Текст книги "Убийство на черной лестнице"

Автор книги: Татьяна Петрашева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Татьяна Петрашева
УБИЙСТВО НА ЧЕРНОЙ ЛЕСТНИЦЕ

УБИЙЦА БОИТСЯ ПРИВИДЕНИЙ

– Нутром я чую, он убил Халецкую! – оперуполномоченный Анатолий Коробченко в сердцах стукнул по столу.

– Твое нутро, Толя, к делу не пришьешь, – рассудительно заметил флегматичный следователь Витольд Моргулис. – Нам нужны существенные улики. А их нет. – Сейчас был особо заметен его приятный тягучий акцент. – Маленькая перепуганная девочка может напутать.

Прошло уже три месяца с тех пор, как в центре города в собственной квартире была задушена супруга видного общественного деятеля Евгения Халецкого. Трагедию усугублял тот факт, что Вера Халецкая была беременна двойней. Она вернулась с дачи, когда грабитель находился в квартире. Если бы этот мерзавец видел, что вместе с хозяйкой находилась ее семилетняя дочка, он расправился бы и с ней. А может просто забыл о девочке впопыхах. Так или иначе, но маленькая Эльза успела шмыгнуть за тяжелую портьеру и стала единственной свидетельницей кошмарной сцены, когда похожий на большую обезьяну дядька подушкой душил ее мать.

Михаил Набоченко был известен в преступном мире под кличкой Шимпанзе. Он и впрямь был обезьяноподобный, будто между ним и его далекими предками не было миллионов лет эволюции. Выступающая вперед нижняя часть лица с мощными челюстями, низкий лоб, волосы, растущие почти от самых бровей, длинные, едва не до колен, руки. Но кисти рук маленькие, юркие. И лицо подвижное, постоянно гримасничающее. Увидев такого хотя бы раз, не запомнить его невозможно. Но девочке всего семь лет. К тому же она пережила настоящий ужас, отразившийся на ее детской психике. Возможно, из нескольких опознаваемых, показанных ей, она выбрала именно его, потому что тот слишком походил – в ее представлении – на бандита. Но других свидетелей нет. Улик нет. Оперуполномоченному Анатолию Коробченко и следователю Витольду Моргулису нужно будет как следует поработать головой, иначе Шимпанзе придется отпустить.

Шимпанзе свою вину отрицал категорически. Он сам понимал, что улик против него нет, и вел себя нагло. Когда на него особо наседали при допросах, он откровенно зевал, раскрывая необъятную пасть.

– Мне в этого отморозка порой хочется пепельницей запустить! – признавался горячий, взрывной старший лейтенант Коробченко.

– Толя, нам нужны доказательства, – остужал коллегу хладнокровный майор Моргулис, приставленный будто в противовес эмоциональному Коробченко. – Проявлять свои чувства мы не имеем права.

– Сам знаю, – ворчал старлей, с досадой швыряя на стол папку с документами следствия. – Но где мы возьмем эти доказательства?!

– Мы должны их найти, – невозмутимо выдавал Моргулис.

Сам тон с приятным акцентом этого льдоподобного прибалта странным образом действовали на оперуполномоченного – тот моментально остывал. В отделе между собой их так и называли: «лед и пламя».

– Что ж, значит, будем думать, – вздыхал Коробченко.

Какая-то слабенькая, едва уловимая мысль уже шевелилась в его мозгу. Силой, угрозами из Шимпанзе вряд ли добьешься признаний. Но его можно перехитрить. Тот был примитивен, малограмотен: с трудом ставил свою закорючку вместо подписи под протоколами допросов. И еще одну особенность заметил Коробченко за подследственным: тот был суеверен.

Однажды – Шимпанзе еще находился у них в отделении, в ИВС (изоляторе временного содержания) – Коробченко был свидетелем странного, как ему показалось, поведения подследственного. Тот, сопровождаемый конвоиром шел по коридору. В одном месте коридора он вдруг крупно вздрогнул и дернулся в сторону. Конвоир инстинктивно схватился за пистолет. Но Шимпанзе выпрямился и прошел дальше спокойно, хотя опер видел, что спина рецидивиста оставалась напряженной. Когда Шимпанзе увели, Коробченко внимательно осмотрел место. Он увидел на полу пятно, создаваемое частично содранным линолеумом и проникшим сюда лучом света из зарешеченного окна. Играющий солнечный луч придавал пятну причудливую живую форму, и черт-те знает, что померещилось уголовному воображению Шимпанзе.

А вскоре опер, войдя к нему в камеру, был свидетелем еще одной удивительной сцены. Шимпанзе, смешно махая своими длиннющими руками, пытался выгнать из камеры бог весть как залетевшего сюда воробья.

– Плохая примета, начальник, – гримасничая, объяснил рецидивист.

– Значит, быть тебе, Шимпанзе, разоблаченным, – ухмыльнулся Коробченко.

– Типун на язык, – совсем по-простому махнул рукой Шимпанзе.

Все эти его ужимки показались бы Коробченко смехотворными, если бы он не знал, что этот мерзавец оставил без матери семилетнюю девочку и лишил жизни двух неродившихся малюток. Впрочем, это еще предстоит доказать.

Ближайший выходной Анатолий провел, наконец, с семьей. Сначала они гуляли втроем – женой и шестилетним сынишкой – по набережной. Ирина крепко держала мужа под локоть: они так редко бывают вместе. Приближался какой-то праздник, в воздухе висели огромные разноцветные аэростаты на длинных веревках. Ванечка от них был в восторге и задавал отцу массу вопросов.

Потом дома обедали. Ванечка смотрел мультики. Показывали нашу старую добрую мультипликацию. Мультик был про Карлсона. Сначала Карлсон, нарядившись привидением, спугнул забравшихся в дом двух воришек. Потом он, натянув на себя чехол от кресла, летал по комнате со шваброй в руке и завывал: «Я самое лучшее в мире приведение…» Ванечка покатывался со смеху.

Убитая Вера Халецкая всё не выходила из головы Анатолия Коробченко. Он видел ее тело. Красивая, молодая. 28 лет – моложе его Ирины. Он беседовал с Евгением Халецким – вдовцом, убитым горем. И девочка с редким у нас именем Эльза – почти ровесница его Ванечки… И двое неродившихся малюток… Если бы какой-нибудь подонок сотворил что-то страшное с его женой, он бы нарушил все законы и все уставы, но расправился бы с ним собственноручно.

Майор Моргулис прав: в их работу нельзя допускать чувство. Только холодная голова. Хотя Анатолий сам видит, как майор – с его холодной головой – бывает, посасывает валидол. Человек всегда остается человеком, а не бесчувственной машиной.

Ночью Коробченко приснился странный сон. Ему приснилась Вера Халецкая с неправдоподобно огромным животом; она парила в воздухе, привязанная за ногу длинной веревкой, будто аэростат. Ее красивые волосы развивались по ветру, и она завывала: «Я самое лучшее в мире привидение!» Проснувшийся сразу после этого сна Коробченко даже помотал головой: приснится же такое! Но сон он почему-то запомнил.

Выходить на дежурство ему нужно было только после обеда – такой долгий, на редкость, ему выпал выходной – и утром он еще смотрел телевизор. Показывали старую кинохронику. Изображение дрожало, лента была полустертой, и люди на ней казались выходцами из потустороннего мира. Анатолий в юности, еще во времена учебы в институте занимался любительской киносъемкой. Он тогда был помешан на сыске. Ему думалось, что это его умение пользоваться кинокамерой будет ему помогать в работе. До сих пор, наверное, валяется на антресолях его любительская 8-миллиметровая камера. Даже проектор сохранился. Ни к чему оказалось всё это.

Анатолий продолжал смотреть старую кинохронику, смотрел, как смешно подпрыгивали во время ходьбы фигуры, какие резкие мультипликационные у них движения – это от несовпадения частоты съемки с частотой проекции, думал он, а мозг его тем временем напряженно работал. Этот сон с убитой Верой Халецкой… Киносъемка… Проектор… Суеверный Шимпанзе…

К следователю Моргулису он пришел уже с готовой идеей. Прибалт недоверчиво растянул уголки губ – идея и впрямь была из области фантастики. Потом долго рыбьими глазами смотрел на Анатолия. Коробченко уже по опыту знал, что так Витольд Леопольдович обдумывает принятия решений.

– Попробовать можно, – наконец сказал он. – Мы ничего не теряем на этом. А получить можем интересный материал. Улики. Если всё пройдет как надо.

– Пройдет, Витольд Леопольдович! – загорелся Коробченко.

– Ты займись съемкой, наш юный кинолюбитель, – следователь снова растянул губы в улыбке: на сей раз она обозначала шутку, – а я организую перевод Набоченко к нам в ИВС: ведь по твоей идее необходимо, чтобы он сидел в отдельной камере. И камеру подготовить надо. Проверить, как это всё будет выглядеть.

– Замечательно будет выглядеть, товарищ майор! – Коробченко нетерпеливо резанул воздух ладонью.

У следователя снова дрогнули уголки губ: он снисходительно относился к мальчишеству опера.

На следующий день Коробченко договорился о встрече с Евгением Халецким.

Евгений Юрьевич выглядел осунувшимся. Круги под глазами выдавали бессонные ночи.

«Жалко мужика», – чисто по-человечески пожалел его Коробченко.

– Евгений Юрьевич, нам необходима фотография вашей супруги в полный рост, – обратился он к Халецкому, воздерживаясь от объяснений зачем.

– Да-да, конечно. Одну минуту. Вы присаживайтесь, пожалуйста, – предложил хозяин Коробченко, указывая на диван.

Евгений Юрьевич достал из ящика мебельной стенки альбом большого формата, протянул оперуполномоченному.

– Верочка, знаете, любила фотографироваться.

Коробченко открыл альбом. Фотографий действительно было много, все цветные, снятые то любительской «мыльницей», то салонные, сделанные профессиональной аппаратурой. Вот они вдвоем с мужем, вот втроем – с маленькой Эльзой. Много заграницы, красивые, незнакомые оперу города. Были фотографии, где Вера снята в полный рост и одна. Коробченко отобрал их, но всё же они не совсем его устраивали.

– Евгений Юрьевич, – спросил он, – а нет ли еще каких-нибудь фотографий?

Халецкий снял с полки шкафа большую картонную коробку, положил рядом с опером. Крышка спружинила, приподнялась, и множество фотографий рассыпалось по дивану. Коробченко тут же выбрал одну, черно-белую: Вера в длинном летнем сарафане, в одной руке поднята ракетка, другая рука протянута вперед.

– Это мы на даче, – пояснил Евгений Юрьевич. – Верочка с подругой играет в бадминтон.

Коробченко понял, что это то, что нужно. «Ракетку можно затушевать», – подумал он.

Халецкий с удивлением наблюдал, как старший лейтенант, вытянув руку с фотографией его убитой жены и немного поворачивая ее влево-вправо, долго с прищуром ее разглядывал. Но объяснять ничего не стал.

– Я возьму эти фотографии, Евгений Юрьевич, – поднялся Коробченко. – Обязательно верну.

Халецкий проводил опера до дверей. На прощание Коробченко крепко пожал ему руку и искренне пообещал:

– Мы получим доказательства вины этого мерзавца, Евгений Юрьевич.

– Спасибо, – Халецкий оценил человеческое участие в его горе милиционера. И совсем тихо добавил: – Ах, если бы этим можно было вернуть Верочку…

Шимпанзе спал хорошо. Его вчера зачем-то перевели в отдельную камеру ИВС: может, его освободят? Ведь этим поганым ментам так и не удалось от него ничего добиться. И не добьются. Они будут вынуждены его освободить за недостаточностью улик. Если бы не эта паршивая девчонка, он вообще не сидел бы здесь. Он давно бы сбыл краденное и его только и видели бы. С деньгами можно многое. А добра он взял предостаточно, квартирка оказалась богатой. Ничего, все припрятано в надежном месте. Его освободят, и добро будет его. Он свое еще возьмет. Как он не заметил эту чертову девчонку? Уж с ней-то он бы расправился в одно мгновение. Это с беременной теткой пришлось долго возиться…

Вдруг Шимпанзе проснулся от необычного шума. Он открыл глаза, приподнялся и – кровь застыла у него в жилах: в воздухе у противоположной стены камеры в зловещих серебристо-белых клубах колыхалась фигура убитой им Веры Халецкой! Шимпанзе с силой потер кулаками глаза, но привидение не исчезло. Оно протягивало к нему одну руку, словно желая достать; другая рука была поднята вверх, как бы взывая к небесам. Перепуганный насмерть Шимпанзе вжался в стену.

– Зачем ты убил меня, Шимпанзе? – глухим голосом спросило приведение. – Ты совершил очень тяжкое злодеяние! Господь никогда не простит тебя! Ведь ты погубил еще и двух ни в чем не повинных малюток!

Настоящий ужас сковал все члены убийцы. Глаза его, казалось, сейчас вылезут из орбит, а зубы начали отстукивать крупную дробь. Он силился что-то сказать в свое оправдание, но из горла выходили только нечленораздельные звуки. Привидение продолжало парить в воздухе, храня гробовое молчание. Оно ждало ответа.

Дикий вой вырвался из уст Шимпанзе. Он грохнулся вниз со своих нар и стал кататься в истерике по полу.

– Я хотел разбогатеть!.. Меня Смычок навел! Сказал, что в квартире никого нет, что все на даче! – выл Шимпанзе. – Я не хотел убивать! Я всё отдам!.. У меня всё спрятано… Северная, дом десять, пятая квартира… За шкафом ниша… Я отдам! Отпусти…

Шимпанзе продолжал выть и кататься по полу с гримасой ужаса на обезьяньем лице. Привидение исчезло. Только седые клубы наполняли камеру. Вдруг ярко зажегся свет, открылась дверь и в камеру вошли следователь с оперуполномоченным и конвойный.

– Хватит валяться, – сказал Моргулис. – Вставай, поговорить надо.

Шимпанзе повели на допрос. Он с трудом передвигал ноги, а мощные челюсти продолжали выбивать дробь. На лице его застыл ужас – он был всё еще потрясен увиденным привидением. Конвоиру даже пришлось взять его под руку.

Когда трясущегося Шимпанзе усадили на стул, Моргулис задал ему обычный вопрос, который задавал ему вот уже три месяца:

– Ну что, говорить будем?

На этот раз Шимпанзе кивнул, клацнув зубами.

– Это я убил Халецкую…

– Ну, вот так-то лучше, – сказал майор, приготовившись записывать.

Впрочем, все показания Шимпанзе были записаны на диктофон еще в камере, когда он катался по полу. И на Северную улицу был послан наряд с обыском.

А тем временем Анатолий Коробченко собирал свою аппаратуру. Выходит, не напрасно он в юности занимался киносъемкой: пригодилось.

С фотографии Веры Халецкой – ту, где она играла на даче в бадминтон – Коробченко сделал кинофильм. При пересъемке на кинопленку фотоснимок он время от времени слегка поворачивал, поэтому при воспроизведении пленки казалось, что женщина на экране движется и даже говорит. В стенах камеры, куда перевели Шимпанзе, Анатолий просверлил два незаметных для глаза отверстия – в одно он вставил объектив кинопроектора, в другое – диктофон, записывающий всё, что говорилось перепуганным убийцей. Для пущей убедительности в камеру напустили пары магния, придающие «привидению» более зловещий вид.

Собирать проектор Анатолию помогала его жена Ирина, – это она, стоя за дверью камеры, озвучивала Веру Халецкую: когда-то она занималась в театральной студии, и с удовольствием согласилась помочь мужу. Оба заговорщицки-радостно переглядывались: их авантюра удалась на славу.

И Коробченко живо представил, как Витольд Леопольдович – потом, когда Шимпанзе подпишет протокол признаний, – подойдет к нему и скажет с заметным прибалтийским акцентом – единственным, что обычно выдает его волнение:

– Операцию, Толя, ты провел блестяще. – И уголки его губ одобрительно дрогнут.

СМЕРТЬ НА СЦЕНЕ

– Ты от меня не уйдешь, отморозок! – оперуполномоченный выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в рецидивиста по кличке Бешеный.

Тот рухнул, как подкошенный.

Среди актеров произошло замешательство, так как по пьесе опер должен был промахнуться. Тем не менее Виктор Чертков, игравший роль Бешеного, продолжал лежать без движения. Срочно дали занавес. Актеры бросились к распростертому Черткову. Его светлая футболка под распахнутым пиджаком быстро алела на груди. Дмитрий Фостышев, игравший милиционера, взял руку Виктора и попытался нащупать пульс. Чертков был мертв.

Виктор Чертков – актер областного драмтеатра – был шальной. В театре и многочисленные дружки между собой звали его Витька Черт. Никто не знал, что взбредет ему в голову в следующий момент, чего от него ждать. Он любил эффекты. Носился по городу на подаренном отцом «мерсе». Конечно, сейчас иномаркой никого не удивишь, но для областного центра – круто.

Отец Виктора был местной «шишкой», и блюстители порядка прощали его сумасбродному сынку многое.

– Витька, зачем тебе это актерство? – порой донимали его дружки. – С таким папашей… Зарплата-то в театре копеечная.

– У меня артистический интерес. – Чертков принимал эффектную позу, манерно выбросив руку. – Натура у меня такая – артистическая.

Это было правдой.

С Дмитрием Фостышевым Виктор дружил с детства. Димка бредил театром, а у Витьки, казалось, всегда был ветер в голове. Поступать в театральное училище его подбил друг – за компанию. Но по иронии судьбы Витю приняли сразу, а вот Дима поступил только после того, как пришел из армии. К тому времени его дружок был уже на последнем курсе. Педагоги видели в нем актерски одаренного студента и прощали неуспеваемости по другим предметам. Папаша устроил ему «отмазку» от армии. Потом оба друга стали работать в одном театре, – где же еще: в областном городе драмтеатр был только один.

Казалось, Витьке Черту живется легко. Все само идет ему в руки. Все, кроме любви.

Оба друга были влюблены в Настю Березину – красивую актрису из их труппы. Но Дмитрий был более удачлив: Настя явно делала предпочтение ему.

Настя с родителями жила в предместье, в небольшом собственном доме. Отец-инвалид и слушать не хотел о переезде в центр, в городскую квартиру.

– Как я там со своим протезом по лестницам подниматься буду, ты об этом подумала? – вопрошал он дочь, когда та в очередной раз заводила разговор об обмене.

– Папа, ну там же есть лифт! – сопротивлялась Настя.

– Знаю я эти ваши лифты, – беззлобно ворчал старый Березин. – День работают, два отдыхают.

– Но Насте в театр далеко добираться… – становилась на сторону дочери мать.

– Вот пусть выходит замуж за Димку и к нему перебирается, – разрешал ситуацию отец. – А я от своего дома, да от сада с огородом никуда не уеду.

Дмитрий семье Березиных нравился – серьезный, положительный. Даром, что актер. Даже роли играл все положительные. Не то, что его дружок Витька Черт – оторви, да выбрось. Играет то уголовников каких-нибудь, то пропойцев. Носится на своей новомодной машине, папашин сынок. И, по всей видимости, на их Настасью тоже положил глаз. Частенько заезжал за ней, отвозя на спектакль, хотя приходилось делать большой крюк. Но, говоря по совести, какой из него муж? Намучаешься с ним.

А то нашел себе новое развлечение: на полной скорости залетает на их тихую полудеревенскую улицу, распугав кур и собак, возле самого их двора резко сбрасывает скорость, и медленно-медленно, будто на параде перед трибуной правительства, проезжает мимо, повернув голову к дому – Настю выглядывает. А проехав, снова рвет педаль.

– Настена, никак опять твой шальной Витька дурит, – мать из-под ладони пыталась рассмотреть водителя «мерса».

– Он не мой, – отмахивалась Настя.

– Недаром его Чертом называют. А черт он и есть черт, – старый Березин, постукивая тростью, выходил на крыльцо. – А что, Настена, – подзадоривал он дочь, – может за него замуж выйдешь? Каждый день на работу возить будет. Деньжата, видать, водятся. Папаша отдельную квартиру устроит.

– Нет уж! – вздыхала Настя. – Не нужны мне его деньги. А ездить с ним я боюсь: того и гляди или собьет кого, или в аварию попадем.

Последний раз, подбросив Настю к театру, Виктор неожиданно крепко сжал ее руку и безо всяких прелюдий выдал:

– Настя, выходи за меня замуж.

Настя молча сидела, глядя куда-то перед собой. Виктор проследил ее взгляд и увидел у служебного входа Дмитрия. Тот, заприметив «мерс» друга, остановился в ожидании. Скорее всего ждал, конечно, Настю, которую узнал через ветровое стекло. Странное замешательство в машине его заинтересовало. Он пристально вглядывался в знакомые фигуры, пытаясь по их лицам понять, что за сцена между ними происходит. И почему так долго не выходит его возлюбленная.

Настя повернулась к Виктору и, глядя ему в глаза, мягко высвободила свою руку.

– Я Димку люблю, – сказала она просто.

И выскочила к счастливчику, уже начинавшему тревожиться. Виктор заметил, как беспокойно блеснули Димкины глаза.

«Ревнует, небось, дурак», – подумал он о друге.

Интересно, расскажет Настя Димке об их разговоре или нет?

После того, как Настя с Дмитрием скрылись в двери служебного входа, Виктор еще долго сидел в машине, положив локти на руль и покусывая кулак.

Вскоре с новым спектаклем труппа выехала на непродолжительные гастроли по провинции. Всего отыграть-то нужно было пять спектаклей. В нем были заняты все трое – Дмитрий с Виктором и Настя.

Дмитрий, игравший милиционера, должен был стрелять в героя Черткова из бутафорского пистолета. Во время выстрела за кулисами раздавался хлопок.

Перед началом спектакля Виктор отозвал в кулисы Диму, достал из-за пазухи сверток, развернул: на большом мужском носовом платке темнел вороной сталью пистолет.

– Смотри, что у меня есть – настоящий, – заговорщицки сказал Виктор. В его голосе прозвучала неподдельная мальчишеская хвастливость.

– Откуда? – удивился Дмитрий.

– Батя дал. Смотрел наш спектакль: что, говорит вы так примитивно работаете – ваш мент с какой-то деревяшкой бегает, делает вид, что стреляет, за кулисами грохочут. Ну действительно, Димка, только в нашей провинции такой допотопный реквизит. Как в детском саду. Возьми на спектакль.

Дмитрий взял в руки оружие. Пистолет был тяжелый и прохладный.

– А Потапов? – спросил Дима, имея в виду помощника режиссера: изменения в спектакле или замену какого-либо реквизита нужно было согласовывать с ним.

– А мы ему не скажем. Да он из номера не вылезает – «тепленький» уже. Видел я его…

Слабость помрежа оттягиваться на всю катушку в гастрольных поездках по небольшим городам в театре была известна.

– Зато знаешь, какой эффект будет? – продолжал уламывать друга Виктор. – Натуральный!

– Надо бы порепетировать… – не сдавался положительный Дима. – Все-таки необыгранный предмет… вводится непосредственно в спектакль…

– Ну ты зануда, Димка. Чего тут репетировать? Вот тут снимаешь предохранитель, жмешь на курок – и все!

Дмитрий вытянул руку с пистолетом и прицелился в дальнюю кулису.

– Здорово, конечно. Ладно, – сдался он. – Только он точно выстрелит? Накладки бы не было.

– Ну! – заверил его друг. – Обижаешь! Сам проверял.

Дима, уже переодетый в милицейскую форму, достал из кобуры свою «деревяшку» и с удовольствием вложил туда новый реквизит.

– Патроны, надеюсь, холостые? – для верности поинтересовался он.

– А ты что, думаешь, я тебе боевыми дам в себя стрелять? – натурально ржанул Чертков и хлопнул друга по плечу.

Актер он был все-таки неплохой.

На следующий день после рокового спектакля из области приехал следователь. Вместе с доктором они осмотрели труп Виктора Черткова. Во внутреннем кармане пиджака они нашли записку, чуть тронутую запекшейся кровью. Записка была написана рукой Черткова.

«В моей смерти прошу никого не винить. Жизнью я не дорожу, а покончить с собой не хватает духу. Если мне повезет, и Димка попадет удачно, моим мучениям придет конец. Я не мыслю своей жизни без Насти Березиной, но она любит Димку. Пусть он, счастливчик, и уберет третьего лишнего. Если он промахнется в первом спектакле, то впереди еще четыре. Мое последнее желание в этой жизни – умереть на глазах Насти от руки своего друга. Прощайте и не поминайте лихом. Ваш Витька Черт».