рубиновый браслет ушел на то, чтобы выправить новые документы и новую биографию. Отныне он Савелий Стрельников, бывший красноармеец, грудью защищавший родину от вражеских интервентов, контуженый и чудом выживший. Отныне Париж останется в памяти лишь сладким сном. Савва готов смириться и измениться. Он привыкнет к новому миру и новому себе. Но как отказаться от мечты, от дела всей своей жизни?!

Савве повезло, когда от драгоценностей Адели остались только воспоминания, когда из всех сокровищ на дне истрепанной дорожной сумки уцелели лишь картины Амедео да пара его собственных работ, он нашел тех, кого искал, – единомышленников!

Наполовину содранная шпаной афиша звала на художественную выставку. Ассоциация художников революционной России! Господи, какое дикое, какое претенциозное название! В Париже он привык к изяществу форм и простоте изложения, но Москва – это, увы, не Париж. К черту революцию и к черту Россию! Он идет на выставку ХУДОЖНИКОВ! Он идет на встречу с судьбой!

Та выставка и вправду стала для Саввы судьбоносной. На ней он, последователь и истовый поклонник абстракционизма, понял, каких богов отныне следует восхвалять и какие картины писать, чтобы выжить.

Реализм! А еще лучше героический реализм! Вот его новая религия. И пусть душа противится и рвется обратно в мир текучих образов и размытых линий, он справится. Ему бы только найти свою музу…

Свою Каллиопу [8] 8
  Каллиопа – муза эпической поэзии.


[Закрыть] Савва нашел по голосу – сильному, глубокому, заставляющему забыть все на свете. Из распахнутого окошка лилось чарующее контральто:

 
Только раз бывают в жизни встречи,
Только раз судьбою рвется нить,
Только раз нам в жизни суждено страдать,
Верить, желать и ждать…
 

Все это: и томный августовский вечер, и дивный голос неведомой певицы, и совпавшие с его болью щемящие строки – всколыхнуло в полумертвой душе Саввы что-то очень глубинное, давно забытое. Он влюбился в голос, еще не видя его хозяйку. Он готов был любить ее всякую: больную, хромую, рябую, но чувствовал, что его муза окажется настоящей красавицей.

Августовская ночь наступила быстро. Закатное солнце позолотило крыши домов и нырнуло в переулок, а Савва продолжал стоять у распахнутого настежь окошка, не обращая внимания ни на наползающую от реки сырость, ни на тонкий писк озверевших комаров. Он ждал, когда Фортуна снова явит ему свое расположение.

Занавеска на заветном окошке качнулась в тот самый момент, когда Савва, чертыхнувшись, прихлопнул самого наглого и ненасытного комара, и на подоконник легла женская рука.

– И что это вы тут стоите? – В чарующем голосе – любопытство и лишь самую малость страх. – Ждете кого-то?

– Жду. Я жду вас…

Его муза не была похожа на тех, прежних. Зрелая красота, рубенсовские формы, золото веснушек, россыпь не убранных в косу пшеничных волос. Опыт и сила сорокалетней женщины.

Ее звали Прасковья Пирогова. Дважды вдовая, но не потерявшая вкус к жизни, в свои сорок еще весьма интересная, безо всякой мужской поддержки ловко управляющаяся с двумя весьма прибыльными магазинами. Нэпманша, представительница той социальной прослойки, к которой простой люд испытывает одновременно и презрение, и зависть. Хозяйка островка спокойствия в бушующем вокруг безумном море.

О, что же это было за счастье – снова почувствовать давно забытое, почти утраченное! Вдохновение истовое, ненасытное, лишающее сна и спокойствия.

Прасковья, с ее славянской красотой и богатством форм, на картинах получалась настоящей богиней. И на тех, которые Савва показывал товарищам-ахрровцам, и на тех, которые не видел никто, кроме него и его музы. На первых Прасковья была строга и сосредоточенна, совершенно не идущую ей пролетарскую кумачовую косынку поправляла жестом решительным, отвергающим даже намек на женственность. На вторых из одежды на Прасковье оставалась лишь подаренная Саввой шелковая шаль цвета берлинской лазури, и лишенная пола грозная воительница по мановению кисти превращалась в роковую обольстительницу. Первые картины делали Савве Стрельникову имя и репутацию революционного художника, вторые грели душу и возвращали в то беззаботное прошлое, когда он был вечно голоден, но мог творить исключительно по зову сердца.

Они поженились в феврале. Прасковья желала венчаться, но Савва отказался, так же как отказался от пышного празднования в одном из модных московских ресторанов. Ветры перемен, казалось, усмирили свою силу, но особенным даром он уже чувствовал, что очень скоро затишье кончится и начнется новая буря. Так зачем же дразнить гусей, демонстрировать недружественному миру свои богатства?! Это как дорогая шелковая шаль, обвивающая пышные бедра его ненаглядной Каллиопы, это то, что нельзя показывать больше никому. Прасковья, у которой, кроме дара быть музой, не имелось больше никаких других даров, обиделась, но горевала недолго. Она была дивной – его муза, она не умела долго горевать.

* * *

Над вазочкой с вишневым вареньем с деловитым жужжанием кружили осы. Ната любила вишневое варенье с детства. Вот такое сладкое-сладкое, непременно с косточками. Зинаида сначала возмущалась – что это за варенье такое с косточками?! – но потом смирилась и специально для Наты варила вишню отдельно.

За месяц, прошедший с той памятной грозовой ночи, в размеренной жизни поместья, казалось, ничего не изменилось, но Ната знала: этот умиротворяющий, убаюкивающий покой – всего лишь затишье перед бурей. По ночам ей все чаще и чаще снились кошмары, в них она то убивала сама, то становилась жертвой убийства. Сны не пугали, не в ее правилах бояться неизбежного, она хотела разобраться! Хотела лицом к лицу встретиться с тем, кто с неспешным садизмом ломал ее жизнь.

Тот мальчик, Крысолов, сказал, что в поместье чисто. Ната хотела верить, но не могла. Страх, привычный, растворившийся в крови, уже давным-давно вытравил из сердца веру. Никому нельзя доверять – вот девиз, благодаря которому она до сих пор жива. Времени остается мало, и нужно распорядиться им с умом. Она не последует совету Крысолова, она поступит иначе – заставит этого самоуверенного мальчишку вступить в игру. Пусть даже это случится не сейчас, а после ее смерти…

И он вступит! В этом нет никакого сомнения. Мотивация – такое удивительное слово! Ей есть чем замотивировать Крысолова, есть что предложить в обмен на его услугу. Наверное, это будет интересно, может так статься, это окажется болезненно для многих, если не для всех, но она добьется правды. Жаль только, что увидеть развязку ей уже не доведется. Очень жаль…

– Хозяйка? – Аким зашел в гостиную незаметно. Несмотря на преклонные годы, походка у него была по-кошачьи мягкая. – Хозяйка, ты должна это увидеть.

Он смотрел на нее сверху вниз, щурился, словно от яркого солнца, но даже сквозь этот прищур Ната видела тревогу.

– Что еще? – Рука помимо воли потянулась к портсигару.

Аким ответил не сразу. Он молчал, а по его старому лицу, догоняя одна другую, пробегали тени.

Когда Ната прикуривала сигарету, руки почти не дрожали. Есть еще порох в пороховницах…

– Да не стой столбом! Помоги мне!

Аким кивнул, осторожно, стараясь не наступать на ковер, подошел к Нате, положил ладони на спинку инвалидного кресла. От его рук пахло свежескошенной травой и дешевым табаком. Ната прикрыла глаза, успокаиваясь, скомандовала:

– Вези!

…Это стояло в павильоне рядом с ведущей на второй этаж винтовой лестницей. Грубая холстина занавешивала это до самой земли, но Нате не нужно было видеть, чтобы понять, что под ней. В душе все еще теплилась слабая надежда… Если ничего не изменилось, если там, под пологом, все осталось как прежде, то ей нечего бояться.

– Ты уже видел? – Голос звучал почти спокойно, почти нормально.

Вместо ответа Аким кивнул, и в молчании его Ната прочла свой смертный приговор.

– Открывай! – велела она.

Он колебался. Даже когда его худая, похожая на птичью лапу ладонь потянулась к холстине, на лице читались сомнение и страх.

– Ну же, Аким! – Она должна это видеть! Теперь она просто не сможет жить, если не увидит.

Холстина поползла вниз с тихим шелестом. Наверное, с таким вот страшным звуком гадюка сбрасывает старую шкуру… Ната, непобедимая и неустрашимая Ната крепко зажмурилась.

Вот так бы и сидеть до конца дней с закрытыми глазами. Только бы не видеть, только бы не верить, что пришел и ее черед.

…Мраморная муза смотрела на Нату ее собственными глазами, со снисходительной небрежностью улыбалась ее собственной улыбкой, ее собственными губами зачитывала ей смертный приговор. Ее каменное воплощение было полностью готово, от игривого завитка волос на виске до крохотной складочки на мраморном хитоне. Как такое могло случиться?! Ведь тот, кто задумал эту проклятую статую, сошел в ад, так и не завершив начатое. Она хорошо запомнила, она видела все своими собственными глазами тридцать лет назад.

От статуи не должно было остаться ничего, кроме воспоминаний, но вот же она! Живая, едва ли не живее ее самой! Как так случилось, что прошлое воскресло, обрело мраморную плоть, заняло уготованный ему пьедестал?

– Савва! – Крик ярости взмыл под потолок, просыпался на плиты павильона издевательским смехом мертвых, но таких живых муз. «Ты теперь одна из нас, Урания! Ты теперь тоже мертвая…»

Чтобы не слышать этот с ума сводящий шепот, Ната зажала уши руками, замотала головой, прогоняя наваждение. Нет ничего! Примерещилось! Кто бы ни затеял эту игру, она не сдастся, ее так просто не возьмешь!

«Уже скоро, Урания… мы ждем тебя…»

Сердце сдавило болью, Ната застонала, беспомощно и бездумно зашарила руками по укрытым пледом коленям.

– Тише, тише! – Запястье сжала мозолистая ладонь Акима. – Я сейчас достану лекарство. Да где же оно у тебя, Наталья?!

Он нашел, с силой разжал ее онемевшие губы, сунул в рот сразу две таблетки.

– Все, Наталья, сейчас пройдет. Ты только чуть-чуть потерпи. – Аким суетился, черной тенью метался между белоснежных мраморных статуй. – Я сейчас вызову «Скорую».

– Не нужно «Скорую». – Сердце все еще сжимала чья-то невидимая рука, но дышать уже стало легче. Она не сдастся без боя! Не доставит ему такого удовольствия. – Когда ты это нашел?

– Сегодня утром. Не нужно было тебе показывать, я не подумал…

– Но откуда?!

Она тоже о многом не думала. Не хотела верить, предпочитала закрывать глаза, а теперь поздно. Каменный двойник полностью готов, и это значит, что обратный отсчет уже запущен. И запустил его не ее мертвый муж. Только один человек в мире мог закончить начатое гениальным Саввой Стрельниковым. Как горько и как несправедливо, когда нож в спину вонзают самые близкие, самые дорогие…

– Так я позвоню в «Скорую»? – Аким присел на корточки перед Натиной коляской, теперь их глаза были на одном уровне, теперь она отчетливо видела то, что творится на дне его васильковых глаз.

– Не в «Скорую». – Ната накрыла своей ладонью его искореженную артритом руку. – Позвони моему нотариусу, я хочу изменить завещание. Телефон я тебе сейчас продиктую…

– …И вот тут поставьте подпись, Ната Павловна! – Нотариус придвинул к ней еще одну, уже бог весть какую по счету бумажку. – Все, дело сделано!

– Это хорошо, что дело сделано. – Ей даже удалось улыбнуться. Если бы ручка не выпала из враз ослабевших пальцев, было бы и совсем хорошо.

Нотариус подхватил ручку, аккуратно положил ее на стол перед Натой, попятился к выходу.

– Ну, если я вам больше не нужен…

– Больше не нужны! – Она не стала рассыпаться в бесполезных любезностях. Времени слишком мало, чтобы тратить его на такие пустяки. Дело сделано, и теперь она может быть спокойна. Того, кто находится по ту сторону шахматной доски, ждет большой сюрприз…

Нотариус ушел, деликатно и совершенно бесшумно притворив за собой дверь, но тут же в кабинет ворвалась встревоженная Зинаида.

– Ната Павловна, да что ж вы не бережете себя совсем?! Аким говорит, вам плохо стало, а вы даже врача не позвали! Может, сейчас вызвать?

– Обойдусь! – отмахнулась Ната. Теперь, когда она решилась, ей стало так легко, как не было уже, наверное, лет тридцать.

– А лекарство выпили? – продолжала суетиться Зинаида. – Вы ж вечно забываете про лекарства, Ната Павловна!

– Зинаида, угомонись! – Она хлопнула ладонью по столу, и ручка снова скатилась на самый край. – Не нужно мне лекарство. Знаешь что, ты мне лучше чая липового сделай и принеси варенья.

– Вашего любимого – вишневого? – Зинаида расплылась в счастливой улыбке.

– Моего любимого – вишневого! – Еще бы закурить, да вот портсигар куда-то запропастился. – Зинаида, где мои сигареты?

– Так не знаю я. – Зинаида взмахнула руками. – Пропали? Вот и славно, вот хоть часочек поживете без этой отравы!

Домработница принесла поднос с чаем прямо в кабинет, быстро и ловко сервировала журнальный столик, подкатила кресло Наты к распахнутому настежь французскому окну.

– Что-нибудь еще, Ната Павловна?

– Ступай, Зинаида! Дальше я уж как-нибудь сама справлюсь.

– Ну, я тут, неподалеку. – Она не спешила уходить, мялась у прикрытой двери. – Вы зовите, ежели что, Ната Павловна.

– Да иди ты уже! Не нужно мне больше ничего. А нет, постой! Сигарет принеси. Если не найдешь, у Акима попроси, у него точно будут.

Наверное, Зинаида снова завела бы старую пластинку о вреде курения, но, поймав многозначительный взгляд хозяйки, молча кивнула и удалилась.

Впервые за долгое время липовый чай не горчил, а пах настоящим медом, а у вишневого варенья с косточками был тот самый, почти забытый с детства вкус. Впервые Ната чувствовала покой и умиротворение. Она сделала свой ход, теперь от нее уже ничего не зависит и можно наконец расслабиться, словно липовый чай, пить жизнь большими и жадными глотками, заедая вишневым вареньем.

…Ната поняла, что умирает, когда вазочка с вишневым вареньем опустела наполовину. Обострившимся своим чутьем догадалась, что в этой самой вазочке ждала своего часа ее смерть. Мир поплыл, стремительно и неуклонно стал терять краски, звуки и запахи, из радостной акварели превратился в унылый черно-белый набросок. И только человек, почти не таясь стоящий по ту сторону окна, казался живым на этом мертвом черно-белом фоне.

Она ошиблась. Ошиблась во всех своих страшных предположениях. Действительность оказалась еще страшнее. Теперь, стоя на пороге в иной мир, Ната наверняка знала, с кем играла в смертельную игру. Как жаль, что прозрение пришло так поздно, как жаль, что она уже не в силах ничего изменить. И мальчик ошибался…

Последнее, что увидела Ната перед тем, как мир окончательно погас, – прозрачная капля вишневого варенья на белоснежной салфетке…

Творец, 1938 год (Каллиопа)

Он не знал, что и музам свойственно стареть. Что может быть ужаснее стареющей музы?! Что может быть печальнее?..

Даже в свои пятьдесят три Прасковья была еще хороша, но тот чудесный свет, в котором Савва черпал вдохновение все эти годы, тускнел с каждым днем. Свет уходил, выгорали краски: в дивных пшеничных волосах запуталась паутина седины, румянец на щеках поблек, васильковые глаза выцвели до грязно-серого, а шелковая шаль цвета берлинской лазури на рыхлых бедрах смотрелась уже даже не как насмешка, а как оскорбление. Наверное, с внешними проявлениями неизбежного Савва смирился бы, в свои неполные сорок лет он научился и смирению, и терпению, но Прасковья угасала изнутри. В ней больше не было той мягкой, почти материнской нежности, в до сих пор еще глубоком и чарующем голосе нет-нет да и проскальзывали панические нотки, а во взгляде, казалось, навеки вечные поселилась мольба.

– Старая я для тебя стала, Саввушка. – Пухлая рука привычно соскользнула с затылка на шею, царапнула ногтями кожу, но уже не игриво, а раздражающе.

– Глупости! Ты бесподобна, моя Каллиопа! – Ложь, такая же привычная, с каждым словом дающаяся все легче, капля за каплей отравляющая душу.

– Эх, нужно было ребеночка тебе родить. Может, если бы был ребеночек…

Слушать про ребеночка, которого затухающая муза ему не подарит уже никогда, неприятно. Есть в этих жалких словах что-то унизительное и для него, и для нее.

– Прасковья! – Кулак впечатался в стол с такой силой, что борщ из тарелки выплеснулся прямо на белоснежную, до скрипа накрахмаленную скатерть, несколько капель попали на манжеты свежей, только что надетой рубашки. Красные капли борща похожи на кровь, и от этого на душе становится еще гаже. – Пойду я, Прасковья. Выставка, ты же понимаешь… а работы там непочатый край…

– Иди… – В линялых глазах Прасковьи слезы обиды. – Только сорочку сейчас новую принесу. Как же ты в грязной-то?

– Я сам, отдыхай. – Зря он так. Разве ж она виновата в том, что состарилась так стремительно и так некрасиво? – Прости, любимая, накатило что-то… – Быстро коснуться губами соленой от слез щеки и бежать куда глаза глядят, чтобы не видеть, как плачет его затухающая муза, чтобы не видеть на ее стареющем лице отражение своей подлости, чтобы поскорее разжать кулаки, стиснутые в порыве неподвластной разуму ненависти.

Снаружи – зима посреди лета, тополя засыпают улицу невесомым снегом, а из раскрытого настежь окна льется тоскливый, искаженный патефоном голос:

 
Только раз бывают в жизни встречи,
Только раз судьбою рвется нить…
 

А он и не заметил, когда его Каллиопа перестала петь. Может, в тот самый день, когда он принес в дом патефон?.. Впрочем, не о том нужно сейчас думать! Выставка откроется уже через три дня.

Эта выставка значила для Саввы столько, что и словами не описать. Его собственная, персональная! Если все пойдет как задумано, если он все правильно рассчитал, если на нужные рычаги нажал, то перспективы перед ним откроются небывалые во всех смыслах. Нужно только не оплошать, произвести впечатление. На одних, тех, кто не чужд прекрасному, своими художественными талантами, а на других, тех, чье слово важнее в разы, идейностью, верной ориентированностью, готовностью служить. А как иначе?! Хоть и мерзко порой становится от всех этих интриг, от холуйского подобострастия перед людьми ничтожными, ни черта не разумеющими в искусстве, но по-другому нынче никак. Времена такие наступили страшные, что нос нужно держать всегда по ветру, производить впечатление только самое хорошее, заручаться поддержкой сильных мира сего. Биография у Стрельникова во всех смыслах правильная – не зря старался в двадцать пятом. Но сейчас кто же смотрит на биографию! Сейчас такие головы летят, что жить страшно. А Прасковья ведь из бывших нэпманов, и муж ее второй был белогвардейским офицером… Тревожно все это, едва ли не тревожнее того, что света от нее осталось чуть…

* * *

За окном лил дождь. Еще неделю назад стояла невыносимая жара, а теперь вот – осеннее ненастье, словно Ната забрала с собой лето.

Марта стояла у окна, прижавшись лбом к прохладному стеклу, закрыв глаза, почти не прислушиваясь к тому, что происходило в кабинете. После похорон прошло всего три дня, а мир уже перестроился, приспособился к отсутствию Наты. И мир, и родственники…

– Ну, и долго нам еще ждать?!

Это Илья. В голосе раздражение пополам с нетерпением. Самый старший внук, он и вел себя как лидер. Старался вести… По-хозяйски развалившись за бабушкиным столом, он раскачивался в кресле, и под тяжестью его крупного тела кресло тоскливо поскрипывало.

– До означенного времени остается еще десять минут. – Нотариус, добродушного вида толстяк, был невозмутим и беспристрастен.

– Так какой смысл ждать, если все уже на месте?

А этот звонкий, с капризными нотками голос Верочки. Только она может быть вот такой по-детски требовательной и бескомпромиссной.

– Да, все ж уже на месте! И мы тут, и Зина с Акимом.

Эдик. Он всегда на стороне сестры, с раннего детства. Ната говорила, это оттого, что они близнецы, а у близнецов все по-особенному.

– Давайте уже как-нибудь обойдемся без этих ваших адвокатских штучек! У меня через три часа самолет в Париж, а я тут с вами жду у моря погоды.

Это Анастасия. Она всегда требовала, чтобы к ней обращались официально – Анастасия. Бывают такие женщины, которые с рождения чувствуют себя королевами и от окружающих ждут соответствующего отношения. У королевы Париж, а тут такая досада – бабка померла…

Чтобы не зарычать от злости и бессилия, Марта сжала зубы и стиснула кулаки с такой силой, что ногти впились в кожу. Рядом почти беззвучно всхлипнула Зинаида, промокнула платком красные от слез глаза.

– Не плачь. – Марта обняла ее за плечи, коснулась поцелуем седеющего виска. – Не надо плакать, Зиночка.

– Так не могу… – Домработница шмыгнула носом, поймала раздраженный взгляд Анастасии и демонстративно громко высморкалась в носовой платок.

– Зинаида! – Анастасия брезгливо поморщилась. – Хватит сырость разводить! И без того тошно!

– Тошно ей! – огрызнулась домработница. – Конечно, это ж не по Парижам скакать.

– Ой, договоришься, Зинка. Уволю! – рыкнул Илья. В отличие от Эдика, горой встающего на защиту Верочки, у Ильи с родной сестрицей Анастасией отношения были сложные, едва ли не сложнее, чем с неродной Мартой. И фраза эта имела однозначный посыл – в семье он теперь самый старший, и он будет решать.

– А и увольняй! – подбоченилась Зинаида. – Думаешь, пропаду без такого… – она не договорила, обиженно отвернулась к окну.

– Да оглашайте вы уже свое завещание! – Верочка танцующей походкой прошлась по кабинету, присела на подлокотник кресла, в котором развалился Эдик. – Мы же все занятые люди, у нас времени в обрез.

Прежде чем ответить, нотариус посмотрел на наручные часы, мотнул лысеющей головой.

– Еще пять минут, господа! Нет еще одного наследника.

– Еще одного?!

Никогда раньше они не были так синхронны и так единодушны. Верочка испуганно сжала ладонь Эдика. Анастасия многозначительно переглянулась с Ильей. Даже Зинаида перестала шмыгать носом. Невозмутимым и, кажется, совершенно равнодушным к происходящему остался только Аким. Он стоял у стены, привалившись плечом к дверному косяку, его худое лицо не выражало ничего.

– Простите, а это вы сейчас о каком таком наследнике? – Анастасия, враз забывшая о Париже, даже привстала с места от избытка чувств. – Бабка решила еще кого-то из прислуги облагодетельствовать? – Она бросила полный раздражения взгляд на Зинаиду.

– Бабка… – Марта не смогла удержаться. Уговаривала себя, настраивалась, а вот – не смогла. – Когда-то ты называла Нату любимой бабушкой.

– Когда деньги на свои Парижи клянчила! – ввернула Зинаида. – А сейчас-то клянчить не у кого.

– Все! – Анастасия нацелилась в домработницу выкрашенным в ярко-алый цвет коготком. – Ты уволена!

– А что это вы тут с Илюхой распоряжаетесь? – Эдик по-кошачьи лениво потянулся в кресле. – Еще неизвестно, кому домик достанется. Некрасиво делить шкуру неубитого медведя.

– Медведицы… – фыркнула Анастасия.

– Ах ты, гадина такая! Ната Павловна для тебя теперь медведица! – Если бы Марта не обхватила Зинаиду за плечи, та непременно ринулась бы в бой и волос в роскошной прическе Анастасии стало бы заметно меньше.

– Ненормальная! Истеричка… – Опасливо косясь на Зинаиду, Анастасия обошла кресло Ильи, стала за его спиной, положив ладони на кожаную спинку.

Вот они и сформировались окончательно – коалиции. Эдик и Верочка, Илья и Анастасия, а она, Марта, сама по себе. Останься в живых Макс, все сложилось бы по-другому, но Макса больше нет, поэтому теперь она сама по себе…

– Господа, прошу внимания! – Нотариус, все это время внимательно всматривавшийся в окно, постучал пухлой ладонью по столу. – Господа, приступим, пожалуй!

– А как же этот… еще один наследничек? – Эдик взъерошил и без того дыбом стоящие волосы. Из всех присутствующих только он один был одет неформально – в джинсы и пуловер. Остальные предпочли соблюсти приличия. Даже легкомысленная Верочка вырядилась в черное платье, которое смотрелось бы весьма уместно, если бы не вызывающе глубокое декольте.

– Думаю, он уже прибыл! – сообщил нотариус и обернулся к неспешно открывающейся двери. – Господа, позвольте представить вам Арсения Ивановича Гуляева!

…Он почти не изменился со времени их последней встречи. Разве что сменил неформальные джинсы на деловой костюм. Идиотские очки с желтыми стеклами остались прежними. В сочетании с дорогим костюмом они смотрелись убийственно вызывающе. Вслед за хозяином в кабинет ввалилась собака Баскервилей, при виде которой Верочка испуганно взвизгнула.

– Добрый день! – Крысолов, которого, оказывается, зовут до неприличия банально – Арсением Ивановичем Гуляевым, обвел присутствующих невозмутимым взглядом. Только на Марте взгляд его задержался чуть дольше. Или ей это просто показалось? – Не волнуйтесь, мой пес хорошо воспитан.

– Это еще что за цирк? – на безупречном лице Анастасии застыла брезгливая гримаска.

– Нет, дорогая, цирк как раз уехал, это клоуны остались. – Илья смотрел на вновь прибывшего снизу вверх, и взгляд его не предвещал Арсению Гуляеву ничего хорошего. Илья был мастером по части унижений. Марта не раз испытывала силу его таланта на собственной шкуре, до тех пор пока Макс не научил ее давать отпор.

– Так, может, цирк еще недалеко уехал и вы успеете его догнать? – Крысолов невозмутимо улыбался, зато глаза его пса предупреждающе полыхнули красным.

Да, похоже, в свое время Крысолова тоже научили давать отпор таким, как Илья. Полезное умение, ничего не скажешь.

Неизвестно, чем бы закончилась эта пикировка, если бы в разговор не вмешался нотариус.

– Господа, приступаем! – сообщил он торжественно.

– Погодите! – Верочка беспокойно заерзала на подлокотнике. – Может, кто-нибудь все-таки объяснит нам, что происходит?

– Да, было бы неплохо, – поддержал сестру Эдик.

– Прошу прощения, но я не уполномочен давать объяснения, – нотариус развел руками. – Моя задача заключается в том, чтобы огласить волю усопшей.

– Так оглашайте уже наконец! – Томное сопрано Анастасии сорвалось на некрасивый фальцет. – Сколько можно?!

Оглашение завещания Наты заняло всего несколько минут, но произвело эффект разорвавшейся бомбы. Несколько бесконечно долгих мгновений в кабинете царила гробовая тишина, нарушаемая лишь перестуком дождевых капель за окном.

– Этого не может быть! – первым в себя пришел Илья. Его холеное, гладко выбритое лицо налилось нездоровым багрянцем. – С какой стати? Откуда вообще взялось это чертово завещание?

– Это, как вы изволили выразиться, чертово завещание составлено вашей покойной бабушкой незадолго до ее кончины.

– Фальсификация! – Острые коготки Анастасии впились в обивку кресла. – Как такое могло случиться? С чего бы такая несправедливость?

– А и в самом деле, – Эдик, враз утративший беззаботность и вальяжность, подался вперед, едва не спихнув с подлокотника Верочку, – это что за дележка такая?! С какого такого перепугу управление фондом и все активы достались ему?! – Он некрасиво, по-детски, ткнул пальцем в сторону Крысолова. – Кто он вообще такой?

– Кто он такой?! – взвизгнула Анастасия. – Ты бы лучше спросил, кто она такая! Ну, что ты лыбишься, Марта?! Ты ж тут никто! Ты ж деду даже не родная внучка! Мы родные, а вы с Натой – кошки приблудные, вас же из жалости… это ж дедово все было… А теперь…

– А теперь приблудной кошке Марте переходит шестьдесят процентов всего состояния, – закончил за нее Эдик. – Приблудной кошке – почти все наши денежки, а какому-то шелудивому псу – дедов фонд!

Она не обиделась на «приблудную кошку», она уже давно не обижалась на этих… своих родственников. Да и не до обид сейчас, потому что решение Наты оказалось полной неожиданностью для всех, даже для всезнающего Крысолова. Он стоял, в задумчивости скрестив руки на груди, глаз его не было видно из-за желтых стекол очков, но вертикальная складочка между бровей говорила об озадаченности. А «шелудивого пса» он, кстати, тоже пропустил мимо ушей. Или струсил? Не захотел связываться с задиристым Эдиком?..

– Так я не поняла, а нам-то что досталось? – Верочка требовательно дернула брата за рукав свитера.

– А нам, сестренка, кукиш с маслом достался! – прорычал тот. – По десять процентов на нос! Кому сказать – не поверят. Это же форменное издевательство!

– Еще равные доли во владении вот этим загородным домом, – напомнил нотариус, протирая вспотевшую лысину носовым платком. – Опять же, смею заметить, десять процентов – это отнюдь не ничтожная сумма.

– Но меньше, чем шестьдесят! – Верочка снова дернула Эдика за рукав. – Ну скажи, что меньше! Ну, Эдик!

– Замолчи! – рявкнул Илья и с силой ударил кулаком по столу. – Заткнись, дура!

Верочка обиженно хмыкнула, но подчинилась.

– Мы опротестуем! Так и знайте! – Илья встал из кресла, уперся ладонями в столешницу. – Мы наймем самых лучших адвокатов.

– Как вам будет угодно. – Нотариус, похоже, был готов к такому повороту событий, поэтому совершенно не испугался. – Но уверяю вас, ни один, даже самый замечательный, юрист не найдет нарушений. Я очень хорошо знаю свою работу. Завещание составлено по всем правилам, воля Наты Павловны изложена в нем предельно четко.

– Но это же нечестно! – сообщила Верочка, ни к кому конкретно не обращаясь. – Почему все досталось этим… чужакам? А нам, родным внукам, кукиш с маслом!