Текст книги "Рассказы тридцатилетних"

Автор книги: Татьяна Толстая

Соавторы: Владимир Карпов,Юрий Вяземский,Петр Краснов,Вячеслав Пьецух,Валерий Козлов,Олег Корабельников,Ярослав Шипов,Юрий Доброскокин,Александр Брежнев,Татьяна Набатникова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Дома пришлось выдержать неприятный разговор с женой. Он честно рассказал бы все, как было, но в этой правде была такая нелогичность, что поверить в нее было трудновато, тем более жене. Он боялся взрывов ее ревности и всячески избегал их, а поэтому предпочел придумать более понятную причину своей задержки. Он сказал, что Антипова просит у него денег, не слишком много, но, во всяком случае, она обещала оставить его в покое. Это успокоило Лену, и она согласилась, что так, пожалуй, будет лучше, ведь она сама женщина и очень хорошо понимает, что одной тяжело, и если, например, он, Буданов, вдруг погибнет, то она сойдет с ума от горя и одиночества. Лена нежно обняла его, и ему показалось, что она все лжет, и даже, быть может, будет рада, если он умрет.

Ему стало жалко себя, в эту ночь он спал плохо и, как обиженный подросток, воображал себе сцены своей смерти и похорон. Сладкая горечь обиды сжимала сердце, и он чаще обычного вставал и уходил на кухню выкурить очередную сигарету.

Возвращаясь с работы, он заехал в сберкассу и снял деньги. Еще днем он решил, на что их истратит. Отдавать деньги в конверте или просто сложенной вдвое пачечкой казалось ему неудобным, и он решил купить на них какую-нибудь вещь, чтобы она хоть немного скрасила одиночество несчастного человека. И он купил здоровенный ящик – цветной телевизор. Ящик, вмещающий в себя так много людей, что среди них всегда можно было сыскать нужного и желанного. Тот телевизор, что стоял у Антиповой, был старой модели, с маленьким экраном, а уж цветной должен непременно разнообразить жизнь.

У самого Буданова не было такого, все как-то руки не доходили, да и деньги предназначались для других целей, но он убедил себя, что после того, как он преподнесет Антиповой этот подарок, она сразу же успокоится, улыбнется, скажет ему «спасибо», и забудет все, и простит его, и найдет успокоение в цветных миражах премудрой электроники.

Он оставил телевизор в машине, а сам поднялся на пятый этаж, отдышался, пригладил волосы, поправил шарф и шапку. Постучал. Он представлял себе, как она сейчас откроет дверь, как она удивится, и что она скажет ему. Сознание благородства своего поступка немножко опьянило его. Он уважал себя в эти минуты. Но никто не подходил к двери, не открывал ее, и он постучал еще раз и еще, и прикладывал ухо к двери и снова стучал, пока не убедился, что дома никого нет, и рассердился на себя, что так вот, по-мальчишески, не узнав заранее, не договорившись, приехал нежданно и, конечно же, попал в глупое положение.

Домой ехать не хотелось, и он решил дождаться ее, развернув машину так, чтобы видеть дверь подъезда. И ждал так долго, все более и более досадуя на себя, и в мыслях своих называя себя не иначе как дураком, а то и похуже. Но уезжать все равно не хотелось, он знал, что в этом случае его досада еще более возрастет.

Он был голоден, зол, у него кончились сигареты, стало ощутимо темно, ветер раскачивал фонарь у козырька подъезда, и треугольная тень, как бесшумная волна прибоя, накатывала и откатывала от него, а она все не приходила.

В десятом часу открылась дверь и на крыльцо вышел какой-то мужчина. Буданов отвел равнодушный взгляд, но тут боковым зрением увидел, что вместе с ним вышла и та, кого он так долго ждал. Да, это была Антипова, он узнал ее. Оба они, мужчина и женщина, постояли с минуту на крыльце, он махнул рукой и направился к дороге, а она посмотрела ему вслед и, ежась от холода, скрылась в подъезде.

«Ах, вот оно что, – подумал Буданов, – она была дома и не открыла дверь, она была не одна. Вот, значит, каково ее горе».

Он зло выругался, резко поворачивая ключ зажигания. Он чувствовал себя мальчишкой, обманутым и оскорбленным. Буданов ненавидел себя, но больше всего ту, что одурачила его, взрослого, умного, проницательного и великодушного. Гимназист, ругал он себя, сопляк, желторотый романтик, растяпа… И зло свое вымещал на машине. Он бросал ее из стороны в сторону, безжалостно давил на тормоз, автомобиль взвизгивал, ерепенился, юзил на поворотах, и Буданов, стараясь угодить колесами в каждую выбоину на дороге, злорадно прислушивался к скрежету и стуку под брюхом машины и, будь он всадником, давно бы уже раскровавил бока коня шпорами и разодрал бы его рот удилами, и исхлестал бы его круп до розовой пены, и загнал бы его до смерти…

Продам, непременно продам машину, приговаривал он, закрывая гараж.

Телевизор он так и оставил на заднем сиденье, поленился тащить в дом. Поднялся злой, раздраженный, с порога накричал на жену, в общем-то, ни в чем не виноватую, но ему казалось, что и она причастна к его унижению, что и она обманывает его красивым лицом и притворной любовью, а на самом деле смеется над ним.

На улице он немного остыл, идти было некуда, ни друга, ни любовницы. Он усмехнулся, да, ни любовницы. Что за пошлое слово! Что за пошлая жизнь.

Позади, на третьем этаже, остался самый старый, самый испытанный враг – жена, напротив, в гараже, ждал его самый хитрый и самый подлый враг – автомобиль, и где-то рядом, на другом конце города, жил еще один – Антипова, враг непонятый, смутный, но еще более опасный от того, что не знаешь, чего ожидать от него, к какому удару готовиться.

Он открыл гараж, сел на табуретку, прислонившись к батарее, рассеянно пошарил по карманам в поисках сигарет, но они давно кончились, тогда он набрал щепотку табака в складках кармана, пожевал и с отвращением сплюнул. «Жигули» скалились радиатором, беззвучный смех мертвой машины слышался в стрекозиных глазах ее.

«Уродина, – сказал он, – как ты смеешь?» – И устало вздохнул, забрался в машину и постарался взглянуть на унылый гараж ее глазами.

Он включил приемник, послушал новости. Вражда и распря в мире, не долетев до земли, взорвался самолет, ракета «воздух – земля» убила сто человек, массовое убийство в джунглях, диктатор объявил войну своему народу, новая звезда вспыхнула в созвездии Льва и гаснуть пока не собирается.

«Наверное, это моя звезда, – подумал он, – ведь это я родился под созвездием Льва. Интересно, какого она цвета?»

Он переложил телевизор на переднее сиденье, сам лег на заднее и проспал до утра.

И снова была работа, и суета, и шум станков, и свежая ссадина на большом пальце, полученная по неосторожности. Он не звонил домой и не знал, как он поедет туда, и что скажет жене, и раскаивался во вчерашнем, и любил свою жену, и ненавидел, и все прощал ей.

«Тебя к телефону, – сказали ему, перекрикивая грохот, – баба какая-то».

Лена, подумал он, это она звонит, не выдержала, значит, ну и сволочь же я после вчерашнего.

Он шел к телефону, раскаявшийся и умиротворенный, и сказал тихим виноватым голосом: «Я слушаю».

Он сначала не узнал ответивший ему голос, и названное имя ничего не сказало ему. Что еще за Катя? Ах да, Антипова.

И он придал своему голосу твердость и сухость и осведомился, в чем дело. А дело было в том, что Антипова успокоилась и теперь отчетливо понимает, что ей нужно от Буданова. Холодным тоном она объяснила, что и в самом деле нуждается в деньгах или хотя бы в какой-то компенсации за утраченного близкого человека. И если Буданов исполнит свой долг, то она отстанет от него и беспокоить его больше не будет.

«Благодарю за искренность, – сказал тот в ответ. – Так-то честнее. Я приеду к вам, Катя. Надеюсь, что на этот раз вы будете дома».

Он вымылся под душем, нашел бритву, выскоблил шею и подбородок, раздумывая, не отпустить ли ему усы, этакого вот залихватского вида, заехал на заправку и по знакомому уже маршруту покатил к своему дальнему и недавнему недругу.

И пока ехал по городским улицам, и выстаивал положенные минуты под светофором, и придерживал на поворотах картонный ящик с телевизором, он думал о том, что скажет, когда приедет, и еще о том, как он все это скажет – достойно и красиво. И еще немножко о жене и вообще о своей семье, пустой, бездетной и оттого, хочешь не хочешь, а бессмысленной.

Но больше всего он думал о самой Антиповой, о том, что, потеряв мужа, она мечется и не может найти успокоения в жизни. Он думал о том, что смерть ее мужа разорвала естественную цепь причин и следствий, существовавшую при его жизни. Круг людей и судеб, связанных с ним, разомкнулся, и некому заменить его, ибо он жил в мире, где все взаимосвязано и взаимообусловленно, и, удалив одно звено, неизменно нарушаешь целый слой жизни, и долго расходятся круги по воде от брошенного камня.

И жена Антипова, жившая с ним общей жизнью, должна острее всего ощущать потерю. Прожив много лет с другим человеком, врастаешь в него. Симбиоз людей, жизненно необходимый, разрушается, когда уходит один из них, уходит навсегда. В конечном счете все мы зависим друг от друга, но больше всего – от наших близких, подчас ненавидимых или мучительно любимых нами, но все равно – уйди от них – и останешься в тягостной пустоте, которую придется заполнять иными звеньями, другими людьми. И если он, Буданов, пусть невольно, но разрушил эту цепь, то именно он в ответе за ту бездушную среду, в которой сейчас живет Антипова, именно он должен помочь ей.

Он ехал и думал о том, что женщины сильнее врастают в своих близких, они больше страдают от потерь, и мечутся в разомкнутом кругу, и принимают разные обличья, и соединяют в себе те разрозненные звенья, что остались после смерти любимого.

И вот она, Антипова, не может найти покоя ни в душе своей, ни в окружающем мире и, как камбала, выброшенная на берег, меняет свой цвет, растерянная и неумелая, близкая к гибели, лихорадочно ищет ту форму, в которой она может найти успокоение и прерванную связь с миром.

Буданов думал так, и ему казалось, что он нашел ключ к этой женщине, нашел объяснение ее метаморфозам, ее судорожным попыткам обрести себя…

Он попробовал вытащить ящик с телевизором, но одному это было не по силам. На скамеечке у подъезда сидел человек, и Буданов попросил его помочь. Тот выразительно оттопырил мизинец и большой палец, Буданов понимающе кивнул, и они, ухватившись за прорези в картонном ящике, потащили его по узким лестницам. «К Антиповой, что ли?» – спросил человек. «Да», – неохотно ответил Буданов. «Ага. Ясно, – сказал тот. – Ты ей, значит, телевизор, а она тебя, значит, в гроб сведет. Ох, чертова баба!» Буданову не хотелось разговаривать, но он все же спросил: «Почему?» – «А так, стерва и все тут. Думаешь, ты один такой? Как бы не так. Володька вот из-за нее пропал, и ты пропадешь. Как пить дать! Она ящик-то твой загонит и похоронит тебя на эти денежки. Так что свой гроб несешь. Понял?» – «Понял», – сказал Буданов, запнулся о ступеньку и чуть не грохнул свой груз, и даже вспотел от страха, как любящий отец, уронивший ребенка и подхвативший его у самой земли.

Дверь была незапертой, и снова никто не встретил его в прихожей, но горел свет, было прибрано и пахло духами и еще чем-то аптечным. Буданов поставил ящик у стены и вежливо кашлянул. Было тихо, даже водопроводные трубы не пели, и Буданов чувствовал себя неуютно, как неопытный вор. И все-таки он снял пальто, разулся и постучался в дверь комнаты. Никто не ответил, да он и не ждал ответа, громко кашлянул и вошел. Здесь тоже горел свет, все три лампы высвечивали закоулки комнаты, и оттого она казалась еще более нежилой и неприглядной. Обшивка стульев протертая, нестираная, круглый стол с вызывающей бедностью застелен исшарканной клеенкой, и продавленный диван, и телевизор, сиротской, давно уже не выпускаемой модели.

Хозяйки здесь не было. Не было ее ни на кухне, ни в ванной, ни в соседнем закутке. Буданов выругался про себя, все приготовленные слова стали никчемными, и вообще, все ожидаемое им не сбывалось, и это раздражало.

Он решил подождать, а чтобы чем-нибудь заняться, стал распаковывать телевизор. Он и в самом деле был красив той красотой, какой обладают дорогие вещи. Буданов уважал электронику, хотя бы потому, что мало разбирался в ней, и, честно говоря, сам процесс превращения невидимых колебаний неощутимого пространства в цвет и звук так и оставался для него чудесным таинством, уделом избранных, священнодействием умников.

Скрупулезно следуя инструкции, он настроил телевизор и по-детски обрадовался, когда цветные блики скользнули по экрану и воплотились в людей, а динамики донесли до него голоса, прозвучавшие за тысячи километров отсюда.

Как и в прошлый раз, он придвинул стул и стал смотреть телевизор. Непроизвольно он ловил звуки, доносившиеся из кухни и прихожей, ждал, когда откроется дверь, но слышал только редкие голоса за окном.

И вот, скрипнула дверь и кто-то вошел, напевая. Это была Антипова; она зашла в комнату, румяная и веселая, прижимая к груди нарядную куклу, и остановилась, увидев Буданова, и сдержанно кивнула ему.

Он встал, убавил звук и сказал: «Вы звали меня. Я приехал. Вот это я привез вам. Если он вам не понравится, можете его продать. Надеюсь, что я хоть немного, но расплатился с вами. Теперь все? Я могу быть свободен?»

Антипова села на диван и, поправляя голубые волосы куклы, сказала спокойным и серьезным тоном: «Говоря по-честному, Слава, мне ничего от тебя не нужно. И вообще, какие могут быть счеты между нами? Мой муж сам виноват в своей смерти, и ты напрасно мучаешься, я тебя ни в чем не виню. Да, я позвонила тебе и сказала, что мне нужна компенсация, но ты же умный человек и сам прекрасно понимаешь, что ни вещи, ни деньги не могут заменить умершего… Я осталась одна, у меня никого нет – ни родителей, ни детей, ни мужа. И я очень боюсь одиночества». – «Простите, но что же делать мне? Как я могу заменить незаменимое? Ну подскажите мне, посоветуйте, что я еще должен сделать для вас?» – «Ничего. Совершенно ничего. Иди домой, к своей жене. Она счастливая, у нее есть муж, а у тебя – жена. Ты не одинок. А я с детства была обречена на одиночество. У меня не было отца, а мать была такая, что и словом добрым не помянешь. И с мужчинами мне не везло. Кто бросал меня, кто спивался, кто умирал. И Володя вот погиб. И детей у меня не будет никогда. Ты не думай, что я хочу разжалобить тебя. Жить не только тяжело, но и больно. А боль одиночества непереносима. Телевизор можешь забрать, зачем он мне? И деньги от тебя мне не нужны». – «Ну хотите, я буду приезжать к вам, разговаривать с вами, хотите?» Она тихонько засмеялась. «Нет, не хочу. Не приезжай ко мне, не разговаривай со мной. Зачем я тебе, одинокая дурочка, драный котенок? Ступай к своей умной и красивой жене. Я не умру, и с ума не сойду, и вообще, какое тебе дело до меня?»

Буданов устал от этого разговора, ему стало обидно, что его благородный поступок остался незамеченным, а искренние слова неоцененными, и он сказал раздраженно: «Кстати, я приезжал к вам вчера. Вы мне не открыли. Ну конечно же, вы так одиноки, к вам совсем никто не приходит, вы сходите с ума от одиночества и горя и сами не знаете, что вам надо. Но при чем здесь я? Почему я должен страдать вместе с вами? Сколько еще я должен расплачиваться за то, что я невольно совершил когда-то?»

Он и в самом деле разозлился, и ему казалось, что прав только он, что его унижают, бесчестят и желают ему зла. Антипова не стала больше ничего говорить и горько заплакала.

Буданов растерялся и мысленно проклял себя, и ее, и свое тупоумие, и непредсказуемость ее поступков. Уйти он не мог, и что делать дальше, не знал.

Их было трое в комнате: он, она и телевизор. И самым мудрым из троих был последний. Он послушно отражал зеленые луга и белых лошадей, голубую воду и красные лепестки цветов, а если надо было, то с такой же безмятежностью показывал войны и вспышки снарядов. И Буданов вспомнил рассказ с позабытым названием, в котором человек, спасаясь от зубной боли, превратился в телевизор и в этой ипостаси нашел свое призвание. Буданов позавидовал этому герою, и хитроумию автора тоже позавидовал, потому что сам был не способен ни превратиться в телевизор, ни написать рассказ, ни утешить плачущую женщину.

«Перестаньте, – сказал он, – ну я вас прошу, не плачьте. Я вас обидел? Ну простите меня». Он подошел к ней, сел рядом и осторожно, как дикого зверька, погладил по голове. Ему стало жаль эту женщину и, хотя он мысленно укорил себя, что снова расклеился и размяк, а она, быть может, только и добивается этого, но все равно, он чуть ли не с нежностью провел рукой по ее лицу, вытирая слезы. «Катя, – сказал он, – ну не надо, Катя, не плачь, Катюша». И он даже не удивился, когда она ответила на его прикосновение, доверчиво, как девочка, прижалась к его руке, и он не отнимал ее, и слезы стекали по ладони и капали на пол.

Телевизор проиграл знакомую мелодию, начиналась передача «Время», значит, было уже пол-одиннадцатого, и зимняя ночь на дворе, и замерзающая вода в радиаторе, и жена дома.

Но он не пошел ни к телефону, ни вниз – к машине, а так и остался сидеть, гладил ее руки, и лицо, и шею и убеждался с радостью, что она успокаивается и что вот-вот вовсе перестанет плакать. У него никогда не было детей, но сейчас ему показалось, что он понимает, что такое отцовское чувство и отцовская любовь, ему было жаль эту женщину, эту девочку, он и готов был сделать что угодно, лишь бы она перестала плакать, улыбнулась бы ему и позабыла бы все обиды.

Бедная девочка, думал он, совсем-совсем одна на свете, и муж был сволочью, бил ее, и детей у нее тоже нет, как у меня. И разве я имею право осуждать ее, если кто-нибудь приходил к ней?

Антипова перестала плакать, и он пошел звонить домой. Лена холодно ответила ему, но он не хотел враждовать и сказал, что сейчас приедет. Однако она сказала грубость, потом еще одну, а под конец сообщила, что он может вообще не возвращаться домой, пусть ночует там, где и в прошлую ночь. Буданов взорвался, накричал на жену и первым бросил трубку.

Антипова сидела на полу перед телевизором и крутила ручки и нажимала разные кнопочки и клавиши, отчего кинескоп то вспыхивал разноцветными искрами, то покрывался пятнами, то погасал. На ней был легкий халатик, и Буданов удивился, он почему-то никак не мог вспомнить, в чем она была одета до этого. Она обернулась и посмотрела на него шаловливым взглядом нашкодившей девочки, и только морщинки у глаз и на лбу были лишними, да тени под глазами, да накрашенные губы.

Она вскочила и бросилась ему на шею, а он испугался и отпрянул, а она уже успела обнять его и оторвать ноги от пола, вот так и получилось, что он не удержался и свалился на спину, а она цепко обхватила его руками и коленками, и уселась верхом, и засмеялась, и стала небольно колотить его в грудь. Буданов не пытался подняться, но и на игру ее не отвечал. Ему снова стало не по себе, как и в тот, первый вечер. Многочисленность людей, спрятанных внутри ее, пугала. Сейчас она была шаловливой девочкой, любимой дочкой, которой все разрешается и прощается. Она стала ей, словно бы почувствовала отцовскую нежность Буданова, и вот снова изменила обличье.

«Я пойду, – сказал он. – Мне пора ехать». Но она растянула ему рот пальцами, и последняя фраза получилась невнятной и смешной. Она обняла его, погладила по щеке и прошептала: «Хороший ты, Славик, хороший», и чмокнула его в нос. Он машинально вытер его рукавом, красная полоска помады осталась на обшлаге.

Гудел телевизор, экран его равномерно светился розовым светом, как огромный глаз сквозь закрытое веко.

«Я солью воду в радиаторе», – сказал он и, взяв ее на руки, отнес на диван. Не одеваясь, вышел на улицу.

В кабине он разыскал пачку сигарет, закурил, включил зажигание, завел мотор, подождал, когда он разогреется и кончится сигарета, тщательно загасил окурок и мягко выжал сцепление.

Через два квартала мотор застучал, забулькал, захрипел, как тяжело больной человек, и машина остановилась. Буданов покопался в капоте, но было темно, фонаря он не захватил, а светить зажигалкой побоялся.

«А, и ты с ней заодно!» – сказал он и в сердцах пнул ее в колесо, и еще раз – в подбрюшье. Машина не ответила, тогда он набросился на нее с кулаками.

Боль отрезвила его, он закрыл дверку, слил воду в радиаторе и, чертыхаясь, побрел назад.

Дверь оказалась запертой, он постучал и стучал так минут десять, сначала робко, потом раздраженно – кулаком. Ему не открывали.

Он был раздет, бездомен и предан. Предан женой, автомобилем и этой женщиной, которую он чуть не удочерил в сердце своем.

Разбитые пальцы болели и снова начали кровоточить. Было ясно, что впускать его не желают, но идти было совершенно некуда.

Он чувствовал себя бегущим по суживающемуся кругу, каждый раз он повторял свои витки, возвращался к этой двери и снова уходил от нее, и снова прибегал и знал, что витки сужаются, и что вырваться он уже не сможет никогда, и что вся эта маета не что иное, как наказание ему за совершенное преступление.

И здесь, за этой дверью, с облупленной краской, с трещинкой от топора, с криво прибитым номером, ждет его и суд, и тюрьма, и казнь.

Буданов лизнул ранку, присел перед прыжком и что было силы ударил каблуком в дверь. Она вздрогнула, старая щель расширилась, и из нее блеснул свет. Буданов знал, что все равно никто из соседей не выйдет, и его даже развеселило это. Он еще раз, с грохотом и треском, ударил по двери, она не выдержала и распахнулась перед ним, как ворота сдавшейся крепости.

В квартире было тихо, в прихожей горел свет, а в комнате наоборот, и Буданов выбежал на очередной виток, как обычно, в неведении и растерянности.

Он знал, что бить женщин не полагается, да никогда бы и не смог сделать этого, просто кулаки очень уж «чесались», когда он пинком распахивал дверь в комнату.

«Издеваешься, да?» – закричал он первое, что пришло на ум. Но она спала и даже не пошевельнулась в ответ. Просто спала, на диване, на простыне, под одеялом, и если бы Буданов не пыхтел так громко и гневно, то услышал бы ее ровное дыхание.

И это очередное несоответствие между предполагаемым и действительным окончательно взбесило Буданова. Он подскочил к дивану, сгреб одеяло, смахнул его на пол, и ждал только одного – ее испуга, чтобы она вскочила и забилась в угол, прикрыла грудь руками и закричала испуганно.

Она и в самом деле проснулась, открыла глаза и спокойно посмотрела на него, но в глазах ее не было ни испуга, ни гнева, ни презрения. «А, это ты, Слава, – сказала она, зевая, – где ты был так долго? Ложись, уже поздно». И отвернулась к стенке и, кажется, уснула. Обыденно и привычно, как собственная жена, с которой прожил не один год и которая даже ревновать разучилась.

Буданов покурил на кухне, разделся, поднял с пола одеяло, прошлепал босиком к дивану, проклиная свою судьбу, и сказал ей: «Подвинься, что ли».

Он встал пораньше, оделся в темноте, сполоснул лицо, вытерся чужим полотенцем, потихоньку вышел. «Жигули» стояли на месте, снег осел на крышах и стеклах, и вид у машины был теперь не такой вызывающий и наглый, как в теплом гараже. «Ну, что, подумал, как жить дальше будешь?» – спросил Буданов и смахнул перчаткой иней с ветрового стекла. Включил зажигание, вдавил педаль, мотор завелся сразу же.

Медленно, боясь перегреть мотор, он доехал до ближайшей колонки, заполнил радиатор и, выруливая на проспект, вспомнил, что сегодня суббота и на работу спешить не надо.

Домой ехать не хотелось, он знал, что ничего хорошего не ждет его там, нарочито растрепанная жена станет гневить его битьем посуды и сотрясать воздух словами… Поколесив по городу, поразмыслив о жизни своей, он пришел к выводу, что все рушится, и он уже не в силах изменить что-либо, а раз такое дело, то нужно кидаться в омут, и желательно вниз головой.

Но как это делается, представлял себе плохо, а от всех бед и болезней было у него одно лекарство, поэтому он остановился около вокзала и пошел в станционный ресторан, единственный в городе, работавший в столь раннее время.

Он быстро захмелел, и совсем пропащий сосед его, сморкаясь в скатерть, тянул к нему руку, хлопал по плечу и называл почему-то Васей. Но Буданов не отвергал руки его, а подливал из графинчика, и плакался ему в потную тельняшку. Говорил, что все пропало, и неминуемая гибель ждет его за углом, и никто на свете уже не спасет его, даже милиция. При слове «милиция» сосед его трезвел на секунду и прятал руки под стол, но тут же вынимал их, когда Буданов придвигал ему щедрую рюмку.

Они быстро сошлись на том, что все беды от баб и что хорошо бы извести их всех под корень, но как это сделать, они не придумали, и спорили так шумно, что их не слишком вежливо выпроводили из зала.

Их разделил поток людей, спешащих на электричку, и Буданов не стал искать своего недавнего собеседника и даже имени его вспомнить не мог. У него хватило ума не садиться за руль, и пока ехал в троллейбусе, успел протаять лбом светлое окошко в заиндевелом стекле, и сумрачный сон, мелькнувший на минуту, настроения ему не испортил.

Вышел на своей остановке, в ста метрах от дома. Теперь встреча с женой уже не казалась ему столь драматичной, и он, стряхнув снег с шапки, без колебаний открыл дверь своим ключом и вошел.

Не стоит описывать всего, что произошло в ближайший час, но только вышел Буданов из дома, где прожил двенадцать лет, растрепанным и несчастным и в конечном счете – бездомным.

Злообильная жена его распахнула дверь и выкинула вслед ему чемоданчик, приготовленный, наверное, заранее. Не мучаясь напрасной гордостью, он раскрыл его и увидел все то, что обычно брал с собой в командировки. Это немного успокоило его. Просто я уезжаю в командировку, сказал он сам себе, дней на десять, а потом приеду. Вот и все дела.

Автомобиль его заносило снегом, замерзающая вода готовилась разорвать радиатор, он не видел этого, но знал, что так и есть, но жалости не испытывал, а из всех людей и вещей на всем белом свете жалел только себя, и жалость эта была столь острой, что впору бы ему заплакать, но на улице делать это он стеснялся, дом он потерял, а специальных мест для облегчения горя в городе не было.

Он вышел на очередной виток налегке, с чемоданчиком в руке, с хмелем в голове и с болью в сердце.

Антипова встретила его в домашнем халате, на кухне булькало и пахло чем-то жареным, он дохнул на нее водочным перегаром, и она зажмурила глаза и сказала: «Володенька ты мой, наконец-то ты пришел», и обняла его нежно, и поцеловала в небритую щеку. «Я Слава, а не Володя», – слабо возмутился Буданов, но она покачала головой, и улыбнулась, и еще раз дотронулась губами до его щеки.

Буданов разделся, прошелся по комнате, уже знакомой, уже признавшей его и не такой враждебной, как раньше.

Антипова хлопотала на кухне, и он стал разговаривать сам с собой. «Ну и хорошо, – сказал он, – пусть меня зовут Васей или Володей, не все ли равно, ведь я уже не я, уже не Вячеслав Буданов. У Буданова была машина и жена по имени Лена, и не было цветного телевизора, а у меня все наоборот, значит, я не Буданов. А тот Буданов совершил преступление и остался безнаказанным, и ничего общего с ним у меня нет. Значит, так, меня зовут Владимир, фамилия моя Антипов, и там, на кухне, моя жена, Катя… Надо, пожалуй, сменить мебель. Вот сюда мы поставим стенку, вот сюда – новый диван, вот сюда – кресло, а стены лучше оклеить обоями…» – «С цветочками, – перебила его вошедшая Антипова, – с розовыми цветочками по голубому фону. И люстру, непременно люстру». – «Да, конечно, Катюша, – согласился Буданов и посмотрел на часы. – Эге, да сейчас магазин на обед закроется. А это дело надо обмыть. Ты подожди, я быстренько».

И он накинул пальто и, поглядывая на часы, выбежал на улицу.

«Володенька! – крикнула ему вслед Антипова. – Ты осторожней беги, а то опять под машину попадешь! Гололед на улице!»

Петр Краснов

Шатохи

Уже второй день подряд Гришук сидел дома. Позавчера на него по дороге из школы напали бродячие собаки и покусали, порядком-таки подрали. Укусы заживали медленно, и ему было теперь досадно и стыдно, что не с кем-нибудь, а именно с ним случилось такое.

Обычно он ходил в школу пажитью, потому что кто ж пойдет с их конца улицей, когда пажитью вдвое короче; и вчера шел там же, по обыкновению угнув голову, разглядывая от нечего делать дорогу, иногда поддевая чесанками лошадиные «яблоки» и гоня их впереди себя. Это у него ловко получалось, и он совсем не заметил, как собаки оказались поблизости. Когда Гришук поднял голову, то увидел их в метрах пятидесяти от себя, не дальше. Шесть псин самых разных собачьих рас и размеров, они беспорядочно трусили к дороге, наперерез ему, редко и безучастно перелаивались, поскуливали друг другу что-то и Гришука, казалось, не замечали, потому что забот у бездомной собаки куда как больше, чем у какой-нибудь цепной брехалки. Судя по всему, они возвращались с колхозного двора, где мышкованием, воровством и прочим добывали съестное, к своему всегдашнему притону – траншее скотомогильника, вырытой прошлым летом с помощью бульдозера за пажитью вместо старых глиняных выработок.

Гришук разом забоялся, остановился, пережидая, пока вся эта разношерстная компания пересечет дорогу, стал разглядывать их – бежать было никак нельзя, потому что собаки тогда непременно вслед кинутся, хотя бы из-за любопытства; да и разве убежишь от них на чисто заснеженной, только кое-где в кулижках старой полыни пажити, когда до уличных ветел триста с лишним, а то и все четыреста пустынных метров… Он сразу же узнал бежавшую чуть впереди стаи Волну – кокетливо белую, несмотря на бродяжничество, с ладной по-собачьи, умной и внимательной ко всему встречному мордой, хозяйку и праматерь всех обитателей скотомогильника; а рядом – немного позже, уже со страхом и смятеньем, с гадкой слабостью в ногах – пегого крупноголового кобеля по прозвищу Лютый, завидя которого любая домашняя собака либо зазывно и подданно скулила, егозя спиной и скашивая уши, либо поджимала хвост и опрометью бросалась к подворотне…

Гришук тихо завернул и, млея от ужаса и стараясь не махать руками, пошел, не оборачиваясь, прочь от собак, сам того не замечая все быстрее и быстрее, лишь об одном думая – только б не побежать…

Он отошел уже, казалось ему, далеко и, томительно замирая сердцем, все ожидал, что вот гавкнет Волна – и тогда вся стая, взъерошившись, взворчав и залаяв вразнобой, кинется к нему и на него… Он вдруг представил себе это так ясно – яснее некуда! – что судорожно вздохнулось, точно вздернулось что-то в нем… Оглянулся на миг и припустился бежать, очень быстро, опять показалось ему, а на самом деле детским каким-то галопчиком, осклизаясь в накатанных колеях и не успевая хватать воздух охрипшими легкими…

За всем этим он не услышал, как прекратился за спиной семейственный мирный перебрех и как встревоженно-игриво тявкнула Волна; а когда еще раз оглянулся, то увидел разом, как, растянувшись по дороге, катится к нему, подвывая и взлаивая, вся стая, а впереди нее плавными растянутыми прыжками несется Лютый, пригнув и чуть вобрав лобастую голову, уверенно и стремительно перебирая лапами дорогу… Гришук, задыхаясь в тоске, уже бежал кое-как, боком, не в силах не глядеть на его широкий, мерно качающийся в беге лоб, на деловито-настороженные, готовые на все глаза и чуть ощеренную в азарте погони пасть с блестевшими клыками…