Текст книги "Пещера Цинны"

Автор книги: Татьяна Наянова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Наянова Татьяна
Пещера Цинны

Татьяна Наянова

Пещера Цинны

ЧАСТЬ I ЧЕТВЕРТОЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ ГЛАВА I. АОТЕРА Русалка смотрела из воды прозрачными, как стекло, яркими глазами. Ее бледно-зеленые волосы расплетались струей и снова закручивались, потом опять неслись по течению. Комп, держась за стебель хвоща, пристально смотрел в узкие, как щелочки, глаза девушки. Ему хотелось загипнотизировать ее. Но ничего не получалось. Русалка смотрела на мужчину с любопытством, но настороженно, готовая к бегству. Наконец Комп решился. Он бросился в воду плашмя, стараясь оглушить жертву. Русалка скользнула между растопыренных рук Компа, и если бы не ее зеленая грива, он так и остался бы ни с чем. Русалка извивалась и билась в воде, будя эхо в плотных прибрежных зарослях древовидных папоротников. Скользкие волосы рвались и ломались в руках, как настоящие водоросли. Компу удалось наконец вытащить ее на берег. Здесь он стянул ей ноги и руки ремнем, оставил ее на песке, пошел искать Мюрека. Мюрек стоял на берегу небольшого заливчика, очевидно, оставшегося от прилива. Ногой, обутой в кожаную сандалию, он лениво выковыривал из песка нечто длинное и, по всей видимости, тяжелое. Подойдя ближе, Комп разглядел, что это коническая раковина головоногого моллюска, белая, блестящая, как фарфор, и украшенная сложным ярко-коричневым узором. – Прелестно, – похвалил ракушку Комп. – А я поймал русалку. – Где? – оживился Мюрек. – В озере возле залива. – Пойдем. Девушка лежала, закрыв глаза, казалось – она спит. Или вообще умерла. Грудь ее не шевелилась, губы пересохли на воздухе. Когда Комп с Мюреком подошли, она дернулась, силясь высвободиться. Тело ее, бледное, лоснящееся, покрытое подсыхающей слизью, казалось вылепленным из одного куска розового воска. Неживое. Бескровное. Мюрек наклонился и провел ладонью по животу русалки. Потом поднес пальцы к глазам, рассмотрел липкую, клейкую слизь, понюхал ее. – Интересно, – произнес он, – как они добиваются такого эффекта? – Они не добиваются. Это трупные выделения. – Ты думаешь? – хмыкнул Мюрек. – На вид она еще не труп. – Это древняя русалка. Ей лет пятьсот по меньшей мере. Вместо ответа Мюрек достал из складок пластикового плаща длинный острый скальпель и одним ударом рассек русалке горло. Из разреза засочилась черная зловонная жидкость. – Ты прав, – заметил Мюрек, – это мертвый робот. Он перевернул русалку на спину и вторым ударом перерубил ей шейные позвонки. Потом взял голову и, аккуратно надрезав затылок, вскрыл череп, вынул программу. Компьютерная лента, заросшая слизью сине-зеленых водорослей, была немыслимо стара. Мюрек внимательно рассмотрел ее под лупой. Это была старая программа, судя по форме ленты и по качеству пластика. Мюрек провел пальцами внутри черепа. На ногтях у него остался черный налет. – Похоже, она давно живет в озере, – заметил он. – Необязательно, – отозвался Комп. Он напряженно вглядывался в заросли хвощей. Потом повернулся к Мюреку, – необязательно. Сейчас эта дрянь есть и в море. Я имею ввиду цианобактерий. – В самом деле, – Мюрек еще раз внимательно рассмотрел пустую черепушку. Кстати: красивый череп. Компа передернуло от этих слов. Весь скелет красивый, хотел сказать он. Вообще, в былые времена он бы не побрезговал воспользоваться этим биороботом, прежде чем его уничтожить. Но с каждым прожитым столетием Комп все больше терял вкус к сексу. И вообще к чему бы то ни было, кроме аотерского компьютера и своей химической установки. Мюрек между тем продолжал разделывать русалку. Он вскрыл ей брюшную полость и достал темную, покрытую плесенью матку. Она оказалась полна икры. Но на глаз было трудно определить, что именно развивается в икринках. Мюрек отложил матку и вырезал яичник. Второго не оказалось, вернее он был, но зачаточный. Положив внутренности русалки в банку с физраствором и завинтив крышку, Мюрек встал. – Пойдем, Комп, – сказал он, – нечего здесь больше делать. Комп обернулся и внимательно посмотрел на Мюрека своими ярко-карими ласковыми глазами. Сейчас в них светилась насмешка. – Не доверяешь Рилу? – спросил он. – Нет, не доверяю, – угрюмо отозвался Мюрек. Теперь он, как до этого Комп, внимательно посмотрел в сторону мезозойского леса, будто только сейчас, когда уже собрался уходить, почувствовал в нем угрозу. Комп с Мюреком оставили подводную лодку в шахте с водой и по коридору прошли в шестой отсек. Рил сидел сгорбившись, напряженно глядя в экран дисплея. Он обернулся, посмотрел в глаза Мюреку недобрым взглядом. Потом на Компа, который устанавливал трофеи на стеллажах над импровизированной химической установкой, подключенной к компьютеру. – Аргис не звонил? – спросил Мюрек, усаживаясь в свое кресло, сбоку от входа. – Звонил, – Рил опять повернулся к своему дисплею. – Оставил запись? – Нет, не оставил. Сказал только, что не подтвердилось. – Ну? Только это? Рил хлопнул ладонью по закраине пульта: – Мюрек! Что я, мальчик? – Нет. Но я уверен, Аргис добавил еще кое-что. – Да. Добавил. Он сказал, у тебя в мозгах наросло много лишнего. Пора вырезать, – после чего Рил всем своим видом дал понять, что больше обсуждать данную тему не будет. А что думает по поводу его грубости Мюрек, ему совершенно, совершенно наплевать. И Рил опять погрузился в работу, состоящую в скрупулезном сравнении выданных на дисплей последовательностей точек и тире – названий нуклеотидов. Ему было заказано сравнить их визуально, без помощи компьютера. И он терпеливо предавался этому занятию вот уже две недели. Рил был раб. Точнее – гладиатор. Он дрался на арене в Кирике. Ланиста был им недоволен и отправил на работорговый рынок в Эпидавре. Здесь его заприметил Мюрек и выкупил за солидную цену. И усадил за компьютер. Зачем Мюреку, который мог выбрать ученого с хорошим стажем, чтоб заполнить пустующую установку в шестом отсеке, понадобилось усаживать за дисплей человека не только необразованного, а вообще безграмотного, к тому же полнокровного, сильного, как бык, не знающего иной радости, кроме войны, секса и еды оставалось предметом обсуждения в Аотере. Мюрек всегда поступал, как хочет. У него есть чутье на людей, этого никто не мог отрицать. Но люди, попадающие к нему в отсек, обучались тому-другому (в том числе и способам удовлетворения активного партнера), а потом сдавались Мюреком с рук на руки администрации Аотеры, чтоб их определили на другое место. Рила он, по всей видимости, намеревался оставить себе. Комп смотрел в микроскоп на вынутый из икринки зародыш. Выведется нечто не выше земноводного, было ясно сразу, но вот что? Когда Мюреку пришла в голову мысль, русалки, мол, под водой рожают акул, Комп его высмеял. Русалки совокупляются с акулами – это факт. Икру в матке русалок находили и раньше. Но никому еще не удавалось доказать, что из нее выводится жизнеспособное потомство. В данном случае следовало вырастить парочку-другую икринок. Комп замесил в колбе жидкий агар, просмотрел икру на возможную недоброкачественность, потом поместил туда десять икринок (они были очень крупные, как им и полагалось, если из них в самом деле намеревались вылупиться акулята). Остальное он намеревался передать Аргису, биологу. Комп вышел из лаборатории и направился по коридору к лестничной клетке. Лестницы расходились здесь от центральной площадки в разные стороны, так что все сооружение в целом напоминало паука-сенокосца с малюсеньким тельцем и длинными членистыми лапами. Комп решил по дороге в биоотсек заглянуть в шестнадцатое. Здесь жили одиночки, "пещерные личности", как в шутку называли их аотерцы. Те, кто не соглашался принять цели и нормы Аотеры, но не мог уйти из жизни. Последний вариант решения вопроса в Аотере вообще был проблематичен, за суицид наказывали, если удавалось вернуть. Одному из таких, бывшему арцианцу, Цинне, Комп и захотел показать икру. – Привет, – Комп кивнул и поставил колбу с яйцами на выступ стены у входа. Цинна обернулся. Он был совершенно сед, хотя по его лицу и фигуре нельзя было сказать, что он мужчина в возрасте. Яркие синие глаза, молодые и глубокие, бледное, породистое лицо. Он был широкоплеч и статен. Цинна снова обратился к своей установке. Несмотря на визит, он, очевидно, не собирался прерывать работу. Комп сел в кресло возле свободной установки. Он молчал. Наконец одиночник выключил дисплей. Он повернулся в кресле и посмотрел в глаза Компу. Его взгляд был холодный и синий, как море осенью, и светился насмешкой, почти издевательством. – Цинна, – проговорил Комп, тоже насмешливо, – тебе осталось только сказать: чем могу служить? – Если б я был у себя дома, я так бы и сказал. – Ничем ты не можешь мне служить, – Комп со вздохом откинулся в кресле. – Ничем. Просто захотел тебя видеть. – Что это там? – Цинна кивнул на колбу. – Яйца. – Чьи? – Мы с Мюреком ездили за радиоактивную черту. Поймали русалку и выпотрошили ее. Цинна молчал. – Мюрек уверен, что икра жизнеспособна. – Ну, допустим. Комп пожал плечами. – Слушай! – вдруг взорвался он. – Это мыслимое ли дело? Как человеческие яйцеклетки оплодотворяются спермою акул? – А почему нет? Акулы вполне могли эволюционировать за счет русалок. Ты же не можешь сказать точно, когда они появились? Комп опустил голову. Нет, он не мог сказать точно. Если бы не русалки, не пресловутый акулий культ, выдуманный арцианцами, вообще бы никто не заметил, что в море появились акулы, совершенно непохожие на современных. Твари, целиком и полностью, до мельчайших подробностей строения повторяющие древние, давно вымершие формы. – Мне хотелось бы знать только одно: есть ли среди девонских акул самки? задумчиво произнес Цинна. – А мне хочется знать другое, Цинна, – Комп опять внимательно посмотрел ему в глаза. – Когда ты начнешь работать в биологическом отсеке? – Зачем? – Ну в самом деле, зачем, Комп? – повторил он. – Что я утаил здесь, я утаю и там. – Почему ты не хочешь быть среди людей, Цинна? – вопросил Комп вкрадчиво. По лицу Цинны скользнула тень затаеннной муки. Она была мимолетна, неуловима, но Комп, привыкший подмечать оттенки страдания, заметил ее. Совсем недавно здесь, в шестнадцатом, побывал Цернт. Он говорил о дружбе. О привязанности. О том, что любит его, Цинну, насильно трансплантированного, посаженного за компьютер. Ни разу еще за все сотни, а может и тысячи цернтовых посещений, Цинна не смог сдержать гримасы брезгливости. И на этот раз тоже. Цернт вскоре ушел. Возможно, он и не врет. Возможно, он в самом деле не может избыть чувство вины по отношению к нему, к Цинне. Но, скорее всего, это чисто спортивный интерес. Когда же наконец надоест сидеть одному, окруженному враждебным и на все способным миром? И бояться, бояться, бояться? А, собственно, чего? Цернту не приходит в голову, что жизнь пещерного медведя – это именно то, для чего Цинна создан. Все в его проклятом роду такие... – Вернемся все-таки к биологии, Комп, – Цинна опять зажег экран дисплея. – Вот ты уверен, что вся эта маразматическая история с акулами имеет только научное значение? Комп вздохнул. – Нет, в самом деле. Ну, сейчас акулы и русалки. Через сто лет – еще что-нибудь. А потом такое, на что, вообще-то говоря, уже и трудно будет смотреть со стороны, как на очередной фокус веселой биосферы. – Комп, – Цинна повернулся в кресле, – в современном мире надо соблюдать максимум осторожности. То, что тварь использует наши видовые отбросы для собственной эволюции, говорит в пользу твари, а не нас. Черта радиации сокращается. Рано или поздно, нам придется уйти в море. Зачем усложнять себе ситуацию? Комп, пойми... – Ты в самом деле думаешь, что будет использоваться подводная территория? – Да, я думаю, – серьезно ответил Цинна. – Думаю, это лучше, чем жить за чертой радиации. – А знаешь, между прочим, – сказал Комп, вставая, – есть веселые ребята. Арцианцы. Живут там, говорят, жрут динозавров. Даже приручили одного. – Я слышал эту историю. – Да. Ты не все слышал. Во время последней арцианской войны один додумался скармливать трупы с поля битвы тираннозавру. Чтоб не тратить дров на костры. – Это... это вражеские трупы? – Ну естественно. Неужели свои, Цинна? – отозвался Комп, уже в дверях. Цинна повернул голову и посмотрел на Компа. Комп улыбнулся: – Пока, Цинна, – и вышел в коридор, избавляя одиночника от необходимости в очередной раз соблюсти долг вежливости, сказать: "До свиданья!" Аргис сидел за установкой в биологическом отсеке и лениво смотрел на экран. Его молоденький сотрудник что-то фильтровал в углу. Он вежливо поклонился Компу, когда тот вошел, и поспешил покинуть зал. Помощник выглядел несчастным. Это был недавний ойкуменец, он еще не привык к Аотере и ее порядкам. То, что Аргис им пользуется, было ясно сразу, с одного взгляда на них. Когда помощник выскользнул за дверь, Аргис повернулся в кресле и посмотрел на Компа. – Что там у тебя? – Икра. – Откуда? – Из радиоактивной зоны. Аргис взял банку и принялся рассматривать ее на свет, включив для этого мощную лампу с рефлектором. Аргис был высок ростом, худ, но хорошо сложен. Лицо его, бледное, насмешливое,с зелеными светящимися глазами компьютерщика, было лицом человека "оттуда", из прошлого, из доаотерского времени. Появись он в ойкумене сейчас, сразу обратил бы на себя внимание. Хотя, по правде, трудно сказать, чем именно. У современного ойкуменца, дикого, затравленного, измученного наркотиками и радиацией, нюх на такие вещи. Аотерца он узнает сразу и обойдет за километр, как нечто, что хуже любой нечисти. Давно, четыре тысячи лет назад, когда Мюрек еще только начал создавать Аотеру, Аргис с Компом участвовали в древнеамериканской подводной экспедиции. Радиация внезапно хлынула изо всех дыр: из атомных станций, контейнеров на урановых заводах, складов ядерного оружия. Их подводная лодка, находившаяся на большой глубине, была в этом случае самым надежным укрытием, так как море заражалось медленно и постепенно, да и вообще в нем можно было отыскать абсолютно безопасные зоны. Но вставал, конечно, вопрос о запасах продуктов и воды. Часть экипажа (их было всего сто человек) предпочли вернуться на сушу и разделить судьбу человечества. А другие, и Аргис с Компом в их числе, использовав мини-лодки, по двое, по трое, расплылись в разные стороны. Все они погибли в море. Комп с Аргисом случайно наткнулись на следы тайного научного центра и сумели определить его местонахождение. Центр (Аотера) был расположен в горах Загроса на берегу Персидского залива. Туда они и направились, и были радушно приняты администрацией этой пока еще слабой организации в штат. Комп прожил бок о бок с Мюреком не одну сотню лет, будучи, как и Аргис, трансплантирован (обессмерчен) на сороковом году жизни. Вместе с Мюреком он создал мозговой центр Аотеры, знаменитый шестой отсек. Аргису же было поручено организовать биоотсек, двенадцатое. Аргис не был гением, отнюдь. На протяжении веков, однако, он сумел собрать состав работников, среди которых были и подлинные гении. То, каким именно способом он удерживал в подчинении своих сотрудников, наводило на грустные размышления. Комп сам не прочь попользоваться молодым аотерцем, так как женщин-сотрудниц в Аотере нет. Но если уж пассивный партнер сидит рядом с тобою за установкой, будь добр относиться к нему по-человечески. Сотрудники же Аргиса постоянно рисковали попасть в пыточное кресло, даже быть уничтоженными, заложенными в компьютер. Хотя у физиков в отсеке обстановка еще круче. Там после обязательной периодической проверки часть мозга вынимают и заменяют на нейроны компьютерной копии, полученной при вступлении в должность. То есть, абсолютно нейтральные, чистые по отношению к Аотере и ее порядкам. Аргис продолжал копаться в икре, перебирая ее лопаточкой, выискивая свежие, явно жизнеспособные икринки, клал их на предметное стекло, под микроскоп. Он, видимо, совсем забыл о присутствии Компа, так как время от времени принимался насвистывать. Комп спокойно наблюдал за ним, сидя в кресле рядом со второй, свободной установкой. Уходить он явно не собирался. Но он молчал. Наконец Аргис откинулся в кресле и, выдохнув весь воздух из грудной клетки, положил ладони на стол рядом с микроскопом. – Я одного не могу понять, – медленно проговорил он. – Русалок арцианцы начали фабриковать лет пятьсот тому назад... – Семьсот, – уточнил Комп. – Сразу, как установили компьютер в катакомбах под зданием сената. – Семьсот! – удрученно воскликнул Аргис. Потом, помолчав, добавил: – Что такое семьсот лет для эволюции вида? Комп пожал плечами. Аргис круто повернулся в кресле и в упор посмотрел на него: – Ты держишь меня за дурака, Комп? – К чему такие резкие переходы? – Нет, я знаю. То, что медик, биолог, в среднем, обычно ниже интеллектом среднего физика – я охотно признаю. То, что мы здесь у вас не приносим заметной пользы, допустим, тоже верно. Хотя последние работы в области биоробототехники обнадеживают... – Но это не значит, что законы биологии по каким-то одним физикам и химикам-органикам ведомым причинам могут запросто нарушаться! – взвизгнул он. Их не я установил! – Дарвин, – опять уточнил Комп. – Если бы Ньютон в 17-м веке не открыл законов механики, яблоки все равно продолжали бы падать на Землю. А не в обратную сторону. – Ну и что? – Не может биологический вид развиться за семьсот лет. – А деградировать может? Аргис помолчал. – В принципе – да, – осторожно ответил он. – Какая же разница? – В принципе – никакой. Комп опустил голову, чтобы скрыть усмешку. – В генетическом отношении принципиальной разницы нет. А в эволюционном разница огромная. Деградация – последний этап перед гибелью. Гибелью вида. Паразитизм. Или крайняя специализация. Конечно, такие изменения бывают. Но они обычно нефундаментальны и связаны с антропогенным влиянием. Аргис опять замолчал. Потом продолжил: – Но, видишь ли, эволюция, Комп. То есть, прогрессивная эволюция. Она предполагает нечто такое, что позволяет виду не только выжить, но и дать потомков. Такие вещи не происходят сразу. Нет. Хотя... – Кембрийский разрыв? – подсказал Комп. – Да. Но кембрийский разрыв насчитывал миллионы лет. Не сотни же, и не тысячи. – Послушай, Аргис. Ты говорил про деградацию. Но разве все эти допотопные твари, которые вдруг объявились в ответ на радиацию – это не признак деградации? Деградации современных видов? Аргис отрицательно покачал головой: – Тут другое. В нашем отсеке обнаружили, что в этих группах под воздействием радионуклидов стал использоваться гетерохроматин. То, что раньше было закрыто для доступа. Старая информация. Древняя. Но ей не нужно было возникать заново, понимаешь. Она уже была. – А то, что ты мне принес, – Аргис кивнул в сторону икры. – Свидетельство чудовищного симбиоза. Между совершенно неродственными видами. – Разве так не бывает? – Не на уровне яйцеклеток. На уровне взрослых организмов. Комп пожал плечами: – Радиация. – Радиация, радиация, – передразнил Аргис. – Что это объясняет? – Только то, что одни виды сочли полезным для себя задействовать старую программу, спасаясь от радиации. А другие – создать новую. Лицо Аргиса болезненно дернулось. – Послушай, Аргис. Ведь и лягушек-экстрасенсов в годы Великой Цивилизации не было. И мант. – Лягушки, может, и были. Кто знает? Да и все остальное... Природа тогда была дальше от человека. Вернее – она не так ему угрожала. И он гораздо хуже ее замечал. – А потом сам ее спровоцировал. – Нет. Не спровоцировал. Просто – мы пережили свое. Два миллиона лет – и хватит.

Ни один вид не существует дольше. – Мы разве существуем два миллиона? – Ну. Нет. В последнем качестве, Homo Sapiens – тысяч 40-50. Но в целом, архантропы... – Извини, Аргис. Дело в том, что... Аргис посмотрел на него своими светящимися бледно-зелеными глазами. Сейчас в них стояла горечь: – Дело в том, что радиация безнадежно изменяет планету. И твои родные зверушки на ней уже не подчиняются земным законам. – Аргис, – добавил Комп серьезно. – Меня интересует только одно: что это за акулы? Есть ли у них самки? Как они оплодотворяют этих... ну, в общем... Аргис отвернулся. Потом встал. Достал с полки старинную книгу в древней пластиковой обложке. Полистал. – Вот, – он ткнул пальцем в страницу, где на черном фоне серой краской был изображен десяток девонских хрящевых рыб. – Вот это. Я сам видел. Более того, я имел это в своем распоряжении. Правда, сильно разложившееся. Комп с интересом рассматривал вальковатое тело с тупым выражением морды, довольно добродушными глазами и целой батареей жаберных щелей по бокам головы. – Чем они питались? – спросил Комп. – Планктоном. – А-а. – Да. Но. То, что я исследовал, был самец. Я не утверждаю, что... – Ну конечно нет, Аргис, – Комп захлопнул книгу. – Прорастим икру, посмотрим. Кстати, а почему ты обратил внимание на то, что это именно самец? – Потому, – Аргис отвернулся и опять сел в кресло, – здесь на рисунке этого нет.

Это вообще не сохраняется в отпечатках. Птеригоподий. – Что это? – Наружный половой орган. – Ну и что же? – Он по форме совершенная имитация члена млекопитающих. Так, знаешь, на рыбьем уровне. Насколько это может быть сконструировано из рыбьих плавников. Я еще тогда удивился... – Но послушай, Аргис, – Комп склонился набок, опершись пальцами о закраину компьютерной установки. Что-то хищное, звериное сквозило во всей его позе. Как будто его интерес к проблеме дурацких, выживших из ума акул был подобен интересу леопарда к упрятанной в панцирь черепахе. Там, внутри, поживы наверняка будет для него немного. Однако, добыча. – Насколько я знаю, у акул не бывает много икры. И она, насколько мне известно, заключена в роговые капсулы. Аргис пожал плечами: – Мы имеем дело не с обычной акулой. – Тогда какого черта ты суешь мне под нос эту палеонтологическую дребедень! Комп с возмущением бросил книгу на стол, так что она хлопнула с каким-то неприличным пухлым звуком. – Мы не знаем, какие яйца были у доисторических акул, – спокойно попытался объяснить Аргис. – То, что выловили мои ребята из моря за чертой радиации было точной копией той акулы, – Аргис кивнул на книгу. – Но никакой нормальный биолог не станет утверждать, что они копии на генетическом уровне. – Ладно, – Комп вздохнул, но подавил выдох. Он встал. – Ладно. Не первый год живем на белом свете... – Бывай, – кивнул ему Аргис на прощанье. Когда он остался один, он взял с полки другой палеонтологический справочник. Полистал его. Нашел нужное место. "Виды часто возникают как бы из ничего, прочел он. – То есть, в палеонтологической летописи нет соответствующих отпечатков. Возникает картина, что некоторые доисторические виды, акулы, например, не имеют длинной череды переходных форм. Они возникают сразу из наличного материала, разворачивая некую программу, неизвестно откуда взявшуюся в их генах". ГЛАВА 2. ЦЕРНТ И МЮРЕК Цернт смотрит вниз, где среди пены и чернильных волн светится белое пятно. Оно приближается. Из немыслимой глубины оно медленно, неотвратимо всплывает на поверхность. Это лицо. Чье-то мертвое, белое, прекрасное лицо. Оно незнакомо. Но оно зовет, тянет, манит вглубь. Это манта. Цернт знает, что манта. Но не может удержаться и смотрит вниз. Сквозь воду незаметно, как бы расплываясь и вновь сплавляясь под его взглядом проступают теперь жуткие, родные черты умершего человека. Это божественно прекрасное лицо давно умершей женщины. Она улыбается в воде. Ах! Она жива! Кто-то хватает его сзади за плечи и с силой отталкивает назад. – Цернт! – Мюрек склоняется над ним. – Цернт! – он готов ударить его. Цернт не подчинится. Но тот так и не может подняться. От толчка он будто прилип к скользким камням обрыва... – Цернт! Цернт вскакивает с постели и дико озирается. В полумраке спальни мягко светится голубоватый экран. Мюрек давно уже вызывает его по видеофону. Цернт, морщась от головной боли и томительной тяжести в затылке, сел в кресло перед экраном. – Привет. – Плохо выглядишь, – не отзываясь на приветствие, ответил Мюрек. – Ты когда думаешь заглянуть ко мне для осмотра? – Если я "загляну" к тебе, то уже не скоро от тебя выгляну, – угрюмо возразил Цернт. У них с Мюреком были дружеские, мужские отношения, на равных. Этим, вообще, в их среде мало кто мог похвастаться. Только отшельник Цинна из шестнадцатого отсека Аотеры, да еще, возможно, Фил, следователь из последнего отделения арцианской тюрьмы. Но дружбой с Мюреком Цернт не гордился. Мюрек был деспот. Человек атлетического сложения, с чертами лица, как у дикаря: мощные, нависающие надбровные дуги с мохнатыми бровями. Глубоко посаженные глаза, черные от природы, пожелтевшие от времени за тысячелетия, проведенные за установкой. Безгубый рот, как у инопланетянина из древних фантастических фильмов, выступающая вперед нижняя челюсть. Физиономию неандертальца увенчивал огромный куполообразный лоб мыслителя. Мюрек отнюдь не был лыс, хотя был древен, как мир. Густые иссиня-черные ассирийские кудри дополняли его своеобразный облик. Он носил в себе здоровые гены эпохи Великой Цивилизации, которые, правда, не спешил передавать потомству. Говорили, что в древней Америке, откуда он родом, у него была семья. Теперь же, в 4-м тысячелетии после радиоактивной катастрофы, Мюрек владел шестым отсеком Аотеры безраздельно. Мюрек был гомик. Но никому не пришло бы в голову упрекнуть его в этом. В Аотере не было женщин. То есть, среди полноправных граждан этого изолированного научного государства их не было. Только рабыни-смертницы, похищенные из ойкумены девушки, предоставляемые немногим и на один раз. Было человек пять аотерцев, которые, не выдержав своего мужского естества в качестве пассивных, сами согласились на операцию, и их переделали в женщин. Поэтому сексуально окрашенная привязанность к окружающим в Аотере была вполне допустима и даже поощрялась. Тем не менее Цернт, житель ойкумены, относился к бывшим приятелям из 6-го с плохо скрываемой брезгливостью. Он, когда работал там, не потерпел никакого ущерба для своей мужской чести, однако боялся ехать туда на трансплантацию. А ведь Мюрек был прав. Цернту необходимо сесть в трансплантационное кресло. Чтоб избавиться от лишних нейронов, заросших его мозг за прошедшие пятьсот лет. От груза лишней памяти. От биохимических шлаков и углеводородных мембран, которые Мюрек заменит на кремнийорганические, чтоб спокойно и плодотворно просуществовать еще лет 300. Но Цернт морщился при одной мысли: операция проводилась без наркоза и была чудовищно болезненна. – Ты разбудил меня среди ночи, чтоб сказать об этом? – спросил Цернт, глядя Мюреку прямо в глаза. – Нет. Я разбудил тебя потому, что мои коллеги на данный момент спят. Мюрек произнес слово "коллеги" насмешливым тоном. Эти коллеги, весьма впрочем, независимые личности, были его рабы. Он, однако, относился к ним бережно, не хотел оскорблять недоверием. Поэтому выбрал время, когда они спят, чтоб позвонить Цернту прямо из компьютерного зала. – Что стряслось? – Ты помнишь провал операции по строительству барьера через Гибралтарский пролив? Цернт опустил глаза. Совпадение. Только что ему снился этот проклятый барьер. Тысячу лет назад Мюреку (при поддержке прочих, менее умных голов Аотеры) удалось утвердить в администрации план строительства барьера через Гибралтарский пролив. Мысль была проста. Так как после радиоактивной катастрофы население ойкумены продолжало жить в зоне вокруг Средиземного моря (занимая территорию, приблизительно соответствующую территориям цивилизаций древней Европы, Азии и Африки), то был сделан вывод, что в этой земле есть нечто, пока еще неопознанное, что предохраняет от радиации. А так как радиоактивная черта неумолимо сокращается, наступая на ойкумену, то был сделан вывод, что море вымывает это "нечто". Этому были подтверждения. Средиземное море вообще было менее радиоактивно, чем океан. Оно было гораздо более "нормально" по составу своей флоры и фауны. И кроме того, Средиземное море оставалось кормилицей и последней надеждой человечества. Отгородить его от огромного, хищного океана эта идея была достойна мозгов мегаломаньяка Мюрека, подлинного наследника американской цивилизации. Техники и архитекторы разработали проект. Камни барьера должны были скрепляться особым резиноподобным составом, прочно скрепляющим блоки, однако способным выдерживать напор волн, придавая сооружению упругость. Цернт, тогдашний сотрудник Мюрека, был назначен начальником работ и заведовал охраной. Барьер был почти готов, собственно, уже готов. Верхняя кромка камней поднялась из воды, приведя строителей и охрану в восторг, так как здесь, в буквальном смысле на краю земли, все пребывали в постоянном напряжении. Напряжение спало. Через неделю собирались возвращаться домой, в защищенные бункеры Аотеры. Именно тогда на аотерское поселение на африканском берегу Гибралтара было совершено нападение. Это были кочевники пустыни, ливийцы, предводительствуемые полководцем Рамалием, который некоторое время спустя завоевал Египет и основал компьютерный центр Пирамид. Разбойники не оставили камня на камне. Они все разграбили, всех перебили. Цернт, однако, спасся. Он нырнул в море. Будучи аотерцем, он умел дышать под водой. Здесь на него напала манта-людоедка, та самая, которая уже давно выманивала его с барьера. Огромное, плоское, черное тело вынырнуло из глубины, бросилось на него, прижало к камням. Она переломала ему все кости и уже начала свой мерзкий пир, когда Комп, смотритель работ на этом участке барьера, подоспел в своей лодке. Теперь манты снятся Цернту по ночам, и всегда не к добру. – Мы ничего не взялись тогда предполагать, – продолжал Мюрек. – Факт тот, что барьер был растаскан по камешку за одну ночь. То, что произошло перед этим (я имею ввиду нападение Рамалия) – совпадение. Я знаю, некоторые считают, была связь между событиями на суше и в море. Комп, вообще не склонный фантазировать, видел в море чужую подводную лодку. И не раз. Раза четыре, по меньшей мере. – Это манты, – глухо отозвался Цернт. – Они под водой способны имитировать что угодно. – И они же растаскали своими плавниками барьер. – Вполне возможно. Мюрек в своем далеком 6-м отсеке откинулся в кресле и внимательно, пронизывающе посмотрел на Цернта. – Ты не способен воспринимать меня серьезно, Цернт? Цернт пожал плечами. – Чего ты хочешь? – спросил он. – Я пытаюсь тебе объяснить... – События вековой давности, Мюрек. Я хочу забыть все это. Все мы многое стараемся забыть. Мюрек опустил голову. – Видишь ли. Жизнь так устроена, что все повторяется. Раньше человек мог судить об этом только на базе исторических трудов и преданий. Теперь его собственная жизнь вмещает многое. Цернт молчал. – Цернт, – оборвал свое рассуждение Мюрек. – Мне нужны работники в моем отсеке. – Ну? – Ну и ну. Я понимаю, что ты думаешь. – Ничего я не думаю, – кратко и злобно огрызнулся Цернт. – Ты замучил его, изнасиловал... – Никого я не мучил, – спокойно возразил Мюрек. – Ему хотелось. Вот Рил сидит в кресле – и ничего. А ему-то досталось не меньше. – Рил – раб. – Ты смешон, Цернт, – спокойным тоном произнес Мюрек. – Я вообще в данный момент беседую с арцианцем? – Допустим. – Ну так этот Клавдий – просто вонючая слизь. Дрянь. Помои. Ты любил его – и в этом все дело. Цернт с интересом посмотрел на собеседника. – Если он дрянь, как ему удалось смотаться? – Рил помог ему, – сказал Мюрек и отвернулся. – Первый раз слышу. – И в последний. Советую тебе об этом не распространяться. – Забавно. Я думал, твои боятся тебя, как возмездия. – Он не знает, что я знаю, – пояснил Мюрек. Цернт понимающе кивнул. – И что же дальше? – Мне нужно, чтобы ты помог мне в одном деле. Собственно, не помощь, а только участие. Если Элвер узнает, что замешан Арций, он не станет протестовать. – Что ты задумал? – Похитить Рамалия из гробницы. – Тысячелетний труп? Зачем? Да Элвер его выпотрошил, прежде чем положить, ничего не оставил. – Не выпотрошил. Цернт опять кивнул, полуудивленно-полусочувственно. – Мы даже считаем, что он не покойник. – Биоробот? – Нет. Летаргик. Цернт молчал, напряженно о чем-то размышляя. – Так ты поедешь? Цернт пожал плечами. Мол, куда деваться? – Я пригоню лодку к большой косе возле Остьи-Рики, – безапелляционно заявил Мюрек. – Комп будет? – Да, куда же без Компа? Я на него только и рассчитываю, сам я не смогу потом ничего сделать. Мюрек говорил правду. По натуре, по интеллекту, образованию и постоянному роду деятельности Мюрек был математиком-компьютерщиком. Химической и медицинской стороной деятельности шестого отсека заведовал Комп. Даже если легендарный Рамалий и окажется целым, а возможно, и живым, в одиночку Мюрек не сможет привести его в чувство, вернуть к жизни. Ветер дул в лицо и развевал полы тоги. Цернт напряженно всматривался в далекие от берега гребешки волн. Чем дольше он стоял здесь, тем больше неотвязные воспоминания одолевали его. Он напряженно подавлял их, но они возвращались к нему болью, страхом, сожалением. Он отдал Клавдия Мюреку в шестой отсек, с тем, чтобы он "протащил его через смерть". Термин обозначает состояние трансплантированного, когда тот начинает чувствовать, что не стареет, а значит, и не умрет. Для обычного свободного человека сей факт мог бы послужить источником неописуемой радости (эликсир вечной молодости). Но для пленника Аотеры он означал вечное рабство за ненавистным компьютером. Клавдий как раз был таким пленником. Человеком обесчещенным с точки зрения знатного арцианца. Его, раненого в битве, еще не выздоровевшего после приступа лихорадки, Цернт сдал с рук на руки Компу, который за ним приехал. В том, как эти убежденные гомики поступят с Клавдием, сомневаться не приходилось. Клавдий был удивительно красив, даже с точки зрения аотерца, привыкшего к мужской красоте. Цернт вспомнил, как у Компа вспыхнули глаза, когда он в первый раз увидел свое приобретение. Он тогда тут же опустил голову, но Цернт все понял. Клавдий. Смуглый, гибкий, мускулистый, грациозный, как дикая кошка. Горячие черные глаза, полный античный рот. Умница, смельчак, рубака... Цернт не думал, что будет так горевать. Мало ли пришлось потерять людей за те две тысячи лет, которые он прожил. Люди – как щепки на поверхности потока. Трансплантат – как камень на берегу. Они проходят – он остается. Только вот Клавдия безумно жаль. Цернт был уверен, если б Мюрек проявил побольше мягкости, дело бы сладилось. Клавдий мало похож на Цинн, которым приходится родственником. Цинны – народ дикий, несгибаемый. А Клавдий был натурой исключительно женственной. Мягкосердечный и жестокий одновременно, на долгое сопротивление чужой воле его никогда не хватило бы, стоило только ее проявить. Мюрек, видно, не захотел. Цернт вспомнил, как не по этому, по другому случаю, Мюрек однажды заметил: "Я не терплю рабов и баб за компьютером. Первых продаю, а вторых убиваю сразу". Это значит, в угоду Цернту он позволил Клавдию сбежать. Уж лучше убил бы. Цернт враждовал с родом Цинн на протяжении веков. Первый из проклятой династии до сих пор сидит в шестнадцатом и не хочет никого знать. После него многие Цинны попадали в Аотеру. Но они регулярно сбегали оттуда, предварительно жестоко посмеявшись над компьютерщиками. Это в некотором смысле, стало уже традицией. О зловредности, хитрости и коварстве Цинн в Аотере бытуют предания и масса анекдотов. Тем не менее, Цинны там на вес золота. Аотерцы утверждают, что представители этого рода, а особенно прямые потомки, обладают особым комплексом генов. Теперь в Аотере серьезно занялись евгеникой. Но занимаются они этим по-своему, по-аотерски. Фабрикуют оплодотворенные яйцеклетки (оплодотворяют в особых контейнерах). Потом эту продукцию под строжайшим секретом доставляют в Арций. Именно здесь, в седьмом отделении арцианской компьютерной организации, в специально оборудованной по аотерскому проекту лаборатории, яйцеклетки имплантируют живым женщинам. Их не спрашивают, хотят они этого или нет. Человечество вырождается, нужны здоровые дети. Но бабы не дуры. Вернее, не настолько, как это принято считать. Они не любят свое потомство. И то, которое вводят в них насильно, и то, которое зачинают, тоже путем насилия. Женщина чует, куда дует ветер. Теперь, когда ее постепенно начинают использовать как аппарат для производства потомства, когда в результате изобретения искусственных приспособлений такого рода само существование женщины и ее необходимость ставятся под вопрос, а гнусные гомосексуалистские организации Арция и Аотеры стоят у власти, она стремится отстоять себя. Женщина испокон веков занималась колдовством, считая науку, атрибут ненавистной мужской цивилизации, лишь слабой попыткой умственно убогих существ объяснить то, что она безо всякого объяснения, на основе своей исконной близости к мирозданию запросто проделывала на практике. Опыт средневековых ведьм обогатился в эпоху после крушения Великой Цивилизации новыми, страшными, немыслимыми с точки зрения здравой логики вещами. Правительство Арция на собственной шкуре убедилось, как правы были средневековые инквизиторы. Нет дыма без огня. Правда, теперь живьем уж не жгут. Используют другие методы. Самый страшный – акулий культ. Им заведует пожилой аотерец, согласившийся сотрудничать, некто Фил. Еще крепкий, привлекательный мужчина. Вполне равнодушный. У него в бассейне, в тринадцатом отделении Вентлера, плавает самец акулы-русалки. Собственно, женщина в нормальном состоянии не на многое способна. Только при сексуальном возбуждении возможно подлинное колдовство. Муж сдает ее в государственное учреждение, мол, помогите, подлечите, она такие вещи делает... Конечно, лечат. Но если она уже русалка (кодовое название колдующей в состоянии умопомешательства), то ни о каком лечении уже не может быть речи. Фил-то как раз и выявляет таких "безнадежных". Если баба, доведенная жаждой любви до психоза соглашается попробовать акулу это еще ничего не значит. С кем угодно изменю мужу, хоть с акулой. Но нужно согласие. Все строго по закону. Ее накалывают особым составом, позволяющим дышать под водой, усыпляют и пускают в бассейн. Чаще всего она и спокойно спит себе там на дне, ни до какой акулы ей нет дела. Но настоящая русалка сразу узнает акулу... Цернт поморщился, припоминая отвратительные подробности, которые Фил, его хороший приятель, охотно ему сообщал, частью со смехом, частью со своим возмутительным спокойствием аотерца, ученого-естественника. Девушка, мол, падает на дно и некоторое время лежит там, как будто к чему-то прислушиваясь. На самом деле она ничего не слышит и не видит, это ее тело, спинной мозг, откликаются на присутствие самца-акулы. Потом она вытягивается на спине, акула подплывает к ней. Девушка сама насаживает себя на птеригоподий, обнимает акулу руками и коленями. Птеригоподий у акулы жесткий, как кость, и видимо, причиняет боль. Фил говорит, что они жутко стонут в воде. Все остальные обязанности по отношению к обреченной целиком лежат на Филе. Он приводит ее в чувство, успокаивает, лечит. Трахает (на это согласия не нужно, во всяком случае оно не фиксируется официально, в памяти компьютера). Секс, так сказать, входит в программу утешения. Арцианку уверяют, что она почти здорова и скоро пойдет домой. Фил заставляет ее постится, пренебрегает ею. Новый приступ истерики не за горами. От неизвестности, от осознания, где находишься, оттого, что несчастная догадывается, что попадет не домой, а в море – самая страшная и позорная казнь, какую только порочные и безжалостные человеческие мозги могли выдумать. Для нее, несчастной. Нежной, чувствительной, зачастую очень знатной особы. В приступе умопомрачения она опять соглашается на акулу. Официально. После сеанса – опять лечение. И еще раз. Женщина тупеет, деградирует. Совокупление с акулой превращается в потребность. Ее сажают в трансплантационное кресло и казнят. То есть, более жуткой по болезненности и сопутствующим обстоятельствам операции в Вентлере, обители пыток, вообще не знают. Вскрытие черепа ведь производится без наркоза. Но мужчина, которому делают операцию, обычно молчит. Женщина же визжит и орет так, что даже звукоизоляционные прокладки в стенах не спасают. Ей вскрывают череп, вынимают мозг и вставляют компьютерную ленту. Ленты бывают разные, в зависимости от намерений истязателей. Русалку с простой записью телодвижений под акулой просто выпускают в море. "Она ушла в свою родную стихию" – так сообщается родственнику. Но бывает так, что обреченная очень хороша собой, как нередко бывает среди арцианок, особенно знатного происхождения. Тогда в ее программе есть пункт: приплывать из моря на особый сигнал и выступать перед стеклянным экраном, окном в море, перед особыми любителями. В самом деле, наблюдать, как мучается и унижается под водой изысканно красивое тело породистой женщины – ни с чем не сравнимое удовольствие. Некоторые предпочитают его даже гладиаторским боям. Цернт ежится от ветра и дрожит. Он думает о тех немногих, самых свободолюбивых, самых принципиальных, самых мужественных людях, которые подобно святым пустынникам скрылись от грязи и скорби современной цивилизации за радиоактивной чертой. И силился представить себе, что бы вышло, если бы Клавдий попробовал присоединиться к этим наиболее достойным людям. Ничего утешительного. Клавдий, любивший войну и кровь, приходил в ужас от одного вида солдатской вши. Он ел только трехдневных цыплят и устриц под соусом из маринованной марены. Шампунь, которым он пользовался изготовлялся по его заказу на основе концентрированного розового масла. За радиоактивной чертой нет розовых шампуней и цыплят. Там по пустыне носятся тираннозавры, а над болотами гудят день и ночь огромные ядовитые комары. Нет, Клавдий погиб. Можно зачеркнуть эту страницу. Жаль. Отчего, правда, так трудно забыть? Лодка Мюрека появилась внезапно, возникнув из-под воды сразу на границе отмели. Из круглого верха автоматически выдвинулись перильца и к зоне отмели протянулись сходни. Потом люк провалился внутрь и из него показалась голова. Это был Комп. Он, сойдя на песок, учтиво поприветствовал Цернта. Потом пригласил его в лодку. Мюрек сидел у дисплея управления лодкой и что-то щелкал на клавишах, к теперешней ситуации явно не относящееся. Он, полуобернувшись, кивнул Цернту на кресло сзади, в глубине салона. Цернт сел, Комп тоже. Кресла были мягкие, обитые дорогим аотерским пластиком, температура поддерживалась кондиционером, а освещалось в данный момент только зеленоватым светом экрана, так что было совсем уютно и располагало к беседе. Цернт, однако, не рассчитывал, что ему удастся побеседовать с аотерцами. Не то чтобы они были людьми замкнутыми. Скорее наоборот. Всем известно, как вообще в Аотере любят трепаться. Но Цернт был арцианцем. А значит, ничего существенно интересного эти двое ему ни за что не скажут. Цернт, однако, решил попытаться. Лодка мягко дернулась и завибрировала. Мюрек набрал код движения и опять погрузился во что-то свое, к работе лодки не относящееся. Экран скрупулезно отмечал курс в виде зеленых, синих и малиновых диаграмм, а в правом нижнем углу экрана темно-сиреневыми буквами высвечивалась мюрекова отсебятина, существуя обособленно, как и сам Мюрек, ото всего в мире. – Ребята, я хотел вас кое о чем спросить, – заявил Цернт дружелюбно. Ответом было молчание. Расценив его, как поощрение, Цернт продолжил: – Мюрек сказал мне, что ты, Комп, видел в море лодку. Комп кивнул. – Чужую? – Космическую, – кратко объяснил Комп. Цернт присвистнул, потом извинился. – А...а ты не ошибаешься? Комп пожал плечами. Что должно было означать, что уж он-то не мог ошибиться. – Но, допустим. Допустим, Элвер... – Нет, Цернт, – возразил Мюрек, не отрывая взгляда от экрана. – Это не Элвер. У нас есть образцы такой техники. Если ты не запамятовал. Та особа, которую нашли на побережье... – Тетис? – Да, Тетис. Инопланетянка. Там рядом мы обнаружили лодку. Кстати, по образцу этой лодки мы потом усовершенствовались в нашей подводной технике. Так вот. Комп утверждает, что то, что он видел, это точная копия той лодки. – Мюрек, когда это было? Когда появилась Тетис? – В две тысячи сорок восьмом году после крушения Великой Цивилизации. – То есть, за пять лет до того, как погорел наш барьер? Мюрек кивнул. Цернт задумался. Он не был в той группе, которая нашла Тетис. Те люди (сотрудники Аргиса, они обследовали западное побережье Африки за радиоактивной чертой) рассказывали совершенно невозможные вещи. Якобы, недалеко от линии прибоя, на песке, привалившись к камню, сидела старуха и таращила на них выпуклые желтые глаза. Толстая, рыхлая, одетая в коричневый хитон явно неаотерского производства (это определили потом по образцу ткани). На шее ее, утопая в коричневых складках жира, переливалось ожерелье из каких-то совершенно немыслимых жемчужин. Причем все в один голос утверждали, что жемчуг был настоящий. Сине-фиолетового цвета. Аргисовы молодчики не лишили старуху ее достояния, оставили ожерелье ей. Поэтому утверждение, что в природе может существовать синий жемчуг, аотерцы до сих пор подвергают сомнению. Сомнительно также и то, что по их рассказу произошло потом. Якобы дама, не стесняясь количеством особей противоположного пола, совокуплялась с ними со всеми по очереди, отводя для этой цели за обломок скалы. Интересно, как они потом смотрели друг другу в глаза? Скорее всего, врут. Чтоб красочнее было. Но в существовании Тетис сомнений быть не могло. Ее видели не только аотерцы. Инопланетянка, оставленная на побережье, была сумасшедшей (почему и решили ее в Аотеру не брать). Она каким-то образом, используя навыки иной цивилизации, умудрялась летать по воздуху, приделав себе карикатурное подобие гусиных крыльев. С диким гоготом пролетала вечером над прибрежными деревнями, наводя ужас на людей, подтверждая их уверенность, что мир вокруг кишит ведьмами и оборотнями. Зачем ей это было нужно, никто не понимал. Она, однако, не бедствовала. Умела добывать себе еду, избегать хищников за чертой радиации и очевидно, где-то устроилась на постоянное жительство, так как слухи о "летающей бабе" в ойкумене не прекращались. Еще совсем недавно Цернт у себя в преторианском зале разбирал сообщение очевидца об очередных выкрутасах Тетис. Она, якобы, пролетела над городом в Кампаньи среди огромной стаи других птиц (чаек, ласточек, голубей). В Арции появление инопланетянки расценивалось как дурное знамение и подлежало государственному рассмотрению. Рамалий появился тогда же. Историки Аотеры единогласно отмечают странный факт, что он как бы возник из ничего. Он не был ливийцем. Судя по сохранившимся портретам, это был человек неизвестного в ойкумене типа, не арцианец, не грек, не кто-либо еще из существовавших в то время народностей. Такой человек вполне мог бы возникнуть в секретной лаборатории Элвера. Но вся беда в том, что у Элвера тогда не было лаборатории, способной произвести мало-мальски полноценного биоробота. Египетский компьютерщик, глава секретной организации жрецов, ютился тогда в пыльных катакомбах под древнейшими пирамидами и доживал, как думали все, свой последний срок. Дикая ойкумена и пески пустыни, по всем трезвым расчетам, должны были в ближайшие годы стереть с лица земли последние остатки цивилизации Пирамид. Случилось иначе. Северной Африкой, исключая долину Нила, сохранявшую самостоятельность, владел тогда Арций. Цернт сам, будучи еще арцианским полководцем, завоевывал для соотечественников эту территорию. Он знал, как тупы и бестолковы кочевники, как легко иметь с ними дело. Поэтому успехи предводителя ливийцев вызывали недоумение. В течение полугода Рамалий разгромил две арцианские армии и еще одну, собранную из союзников. Он уничтожил пять арцианских колоний на побережье и подчинил себе всю территорию вплоть до черты радиации. После этого он напал на Египет. Воинственное племя египтян, еще не покоренное Арцием, единственное свободное во всей ойкумене, сопротивлялось долго и упорно. Рамалий разрушил древний Каир. Город, который несмотря на пыль, песок и запустение, еще хвалился древними небоскребами и подземными катакомбами метро, где обросшие сталактитами, ржавели вагоны и вились провода по стенам древних тоннелей и станций. На берегу залива в дельте Нила Рамалий построил новую столицу. Он назвал ее Александрией. Причем, при закладке города использовал те же традиции, как и древний македонец, даже посыпал землю мукой и ждал, пока ее склюют птицы. Короновавшись здесь, он привлек к себе Элвера, окружил жреца почетом и вниманием. На средства кочевников (нажитые постоянным грабежом) и богатства древних каирских царей он организовал компьютерный центр Пирамид, составивший впоследствии серьезную конкуренцию Аотере и Арцию. Во главе научной организации он поставил Элвера. За это по смерти вождя жрец устроил ему грандиозные похороны. После похорон тело исчезло. В специально построенную самим Рамалием гробницу оно не попало, что вызвало в среде египтян жуткие слухи. Элвер, существо таинственное и убогое, породил за время своего существования немало легенд. Одной из них было всеобщее убеждение, что он неравнодушен к красивым покойникам и специально для этого имеет в своих катакомбах (расположенных на жуткой, по сути недоступной глубине) зал с хорошо набальзамированными телами, с которыми регулярно развлекается. То, что человека, потрясшего всю ойкумену своими подвигами, постигла та же участь, вызывало глухое недовольство и отвращение. Элвер не пользовался популярностью ни у народа, ни у новой династии (сын Рамалия короновался под именем Полемея I). Элвер сумел, однако, оградить свои катакомбы магнитным полем, имевшим свойства до того странные, что даже лучшие умы Аотеры плохо понимали, в чем тут дело. Вообще, у Элвера в запасе было множество гадостей и чудес. В частности, та гробница, к которой они направлялись, расположенная под древним маяком в Александрийской бухте. О существовании этой гробницы аотерцы узнали почти сразу. По странному стечению обстоятельств, именно возле древнего маяка в узкой, мелкой Александрийской бухте несколько раз на протяжении полугода аотерскими разведчиками был зафиксирован неопознанный объект, напоминающий космическую лодку. Лодки Мюрека, исследуя дно залива, наткнулись на пустоты под маяком и прослушали их радаром. Обо всех этих манипуляциях Элвер, конечно, знал. Но он не удосужился даже распространить свое магнитное поле на эту зону. Гробница (аотерцы были убеждены, что это именно гробница) так и осталась незащищенной. Мало того, Элвер, всегда дотошный и скрупулезный в том, что касалось продуктов его творчества, казалось, махнул рукой на эту гробницу. Он похоронил тело, замуровал вход и больше этим местом не интересовался. Ситуация выглядела именно так. И именно поэтому легкость, с какой Мюрек намеревался извлечь древнего покойника из древней гробницы вызывала сомнения. ГЛАВА 3. ПОХИЩЕНИЕ РАМАЛИЯ Дамба сверкала в лунном свете белым огнем известняковых плит. Лодку они оставили на косе возле набережной и теперь втроем, миновав несколько домов предместья (в которых жутко выли собаки, Цернт был уверен, что они не всегда так воют), шли по дамбе, длинной и прямой, как стрела, в дальнем конце которой известняковым айсбергом высился маяк. Когда же они подошли ближе, то убедились, что впечатление царственного величия сооружения было обманчивым. Маяком давно не пользовались. Он обветшал, в узких проемах окон наверху ухали совы, ютились летучие мыши и прочая нечисть. Ступени, ведущие вверх, выщербленные, покрытые пылью, производили томительное, неприятное впечатление. Мюрек уверенно повел их к боковой стене лестницы. Здесь было прямоугольное вертикальное пространство, долженствовавшее представлять собой боковой цельнокаменный стояк, основу маяка. Гладкая песчаниковая плита производила впечатление незыблемости и прочности, Мюрек пошарил по поверхности песчаника и быстро отыскал контактную кнопку. Плита бесшумно скользнула вниз, обдав похитителей сухим, пыльным ветром, хлынувшим из подземелья. Ход вел вниз. В зыбком лунном свете на нижней ступеньке извивалось и корчилось что-то черное. Цернт сотворил про себя древнюю арцианскую молитву и отвернулся. Мюрек спокойно повел всех вниз. Мумия захихикала, как обезьяна, ее горящие желтым светом глаза взглянули на людей вопросительно и жалобно. Она, очевидно, пребывала в нерешительности. Ей было велено охранять гробницу. Но никто не запрограммировал ее нападать. Оставившие ее здесь были уверены, что одного ее вида будет достаточно, чтоб обратить осквернителей гробницы в бегство. Эти же трое спокойно спускались вниз, как будто имели на то право. В конце концов мумия, не выдержав тошнотворного соседства живых и их раздражающих биотоков, взвизгнула жутко, как от нестерпимой душевной боли, шмыгнула вверх и, черной тенью мелькнув в проеме, исчезла на дамбе. И сейчас же песчаниковая плита бесшумно и быстро вернулась на свое место. Древняя катакомба погрузилась в абсолютный мрак. Шорох шагов Мюрека замер. Цернт, сдерживая дыхание, прислушался. Ему показалось, он различил скольжение руки компьютерщика по шершавой песчаниковой плите на противоположной от входа стене шахты. Шелест ветра, ворвавшегося в яркую, почти ослепительную полоску света, внезапно вспыхнувшую в глубоководной тьме подвала. Этот ветер, чистый, свежий и благовонный, казалось, был не так сух, как воздух в шахте. Полоска превратилась в светящееся окно, потом плита, медленно уходя в пол, открыла ярко освещенный проход. Это был коридор, выложенный оранжево-желтым, очевидно, подкрашенным мрамором. В конце его блестела белая алебастровая дверь. Мюрек открыл и ее. За ней находилась лифтовая площадка, тоже каменная, из отполированного до зеркального блеска оливкового камня. Из подобного материала, как Цернт знал, были построены многие надземные сооружения Аотеры, камень был искусственный, но очень ценный. Лифтовая кабина автоматически включилась, отвечая, очевидно, на вес вошедших в нее людей. Она работала абсолютно бесшумно, но по ощущению, томительному, неприятному, Цернт понял, что они движутся вниз, очень быстро и довольно долго, а значит, и очень глубоко – на самое дно моря. Кабина остановилась. Двери разъехались. Открылась ведущая глубоко вниз великолепная лестница из розового гранита, за ней – открытая площадка, тоже из аотерского камня, на этот раз синего. В расположении цветов и дверей чувствовалась некая символика, непосвященному глазу непонятная. Мюрек открыл последнюю, ярко-коричневую, гладкую как стекло, дверь. Вслед за ним Цернт и Комп вступили в гробницу. Это был купольный зал, освещенный голубоватым светом люминесцентных ламп. Освещение, автоматическое, постоянное, сияло здесь века гробовому одиночеству этого смертного, как ни одному из земных царей и фараонов. Это была уютная, теплая гробница. Гранитный розовый пол, отполированный до зеркального блеска. Выложенные малахитом (нежного, травяно-зеленого оттенка) стены. Ребристый потолок из нержавеющей стали лучших сортов эпохи Великой Цивилизации. Если приглядеться, то можно было заметить, что для каждой грани подобран отдельный сорт, они чередовались от ярко-белого, синего до свинцово-серого. Белый, как снег, алебастровый постамент, на нем массивный гроб, вылитый из красного золота, в виде одной прямоугольной глыбы, без каких-либо орнаментов и украшений. Покрывающая его хрустальная крышка, граненая, как алмаз, искрилась всеми цветами радуги, что дополняло литую простоту гроба. К покойнику на верх постамента вела узкая лестница из цельных золотых пластин (весь постамент был устроен в виде сходящихся вверх уступов). Нигде не видно рельефов. Все гладкое, яркое, цельное. На Цернта гробница произвела гнетущее и одновременно, будоражащее впечатление. Ничего подобного он никогда не видел. Мюрек пренебрег аккуратно выложенными золотыми ступеньками и поднялся прямо по уступам постамента, откинул крышку гроба. Пахнуло бальзамом и миррой и еще чем-то, явно синтетическим. Цернт, стоящий у изголовья, ошарашенно смотрел вниз, на трогательно-беспомощное, тонкое, почти женское лицо мертвого. Бледные губы лепестки лотоса. Длинные, изящные брови, возможно, подкрашенные. Сильный, волевой подбородок, без следов растительности (Рамалий при жизни, очевидно, пользовался аотерским депилятором, сохранявшим нежность и чистоту кожи). Впалые щеки, высокие скулы. Все лицо, яркое, белое, трагически красиво, но в нем, Цернт был абсолютно уверен, не сохранилось признака жизни. Это было лицо давно погребенной, мастерски набальзамированной мумии. В свете вечных ламп золотились волосы Рамалия, непередаваемого оттенка, медовые, бледно-каштановые, тонкие, но густые и вьющиеся. Цернт поймал себя на мысли, что ему хочется их потрогать, такие ли они мягкие на ощупь, как кажутся. "Утеха гомосексуалистов" – неодобрительно подумал Цернт. Руки Рамалия были сложены на груди. Изящные длинные ногти, выкрашенные в зеленый цвет. На правой руке перстень с изумрудом. Больше украшений на нем не было. Тело закутано в ярко-зеленый синтетический плащ. На ногах – кованые золотые сандалии. Ногти на ногах покрашены в тот же ярко-зеленый цвет, но очевидно, не лаком, а какой-то матовой краской, что создавало неприятное впечатление, будто они у него от природы зеленые. Мюрек приподнял тело за плечи. Плащ спал с него, обнажив мускулистые ярко-белые плечи и точеную шею. Цернт невольно скосил глаза в сторону Компа, заядлого гомика, как он на все это отреагирует. Но лицо Компа оставалось бесстрастным. Он знал свое дело. Достав из складок плаща ампулу, он быстро набрал вещество в шприц. Потом нагнулся над бескровным предплечьем Рамалия, стараясь найти хотя бы след вены. Это ему удалось. Он медленно, по капле, выжал шприц в руку лежащего, стал вглядываться в его лицо. Но никаких признаков жизни по-прежнему не было. Оно оставалось спокойным, но однако, отнюдь не бесстрастным. Цернт еще раньше отметил застывшее на нем выражение беспомощной муки. Вряд ли когда-либо на земле хоронили царя и полководца с подобным выражением на лице. Комп, прослушивавший пульс, напрягся и закусил губу. – Есть, – удовлетворенно прошептал он. – Что, в самом деле? – с интересом отозвался Мюрек. Говорили они шепотом, хотя трудно понять, почему. Если компьютерная сигнализация работала, они бы могли орать во весь голос, это ничего бы уже не изменило. Комп уступил Мюреку место возле левой руки Рамалия, которую тот так же внимательно ощупал. – Да, – согласился Мюрек. – Пульс. Потом он опустил руку Рамалия обратно в гроб и энергично тряхнул своей ассирийской шевелюрой: – Ребята, быстро! Он стянул с тела плащ и, скомкав его, бросил в ноги гроба, захлопнул крышку. Цернт с Компом осторожно, словно тело и вправду было восковым и хрупким, перенесли его вниз к подножию постамента. Здесь Мюрек принял его на руки и понес к двери, как пушинку. Комп открывал контактные кнопки, а Цернт шел следом и молился машинально, не отдавая себе в этом отчета. Он не был трусом. Просто предприятие подобного рода задевало в нем чисто арцианскую струну: Цернт не любил покойников и верил в зомби. Мумия сидела на своем прежнем месте, извиваясь и хихикая. Ей, казалось, было совершенно наплевать, что объект, вверенный ее попечениям, похитители на руках выносят из заповедного места. Она была рада снова остаться одна в пыльном подвале наедине с пустой гробницей. Мюрек спокойно шел по дамбе, не боясь нападения. Он был уверен. Бледные руки Рамалия свешивались вниз и серебрились в предутренних сумерках, как руки русалки. Потом они быстро прошли по набережной. Какой-то рыбак на причале, готовивший лодку к утреннему лову, оглянулся и посмотрел им вслед долгим взглядом. На косе никого не было. Они быстро спустились в лодку и завинтили люк. Тело похищенного лежало на длинном сиденье в глубине лодки. Мюрек, запрограммировав управление на Арций, опять принялся щелкать кнопками. Все предприятие, казалось, не только не нарушило его внутреннего равновесия, но и не прервало творческого процесса. Цернт же был смущен и озадачен. Он боялся смотреть в угол, где лежал Рамалий и молил бога, чтоб лодка скорей прибыла к песчаной отмели рядом с древней гаванью Арция, где он всего три часа назад ждал Мюрека. Комп же не скрывал своего веселого настроения. И не стесняясь, время от времени посматривал на обнаженное тело с нескрываемым интересом. Член Рамалия, тощий и жалкий, вызвал его брезгливую усмешку. "Пассивный, – решил он. – и хорошо. А то приходится навещать дружков в других отсеках. Последнее время Мюрек сажает за установку либо припадочных, как барышни, таких, что после первого раза спешат повеситься, либо самых настоящих мужиков, как Рил." То, что Рил еще вчера ночью так его обработал, что Комп до сих пор чувствовал неприятную тяжесть внизу живота, особой радости в нем не вызывало. Рил был хороший мужик, добрый и ласковый, но трахать не умел и поступал, как дикарь (кем и являлся по отсутствию опыта). Вообще же в Аотере царил закон силы. И если ты не желаешь уступать – пожалуйста. Рано или поздно тебя все равно достанут или изнасилуют. А драки прямо в компьютерном зале, на глазах у остальных членов коллектива считаются не только допустимым, но и вполне привычным делом. Так что похищению Рамалия Комп, в целом, был рад. Этот, судя по всему, драться не станет, да и кто его знает, может, он вообще по убеждениям предпочитает подчиняться? Высадив Цернта на отмели возле Остьи-Рики, лодка двинулась к Аотере. ГЛАВА 4. ШЕСТОЙ ОТСЕК Лаборатория сияла чистотой. Никелированные трубки, ряды колб, штативы, пробирки – все компово хозяйство блестело в мощном свете люминесцентных ламп. Застекленный шкаф угрожал рядами реактивов, невообразимых с точки зрения нормального химика, получившего академическое образование в ойкумене, но для аотерца вполне привычных, входящих в среднее обеспечение любой аотерской лаборатории. Продукты собственных исследований, особо ценные и опасные вещества Комп хранил в сейфе в центральном зале, где их компьютерным кодом владел Мюрек, а отнюдь не сам Комп. Был такой случай, еще когда в отсеке работал Цернт. Комп задумал погубить Мюрека (из ревности) и подключил свою химическую установку напрямую к компьютеру. Мюрек вовремя заметил неладное и остановил процесс. Но с тех пор он Компу не доверял и особо опасные вещества выдавал под собственным контролем, хотя конечно, Комп у себя в лаборатории мог додуматься до чего угодно и синтезировать любую гадость. Гомики – народ смелый. И, обрабатывая Компа, Мюрек всегда помнил о самолюбии пассивного и его способности при случае отомстить. Голый Рамалий застонал в углу на кушетке. Комп оторвался от микроскопа (он с интересом рассматривал под небольшим увеличением рамалиевы эритроциты) и подошел к нему. Хрупкое, бледное лицо на синтетической подушке дернулось, ресницы вздрогнули. Но он не очнулся. Комп опустил ладонь на его руку и понял, что тот просто замерз. В лаборатории было не холодно, но очевидно, летаргик еще не восстановил свою естественную терморегуляцию или его просто лихорадило. Комп достал из встроенного шкафа в стене лаборатории белое пушистое одеяло и заботливо укутал спящего. С некоторых пор Рамалий начал дышать ровно, как при нормальном сне, и Комп не сомневался, что он придет в себя и его можно будет попробовать порасспросить кое о чем. Комп снова сел за микроскоп. Поразительно. Эритроциты Рамалия не были похожи на человеческие. И насколько Комп мог понять, они вообще не имели себе аналогий среди млекопитающих. Или хотя бы рептилий. Комп сверился с таблицей. Крупные, ядерные, выпуклые, они вполне могли бы принадлежать лягушке или тритону или еще какой-либо амфибии. Среди остальных элементов крови были очень странные клетки, совершенно ни на что не похожие. Может, опухолевые? Комп решил отнести кровь Аргису, пока не сообщая, откуда она. Комп выключил микроскоп и снова в недоумении уставился на рентгеновский снимок черепа. Он положил считать это все в целом уродством, атавизмом. Хотя Рамалий внешне не производил впечатления урода. Напротив, это был человек не просто красивый, а принадлежащий к высшей генетической расе и по форме и размерам черепа, и по строению конечностей, и по удивительной, гармоничной, утонченной прелести его лица. Однако череп этот был странный, очень странный. Например, Комп мог поклясться, что нижняя челюсть Рамалия – это ни что иное, как первичный, изначально водный, допотопный меккелев хрящ. Что за атавизм такой? Таких атавизмов не бывает. А скуловая дуга? Сразу видно, что она на своем месте и тут ей и положено быть. Но это не нижняя височная дуга, как у всех нас, и не верхняя, как у ящериц. Таких дуг, насколько Комп мог судить, не было даже у древних плезиозавров и рыбоящеров. Вообще, в целом, впечатление было такое, что лежащий на кушетке субъект каким-то образом, миновав всех пресмыкающихся и млекопитающих предков, произошел сразу от древнейших амфибий. Причем таких, которые сохранили в своем строении черты хрящевых рыб. А подобных амфибий в палеонтологической летописи родной планеты Комп не знал. Комп еще раз обернулся и с интересом посмотрел на лежащего. Вывод мог быть только один – инопланетянин. Рамалий пошевелил рукой, дернулся и медленно раскрыл глаза. Огромные, круглые, ярко-зеленые, они были великолепны и страшны одновременно. Рамалий приподнялся на кушетке и зажмурился от света лампы, ударившего ему в глаза. – Хет? – прошептал он вопросительно. Потом опять, со слабым стоном, откинулся на подушку. Комп сел сбоку кушетки, загородив свет. На лице лежащего отразились страх и удивление. – Не волнуйся, – заверил его Комп. – Все в порядке. Ты понимаешь? Рамалий слабо кивнул. Очевидно, он знал арцианский, на котором говорили в Аотере. – Ты кто? – в свою очередь спросил он. Говорил он без акцента, но голос его был слаб и звучал болезненно. – Аотерец. Зовут меня Комп. – А где Хет? – Кто это – Хет? – А... – Рамалий опустил глаза и зачем-то посмотрел в угол лаборатории. Причем во взгляде его промелькнула такая мука, как у затравленного животного, которое знает, что деться ему некуда, но все равно ищет, куда спрятаться. – А разве не она привезла меня сюда? – Нет. Рамалий замолчал, закрыл глаза. Он очевидно, утомился разговором. Кого это он вспомнил? Может, так зовут кого-нибудь из прислужников Элвера, одного из его биороботов? Комп решил оставить Рамалия в покое. Пусть отдыхает. Он наладил для него систему. Потом, когда раствор в капельнице кончился, он уколол его хорошим снотворным и потушил в лаборатории свет. Оставить Рамалия в лаборатории одного Комп, однако, не решился. Он достал раскладушку и устроился на ночь возле вытяжного шкафа. Комп был уверен, что инопланетянин – находка для Мюрека и изо всего в целом что-нибудь выйдет. Хотя вероятно, ничего хорошего. Рамалий медленно приходил в себя и начинал ориентироваться в окружающей обстановке. Было совершенно очевидно, что бессознательное состояние в нем поддерживалось искусственно. Более того, Комп был уверен, что Рамалия специально накололи чем-то (у него для подтверждения гипотезы было несколько подобных веществ, все – пирамидного производства), объявили мертвым и заточили в гробницу. После этого он мог проспать сколько угодно, Элвер мог им совершенно не интересоваться. То, что он не убил Рамалия, а только усыпил его, должно было служить ему чем-то вроде морального оправдания. Комп был также убежден, что Рамалия кто-то периодически приводил в чувство. Он сделал этот вывод, просматривая энцефалограмму его мозга. Половые же органы Рамалия носили следы периодических совокуплений (чего в бессознательном состоянии он проделать не мог). Кто-то являлся в гробницу и пользовался Рамалием, очевидно, испытывая к нему неодолимое влечение. Ведь ясно же, что этот некто сильно рисковал, проникая в тщательно замурованную гробницу на территории государства Элвера. Это не мог быть аотерец. Иначе Комп об этом бы знал. В Аотере скрыть что-либо от шестерки невозможно. Тогда, вероятно, сам Элвер? Комп попробовал заговорить с Рамалием об этом. Но Рамалий замкнулся наглухо, как тридакна на древнем тихоокеанском побережье. Напоминание того странного имени, которое он произнес, приходя в себя, ни к чему не привело. Рамалий, ко всеобщему удивлению, прекрасно ориентировался в компьютерной технике и умел работать за установкой. Он, конечно, в свое время организовал компьютерный центр Пирамид и покровительствовал ученым. Но это вовсе не значило, что он сам мог быть ученым. В представлении современников и потомков он был дикарем, предводителем варваров. Рамалий же знал поразительно много. Особенно ошеломляла его осведомленность в вопросах строения Земли, ее геологии, эволюции биосферы и, что всего поразительней, – в строении космоса. Мюрек, задавая наводящие вопросы, часто заходил в тупик от его ответов. Сведения Рамалия носили отпечаток культуры иной цивилизации, что укрепляло Компа во мнении, что он сам – внеземного происхождения. Его утверждение, например, что в галактике семь населенных планет (именно семь, не больше и не меньше), заставляло задуматься. Новенький сидел за установкой и терпеливо работал. На вопросы отвечал охотно, но без особого воодушевления. Он был воспитан и интеллигентен и внешностью обладал очень привлекательной, Комп скоро заметил, что Рамалий дичится именно его. Но не оставил попыток сблизиться с ним. Рамалий же, назло Компу, почему-то проникся большой симпатией к Рилу. Рил сидел перед тихо светящимся экраном у себя в комнате и щелкал кнопками. Читать он не любил. Он так и не научился как следует разбирать печатный текст. Компьютер стал для него хлебом насущным, водкой, наркотиком и любовницей. Что касается последнего, то Рил не был прирожденным гомиком. Он любил женщин. Происходя из древнего царского рода, в котором были приняты внутрисемейные браки, Рил был сызмальства приучен уважать семью, мать и сестер. На одной из них, белокурой и кареглазой Канто, он был женат и имел детей. Канто часто снилась ему, и тогда он стонал и метался во сне. Рядом в постели лежал ненавистный Комп, которого он истязал, как умел, благо тот был большим любителем. Комп быстро вскакивал и капал ему валерьянки в стакан. А потом ласково уговаривал его. Рил, скрипя зубами, отворачивался. Он засыпал и снова видел царицу, ее золотистую голову, разметавшиеся по подушке кудри, большие ласковые глаза и губы, пахнущие горьким миндалем и корицей. Сейчас тоже была ночь. Спать не хотелось. Пойти, разбудить Компа, привести его сюда? Тот, как покорный раб, согласится. Комп, вообще, неплохой мужик. Несчастный, как все аотерцы. Да разве он сам не несчастен? К этому привыкаешь... Входная дверь раздвинулась и в проходе возник Рамалий. – Явление Христа народу, – прокомментировал Рил, впрочем, вполне дружелюбно. Тебе чего? Вместо ответа Рамалий вошел и сел в кресло сбоку стола. Он был как-то особенно бледен, нездоровой, зеленоватой бледностью. Зрачки расширены. Напуган, что ли? – Рил, ты не хочешь стать моим любовником? – С чего бы это? – Рил продолжал спокойно щелкать кнопками. – Я боюсь. – Рамалий судорожно сглотнул. – Чего? Остаться девственником до археологического возраста? – Компа. Рил откинулся в кресле и внимательно посмотрел на Рамалия. Ему все стало ясно. Чтоб защитить себя от домогательств Компа, этот бедняга дошел до того, что сам предложил ему себя в надежде, что Рил заступится за него. Чего ему это стоило, Рил прекрасно видел. Рамалий был весь переполнен сознанием своего унижения. На лбу его выступила испарина, он судорожно впился пальцами в подлокотники кресла, сидел напряженно, потупив голову. На самом деле он был не просто самолюбив. Он был замкнут и исполнен царственного достоинства. Чтоб довести до подобного состояния, его надо было перепугать до смерти. – Хорошо, – спокойно согласился Рил, – Заметано. И кивнул в сторону кровати: – Ложись и спи. С Компом я поговорю. Ночь была на исходе. Надо было лечь соснуть часок. Утром – опять работа. Рил был трудолюбив, как вол, Мюрек ценил его за это. Все-таки отдых необходим даже Рилу. Рил забрался под одеяло и, вытянувшись, затих. Рамалий спал, уткнувшись лицом в угол между кроватью и стеной, занимая совсем мало места, так что можно было соснуть, его не тревожа. И вообще, Рил не собирался его трогать. От Компа он, конечно, его защитит. Но зачем еще требовать воздаяния за совсем простую услугу? В самом деле? Пусть спит. Бедняга. Вытащили из гробницы. Спал он или умер, какая разница? Это в конце концов, личное дело каждого. Наглотаться ему снотворного или цианистого калия... Стоп! Что за чушь? А, это сон. Хорошо... Красивый парень. Уже не парень, а мужик. Лет тридцать. Но в нем еще чувствуется юность. Глаза такие ласковые, зеленые, зрачки вечно бегают. Лицо нежное... Рамалий громко застонал во сне. Рил вздрогнул и проснулся. Он приподнялся на подушке. Рамалий лежал навзничь и крепко спал. Длинные черные ресницы его вздрагивали, он очевидно, что-то видел во сне, что-то тревожное, страшное. Уголки губ его дергались. Волевой подбородок. Точеный нос, очень тонкие брови. Веки, как раковины. Волосы... Рил провел ладонью по его волосам. Рамалий что-то зашептал, дернулся, вздохнул. И опять погрузился в тревожный сон. Чуткий. С ним должно быть хорошо. Он должно быть, чуткий и добрый. И совсем слабый. Комп постоянно пичкает его чем-то, так что он, вместо того, чтоб окрепнуть, теперь совсем еле ходит... Рил снова провел тыльной стороной ладони по лбу Рамалия. И тогда тот открыл глаза. В них мелькнуло такое отчаяние, такая мука, что Рил опешил. Если не хочешь, чего лег в мою постель? Рамалий попытался улыбнуться. Конечно, кому охота? Вот так все и бывает в жизни. Деваться-то некуда. Вот и Рил сидит в Аотере за компьютером вторую сотню лет. А куда деваться? На Земле уже четвертое поколение родилось и умерло с тех пор, как он жил, боролся, воевал, любил, царствовал. Все прошло. Осталось только это. Компьютер, светлый и холодный. И отношения между мужиками, постыдные, тяжелые, гнусные. Рил, перевернув Рамалия на живот, вытянул ему руки над головой и захватил сзади под подбородок. Он не стал его унижать лаской и уговорами, а сделал все сразу, причем от дикой боли Рамалий дернулся и заскрипел зубами в подушку. Потом он спокойно все терпел, и Рил очень хорошо понял, что это в первый раз. Потому он так и испугался, когда Комп начал к нему приставать... – Слушай, ты... – неуверенно произнес Рил, трогая Рамалия за спину (тот так и остался лежать ничком, уткнув голову в подушку), – ты обижаешься, да? – Нет,– ответил Рамалий. И его ответ показался Рилу вполне искренним. – Нет, не обижаюсь, – заверил его Рамалий – Мне так лучше. – Ну конечно, лучше, – согласился Рил. Лучше Компа, имелось ввиду. Потому что Рамалий догадывался, что Комп – садист. Лучше просто трахнуть. Но дело не в этом. Дело в том, что Рилу теперь было не по себе. Он слышал о таких вещах от Компа. Мол, что в партнера можно влюбиться после того, как трахнешь. С женщинами, мол, наоборот. К ним сразу пропадает всякая охота, как бы до того не был влюблен. Что-то в этом есть. Мужики все-таки, совсем иные. Даже в постели... Рил потерял нить рассуждения. Он опять погрузился в сон. Ему снилась его Канто. Только почему-то теперь вместо темно-карих глаз с лица женщины смотрели глубокие, как зеленая пучина, умные глаза Рамалия. Комп был человек безжалостный. Но большинство жертв его отмечали одну деталь. Именно – его добрый, почти ласковый взгляд, который был ему свойствен в процессе истязания. В Аотере пыточное кресло являлось необходимым элементом социальных взаимоотношений и многих ценили именно за умение хорошо пытать. Пристрастное же и неравнодушное отношение, как и в любом другом искусстве, здесь было просто не при чем и зачастую мешало. Поэтому Комп (обычно по приказу Мюрека) пытал со знанием дела, не испытывая к жертве ничего, кроме вполне человеческого сочувствия. И это было самое страшное. Рамалий, когда ловил на себе взгляд Компа, вжимал голову в плечи. Он, сидя за установкой, почти физически тяготел к Рилу. Рилу же это порой надоедало. Рамалий смотрел в светящийся экран взглядом пустым и обреченным, так что Рилу делалось дурно. Ну что еще надо? Сказано – не тронет, значит, не тронет. Ты что, не мужик, постоять за себя не можешь? Рамалий не смог бы этого объяснить. Более того – объяснять такое Рилу было противопоказано. Комп, однако, прекрасно его понимал. Он был не только умнее и тоньше, чем Рил. Именно в нем, в Компе, заключалась для Рамалия единственная надежда. Он боялся... не Компа. Все знают, что мужики – трепло. Особенно гомики. Мюрек, однако, не потакал этим привычкам. И вовсе не потому, что считал их постыдными. Разговоры за компьютером мешали ему работать. Поэтому Рил с Компом отводили душу в нерабочее время. Темы их обсуждений были разнообразны, но однако, стесняться друг друга им не приходилось. При том, что Рил сохранил все возможное уважение к Компу, он никогда не забывал о его постыдной от себя зависимости. Что думал об этом сам Комп, сказать было трудно. Он был человек очень древний, а потому исключительно странный. Теперь, когда в их жизни появился четвертый член отсека, они оба, не сговорившись, положили для себя по этому поводу не ссориться и по возможности приручить новичка. Рамалий, сладко потянувшись в полудреме, вдруг услышал рядом с постелью Рила (в которой он лежал) насмешливый шепот Компа. Он сразу напрягся, пытаясь вслушаться. Рил с Компом говорили о чем-то, к нему не относящемся. Поэтому он не стал притворяться, что спит, и открыл глаза. Огромные, зеленые, они пробежали по лицу Компа и уткнулись ему в подбородок. Потом Рамалий, внутренне себя вздернув, посмотрел ему прямо в глаза. Ничего. Только возможный интерес к тому, что он сейчас скажет. Рамалий вздохнул. Комп сидел в кресле возле кровати. Рил – за своей компьютерной установкой. Он, заметив, что Рамалий проснулся, встал и направился к шкафчику с лекарствами. Так как Рамалий наотрез отказался пить то, что приписал ему Комп, Рил вызвался сам пичкать новичка лекарствами. – Одного не могу понять, – задумчиво произнес Комп, внимательно глядя на Рамалия, как ты вообще мог воевать? Рамалий опустил глаза. – Да еще и одерживать победы? И прославиться как полководец? – Это было давно, – коротко пояснил Рамалий. – И что же? Рамалий пожал плечами: – Я видел сны... когда лежал в гробнице. И внезапно глухим, злым голосом добавил: – Эти сны истощили мой мозг. – Ну, слава богу. Теперь твои сны – укрепляющие. – заявил Рил, подходя к кровати и перебирая на ладони таблетки. В другой руке он держал стакан с водой. – Нашими заботами. Рамалий покорно выпил лекарство. Комп продолжал его изучать умным, серьезным взглядом, в котором не было и намека на глумливость. – Расскажи, – попросил он. – Что тебе снилось? – Женщина. – Твоя жена? – Нет. Хетепхерес. – Кто это – Хетепхерес? Рамалий поднял глаза. В глубине его зрачков застыла неизбывная, застаревшая мука. – Комп, скажи, ты не врешь? – Чего я не вру? – Комп вздохнул и встал с места. – Не уходи, – попросил Рамалий. Комп опять сел в кресло и уже с явным любопытством посмотрел на него. – Не уйду. Так что же? – Ты ее... не знаешь? Комп пожал плечами. – Не может быть, – прошептал Рамалий. – Она арцианка? – тоже заинтересовавшись, спросил Рил. Рамалий отрицательно помотал головой. – Нет. Она... она являлась ко мне в гробницу. – Зачем? – Чтоб трахнуться. – А ... как же? Она что, будила тебя? – Да. И заставляла делать то, чего ей хотелось. – Я... был как ватный. Я и сейчас такой, – добавил он с горечью. Комп и Рил сидели задумавшись. Слова Рамалия подтверждали гипотезу Компа, что погребенного полководца кто-то будил во время его пребывания в гробнице. Более того – Комп был уверен, что этот некто искусственно, ради собственных целей, поддерживал в нем жизнь. Иначе Рамалий, несмотря на препараты Элвера, все равно бы уже давно умер. Именно поэтому Элвер и не интересовался гробницей. Он был уверен, что Рамалий мертв и обо всех дальнейших событиях просто ничего не знал. Кто же тогда эта Хетепхерес? Ясно ведь, что не просто галлюцинация. Рамалий родился и вырос в камере. В помещении для оплодотворителей, как это целомудренно именовалось на Люке. Особей мужского пола здесь не учили ничему, даже элементарным навыкам речи. Рамалий помнил, как к нему, шестнадцатилетнему подростку, в камеру впервые пришла женщина. Она разделась и осталась стоять, голая, толстая, с висящими почти до пупа грудями. Рамалий, до того общавшийся лишь с обслуживающим персоналом гарема, женщинами спортивного типа, почувствовал прилив отвращения. Живот женщины, синеватый, как вареная куриная нога, и вся она (еще молодая, но очевидно, не следящая за собой) была похожа на большую жирную лягушку. Она подошла к голому Рамалию (самцы никогда не одевались и с рождения до смерти пребывали нагишом), и хлопнула его по заднице. Потом, потрепав по щеке, ущипнула за ухо. Рамалий рассердился. Он бросился на женщину с визгливым урчанием рассвирепевшего подростка и ... изнасиловал ее. После этого он ждал, что к нему явятся со специальным аппаратом – электрической наказывающей установкой, и как следует пропустят через него ток. Но ничего такого не произошло. Наоборот. В этот вечер Рамалий получил двойную порцию парфе, которое очень любил. Через неделю женщина явилась снова. Рамалий уже знал, что от него требуется, и исполнил все аккуратно и тщательно, но такого удовольствия, как в первый раз не получил. Утоляя обиду, он чувствовал себя мужчиной, теперь же лишь зарабатывая себе на вкусный ужин. Рамалий помнил длинную вереницу баб: стройных и нежных, как цветочный мед, жирных и обрюзгших, как требуха, молодых и веселых, старых и злых. Он научился понимать, чего они хотят, и всегда получал за это вознаграждение. А потом его усыпили. Очнулся он в космической лодке рядом с жирной старухой, которую видел уже не в первый раз и к которой испытывал особенное отвращение, так как она была равнодушна и безжалостна и требовала всегда только механического удовлетворения. Кроме того (Рамалий догадывался об этом), старуха была сумасшедшей. Здесь, в камере, похожей на ту, в которой он родился и вырос, он исполнял все, что от него требовалось. Но парфе и вареных пуху никогда не получал. Женщина усыпляла его и во сне подключала к нему трубки с питательной смесью. Она правда, редко обращалась к нему и большую часть времени Рамалий проводил во сне. Так протекли годы... Рамалий спал. Чья-то нежная, источающая незнакомый, будоражащий запах моря рука провела по его лбу. Он открыл глаза. Это была не Тетис. Это была другая женщина. На Люке много красивых женщин, но такой он еще не видел. Высокая, черноглазая, сильная, с ласковой улыбкой на ярко-розовых губах, с блестящими черными кудрями до плеч. Рамалий улыбнулся. Он хотел что-то сказать, но его губы не сумели произнести членораздельное слово. – Тс-с! – прошептала женщина и прижала палец к губам. – Пойдем! – сказала она. Рамалий покорно встал. Она вывела его из камеры и они оказались в главном отделении лодки. Он никогда раньше такого не видел: кресла, экраны, какие-то полки. Потом она отвинтила люк и показала, что надо делать. Рамалий подтянулся на руках и... Нестерпимый блеск ударил в глаза. Почва колыхалась внизу, она была блестяще-маслянистой и яркой, как ... как огромное пространство над головой. Во всяком случае, Рамалий сразу уловил нечто общее между морем и небом. Сверху бил свет огромной, яркой, горячей лампы, а вдали, совсем рядом, впрочем, колыхались зеленые веера пальм. Растений он тоже до сих пор никогда не видел. Он ничего не знал о своей планете, с которой прилетел. Природа Земли, впервые им увиденная, стала ему родной. Хетепхерес (так звали женщину), увела его с лодки Тетис. Сама Тетис сидела здесь же, на берегу. Она проводила их равнодушным взглядом. Хет спрятала лодку инопланетянки в море (где ее потом нашли аотерцы), а сама вместе с юношей из ее родного мира ушла глубоко в море. По рассказу Рамалия выходило, что они скитались где-то в глубинах Тихого океана, где меньше радиации, но зато холодно и водится какая-то тварь, которой Хет боялась. Здесь она обучила его всему: языкам, наукам, работе за компьютером. Они вернулись назад, на побережье Западной Африки, в начале 3451 года после крушения Великой цивилизации. Хет обессмертила его в своей лодке и проинструктировала, что он дальше должен делать. Явившись к людям (кочевникам-ливийцам), он без труда взял власть в союзе племен. Здесь его сочли посланцем неба, полуангелом (за неимением крыльев) полупророком (за наличие немыслимых с точки зрения рядового ойкуменца способностей). Он отвоевал у арцианцев северное побережье Африки и разрушил барьер, который аотерцы терпеливо возводили из волн морских в течение почти шести лет. Так велела Хетепхерес. Причем ее доля участия в этом гнусном деле так и осталась для Рамалия загадкой. Когда охрана была перебита, барьер был разрушен в ту же ночь, но делала это Хет сама, при помощи собственных наличных средств или использовала для этого каких-то дружественных ей разумных морских тварей, о существовании которых Рамалий догадывался еще когда скитался с нею в лодке он, конечно, не знал. Потом он завоевал Египет. Но последнего, самого главного поручения Хет, Рамалий так и не выполнил. Хетепхерес повелела ему убить Элвера, древнейшего из пирамидников. Но познакомившись с Элвером, Рамалий был им очарован. Его познания, мудрость, а главное что-то неуловимо общее, что Рамалий отмечал, но не мог постигнуть. Между ним, жалким пленником люканского гарема и мудрейшим из мужей Земли. Элвер не замедлил объяснить Рамалию ситуацию. Он в самом деле тоже не был землянином. Он был сыном Хетепхерес, родившимся уже тут, на Земле. Хет со Снофру, первым фараоном 4-й династии, воцарилась на египетском престоле после того, как Хет использовала Снофру, люканца, для тех же целей, что и Рамалия для завоевания. Это было очень, очень давно. Земляне, конечно, за тысячелетиями прошедшего времени и сменой религий, культур, цивилизаций, не смогли бы проследить аналогию. Но он, Элвер, все прекрасно помнит. Он, якобы, и есть тот наследник Снофру, знаменитый Хеопс. Рамалий слушал и не верил. Он все мог понять. Но почему это родная мать, царица, скитается по морям, как неприкаянная, а он не хочет ее знать? Этого Элвер не счел нужным ему объяснить, причину ненависти к Хет. Но зато он наглядно объяснил Рамалию смысл знаменитой Пирамиды Хуфу, поражавшей воображение землян на протяжении тысячелетий. Он, якобы, сам ее сконструировал для защиты от нападения из космоса. Это, по его словам, была солнечная батарея. Последующие фараоны копировали ее форму, но не догадывались о ее настоящем предназначении. И – странно – этому объяснению Рамалий поверил. Уверовал слепо, потому что сам был люканцем, и в тех сведениях по космической технологии, которыми снабдила его Хет, было нечто, что подтверждало подобную версию. По поводу же самой Хет Элвер сообщил только, что она пожелала уйти в море, где живет до сих пор. – То есть, уже восемь тысяч лет? – переспросил Комп. Рамалий пожал плечами, Рил хмыкнул. – Это стоит проверить, – заметил Комп. – когда, ты говоришь, она являлась к тебе? – Когда кончался период летаргии. Я должен был умереть. Но она приходила и впрыскивала мне что-то, так что я продолжал жить... и спать. – При этом она не упускала случая позабавиться, – хладнокровно констатировал Рил. Рамалий снова пожал плечами. – Действие наркотика? Но оно уже миновало. – Значит, вы ее там не найдете, – ответил Рамалий, не глядя ни на того, ни на другого, но явно заинтересованный итогом разговора. – Погоди, Комп, – отозвался Рил. – Если, как говорит Рамалий, лодка та же, ну почти та, что и у этой старухи, то мы знаем, как на нее выйти. Пошлем радиограмму. Может, мадам откликнется? Хетепхерес сидела, с тоской глядя в светящийся экран. Она понимала, что решается на недозволенное. Но отступить уже не могла. С тех пор, как из гробницы исчез Рамалий, она утратила вкус к жизни. Никогда, даже когда приблизительно через тысячу лет после приземления ее охватила ностальгия по Люку, она не испытывала такой тоски. Лучше умереть. Да так оно, верно, и будет. Она очень хорошо знала, откуда послана радиограмма с предложением встретиться и поговорить о Рамалии: из Аотеры. Мужское государство, где женщин вообще не считают людьми. Она хорошо осведомлена о тринадцатом отсеке и о страшных развлечениях веселых, сексуальных аотерцев. Хет передернуло. На что она идет? Зачем? Но спрашивать себя явно уже бесполезно. Она ждала назначенного часа, чтоб двинуть к маяку, к песчаной косе возле залива, куда ее вызвали. Хет вышла на отмель и направилась к людям на косе. Один сидел сгорбившись на огромной деревянной колоде, выброшенной морем на берег, другой стоял рядом и смотрел в ее сторону. Хет медленно брела по песку, ее купальное платье (облегающая туника из серебристого материала) блестело в лунном свете. Она пыталась понять, что ее ждет. Тот, что стоял, прислонившись коленом к старому дубу, был высок и широкоплеч, одет во что-то темное. Сидящий оставался в тени. Он показался Хет угрюмым и настроенным агрессивно. Хет подошла вплотную. – Привет, – произнес тот, который стоял, с подкупающим добродушием. – Драться будем? – еще более добродушно вопросил сидящий на старой деревянной колоде. – Чего ради? – спросила Хет. Ее выговор совсем не отличался от их. Это сразу привело Рила к мысли, что все – блеф и перед ними сумасшедшая арцианка, ведьма. – Ну, – медленно произнес Комп (он не торопясь разглядывал Хетепхерес), – Если вы не против проехаться с нами, тогда... – Мне была обещана встреча с Рамалием, – холодно и зло возразила Хет. – А он там, у нас, – объяснил Рил. – И что же? – Ничего. Кстати, твоя лодка – где? – Неважно. Вообще, ребята, вы мне не нравитесь. С вами я не поеду. Рамалию привет. Можете передать ему от меня, что он – дурак. Воцарилось молчание. – Ты люканка? – спокойно спросил Комп. – Неважно. – Отвечай на мой вопрос, тварь, – заявил Комп все тем же добродушным тоном, так что эпитет "тварь" прозвучал в его устах как "прекрасная" или "дама". – Не стану отвечать на твой вопрос, – Хет выразительно пожала плечами. Она повернулась и пошла прочь по косе. И было совершенно непонятно, как она может себе такое позволить – она была изящна и тонка в талии, с узкими бедрами, и впрямь похожа на древнеегипетскую царицу, воплощение женственности. Чтоб такая хрупкая женщина, да смогла уйти? Рил догнал ее и схватил за плечо: – Не надо нервничать. И тогда она развернулась и ударила его в челюсть. Рил согнулся пополам и осел на песок. Комп медленно поднялся и спокойно направился к ним. Он не торопясь приблизился к Хет, казалось, ничего больше не будет. Но он вдруг резко развернулся, стремясь выпрямленной кистью ударить ее в солнечное сплетение (аотерский прием, рассчитанный на то, чтобы убить). Хет увернулась и коленом въехала ему в промежность. Комп надолго вышел из строя. Но в драку вступил Рил. Они дрались, конечно, не с женщиной. Но все равно, такой драки на своем довольно долгом веку они еще не помнили. Какие-нибудь акулы или спруты, морские твари, скользкие, холодные, лишенные нервов и теплой земной крови могли позволить себе подобное. Но не люди. Хет ошиблась ударом и Рил схватил ее сзади за локоть, свернул руку. И тогда Комп принялся бить ее прямыми ударами по животу. Долго, безжалостно. Пока кровь не хлынула у нее горлом и она со стоном не сползла на песок к ногам Рила. Но и тогда она не потеряла сознания. Они связали ее и отнесли в лодку. Потом они долго исследовали море вокруг косы, стараясь обнаружить лодку Хет. Но они так ничего и не нашли. Они вывели лодку из дельты и направились вглубь, в сое тайное убежище глубоководную пещеру в материковом склоне. Здесь они обычно занимались тем, что в Аотере не то чтобы запрещалось, а не рекомендовалось: издевались над пленными ойкуменцами. И если таковой несчастный им нравился, они везли его к себе в шестерку, чтоб предложить Мюреку для работы за компьютером. То есть, в качестве постоянного раба-наложника. Мюрек обычно соглашался, так как иначе его подчиненным некуда было девать сексуальную энергию. Рил развязал путы, стягивавшие руки Хет, не боясь, что она снова ударит его. И действительно, Хетепхерес присмирела. Она смотрела спокойно, пристально, немигающими темно-синими зрачками. Хет знала, что ее ждет. Ничего хорошего. Хотя и плохого, впрочем, тоже. Как взглянуть. Бывало, Хет специально крала земных мужиков для этой цели, твердо обещая им возвращение на берег. Но она ни разу не удосужилась выполнить свое обещание. Обычно она убивала и выбрасывала труп в море. Иногда отвозила далеко за черту радиации, откуда человек ни за что не смог бы добраться до ойкумены и рассказать о своем приключении с морской дивой. Хет боялась огласки. И только идиотская страсть к Рамалию довела ее до такой беды. У нее не было ни малейших шансов. Правда, если аотерцы выбросят ее в море, она сумеет ожить. В ее генах до сих пор сохранялась древняя люканская программа, которую в нее заложили про запас, на такой именно случай. Но скорее всего, они отвезут ее в Аотеру, на исследование. Все однако, выглядело гораздо хуже. Эти двое, похоже, и после дикой драки не утратили доброго расположения духа. Рил принялся поглаживать ее по животу, то место, в которое ее били перед тем как связать. Хет удивленно посмотрела на него. – Больно? – сочувственно спросил Рил. – Не... нет, – Хет напряглась инстинктивно, стараясь разорвать ремни, стягивавшие ее лодыжки. Комп продолжал спокойно сидеть у дисплея, не обращая на них внимания. Рил принялся целовать ее плечи, руки, поглаживать бедра. Он стянул с нее костюм, пахнущий тиной и какой-то неистребимо едкой синтетикой, потом развязал ее ноги и устроился между ними, так что Хет невольно вскрикнула от резкой боли внизу живота. Его тело было горячим и тяжелым, как каменная статуя. Хет стало страшно. Она глухо застонала и забилась. Комп обернулся и посмотрел на них. Смотреть на Рила за работой всегда было приятно. Когда он сидел за установкой – воплощенное трудолюбие. Огромное, мускулистое тело его обрабатывало женщину с неутомимой деловитостью годовалого осла. Хет, не выдержав, заорала в голос. Руки ее с тонкими белыми пальцами впились в резиновые плечи Рила. – Она сексуально слабая, Рил, – заметил Комп тоном болельщика в гладиаторском цирке. – Вряд ли, – Рил поднялся, сел на ней, прижав колени к ее ребрам. – Просто не привыкла к такому обращению. Царица, – добавил он иронически. – Послушай, – произнес он, вглядываясь в лицо Хет, – а она ведь – копия древнеегипетская фреска. – С нее и писали, – Комп отвернулся. Хет попыталась приподнять голову, но снова уронила ее на сиденье, на котором ее обрабатывали. Она открыла глаза и посмотрела на Рила. В них не было ни ненависти, ни мольбы, просто – глаза: огромные, черные, как бездна. Комп выключил дисплей, подошел и сел рядом. Он ласково провел рукой по шее и груди Хет, покрытым испариной. От этого прикосновения она вздрогнула. – Не бойся, – Комп наклонился и приподнял ее голову, положил к себе на колени. – Не бойся. Хет опять напряглась и попыталась вырваться. Это была жалкая, беспомощная попытка, все равно что судорожное дерганье гусеницы в челюстях осы. Ни Рил, ни Комп не испытывали ни малейшего сочувствия к пойманной ими морской твари. Возможно, она в самом деле не была человеком. Но она была безусловно разумным существом и главное, что ощущала – дикое унижение. Они трахали ее на глазах друг у друга и вместе, выжимая из несчастного тела всю его боль и раздражаясь еще сильнее от того, что Хет постепенно и неудержимо теряла силы. Хет лишилась сознания. Так, как лишается его человек, вообще не склонный к обморокам – глубоко и надолго. Комп, однако, решил, что ее вообще следует усыпить, прежде чем везти в Аотеру. Он наколол ее сильным пролонгированным средством, а после деловито вопросил Рила, не будет ли им, а то, мол, и бесчувственное тело годится. Но Рил отрицательно помотал головой и отвернулся. Комп вывел лодку из пещеры и включил программу на Аотеру. Потом опять внимательно посмотрел на приятеля. Тот сидел задумавшись и явно избегал смотреть на Хет. Тогда Комп подошел и накрыл тело инопланетянки простыней. ГЛАВА 5. ХЕТЕПХЕРЕС В ШЕСТОМ ОТСЕКЕ Мюрек запретил усаживать Хет за компьютер. Два инопланетянина в отсеке – это слишком много и опасно. Поэтому Хет, надежно усыпленную, поместили в "биоорганический" морг. Это был длинный зал с подсобной лабораторией, где в стеклянных саркофагах лежали мертвые и усыпленные женщины. В основном арцианки, ведьмы. Их периодически оживляли для исследования, а потом окончательно умерщвляли. Комп был уверен, что в некоторых из них были подлинные инопланетные гены, которые невыявимы при помощи обычных анатомических методов анализа, ни при помощи генетических. Комп надеялся, Рамалий поможет ему отличить "подлинное". Но Рамалий только усмехнулся, взглянув на красавиц в хрустальных гробах. – Чепуха, – заверил он Компа. Комп попросил его рассмотреть каждую по отдельности. Но Рамалий пожал плечами. – С Люка здесь ничего нет, – повторил он. Но Хет была подлинная. Древнейшая из цариц Земли и подлинная инопланетянка. Поэтому, когда миновало время (около 300 лет), Комп заставил Мюрека согласиться на пробу. К этому времени Рамалий занял прочное место среди обитателей шестерки. Он был очень необычный человек, со странностями, неудобоваримыми даже для аотерцев. Он выбил себе право периодически оставлять отсек. Но не для того, чтоб навестить ойкумену, посмотреть на людей. Рамалий возвращался к себе в гробницу. Нигде и никогда он не был так счастлив, как лежа в собственном гробу, объяснил Рамалий. В отсеке у него была собственная установка с дисплеем и оригинальным принтером, какого в Аотере еще не видывали: из абсолютно гладкой стены зала магнитными полями материализовался лист пергамента (синтетического, разумеется, но не отличишь) с уже готовым текстом. Рамалий пользовался древнеегипетским языком, что было почище любого шифра. Текст, испещренный иероглифами эпохи восемнадцатой династии, даже Мюрек не смог бы прочесть. Рамалию предоставили подводную лодку в полное его распоряжение. Его основной работой было исследование моря, но он имел официальное право выходить на сушу и делать там что хочешь, в разумных пределах, конечно, не рискуя лишний раз собою и не причиняя вреда населению. По прибрежной зоне поползли слухи об ожившем полководце, некрофиле и жутком садисте, который завладев жертвой, долго над ней измывается, потом убивает и зарывает в песок. И только по прошествии нескольких недель совокупляется с нею, уже протухшей. Комп об этом знал, но молчал. А Мюреку все в целом ужасно не нравилось, особенно то, что под Александрией, в песчаном каньоне, где в незапамятные времена добывали кварцевый песок, окрестные жители периодически находят трупы своих пропавших родственников, изуродованные до неузнаваемости кем-то одним, что видно по почерку. Но он тоже молчал. А Рила это вообще не интересовало. Он избегал любых слухов об ойкумене и регулярно пропускал передачи о ней по местному телевидению. Рил смотрел только древние фильмы эпохи Великой Цивилизации, преимущественно русские, типа "Чапаев", "Морской дьявол" и прочие. Хет появилась в зале шестого отсека вечером. Комп, приведя ее в чувство после долгого сна, как мог объяснил ситуацию. Оскорбленная до глубины своего люканского сознания тем, что у нее отняли триста лет жизни, Хет разумеется, не подала виду. Она была спокойна, безмятежна и немного насмешлива. Сев за дисплей и включив экран, спросила: – Что прикажете делать? – тоном служанки из хорошего дома. Голос ее был холодный и звонкий, хорошо поставленный, но како-то ненатуральный – Пиши историю Египта эпохи Четвертой династии, – угрюмо и недовольно произнес Рил, сидящий рядом за установкой. Хет быстро-быстро замелькала пальцами по кнопкам. Впечатление возникало такое, будто приказ Рила включил некий аппарат у нее в мозгу и он моментально заработал. – Стоп, стоп, стоп, – опешил Рил. – Я пошутил. Тогда Хет, все также невозмутимо, стерла уже написанное. Она откинулась в кресле. У нее был легкий грациозный профиль, именно такой, как на древнеегипетских фресках: длинные миндалевидные глаза с тенью, уходящей к вискам, довольно большие, но красивые уши с оттянутыми мочками – от тяжелых серег, яркий, четко очерченный рот, плавная, летящая линия носа с изящными ноздрями и длинной переносицей, бледная кожа и черные, блестящие, смоляные волосы, раз и навсегда завитые в прическу люканской химией. Руки у нее были изящные, очень белые, с просвечивающими сквозь кожу зелеными жилками. Последнее обстоятельство вызвало у Рила гримасу отвращения. "Женщина-амфибия – какая мерзость!" При этом он совершенно упустил из виду, что с удовольствием оттрахал эту же самую женщину триста лет назад в подводной лодке, но конечно, при других обстоятельствах. – Я дам тебе задание через установку, – благосклонно отозвался Мюрек. – Пока осваивайся. Хет работала за компьютером спокойно и уверенно. Создавалось впечатление, что ей нравится делать то, о чем ее просят. Она стремилась завоевать симпатии аотерцев своим умом и работоспособностью. Но обитатели шестерки не заблуждались на этот счет: Хетепхерес оказалась нетворческой личностью. Работящей, напичканной информацией, но и только. Кроме того, Хет была довольно примитивна в отношении постели. Трудно сказать, в чем тут дело: в люканском ли весьма специфическом воспитании, в происхождении ли, или в том, что вообще была всего лишь бабой, пусть и проплававшей под водой многие тысячи лет, а все-таки женщиной. Ее лягушачья кожа Компа абсолютно не соблазняла. Он забирал ее к себе и всю ночь напролет задавал вопросы, вопросы, вопросы. В основном – по химии. Но, как Комп вскорости убедился, он мало что может уразуметь в ее ответах. Научная культура иной цивилизации, намного опередившей земную, была ему явно не по силам. И то, что Хет, как заправская компьютерная установка, совершенно не утомлялась от его вопросов, раздражало его гораздо больше, чем сама Хет могла предположить. Рил ею откровенно брезговал, зато Рамалий проводил с нею время охотно и даже проявлял определенное сочувствие и нежность. Хет с горечью констатировала, что гомики безнадежно испортили ее драгоценного единственного партнера, и жалкий люканский мальчишка превратился в сильного, властного, насмешливого мужчину. Но кто по-настоящему потряс воображение Хет, так это Мюрек. Она часто задавала себе вопрос: так ли уж он равнодушен к окружающим, как кажется, так ли уж лишен элементарных человеческих потребностей? Однажды в отсек сквозь разъехавшиеся двери зала (кто-то открыл, кажется, Комп) важно и степенно вошел толстый, полосатый, набитый мехом кот (достояние биологического отсека, любимец всей Аотеры). Мюрек обернулся: – Привет, хвостатый! После чего кот вспрыгнул Мюреку на колени. Через некоторое время в тишине зала послышалось упоенное пырчание: как утверждал Комп, только Мюрек, а еще пожалуй, Аргис умели доставить коту удовольствие, хотя чесание кошачьего пуза – дело в целом, несложное. Рамалий чувствовал за своей спиной надвигающуюся катастрофу. Его никто не предупреждал, да это и не принято. Если аотерец выходит из рамок дозволенного, то не потому, что поддается пороку, а потому, что "заболевает". Так вежлива и гуманна аотерская психиатрическая терминология. Методы лечения здесь, правда, более крутые. За суицид, попытку побега и прочее полагается групповое изнасилование с последующей изоляцией. Как ни странно – помогает. В Рамалиевом же случае вообще что-либо определенное сказать было трудно. Он очень хорошо помнил, как это было в последний раз. Комп просто усадил его в центральное кресло и попросил расслабиться. Потом из подлокотников выскочили пластиковые вязки, из которых он тщетно пытался вырваться. Его пытали долго, безжалостно, ничего не добиваясь по сути, просто ради самого процесса истязания. И только после этого изнасиловали. Но Рамалий уже воспринимал последнее как милость, как доказательство прощения. Теперь времена иные. Рамалий освоился, узнал себе цену, стал горд и независим. Он вернулся к прежним прегрешениям, но с сознанием своих прав. Он занимается исследованиями в ойкумене – только и всего. Ему, как инопланетянину, должно быть позволено многое. В том числе и пресловутый песчаный карьер. Что в нем особенного? Чего это администрация развопилась? Они занимаются похищениями в ойкумене – и никто их ни словом не упрекнул. Так Рамалий штудировал про себя ответы и возражения. Но за спиной его собиралась гроза. В тот день он намеревался уехать из Аотеры на побережье и побродить там на свободе. Когда он, посидев утром за установкой, больше для вида, встал, выключил экран и направился к двери в боковой коридор, Комп, не отрываясь от своей установки, окликнул его: – Рамалий! Рамалий обернулся и посмотрел на него пустым, ничего не выражающим взглядом, как у человека, который не здесь, а где-то в другом, более приятном месте. – Сядь. – Какого черта? – Рамалий подошел к двери и, нервно проведя вбок, нашарил контактную кнопку. – Мне некогда. – Да? – переспросил Мюрек. Дверь не откликнулась. Рамалий уже давно все понял, он только так, валял дурака. Деваться ему было некуда. Но в зале находилась Хет. При всем презрении к ней он просто не мог продемонстрировать свое бессилие и покорно сесть в кресло. Все продолжали спокойно работать. Никому ничто не угрожало, и ему в том числе. Поэтому он вернулся на свое место и включил дисплей. И самое мучительное было то, что никто, по-видимому, не собирался приводить приговор в исполнение, а между тем, Рамалий прекрасно знал, что прощен не будет. Но он уже смирился. Когда Мюрек встал и своим обычным тоном позвал всех к себе, это выглядело как приглашение на совещание. Мюрек выключил установку целиком, оставив Хет одну за потухшим экраном, не позаботившись извиниться перед ней. И эта их откровенность в отношении Рамалия уколола ее гораздо больше, чем если бы они просто попросили ее выйти из зала. Но они как бы не замечали ее вовсе, и то, что они собирались сделать, подчеркивало: она для них нуль. Абсолютный нуль. А вот Рамалий... Голова Рамалия была тяжелой и како-то удивительно красивой в руках у Мюрека. Он сразу расслабился, как, вероятно, расслабляется осужденный в руках у палачей. Он как бы хотел сказать: это одно только тело, которое умеет терпеть. А души моей здесь нет, и не ждите. Конечно, наплевать. Они тут все за долгие годы стали ему родными. И они конечно не сделают лишнего. Ведь совсем недавно Комп уверял, что любит его без памяти... Рамалий почувствовал жгучую боль в боку, как будто туда впихнули горящую головешку. Он дернулся, изо рта потекла кровь. Люканская кровь, какая-то особенно соленая на вкус. Рил с удовольствием слизнул ее языком с помертвевших губ Рамалия. Комп ударил стилетом еще раз, в другую болевую точку. И пока Рамалий бился у них в руках, постепенно теряя силы, они с Рилом дико и страстно насиловали его вдвоем, и кровь лилась, лилась, все было мокрое, красное: кровать, покрывало, серый пластиковый пол в комнате у Мюрека. А сам Мюрек в кресле у стола спокойно читал, перелистывая страницы, и происходящим совершенно не интересовался. Комп рассчитывал, что, сделав переливание и дав Рамалию отлежаться, он через неделю поставит его на ноги. Но той же ночью у Рамалия открылась горячка. Причем совершенно нервного свойства. Он бредил и, когда Комп подходил к постели, приподнимался из последних сил, хватал того за руки и просил заколоть его. Совсем, напрочь. Комп стал беспокоиться. Утром через два дня Рамалий умер. Комп наладил аппаратуру, и они вдвоем с Мюреком перенесли тело в зал, положили под программную установку. В зале царила гробовая атмосфера, мертвый Рамалий, с лицом скорбным и страшным, как будто сознавался в чем-то, внушал Хет отвращение и она не понимала, почему эти трое не выбросят падаль, зачем он вообще им нужен. И именно в эти дни она безошибочным чутьем женщины поняла, насколько она здесь лишняя. Они не просто не любили ее. Они ее вообще не замечали. Хет часто перехватывала взгляд рядом сидящего Рила, как он смотрел на установку в центре зала, на лицо мертвого. Это были страшные глаза. Эти трое сильных, независимых, неравнодушных друг к другу людей, к ней, именно к ней оставались совершенно равнодушными. А ведь она той же породы, что и несчастный Рамалий, в ее жилах течет та же кровь... Хет Аотерой не интересовалась и редко выходила из отсека. Точнее, покидать двери зала ей вообще запрещалось. Но раза два Комп брал ее с собой в библиотеку. Здесь было тихо, и аотерцы работали. Но при выходе она поймала на себе восхищенный взгляд молоденького служителя, жадный, скорбный взгляд человека, за много лет впервые увидевшего женщину, причем (Хет это очень хорошо поняла) красивую женщину. Вообще же в Аотере о приобретении шестерки говорили с завистью. Поймали инопланетянку. Посадили за установку. Настоящую бабу. Какие молодцы! У физиков-ядерщиков, биологов и химиков работало несколько женщин. Это были так называемые "транссексуалы". Парии отсека. То есть, все начиналось с того, что некоторых, особенно слабых или (что, в сущности, одно и то же) особенно привлекательных людей остальные совершенно не щадили. А что оставалось делать? Только соглашаться на ту роль, которую и так исполняешь. Становясь женщинами, они ничего в своей жизни не меняли. Зато окружающие, по странному противоречию человеческой психики, не могли теперь избавиться от чувства вины. Комп, пожимая плечами, констатировал, что они в самом деле любят этих своих и очень дорожат ими. Но вообще-то транссексуал, чтобы остаться жить (по аотерским меркам, то есть гораздо дольше обычной человеческой жизни) должен был пройти через многое. Через беременность, например. И все это с прежними, мужскими, зачастую очень хорошими мозгами. Как они страдают, Комп знал лучше других. Он был единственный, от кого зависел исход операции. Он сам, своими руками, фабриковал новоявленных особей противоположного пола, потом курировал их, был их психологом, и психиатром, и самым лучшим другом, когда остальные не понимали, что твориться у них в мозгу, у этих несчастных. Комп скоро пришел к выводу, что Хет, несмотря на свои замечательные качества, всего лишь женщина. Самая обычная женщина, и ничего кроме этого от нее ждать не приходится. Он так и сказал Мюреку. А между тем, транссексуалы, затраханные, униженные рабы, оставались при всем том мужиками. В них было нечто, что невозможно переделать, некий оттенок мужского естества, налет неуловимой мужской грации, который арцианцы, при случае, умели определять. Сбежавший в ойкумену транссексуал сразу обращал на себя внимание, о чем, кстати, их всегда предупреждали, мол, в случае побега все будет гораздо хуже, чем с обычным аотерцем. Хетепхерес терпеливо выполняла заданную ей работу. Аотерцы жили своей жизнью. Рамалий, пролежав под компьютером месяц, был помещен на время выздоровления к Компу. Он был жив, но еще очень плох. Ночью Хет оставалась в своей комнате одна. Она мало спала. Когда же засыпала, ей снилось море. Черное, холодное море чужой планеты, за тысячелетия одиночества ставшее ей родным. Ей снилась свобода. В своих попытках завоевать дружбу обитателей шестерки она скоро утешилась. Наплевать. Сказывались люканские гены. Ей просто надоело. Даже если бы они привязались в конце концов к ней, ей все равно бы надоело. Как в камере с самцом. Любит, не любит – вышла наружу, на свет – и все забыла. Хет решила бежать. А, приняв решение, со своей обычной скрупулезностью обдумала возможные шансы. ГЛАВА 6. БЕЗДНА КОСМОСА. БЕЗДНА МОРЯ Хет прекрасно видела, как примитивна аотерская наука. В частности – химия. Комп, заинтригованный ее познаниями, позволял ей иногда работать в химической лаборатории, но только в его присутствии. Он опасался за свой шкаф, где хранились яды и тяжелые наркотики. Но он даже не подозревал, что можно сделать, при умении, из самых безвредных реактивов. Хет знала, например, что некоторые из интересующих Компа веществ являются активными началами иной, гораздо более сильной органики. Он еще только вступал на этот путь. На Люке же эти сведения внесены в учебник и являются обязательными для каждой люканки. Да и многое другое. Генетика, физика. Для всего нужно время. А у несчастных землян его просто нет. Они вымирают. И вместо того, чтоб активно изыскивать средства для спасения от радиации, они занимаются своим привычным делом: изобретают perpetuum mobile. Только уже на другом, биологическом уровне. Вся Аотера с нетерпением ждет испытаний очередного аппарата внеутробного развития. Чтоб, значит, выращивать зародыш без помощи организма женщины. Без самки. Хет приметила в шкафу две колбы, смешав которые, получила бы то, что ей нужно. И она изловчилась это сделать почти на глазах у Компа: соединить два реактива в маленькой пробирочке, спрятать за пазуху и унести к себе в комнату... Мюреку снится тяжелый сон. Он бредет сквозь чащу древовидных хвощей. Комары. Огромные, жирные, приспособившиеся сосать кровь толстокожих динозавров. Однако его еще не тронули. Странно. Ведь он голый. Он как лег с вечера, полностью раздевшись, так и попал в этот лес. Стоп. Как он сюда попал? Вот – одна гадина. Пищит немилосердно. Села на руку. Мюрек попытался ее убить, но она улетела. И тут комар, без предупреждения, сразу, впился ему в шею, в сонную артерию. Его обожгло болью: укус комара оказался подобен укусу шершня. Мюрек дернулся и проснулся. Хет отпрянула, уронив шприц, и он звякнул на мягком синтетическом паласе, устилавшем пол в комнате Мюрека. Она пристально, не мигая, смотрела ему в глаза. Мюрек, сообразив, что дело неладно, вскочил, но тут же, со стоном, повалился навзничь. Хет подошла и приказала: – Смотри мне в глаза! Мюрек попытался отвернуться, но не смог, наоборот, широко раскрыл глаза, и Хет впилась взглядом в его расширенные от действия наркотика зрачки. – Встань! Мюрек покорно поднялся. – Идем. Они вышли в коридор. Хет сильно рисковала. Была ночь, но в зале работали двое: Рамалий и Рил. Комп спал у себя в комнате. Если бы кому-то пришло в голову сейчас выйти в коридор, то голый Мюрек в сопровождении Хет вызвал бы мгновенную реакцию: аотерцы многое пережили на своем веку и нервная система у них была постоянно напряженной. Но они благополучно добрались до двери в главный коридор, код от которого ночью был известен только Мюреку. – Открой дверь! Мюрек послушно повиновался. Длинный, освещенный белыми лампами коридор вел к шахте с подводной лодкой. Здесь Хет вздохнула с облегчением. Она заставила Мюрека спуститься в лодку и привязала его к длинному сиденью пластиковыми вязками. Потом она сама нашла нужный код и запустила лодку. Хет сидела, в изнеможении откинувшись в кресле, и тупо смотрела на цветные диаграммы дисплея. Лодка шла запрограммированным курсом. Мюрек спокойно спал, прикованный к сиденью по рукам и ногам. Хет кусала губы, напряженно вглядываясь в экран. Это чужая лодка. Но она сделана по образцу люканских лодок, поэтому Хет не могла ошибиться в обращении с нею. Они миновали залив. Вместо того, чтоб направиться к подземному тоннелю, ведущему в Средиземное море, Хет вывела лодку в океан. Здесь ее еще могли поймать. Но все равно. Через два-три часа она будет возле Сокотры. А там еще час – и она погрузится в большой прогиб возле берегов Африки. Там ее уже никто не достанет... Она обернулась и пристальным, жадным взглядом посмотрела на спящего Мюрека. У нее возникло непреодолимое желание надругаться над ним. Возможно, она с самого начала преследовала эту цель тоже... Хет подошла и проверила вязки. Крепко. Тогда она в аптечке в пробирках и реактивах (среди которых, к несчастью, не было того, что нужно для приготовления наркотика) отыскала длинный, тонкий, как перо, скальпель. Мюрек проснулся и сразу пришел в себя. Он иронически и с издевкой наблюдал за нею. Хет протерла скальпель антисептиком. Потом подошла к лежащему. И снова с жадностью оглядела его. Это было великолепное мужское тело. Мускулистое, жилистое, длиннорукое и длинноногое, покрытое на груди густой черной шерстью. Не Геракл и не Аполлон, отнюдь. Некий человекопаук, обладающий сверхчеловеческой мощью и полный нечеловеческих инстинктов. Новый вид: Homo-аотерец. Пластиковые вязки держали его крепко. Хет села рядом и провела пальцем по густому черному подшерстку. Потом с дикой яростью всадила скальпель в болевую точку у него на груди. Неглубоко. Так, чтобы не убить. Потом – в предплечье. Мюрек молчал. Он был абсолютно спокоен. Кровь едва сочилась из тоненьких ранок. – Ты, видимо, не скоро собираешься со мною расстаться? – насмешливо спросил он, имея в виду, что такими ударами не убьешь. Хет отбросила скальпель. Теперь она принялась ласкать и гладить его, целовать в губы, щекотать ему промежность. На это тело Мюрека не могло не откликнуться. Огромный, толстый кол, который раньше так редко доставался ей, и потому снился по ночам, встал из густого меха между ног, как пирамидальный тополь из подлеска. Хет рассвирепела. Она стащила с себя через голову белую ночную тунику, в которой сбежала из Аотеры. Потом с наигранной лихостью насадила себя на мюреково оборудование и принялась извиваться и дергаться, как наколотая на булавку стрекоза. Но она от природы была мягка и женственна и не умела сама причинить себе боль. Она скоро измучилась. Мюрек смеялся. Он потешался над нею вовсю, однако, не оскорблял ее. Он был настроен добродушно. Он предложил ей самому сделать все, что ей надо. Но только в обмен на немедленное возвращение в Аотеру. Хет встала, пересела в кондукторское кресло и с отвращением отвернулась. Ей нужен был препарат, чтоб полностью овладеть Мюреком. Чтоб пользоваться им постоянно, пока не надоест, а потом выбросить его акулам. Другой цели она себе пока не ставила. Зачем? Она добилась свободы и впереди у нее – тысячелетия жизни. Ей хотелось Мюрека. Ее извращенная логика следовала извращенной цели: она, не сумев надругаться над ним, хотела, чтоб он надругался над нею. Причем так, как ей бы самой этого хотелось. Хет хорошо знала море. Усыпив Мюрека и заставив его в полуобморочном состоянии сходить в туалет, Хет снова приковала его к ложу. Потом она отвинтила люк и выбралась наружу. Хет с наслаждением вобрала в легкие морскую воду. Кругом стояла абсолютная тишь и абсолютная ночь. Перед этим она завела лодку в расщелину скалы, куда не смог бы добраться глубоководный кальмар. Хет поплыла вверх, медленно, приспосабливая тело к перепаду давления, одновременно присматриваясь, нет ли хищников. В пелагиали водились рыбки, которых земляне, поймав в сеть, всегда выбрасывали: в них скапливается сильнейший яд – тетродоксин. Хет знала повадки этих рыб: они очень мелки и маневренны, и поймать хотя бы одну непросто. Хет для этих целей запаслась складным сачком, который отыскала в лодке. Очевидно, Рамалий тоже кого-то ловил, когда оставался один на один с инопланетным океаном. Теперь она с сачком безуспешно охотилась за маленькими юркими рыбешками, которые подпускали близко, но не давались в руки. Она скоро отчаялась чего-либо достигнуть. Глубоко вздохнув, поплыла на поверхность. Солнце палило спокойную ширь океана, вызывая на зеркальных гранях волн мгновенные вспышки. Глазные нервы Хет, привыкшие к глубине, болезненно реагировали на них, прорываясь во тьму мозга яркими ассоциациями. Хет улеглась на воду плашмя, раскинув руки и ноги и подставив себя лучам солнца. Она лежала так долго, пока полуденный жар не остыл, и солнце не покраснело на западе. Тогда она привстала на воде и огляделась. Недалеко от нее на поверхности, как огромный, бурый, размокший лист картона плескалась луна-рыба. Луна-рыба, вообще, не такая уж редкость. Раньше моряки, встретив на поверхности моря, всегда убивали ее. Луна-рыба считалась предвестником несчастья. Хет поплыла туда, где она заметила рыбу. Вялая, апатичная, как бы от рождения полудохлая, рыба не сумела удрать. Они до смешного немощны, эти плоские бурые обрубки, принадлежащие к странно мутировавшему роду: у лун-рыб нет задней половины тела вообще. Такое уродство двухметровые в диаметре громадины компенсируют своей крайней ядовитостью. Причем, ядовиты они не все и не всегда. Но так как морские животные знают об этом, то обычно не рискуют слопать, встретив в море эту в общем-то мясистую тварь. Хет не знала еще, повезло ей или нет. Если повезло – то у нее неисчерпаемый источник тетродоксина. Определить это на месте она бы не смогла. Хет убила рыбу, ударив ее головой об воду и потащила добычу вглубь. Мюрек прекрасно видел, чем она занимается. И подзуживал ее. Хет молча терпела его остроты, не отличавшиеся целомудрием, а иногда и просто болезненные. В луне-рыбе оказался тетродоксин. Немного, правда, но и этого ей должно было хватить надолго. Ей нужен был еще один компонент. Но он в море всегда находился под рукой: в глубоководных голотуриях, о существовании которых, похоже, кроме Хет никто не знал. Они водятся на большой глубине и совершенно неизвестны земной науке. Хет смешала тетродоксин с батрахотоксином в нужной пропорции. Пошла в душевую и вымылась, отдраила себя мочалкой до красноты. Потом достала заветный флакон и натерлась едкими и терпкими духами с оттенком мускуса. Зачем ей это было нужно, она сама не смогла бы объяснить. Ее вовсе не возбуждал этот запах, но ей хотелось бы, чтоб предстоящая процедура пахла потрясающе. Хет набрала в шприц препарат и почему-то внезапно испугалась. Она обернулась к неподвижно лежащему Мюреку. Зрачки ее глаз, огромные, черные встретились с его спокойным и насмешливым взглядом. Рука Хет, зажавшая шприц, вспотела от напряжения. Но она внезапно успокоилась. Подошла к Мюреку и уколола его в сонную артерию. Мюрек мгновенно обмяк в своих пластиковых вязках. Взгляд его, обычно умный и решительный, тоже как-то обмяк. Он беспомощно заметался взглядом по круглым стенам лодки, будто забыл, где находится. – Смотри мне в глаза! – приказала Хет. И Мюрек с облегчением остановил взгляд на ней, как будто не знал, что делать, а теперь наконец понял. Он глубоко вздохнул и забылся. Хет развязала его. – Встань! Мюрек покорно поднялся. Черты его лица исказились характерной судорогой, следствие действия одного из компонентов. Потом они застыли в каменной неподвижности. Периферические нервы полностью блокировались за счет уравновешивающего действия двух токсинов. И только центральный мозг, продолжая работать, как автомат, как мозг биоробота, ждал теперь команды. Но не от собственных рецепторов. – Подойди и сделай то, что ты сделал бы, если бы хотел надругаться надо мною, а потом убить. – Но не убивай меня, – добавила она шепотом. Мюрек покорно шагнул и обхватил ее сзади за грудь. Он мял и тискал ее полные египетские груди, она стонала и переполнялась желанием. Потом он поставил ее раком на кушетку и, заломив ей руки за спину, принялся бить ей членом в анальное отверстие. Хет дико заорала. Боль ударила ей в голову, она попыталась вырваться, но Мюрек держал ее крепко. Она потеряла сознание. Очнувшись, она ощутила горячее потное тело Мюрека на себе. Он с воодушевлением трахал ее спереди. Хет добилась того, чего хотела: оказалась полностью в его власти без всякого риска для себя. Мюрек обрабатывал ее долго, часа три. Он был горяч и неутомим и порой причинял такую боль, что Хет теряла сознание. Потом она почувствовала, что действие наркотика проходит, собственная воля возвращается к нему. Ей пора было брать инициативу в свои руки. Но она была слаба и измучена, а он, по мере того, как мозг его освобождался от действия дурмана, становился все сильней и неистовей. Хет слабела, и голова ее кружилась от чудовищных излишеств. Она угодила в ловушку. Он, очнувшись, очевидно, сделает то, чего она просила не делать: убьет ее. Хет, стоя на четвереньках и ощущая в своем животе в очередной раз разворачивающий ей кишки чудовищный член Мюрека, потянулась к полке возле сиденья. Мюрек не обратил на это никакого внимания. Он был целиком поглощен своим делом. Хет пальцами нащупала шприц. Слава богу, она позаботилась набрать лекарство заранее. Она спрятала шприц в кулаке. Потом упала плашмя на живот, пока Мюрек, вытащив член, вставал с кушетки. Он очевидно, собирался что-то сделать, к ее приказу непосредственно не относящееся. Надо было торопиться. Она повернулась и со всего маху всадила иглу в жесткую ягодицу Мюрека. Пока он медленно оборачивался (его действия, к сексу не относящиеся, были замедленны, как у лунатика), она успела до половины выжать поршень. Мюрек, как бы удивленно, заложил руку за спину и вытащил шприц. Он смотрел на него широко раскрытыми глазами, а Хет следила за ним с кушетки из-под прядей растрепанных волос. Наконец он сел рядом. Голова его упала, руки повисли, как плети. Хет вскочила, шатаясь, и опрокинула его навзничь. Потом, вытянув на постели, за руки и за ноги, снова притянула ремнями. Хет, включив душ, легла на кафельный пол в узкой душевой рядом с компьютерным залом лодки. Она отдыхала. Из-под нее текли розовые струйки, смешанные с мутными, беловатыми мюрековой спермы. Дело было горячим. Хет, однако, не собиралась в дальнейшем отказываться от своих развлечений. Бледная и измученная, отдышавшись немного и приведя в порядок Мюрека (опять под наркозом), она снова приковала его. Потом села за компьютер. Делать ей было решительно нечего. Она с тоской смотрела на длинное голое тело Мюрека на кушетке. Если б он в самом деле любил ее! Мюрек открыл глаза и спокойно посмотрел на нее. Он очевидно, все помнил. Хет судорожно сглотнула. Мюрек с довольным кряхтением потянулся, напрягая вязки. – Хорошо, – констатировал он. – А ты? – спокойно, без тени насмешки, осведомился он. Хет отвернулась. По щекам ее текли слезы. – Слушай, ты, дщерь греха, – теперь уже со смехом, но вполне добродушно обратился к ней Мюрек. – Давай договоримся, а? – Ну в самом деле. Почему не хочешь мне довериться? Тебе ведь жаль меня, разве нет? – Да. – Понятно. Ты меня любишь. Ты уж извини, но такие вещи я понимаю. Тебе нужно любви, так? Хет молчала. – Вернемся в Аотеру. Ничего страшного. Мы не поступим с тобою плохо, Хет. Ну почему ты не веришь? Мы, правда, пренебрегали тобою. Но в море ведь хуже. В тыщу раз хуже. В этой чертовой бездне ты будешь одна. А там – с нами. – Хетепхерес, – Мюрек в очередной раз прервал ее гробовое молчание. Если ты хочешь отдаваться, то и будешь заниматься этим. Никакой установки, никаких лабораторий. Я запру тебя в комнате. И буду делать с тобой регулярно то, что делал сегодня. Этому ты веришь? – Ты не любишь меня, – ответила Хет глухо. Она твердо решила не поддаваться на уговоры. Одна! Подумаешь. Она здесь уже десять тысяч лет одна. Переживет. Надо только перебороть себя и насладиться вволю. А потом убить Мюрека. Что поделаешь? Придется. Эта лодка имела особенности строения и компьютерной оснастки, которые Хет не сразу заметила. Кто-то, конструируя ее, имел в виду результаты экспериментов со сверхсветовой скоростью. На Люке уже давно освоили сверхсветовую скорость. Та лодка, на которой Хет перебросили через пространственно-временной барьер, была заблокирована в этом отношении и Хет при всем желании не смогла бы вернуться на родину. Установка, за которой Хет теперь работала, бороздя со связанным Мюреком в салоне глубины земного моря, была загружена в том числе и люканскими программами. Зачем аотерцам это было надо, Хет не пыталась понять. То есть, если б она захотела, то наверное, разобралась бы. Она не видела для себя причины беспокоиться об этом и соблюдать осторожность. И однажды ошиблась. Она каким-то образом, экспериментируя с установкой, скомбинировала программы так, как до нее не смогли сделать поколения аотерцев, пытавшихся использовать эти лодки для переброса через космос. Это произошло мгновенно. Чернильная тьма в иллюминаторе с редкими вспышками фосфорических огней вдруг осветилась ярким светом горящей в космосе белой звезды. Хет с ужасом смотрела на нее. Что? Что случилось? Когда она поняла, ее охватила тоска. Она повернулась в кресле. Так и есть. В другом иллюминаторе на фоне двенадцати светящихся голубым светом планет острым красноватым блеском искрился желтый карлик – Сос. Нет, на родину она не собиралась. Здесь ей предстоит мучительное прослушивание мозговой информации при помощи психозонда, а потом – смерть. Вернувшихся из бессрочной ссылки здесь не щадят. Да и вообще. Мало радости ей снова очутиться тут. На Люке Хет не была счастлива. И то, в чем она провинилась (обучала навыкам речи мужчину-гаремника) было следствием ее тоски. Хет была индивидуалисткой, а люканские женщины общительны и во всем предпочитают полную откровенность. Они, вообще, слишком уж женщины, холодные, циничные, рассудочные. А Хет тосковала по патриархату. И ей под страхом смерти было велено убираться восвояси и искать себе общество по душе. Патриархальная Земля стала ей родной, хотя сама Хет так и осталась одинокой. Плавать в море мужской планеты было для нее любезней, чем вернуться в цивилизованное общество баб. Слава богу, однако, что Мюрек жив. Он что-нибудь придумает, решила Хет, и почувствовала облегчение. Хет ни слова не говоря, подошла к нему. Мюрек удивленно взглянул на нее. Перемена места осуществилась мгновенно, и совершенно бесшумно и никакой разницы в освещении он не заметил. Поэтому когда Хет с решительным видом направилась к нему, он подумал, грешным делом, что его, наконец, собрались прикончить. Хет молча развязала ремни. Мюрек сел на койке, потирая руки и разминая спину. – В чем дело? – спросил он. Хет кивком указала на иллюминатор. Мюрек свистнул. С восхищением. Сколько лет он сам добивался этого! – А это, справа, – Люк? – спросил он, садясь за установку. – Это Сос, – ответила Хет глухо. – А где Люк? – Люк четвертый от звезды. – А! Это вон там, – Мюрек заработал кнопками. Хет сидела на кушетке, сложив руки на коленях. Теперь ситуация стала обратной. И она, очевидно, теперь пленница. Мюрек не обращал на нее внимания. Он вел корабль к Люку. Время от времени он задавал вопросы, Хет покорно на них отвечала. Больше всего ее радовало то, что Мюрек сразу понял ее ошибку и справлялся теперь уже не с морским, а с космическим управлением. Что он собирался делать дальше, сказать было трудно. Хет посоветовала посадить лодку в безлюдной горной области на окраине западного материка. Здесь недалеко, через ущелье, в ее время находился пригород научного центра. За те тысячелетия, что Хет провела на Земле, на Люке мало что изменилось. В этом она смогла убедиться, прослушивая люканские передачи по радио, пока они с Мюреком находились на орбите. Мюрек слушал радио жадно, заставляя Хет переводить и тут же перебивая ее вопросами. На орбите они находились трое суток по земному времени, и за это время он ни разу не тронул ее, не оскорбил, только запер на личный код проклятый наркотик, жертвой которого стал. Пока Мюрек спал, Хет (чрезвычайно вежливо) была привязана им к постели. В его вежливости не было ничего наигранного. Очевидно, за время их пребывания в бездне, Мюрек, совершенно непонятным образом, проникся к ней симпатией. Лодка села в маленькой долинке за ущельем. Здесь росла жесткая сине-зеленая трава. Мюрек, выскочив из лодки, сразу бросился исследовать эту растительность. Хет стояла рядом, без особого удовольствия вдыхая атмосферу родины. Мюрек засыпал ее массой вопросов, на которые она пыталась последовательно отвечать. Он оглядывал инопланетный пейзаж с жадностью, цепляясь взором за все: камни, солнце, густую, немного пыльную синеву неба. Он жаждал исследований. Но исследовать здесь было нечего. Поэтому Мюрек, пробыв на месте двое суток, объявил Хет, что собирается посетить научный центр. Хет пожала плечами. Ее он привязал ремнями к койке и усыпил. Он боялся, что в его отсутствие она передумает и удерет к своим, хотя Хет и уверяла его, что хочет вернуться на Землю. Сам он отправился в пригород Нуби – столицы этой части материка. Мюрек затеял совершенно немыслимое предприятие. Так как показаться в городе открыто он не мог (на улицах Нуби мужчин никогда не видели), он собирался ночью проникнуть в одну из камер мужского гарема. Компьютерные замки здесь были совсем простые, так во всяком случае, уверяла его Хет, и Мюрек решил, что если ему повезет, он сумеет провести ночь с люканкой, предварительно удушив настоящего обитателя камеры. Для этого нужно было выяснить, в какой камере кто сидит. Хет нашла ему по радио рекламную программу из гарема и он ее внимательно прослушал. Теперь он прятался в ущелье возле проезжей дороги, замощенной не асфальтом и не булыжником. Здесь в качестве материала использовали какой-то пластик, похожий на стекло, золотисто-зеленый и белый с синими прожилками. Вид транспорта был один: одноколка с запряженным в нее оранжевым в синих пятнах осленком. Мюрек, внимательно вглядевшись во внешний облик этого животного, узнал в нем биологического предка настоящей лошади, что-то подобное гиппариону. Люканки же все были разные. Стройные молодые леди, с пышными сложными прическами, с лицами божественной красоты, озаренными внутренним светом творчества. Мускулистые, коротко стриженные спортсменки из студенческих бейсбольных команд. Пожилые, серьезные дамы, с глазами мегер. Старухи-математички, жирные, раздувшиеся от неумеренного потакания своему телу, погруженные при этом в формулы и расчеты. Совсем юные девицы, веселые и наглые, употребляющие нецензурные люканские выражения и заслуживающие при этом неодобрительные взгляды мимо проходящих дам. Словом, общество. Сложившееся, законченное, со своей культурой и прибамбасами, при этом совершенно неинтересное. Люканки показались Мюреку надуманными и скучными. Искусственными. Он знал, между прочим, что Хет, например, запросто может обращаться в ящерицу. Код ящерицы заложен в нее искусственно. Эта ящерица (Хет продемонстрировала им свою способность еще в Аотере) была похожа на настоящую, живую тварь, но сразу можно было понять при этом, что она всего лишь результат генетического эксперимента. Как будто слепленная из чего-то, напоминающего капрон. Мюрек думал теперь, наблюдая проезжавших и проходивших мимо женщин, сколько этих "капроновых" генов вообще во всех обитателях Люка. Хет в своем подлинном виде была еще довольно "дикой", так как принадлежала к поколению десятитысячелетней давности. От своего плана провести ночь в гареме Мюрек не отказался. Когда поток женщин иссяк, он спокойно вышел на дорогу и направился к научному центру. Улицы города были безлюдны. Зелень шелестела в парке возле административного здания, оранжевые и синие фонари создавали ощущение, что где-то здесь недалеко должен находиться древний американский бар. И все в целом мучительно напомнило Мюреку его молодость, тот большой, сытый, беспечный и продажный мир, в котором он родился, вырос и стал ученым. Мюрек проник в гарем с черного хода, без труда открыв замок. Он вышел в главный коридор и отыскал 208 комнату, обитатель которой был, по описаниям рекламного ролика, как две капли воды похож на него. Это было на самом деле так. Мюрек убедился в этом, войдя внутрь и закрыв за собою дверь. Самец-гаремник безучастно томился в углу на кожаном матрасе, его очевидно, нисколько не удивило, что посетитель – вовсе не женщина. Все было так, как Мюрек и предполагал. За одним исключением: дикий, обезьяноподобный, жестокий самец (реклама), с тяжелым черепом и длиннющими конечностями, был огненно-рыж, почти красен. Красна была его шевелюра и шерсть на груди, Мюрек же был черен. Мюрек остановился, раздумывая, глядя в мутные голубоватые глазки самца. А что если посетительница заметит подмену? Хотя возможно, она будет здесь в первый раз. Или в полумраке не углядит разницы? Мюрек подошел к собрату по полу и сразу, без предупреждения, ударил его в солнечное сплетение. Самец хрюкнул и согнулся пополам на подстилке. Тогда Мюрек вытащил шприц и закатил ему такую дозу наркотика, какой ему самому хватило бы на сутки. После этого он оттащил спящее животное в ванную комнату и запер его там. Сам же разделся, засунул одежду под матрас и, усевшись в позе лотоса (или в позе паука, как посмотреть), принялся ждать. Ему не повезло. Женщина явилась, но она была самой старой и самой мерзкой из всех, кого он мог здесь увидеть. Это была рыхлая толстая дама с обрюзгшим лицом и лбом мыслителя, до чертиков похожим на его собственный лоб. Она тихо разделась, обнажив свой трясущийся, дряблый жир, сложила одежду в стопку в углу и уселась рядом с Мюреком на матраце. И погрузилась в задумчивость. Казалось, ей ничего не надо – только посидеть вот так рядом с особью противоположного пола и всласть надуматься о чем-то, относящемся очевидно, отнюдь не к старческим, а подлинно высоким, научным проблемам. Она сидела, глядя вдаль, сквозь стену, немигающим, ярким, орлиным взглядом. Мюрек ощутил вдруг в своем сердце теплоту и сочувствие. Рядом сидел собрат по духу. Он занервничал, затомился. Его охватило желание, но он молчал и старался изо всех сил не потревожить величавое спокойствие сидящей рядом женщины. Женщина шевельнулась, поморщилась и, нагнув голову, помотала ею, причем брыли ее дернулись из стороны в сторону, как у индюшки. Желание Мюрека мгновенно улетучилось, он почувствовал прежнее отвращение, но с гораздо большей силой. Ему пришло в голову, что хорошо бы потихоньку ускользнуть и запереться в ванной (прежний обитатель камеры, очевидно, этого сделать не мог, по неграмотности, но женщины пользовались замком). В это время женщина обернулась и не глядя на Мюрека, фамильярно похлопала его по плечу. – Потешь меня, окаянный, – прохрипела она на люканском, который Мюрек уже довольно хорошо знал. – А тебе чего надо, мать? – спросил он с акцентом, но вполне членораздельно. У женщины отвисла челюсть. Она вытаращила глаза и попятилась к двери. Но Мюрек не дал ей уйти. Он схватил ее за горло своей клешнеподобной лапой и медленно, с наслаждением, задушил. Потом натянул на себя свою пластиковую тунику, вышел в коридор, тщательно заперев дверь. Но здесь его опять ждало приключение. Обслуживающий персонал гарема уже начал работу по уборке коридора и камер. В конце этажа на лестничной площадке он столкнулся с уборщицей – худенькой девушкой в синей спецодежде с ведром и тряпкой в руках. Увидев самца на свободе, она дико взвизгнула и бросилась вниз по лестнице, ведро с грохотом покатилось за нею. Мюрек нагнал ее семимильными прыжками и сразу успокоил, шарахнув головой об стену, так что мозги ее забрызгали панель. Но от крика и грохота внизу хлопнула какая-то дверь. Мюрек мгновенно достиг черного хода, и выскользнув на улицу, спрятался в кустах у стоянки одноколок. Город еще спал. В огромном же сером здании гарема одно за другим вспыхивали окна. Там поднималась тревога. Мюрек помчался вниз, к ущелью. Ему во что бы то ни стало нужно было до восхода солнца выйти на орбиту. Как потом он вернется на Землю, он еще в точности не знал, но был уверен, что в космосе его не скоро найдут. Вряд ли у люканок слишком уж налажена система космической локации. Мюрек добежал до своей лодки, втиснулся внутрь и, задраив люк, тяжело плюхнулся в кондукторское кресло. Он был хорошо натренирован, но покрыть за двадцать минут трехкилометровое расстояние – даже для него рекорд. Хет уже очнулась. Она равнодушно наблюдала, как он выводит лодку на орбиту. Она размышляла о своей собственной дальнейшей судьбе, и выводы ее были неутешительны. Но все равно, она была рада, что Мюрек решил покинуть Люк. И опять все произошло по-прежнему, но в обратном порядке. Теперь, уже привязанная к койке, Хет вдруг заметила неожиданную разницу в освещении. Яркий белый свет звезды в иллюминаторе слева сменился абсолютным мраком. А справа, где мигал старый оранжевый Сос, возникло слабое фиолетовое свечение какой-то морской твари. Хет вздохнула с облегчением. Ей показалось, она ощутила соленый, свежий запах моря. Мюрек сидел, откинувшись в кресле. Он размышлял. Зная теперь точно, как управлять сверхсветовой скоростью, он должен был, очевидно, об этом молчать. Даже своим, в шестерке, не должен говорить об этом. Разве что Компу... – Мюрек, – произнесла Хет слабо, тоскливо. Мюрек обернулся и посмотрел на нее. – Мюрек, отпусти меня! – Куда? – В море. Он все еще не понимал. – Прямо так, без лодки. Мюрек отвернулся. – Ты погибнешь, – отозвался он глухо. – Нет, – заверила его Хет. – А хотя бы и так? – спросила она немного погодя. – Тебе не все равно? Мюрек молча встал и отвязал ремни. Хет все поняла. Она не стала терять времени. Отвинтив люк, выскользнула наружу, ничего не сказав Мюреку на прощанье. ГЛАВА 7. СВЕРХСВЕТОВАЯ И ИНОПЛАНЕТЯНКИ Мюрек возник в дверях отсека и поверг всех в шок. Вообще, присутствующие ожидали его увидеть, но не сегодня именно и не в такой форме. На Мюреке была грязная, прожженная во многих местах пластиковая туника, он зарос длинной нечесаной курчавой бородой и страшно похудел (Хет кормила его сырой рыбой, а с тех пор, как они попали на Люк, он вообще ничего не ел). Рил хлопнул ладонью по установке: – Ну, знаешь, брат... Комп со вздохом выключил свою химическую отсебятину: – Ты меня извини, но... я должен буду немедленно тобою заняться. Имелось в виду, что Мюрека следует положить на обследование под компьютер, на случай наличия опухолей, повреждений, бактерий. Мюрек подчинился без возражения. Через неделю все было по-старому. Скандал (побег и похищение заложника) замялся сам собой. Во всяком случае, администрация Аотеры не успела еще обнародовать сообщение об этом. И слава богу. Мюрек усиленно добивался главенства над администрацией и факт, что его голого из постели увела женщина, упрочению его репутации никак бы не поспособствовал. Мюрек вернулся к той части своей работы, которой занимался накануне. Он был спокоен. Он вообще всегда сохранял спокойствие. Возможно – только внешне. И никто из его коллег не ждал, что он поделится пережитым. Если что сочтет нужным сказать – скажет. Было ясно, однако, что переделка была серьезной и он едва избежал гибели. Комп сообщил Рилу между прочим, что в крови у Мюрека следы действия сильнейшего морского яда. А кроме того, все были уверены, что Хет погибла. Рамалий продолжал пользоваться лодкой. Он уходил и возвращался, когда ему вздумается. Вообще, он был самым свободным и недисциплинированным членом отсека. И самым неуравновешенным. Поэтому когда он, сидя за установкой, сообщил, что к нему в лодку заглядывала Хет, все отнеслись к этому довольно равнодушно. – Где? – спросил Мюрек. – А возле дельты (имелась в виду дельта Нила). – Постучалась в иллюминатор. – Понятно. Между прочим, не мешало бы соблюдать осторожность, – нехотя заметил Мюрек, зная прекрасно, что напоминать Рамалию об осторожности – пустая трата слов. – Стоп, – Комп откинулся в кресле. – С какой стати опять Хет? Ты что, не убил ее? – Нет. Я ее отпустил. – Зачем? Мюрек пожал плечами: – Жалко стало. Комп облизнул внезапно пересохшие губы: – Тебе? Жалко? – Представь себе. Она сделала большое дело. Спутала программы так, что вышла на сверхсветовую скорость. Все молчали. Мюрек спокойно и обстоятельно поведал обо всем, что с ним произошло. Не исключая и тех эпизодов, когда Хет безуспешно пыталась его изнасиловать. И про тетродоксин. И про старуху-люканку. И – что хуже всего – все понимали, что кто-кто, а Мюрек сочинять не станет. А верить не хотелось. Компа, например, все больше и больше охватывал страх. Рил – ладно. Рил трепаться не будет. Но вот Рамалий... Кто вообще, мог ожидать, что именно ради Рамалия, как потом выяснилось, Мюрек и рассказал обо всем? Мюрек был убежден, что не только Аотере, но и вообще никому из присутствующих открытие программы использования инопланетной лодки не пойдет впрок. За исключением Рамалия. Рамалий был создан для разработки этой темы. Его мозги были устроены иначе, и если когда-либо и возникало подозрение (у Компа), что четвертый член отсека душевнобольной, то Мюрек отметал эту мысль. Он просто "иной". Мюрек еще больше уверился в этом, побывав в плену у Хет, а потом на Люке, и сравнив данные. Он позволил Рамалию встречаться с Хет. И вообще никак, никаким образом его не запрограммировал на дальнейшую работу. Но попросив у товарищей извинения, открыл секретные данные только ему. Небо дымилось полдневным зноем и пылью далеких пустынь. Рамалий вытащил из-за камня термос и с наслаждением глотнул холодного тару – настойки валерианы с ацетилхолином. Солнечные батареи, если луч падал на них под определенным углом, били в глаза разрядами голубоватого света, которые Рамалий принимал спокойно, бестрепетно, хотя знал, что рано или поздно это ему выйдет боком. Но он должен был на глаз поправлять свою установку, вслед за солнцем. Кроме четырех батарей по углам квадрата 10 на 10 метров ничего не было. Рамалий был убежден. Он при свете звезд и в полуденную жару не раз обошел пирамиду Хеопса, пока обитатели катакомб не могли его засечь. Гений древнего фараона был, безусловно, самым простым и самым точным. Ни один звездолет тогдашнего поколения не пересек бы черту пирамиды. Это тогда... А теперь люканки бороздят космос на одноместных лодках. На такую вот именно лодку и была рассчитана установка Рамалия. К Солнечной системе медленно, но верно приближалась черная дыра. Когда-то, совсем впрочем, недавно открытие сего факта вызвало переполох в Аотере. Потом к мысли о катастрофе через миллиард-другой лет постепенно привыкли. Вряд ли даже Мюрек собирался жить так долго. Пирамида Хеопса наводила на мысль, что черная дыра в космосе совсем рядом с Солнцем – явление древнее. Астрономы Великой Цивилизации о ней не знали, правда, но это ничего не доказывает. Хеопс знал. И знал, что звездолетам с Люка, двигающимся в этом направлении, чтоб миновать опасную зону, требовалось пройти возле самой Земли. Черная дыра поглощает пространство и время. Сколько сверхсветовых лодок с их очаровательными пилотками всосало ее ненасытное чрево? С другой стороны, только на сверхсветовой скорости ее и обойдешь. Черная дыра объясняла, между прочим, почему люканки не вмешались в ситуацию на Земле и не колонизовали планету. На Люке Земля считалась гиблым местом, отбросом Галактики. Рамалий просто ждал. Он приходил сюда и с раннего утра караулил, как паук у своей паутины. Установка должна была сработать сама. Но прошел месяц, потом еще один. Лето уходило с этой широты на юг. Вместе с ним уходила и черная дыра. Именно тогда, когда Рамалий уже договорился с Компом убрать установку на зиму, все и произошло. Небо вспыхнуло ярким белым светом где-то рядом с обычным светилом. Потом свечение погасло, так же внезапно, как и возникло. Песок задымился, забурлил, весь воздух сделался как густое песчаное пюре, которым невозможно было дышать. Рамалий поднял голову из-за камня, куда упал чисто механически, инстинктивно, защищаясь от ветра. В центре квадрата, немного ближе к северу, стояла люканская лодка. Такая в точности, как та, на которой они с матерью прилетели на Землю. Рамалий, задыхаясь, побежал по песку. Надо было успеть. Пока дама за установкой не очнулась от светового удара. Он отвинтил иллюминатор (на Люке предосторожностей против вторжения извне не учитывали, те планеты, которые люканки исследовали, не были населены разумной жизнью) и влез внутрь. Здесь было прохладно и пахло каким-то имитирующим хвою экстрактом. У экрана, откинув голову, без сознания, сидела молодая особа крепкого телосложения, с умным волевым лицом и коротко подстриженными, медово-желтыми волосами. Рамалий связал ей руки сзади ремнем. Он едва успел это сделать, как люканка дернулась, проявляя недюжинную силу. Она открыла глаза (неестественного синего цвета, как у куклы) и очевидно, сразу оценила ситуацию. Рамалий приказал ей встать. Потом, когда они оба вылезли из лодки, он просто задраил люк. Это была уже третья лодка на счету у Аотеры. Между тем, было вполне возможно, что Элвер давно знает, чем тут занимаются, а люканская лодка ему бы самому не помешала. Чтоб ее увести, надо было проникнуть внутрь. Рамалий, запечатав влажно мерцающий диск иллюминатора аотерской печатью (в качестве предупреждения), повел пленницу к морю, где стояла его собственная лодка. Люканка молчала. До сих пор она не произнесла ни слова. Такова, видимо, была инструкция на очень маловероятный, но предвиденный случай, если она попадет в руки землян. Девушку усадили в центральное кресло. И перестали обращать на нее внимание. Все были заняты своим делом. Сначала молчали, потом принялись трепаться по-арциански. Смеялись. Время от времени искоса поглядывали на инопланетянку. Девушка озиралась вокруг, ясно было, что она хорошо понимает предназначение установок и прочего. Иногда она прямо и просто смотрела на аотерцев своим ярким, неестественно-синим взглядом. Мюрек обратился к ней по-люкански. Он довольно хорошо знал язык и был уверен, что выразил свою мысль правильно ("Не хотите ли побеседовать?"), но по выражению лица девушки было неясно, поняла она вопрос или нет. Она оставалась спокойной и даже веселой. И продолжала с любопытством разглядывать установки. – Миледи, – обратился к ней Мюрек изысканно-вежливо, – мы желаем вступить с вами в вербальное общение. Если вы откажете нам в этом – мы будем вас пытать. Девушка продолжала молчать. Она, очевидно, знала, что ее ждет. Но на Люке ее воспитали правильно. Вступать в вербальное общение с мужчиной – запрещено. Поэтому она готова была мужественно умереть. Сей факт вызывал в Компе досаду и будил его самые мрачные инстинкты. А то он не знает этих баб! Все они одинаковые. Они не то, что пытки, сексу-то настоящего не выдерживают. Стоит только дать разок этой синеглазой метиловым спиртом по венам – и она вмиг расколется. Он ждал указаний Мюрека. Мюрек молчал. Тогда Комп встал и начал готовить установку для пытки. Люканка сидела спокойно, расслабленно. Ее синие глаза темнели от боли, но оставались бесстрастными. Комп наклонялся над нею, поворачивал ее лицо к свету, проверяя степень реакции. Потом, когда установка зафиксировала шестой уровень пытки, у нее из носа пошла кровь. Лицо задергалось в судороге, на шее вздулись артерии. Но она продолжала молчать. – Хватит! – Мюрек выключил свой экран, на котором шла диаграмма работы пыточной установки. – Это абсолютно тупая и безнадежная баба! У меня пропала всякая охота с нею говорить, – произнес он с отвращением. – Комп, забери ее и выеби, если желаешь. А потом – в морг. Мне тут не нужны женщины, которые согласны терпеть мужскую пытку, лишь бы не удостоить меня словом! На другой день Рамалий с гордостью доставил из подсобного отделения Аотеры новый пластиковый контейнер. В него поместили мертвую люканку и определили на самое почетное место в центре биоорганического морга, как единственный подлинный экземпляр. ЧАСТЬ 2. ПЕЩЕРА ЦИННЫ ГЛАВА 1. ЦИННА Затворник Цинна принадлежал к арцианцам старшего поколения. Арций его памяти был деревянным городом с узкими улочками, убогими домишками с земляным полом, сточными канавами и мусором на улицах. Но время шло. Ойкумена развивалась в нечто подобное тому, что было когда-то, в первые века Великой Цивилизации, но уже на радиоактивном фоне. Человечество, повторяя историю, создавало из себя нечто новое. Цернт занимался в ойкумене генетическими экспериментами. В частности, он заметил, что потомки Цинны, его боковые ветви – Курионы, Кассии дают очень нетривиальных индивидуумов. Прямая же ветвь вырождалась. Наследники Цинны, крепкие, круглоголовые, типично арцианского типа люди, отличались таким низким уровнем интеллекта, что Цернт чувствовал необходимость поговорить с узником шестнадцатого. Главная проблема самого Цинны, на которую непроизвольно, на уровне подсознания, постоянно наталкивался Цернт, заключалась в том, что Цинна верил. При всем своем интеллекте и огромном научном потенциале он был неохристианином. Впрочем, как справедливо полагал Цернт, только такие выдающиеся люди, как Цинна, и могли быть христианами, не теряя авторитета в мире людей. В дураках же христианство всегда интерпретировалось по старинному изречению: "Сон разума рождает чудовищ". Чудовище неохристианства возникло на основе гипотезы, выдвинутой просвещенными, то есть умудрявшимися где-то добывать истрепанные, полусгнившие книги, ойкуменцами в 1-м тысячелетии после радиоактивной катастрофы. Умные люди основывались на Канте и Эйнштейне, двух мозгоблудах, обращавшихся с непознаваемыми вещами как с добрыми знакомыми. Поставим мир с ног на голову. Таков девиз. Мир, якобы, изначально заложен в нашем мозгу. Об этом не стоило так много говорить. И не всякое еще прошлое влияет на всякое будущее. Об этом тоже. Люди начитались и пришли к выводу, что все – брехня. Только видимость. Никакой вселенной со звездами и черными дырами нет. На самом деле мир непознаваем. Что мы видим? Землю – раз. Она плоская. Под ней – бездна плотного грунта, уходящая в никуда. Это то, что бог дает понять в качестве предостережения. Сам он обитает сверху, там его очаг (солнце) и ночники (звезды). Он тот самый бог, которого распяли некогда, пришел судить снова. И уничтожает грешников. Всеми возможными способами, и трансплантацией в том числе. Что такое вечная жизнь, как не вечная мука? Во все это Цинна верил. За что бог обрек его на вечные муки в шестнадцатом, он правда, не знал. Но богу видней – за что. Визиты Цернта были для Цинны кошмаром. Прежде всего потому, что будучи побежденным и запертым, неприятно воочию встречаться с победителем. А во-вторых, потому, что Цернт всегда был навязчиво дружелюбен и до слащавости кроток с ним. Цинна со скрежетом зубовным вспоминал эпизод, когда резко оборвал разглагольствования Цернта о горячей привязанности к нему вопросом: чего, мол, ему надо? Имелось в виду: комната с постелью рядом. На что Цернт только смущенно пробормотал, что он имел в виду не это и потом почти сразу ушел. Вообще, в Аотере существовало правило: никто не должен оставаться без любви. И именно узники шестнадцатого, одиночники, служили исключением из этого правила. Это вовсе не значило, что остальные аотерцы оставляли их в покое. Напротив, в силу своей оторванности от мира живых, они служили самым уязвимым объектом домогательств. Цинна терпеть не мог Цернта. Когда-то они были друзьями. Потом поссорились. Это было давно. Та симпатичная смуглая арцианка из плебейской семьи, послужившая предметом их спора, давно истлела на древнем, теперь заброшенном кладбище Арция. Но война, рана и плен не забылись. Цинна, глядя в умные, добрые глаза человека, который по-настоящему любил его, видел перед собой только свое унижение. Он ничего не забывал – таково фамильное свойство всех Цинн. Цинна сдержанно кивнул вошедшему Цернту, не отрывая взгляда от экрана. – Привет, – ответил Цернт, усаживаясь в мягкое кресло возле второй, пустующей установки. – Что новенького? – вежливо осведомился Цинна, чувствуя, что Цернт не намерен сам прервать затянувшееся молчание. – Много, – Цернт снова замолчал. Потом повторил: – Много нового. – Например? – Ты про Мамерка что-нибудь слышал? – Ну... про динозавра что-то такое. Цернт кивнул: – Дурак, – заверил он. – Полнейшее ничтожество. – Динозавр? – саркастически переспросил Цинна. – Да, – не растерялся Цернт. – Жрет трупы противника. Кешка. Мамерк, впрочем, тоже дурак. – Ты его знаешь? – Кешку-то? Знаю. Правда, не близко. – Он ручной? – Ну... нет. Тираннозавры ведь вообще не хищники. Последовало молчание. – Мамерк – твой боковой потомок, – опять заговорил Цернт. – А тот, кто носит сейчас имя Цинны, обладает умственным коэффициентом недостаточным, чтоб занять место в сенате. Он правда, крепкий малый. Служит в войсках Мамерка. Он его младший брат, четверо двоюродных и человек сорок побочных Цинн: Мамерков, Кассиев, Курионов. Ими организован культ. Знаешь, между прочим, как он называется? Цинна продолжал вглядываться в текст на экране. – Пещера Цинны, – невозмутимо объяснил Цернт. – Что это такое? – спросил Цинна, искренне заинтригованный. – А это карстовый зал в пещере в Ливии рядом с большим Сиртом. Огромный. Туда приглашается динозавр в качестве почетного члена. И в его присутствии Цинны вершат священнодействия. Замышляют заговоры. Строят далеко идущие планы. – И что хуже всего, эти планы порой оканчиваются недалеко от завершения, добавил Цернт угрюмо. – Ты мне нужен, Цинна. – Зачем? – Поедешь в Арций. Цинна откинулся в кресле и непроизвольно у него вырвался глубокий вздох. – Поедешь в Арций и будешь работать в Вентлере. – Нет. – Я уже договорился с Мюреком. – Но... – Мюрек знает, куда давить... я имею в виду администрацию. Цинна сидел смертельно бледный. На лбу выступила испарина. Глаза, обычно синие и спокойные, холодные, как лед, теперь уперлись в экран с выражением беспредельного отчаяния. – Но... но в банке полно яйцеклеток, – выдавил из себя он. Цернт раздраженно махнул рукой: – Ни к черту не годятся ваши яйцеклетки. Ты бы посмотрел на этих ублюдков, которые носят твое имя, являясь потомками яйцеклеток. – Поедешь в Арций, Цинна, – заявил он непреклонно, – поедешь в Арций и трахнешь бабу. Арций организовал свою систему двойного компьютера на основе достижений Аотеры. Сама Аотера не подпала под власть Арция только потому, что была расположена далеко от основных областей ойкумены – в горах Загроса, на берегу древнего Персидского Залива. Арций, являясь в сущности, представителем всей остальной населенной территории, навязал Аотере тот тип дипломатических отношений, который больше всего похож на отношения победителя с побежденным. Аотера, в частности, обязана была безропотно отдавать своих членов Арцию, фактически – в рабство. Таким был Фил, следователь тринадцатого. Такими были компьютерщики и химики, работавшие в двенадцатом отделении Вентлера – учреждения, которое официально считалось государственной психиатрической клиникой. На самом деле, лишенные имени и состояния арцианцы (шизофреники по официальной традиции), заподозренные в наличии особых дарований к точным наукам, работали здесь бок о бок с древними, пережившими тягу к Земле аотерцами. Арцианцы были народ военный. Они организовали свое общество по типу Древнего Рима. И гордились властью над отравленным радиацией остатком человечества. А ойкумена, охотно терпя рабство, вытворяла такое, что рабовладельцы воспринимали как чистой воды озверение и воплощенный средневековый ужас. Это не античность, это зов бездны. Слишком мрачно. Поэтому под девятиэтажным зданием сената с куриями, кабинетами преторов и квесторским залом, создали свой собственный компьютерный центр. Это не было требованием моды. Это было насущной необходимостью. Арцианский компьютерный центр состоял из Мамертинки и Вентлера. В Вентлере было 12 отделений, а в Мамертинке – столько же. Последнее, тринадцатое, в котором священнодействовал Фил, было общим. Мамертинка официально считалась тюрьмой. Здесь пытали и вешали, а во дворе, в центре вымощенного серыми плитами круга помещалась дубовая плаха и к услугам всегда был вежливый, корректный палач, умеющий с одного удара отрубить голову. Рядом, в углу двора стояло мраморное корыто с перегретым керосином – изобретение аотерцев. Казненных по шестой статье (государственное преступление) запрещалось анатомировать, их сразу жгли, а родственникам сообщали, что "их прах приобщен к мирозданию". Цернт определил Цинну в 12-е отделение Вентлера, целиком занятое под исследования физиков и химиков. Арцианцы, вообще, позволяли некоторым из старейших сотрудников иметь в городе семью, дом, рабов. Они становились неотъемлемыми членами высшего арцианского общества, оставаясь в то же время, пленниками. Со временем все рамки и разграничения стираются. К Филу, например, уже настолько привыкли, что его мнение в сенате зачастую было последним. Он был древнейшим аотерцем и его мозг сам по себе стоил всего арцианского компьютера. Цинна начал работать в 12-м не как заключенный, а как сотрудник в главном зале. В Арции его мало кто помнил, однако всем было известно, кто он такой. Его напарником за установкой оказался Дентр, молодой трансплантат (ему было всего двести лет). Рядом, за третьей установкой работала Октавия, девушка хрупкая и талантливая, с лицом белым и прозрачным, как лепесток жасмина. Октавия была математиком. О ее судьбе, впрочем, можно было догадаться по ее виду. Родители, заметив в дочери склонность к запретным занятиям с книгами, сдали ее с рук на руки администрации Арция. Октавия происходила из древнего патрицианского рода и была девственницей. Дентр, работавший рядом с нею, не обращал на нее ни малейшего внимания. Он, казалось, относился к ней с насмешливой брезгливостью, хотя Октавия явно была очень талантлива. Она была весталкой. Попав в Вентлер, девушка сразу лишилась своего жреческого статуса и всех привилегий, в том числе и неприкосновенности. Сотрудник Вентлера не принадлежал к гражданской общине Арция и по сути, являлся государственным рабом. К самому Дентру это не относилось. Он просто отбывал в Вентлере срок обязательной службы после занятия должности наверху, в преторианском зале. Дентр выглядел аристократично. Высокого роста, худощавый, с тщательно уложенной прической из темных волос и оливково-смуглым лицом. Глаза у него были большие и яркие, насмешливые, улыбка хитрая. Тонкие кисти рук с длинными пальцами, которые как бы нехотя прикасались к клавишам установки. Работал он на редкость профессионально, но творчеством не занимался. Его роль была иная: следить за сотрудниками – за Цинной и Октавией. Цинне он совершенно не понравился. Что-то в нем было такое... Нездоровый, зеленоватый оттенок кожи на щеках, хищный, внимательный взгляд, который он изредка бросал на рядом сидящую Октавию (Октавия этих взглядов совершенно не замечала). Так или иначе, но Цинне он был антипатичен. Сам Цинна продолжал заниматься за арцианской установкой тем делом, которое у него было на руках в Аотере. Так прошло несколько месяцев. Дентр уходил на ночь домой, а Октавия с Цинной продолжали работать в запертом наглухо зале, не испытывая друг к другу ни склонности, ни интереса. Люди, лишенные человеческого статуса. Для них как бы исчезли сами понятия дружбы, любви, сочувствия. Ничто не нарушало их покоя и мозг работал по заведенной схеме. В люминесцентных лампах, в бликах на белых кафельных стенах светилась сама безнадежность. Потом однажды ночью Дентр и Цинна остались в зале одни. Октавия мучилась женскими проблемами (она объяснила это прямо и ясно, как здесь было принято) и ушла на ночь к себе. – Цинна, – спросил напарника Дентр, – она тебе нравится? – Н-нет. А что? – Так ведь ты здесь зачем? – Ну. Я не предполагал... – Неважно. Пойдем сейчас и сделаем, что надо. – Ты спятил?! – Ничуть. – Но... но подожди хотя бы, когда она будет в порядке. – Сейчас самое время. Женщину надо как следует унизить, а потом не оставлять в покое. Тогда будет толк, – наставительно объяснил Дентр. Цинна задохнулся от возмущения. Он ощутил невыносимую брезгливость и руки у него задрожали. Как будто ему предложили пойти и изнасиловать ящерицу. Дентр выключил установку и направился к двери в общий коридор. Цинна нехотя поплелся за ним. Он чувствовал себя старым и гадким. На повороте в сторону спальни он уловил терпкий мускусный запах от прически Дентра. Цинну чуть не вырвало. Дентр открыл дверь в комнату девушки. У изголовья светился зеленоватый ночник. Все здесь дышало покоем и уютом, трогательным на фоне голых стен коридоров, светящихся официозно и безлично экранов, на фоне безличных, фашистских взаимоотношений между людьми. Здесь были цветы в белой фарфоровой вазе и туалетный столик с ненавязчиво благоухающей косметикой. Кружевная вязаная салфетка свешивалась с экрана персональной установки, очевидно девушка в одиночестве редко занималась самостоятельно. Цинна судорожно сглотнул и покосился на Дентра. Тот стоял у изголовья и смотрел на спящую. Ее лицо казалось в бледном фосфорическом свете лампы как бы отлитым из воска. Как у покойницы. Бледные губы, темные, пушистые ресницы. Весь вид трогательно обреченный. Казалось, она чует несчастье в своем похожем на смерть сне. Дентр нагнулся и откинул легкое пуховое одеяло. Октавия не проснулась. Она только прошептала что-то во сне и потянулась рукой за краем одеяла. И тогда Дентр молча, ни слова не говоря, бросился на нее. Она дико закричала, очевидно, сразу проснувшись. Цинна отвернулся, в очередной раз перебарывая поступившую к горлу тошноту. – Слушай, Цинна, – сказал Дентр весело и внушительно, вставая, – либо ты сейчас же возьмешь ее, либо я сделаю то же с тобою. Ты понял меня? Дентр достал из аптечки в углу нашатырный спирт и поднес к лицу несчастной, потерявшей сознание Октавии. Она со стоном очнулась и, схватив подушку, прижала к своей обнаженной груди, смотря на мужчин диким, затравленным взглядом. Цинна мягко отнял у нее подушку. – Ляг на спину, девочка, – ласково произнес он. И добавил: – Ничего не поделаешь. Октавия истерически зарыдала. Но покорно легла навзничь. Дентр безразлично наблюдал эту сцену. Он прекрасно понимал, что Цинну никоим образом унижать не следует, но не мог позволить себе уйти: он должен был проследить за исполнением цернтова приказа. Цинна сохранял в унижении все свое рыцарское достоинство. Дентру даже стало завидно. Потом Цинна подошел и плюнул Дентру в лицо. Спокойно, как неотъемлемое продолжение эпизода, Дентр даже не поднял руки в защиту. Цинна был обязан посещать Октавию регулярно, но уже без Дентра. Дентр был уверен, что они занимаются чем надо: Октавия без памяти влюбилась в Цинну и сомневаться в характере их взаимоотношений не приходилось. Через два месяца Октавия была уже несомненно беременна. И обследование это подтвердило. Цинна продолжал сидеть за установкой рядом с Дентром. Он ждал, когда наконец его освободят от общества несчастной женщины и этой гнуси, которую он про себя называл не иначе как трупом с муниципальной свалки для неимущих. В Октавии же открылся яростный и бесстыдный характер. В целом Дентр был прав: обрушив на девушку сразу всю мерзость секса, он моментально развратил ее, обнажив гнилость и распущенность арцианской натуры. С Дентром Цинна никогда не разговаривал. Если требовалось что спросить, он передавал вопрос по компьютеру. Дентр относился к этому насмешливо и спокойно. Они сидели вдвоем за установкой, когда в зал вошел Фил из тринадцатого. – Пойдем, Цинна, лодка пришла за тобою, – сказал он. Цинна выключил установку и не простившись с Дентром, вышел из зала. В коридоре они молчали. Только у двери в тринадцатое Фил остановился и сказал: – Напрасно, Цинна. Напрасно страдаешь. Сколько лет тебя знаю, а ты прежний. Что изменится от того, что ты наконец подружишься с людьми? Цинна промолчал. Люди даже в небольших количествах были ему невыносимы. Они прошли через тринадцатое: совсем маленький зал с одной установкой. В углу, за раздвижными дверями находился коридор, ведущий к Тибру. В лодке у экрана сидел Мюрек. Он даже не обернулся, когда Цинна спрыгнул вниз сквозь отверстие люка. Мюрек нажал кнопку, закрыл люк. Цинна исполнил свое предназначение. Его, униженного и полного горечи снова везли в одиночку. Уж кто-кто, а Мюрек не стал бы вести душеспасительные беседы с пленным арцианцем. Цинна не считал себя членом сообщества трансплантатов, потому любое проявление их логик было для него оскорбительно. Мюрек же не любил зря болтать. В нем от рождения не водилось человечности. Вообще, он ненавидел мир настолько, что позволил себе однажды, к немалому ужасу Компа, выразить такую мысль: мол, под водой, в море, водятся брюхоногие с полиэтиленовыми раковинами (Комп их видел), огромные, до двух метров. Раковину строят из древних полиэтиленовых мешков и читают под водой размокшие человеческие газеты. Много мозгов, информационные твари. Зачем им информация – неизвестно. И кто их оплодотворяет, тоже неясно, среди улиток одни только самки. Так вот. Пусть выползают на аотерскую набережную. Ничего не будет – ни мира, ни человечества. Только аотерский гомосексуальный комплекс и белые, как снег, самки-полиэтиленоиды, ползающие по улицам научного центра и читающие с восторгом аотерскую прессу. ГЛАВА 2. ШЕСТЕРКА ВЫХОДИТ В ФИНАЛ Администрация Аотеры формировалась из ровесников Компа и Мюрека, их было всего восемь человек, не ученых, а управляющих, причем они имели отношение только к внутренним проблемам научного центра. Связи с ойкуменой Мюрек взял в свои руки. Именно поэтому ему все больше и больше необходимо было в любой ситуации иметь возможность отвечать от имени всего научного государства, не обращаясь за формальным согласием к администрации. Особенно тяготил его Лит. Это был пожилой еврей-американец, обессмерченный почти в шестидесятилетнем возрасте. Он был бездарен и не особенно умен, именно поэтому администрация определила его для просмотра поступающей в компьютерную сеть информации. Лит сортировал разработки для немедленного внедрения, либо для будущего, то есть замораживал в памяти компьютера и добраться до них можно было только со специальным кодом. Мюреку Лит смертельно надоел. Но поссориться с Литом для шестерки означало напрямую поставить вопрос об упразднении восьмерки старейшин. Мюреку же хотелось всего лишь подчинить их себе. За долгие годы администраторы так приработались к механизму организации Аотеры, что самому вникать во все тонкости Мюреку просто не хотелось. Ему требовалось безоговорочное подчинение, сам же он все больше и больше интересовался ойкуменой и Арцием. Историческая обстановка на фоне радиации нередко становилась угрожающей, но Мюрек умел извлекать из нее пользу и поэтому администрация, в свою очередь, терпела Мюрека. Лит работал один в собственном компьютерном центре в надземном этаже Аотеры над шестым отсеком. Именно поэтому, вследствие близости, обитатели шестерки и явились его первыми жертвами. Дело в том, что Лит, регулярно просматривая научную информацию, не мог устоять перед соблазном. Некоторые генетические разработки были до того просты в использовании, до того фантастичны... По Аотере поползли жуткие слухи, что якобы в самое глухое время – между четырьмя и пятью утра – по коридорам скачет огромный белый волосатый паук. Многие его видели. Однако, он никого не укусил. Администрация вызвала к себе Аргиса, биолога, и строго допросила его. Аргис ничего не знал. Комп угрюмо сидел за своей химической установкой. Последнее время он был неразговорчив. Обычно веселый, спортивный, темпераментный, он замкнулся в себе. Свои тайные пороки и недостатки он тщательно скрывал от окружающих. Но не от Мюрека. Мюрек знал, в частности, что Комп – вампир. Последнее обстоятельство никогда не служило причиной гибели его партнеров. Просто он не мог получить наслаждения, не напившись крови. Но люди относились к этому терпимо. По отношению же к членам шестерки Комп всегда был сдержан. Что произошло, почему он молчит? Вечером Мюрек зашел в комнату Компа. Комп недовольно осведомился, что надо. Мюрек сел в кресло у стола с персональной установкой. Внимательно, пронизывающе посмотрел на лежащего Компа. Лицо у того было как у мертвого: глубокие тени под глазами, запавшие виски. – Ты болен, Комп? – Да. – Почему ты не скажешь об этом? – Ты не сможешь мне помочь. – Где ты заразился? И чем? Комп нетерпеливо пожал плечами. – Я сам справлюсь с этой проблемой, Мюрек. – А если не справишься? – Тогда тебе придется меня уничтожить. – Что ты городишь? Комп вздохнул. Подоткнул подушку под спину. И все рассказал. Комп успел зажечь свет и заметить в углу шарахнувшуюся тень. Белое волосатое щупальце исчезло в проеме захлопнувшихся дверей. Компа передернуло. Это не галлюцинация. Вообще непонятно – что. В эту ночь он так и не уснул. А наутро заметил у себя на виске под прядью волос саднящее красное пятно, как от укуса комара, только больше. Пятнышко долго ныло и чесалось. Но странное посещение было, очевидно, первым и последним. Именно в это время в библиотеке внизу он услышал разговоры о пауке. Странно. Если паук большой (а Комп сам видел огромную волосатую ногу), то почему пятнышко от укуса такое маленькое? И после этого начался настоящий кошмар. Компу снились дикие сны. Что он проникает ночью в комнату Мюрека и пожирает его, разрывает на части чем-то, что растет у него изо рта. Просыпаясь, он мгновенно включал свет. Под действием света все приходило в норму. Но Комп знал. Что его руки в темноте – уже не руки, а крючковатые лапы членистоногого, покрытые жесткой, черной кутикулой с длинными блестящими волосками. Это был чей-то генетический опыт. Справиться с ситуацией в одиночку Комп не мог. Сам он часто помогал биологам в их работе, но о регуляторных генах, транспозонах, ретровирусах и тому подобном имел смутное представление. В одном Комп был уверен. Тот, кто по ночам шныряет в коридорах Аотеры под видом паукообразного, днем сидит за установкой. А вот он, Комп, всерьез рискует превратиться в паука полностью и необратимо. Аргис долго и нудно объяснял, что такая разработка в самом деле имеется. Но ему лично не приходило в голову, что кто-либо рискнет ею воспользоваться. Собственно, никто о ней не знал. Кроме изобретателя, его самого и распределителя разработок – Лита. Из длинной пространной речи (Аргис нервничал, он боялся Мюрека, боялся обвинений со стороны администрации) Комп понял только одно: у Аргиса нет средств против приключившегося с ним несчастья. Но Аргис заверил, что если Комп ляжет в клинику при биологическом отсеке, где кстати, добровольцев никогда не водилось, то он обещает изыскать средство. На вопрос Мюрека, почему он сразу не позаботился об охранительных мерах, Аргис осекся. Он развел руками: – Я не думал... Мюрек встал и жестом остановил Компа, поднявшегося вслед за ним: – Ты остаешься, Комп. – сказал он тоном, не допускающим возражений. Компа поселили в отдельное помещение рядом с виварием. И принялись наблюдать за ним. Ночью, во сне, он действительно начинал трансформироваться. Но не сильно. Генетические изменения, возникшие после внедрения в кровь генов псевдопаука (содержавшихся, очевидно, в яде) оказались вполне обратимы. Аргис взялся за дело сам, и через месяц Комп был уже в норме. Напоследок, перед выпиской, Аргис сказал ему странную вещь. Он объяснил, что работа была чисто теоретическая, на уровне гипотетических генов. Ни о каком пауке речи вообще не было. То, что воспользовавшийся разработкой, кто бы он ни был, выбрал для себя именно этот образ – было его личной фантазией. Кроме того, все свидетельствовало о большом опыте нарушителя законов Аотеры и его уверенности в том, что ему за это ничего не будет. В самом деле, при случае, Аргис ничего не смог бы доказать. Если в клетках псевдопаука и есть соответствующие гены-регуляторы, то очевидно, днем, когда он принимает человеческий облик, их не остается даже в следовом количестве. – Поймайте паука, – посоветовал Аргис Мюреку. – А уж тогда мы разберемся. Мюрек поступил иначе. – Войдите, – раздался из-за двери голос на плохом арцианском, с каким-то странным, пришептывающим акцентом. Мюрек раздвинул плечом медленно открывающиеся двери. За ним вошли остальные: Комп, Рамалий и Рил. Они все разом, как по команде, обнажили мечи. Сидевший за установкой седовласый старик встал, держась рукой за кресло. У него был типично еврейский нос, узкий в переносице и толстый внизу, огромные, мягкие, сырые губы блудливые, как у козла, ярко-желтые, навыкате, глаза. Сейчас в них было странное выражение. Он как будто даже не испугался и не удивился, а просто был озадачен. Он спокойно, пока первый вошедший, Мюрек, потянулся за рукояткой меча под плащом, поднял руку и положил ее на пульт, как бы нехотя перебирая пальцами кнопки. Мюрек, не раздумывая, ударил по этой руке, отсек кисть. Следующий удар пришелся по лбу. Старик осел на пол. И тогда вошедшие принялись рубить, крушить уже мертвое тело. Стены и потолок были залиты кровью. То, что осталось на полу, вполне могло бы послужить компонентом для салата "Оливье". – Никакой Аргис этого не восстановит, – удовлетворенно заявил Мюрек, трогая носком сандалии окровавленные останки. Убийство Лита повергло всю Аотеру в шок. Все ждали: теперь администрация расправится с шестеркой. Надо же, среди бела дня, так поступить с заслуженнейшим аотерцем! Но администрация молчала. Никто из оставшихся семи не подал даже вида, что не одобряет самоуправство. Останки Лита просто сожгли, а на его место посадили другого, совсем молодого аотерца, кстати, и душой и телом преданного Рилу. Все молчали. когда в следующий раз Мюреку пришлось договариваться с Пирамидами (по поводу магнитного барьера вокруг Аотеры в горах Загроса), Мюрек сделал это один, от своего имени как от лица всей Аотеры. Никто не возражал. Когда Мюреку нужно было в очередной раз повлиять на 11-й отсек (физиков-ядерщиков), он вежливо попросил об этом администрацию. Через час его указание было выполнено. Все остальные работали и молчали. Шестерка вышла в финал. ГЛАВА 3. ВОЙНА ПОСРЕДСТВЕННОСТЕЙ – Радиационная зона сокращается каждый год на 2 сантиметра! – возопил Мамерк. Его объемистая тень на стене пещеры колыхнулась, потом опять застыла. – А они обрекают нас на вымирание. Мы им не нужны. Мы, люди. Они избирают из сотен и тысяч единицы. И обессмерчивают их. А остальные неспособны даже дать миру полноценное потомство. Мы вымираем!!! – опять крикнул он громко, так что эхо гулко разнеслось по отдаленным коридорам. – Потому, – он обернулся к стоящему рядом юноше с огромной глиняной чашей в руках и что-то шепнул ему, – Потому, – подчеркнул он и сидящее на камнях и выступах стен общество заволновалось заранее, в предвкушении того, что он скажет, – что мы для них – посредственности! Одетые в гражданские плащи и тоги арцианцы повскакали с мест, с гневными выкриками и угрозами в адрес невидимых врагов. – Быдло! – еще раз подчеркнул Мамерк. – Долой трансплантатов! – расхожий лозунг прозвучал теперь в устах молодого арцианца с гневно сжатыми кулаками как нечто очень свежее и ценное. – Мы будем биться за наших женщин, которых отправляют под акул! – еще более внушительная фраза со стороны тридцатилетнего патриция с синевато-багровым шрамом поперек лба. – За наших детей, с утробного возраста отравленных мареной! – За наших мертвых, не имеющих покоя в гробу! – За нашу историю! – За наше будущее! – За человечество! – За Землю! – За космос! Сидящий в углу угрюмый молодой человек с яркими темно-синими глазами не принимал участие в скандировании. Он исподлобья насмешливо наблюдал за происходящим. Мамерк, председатель собрания, прошептал еще что-то юноше с чашей. Потом опять обратился к собравшимся: – Господа! Наш могущественный друг и преданный соратник согласен выступить в нашу защиту. Потом он громко объявил, обращаясь к жрецу с чашей: – Цинна, мы готовы предстать перед неведомым. Жрец отошел ко входу в пещеру, начинавшемуся за выступом стены. Он тонко, мелодично посвистал, потом прошептал: "Кешка, Кешка!" и щелкнув пальцами, поставил чашу на пол. Затем, пятясь задом, отступил вглубь пещеры. На ярко освещенной пламенем костра боковой от входа стене пещеры медленно вырастала огромная тень. Кешка просунул внутрь тяжелую голову с круглыми желтыми глазками, в которых плясало пламя костра и недоумение: "Зачем позвали?" Динозавр не одобрял помпы. То, что ему предложили в качестве угощения (протухший кролик) было смехотворно. Кешка протиснулся в пещеру весь, еще раз нагнулся, понюхал кролика в миске и тонко, жалобно зашипел. – Есть хочешь? – сочувственно спросил тот, кого назвали Цинной. Он бесстрашно подошел к чудовищу и похлопал ладонью по узловатой птичьей лапе, занимавшей четверть всего пола огромной залы. – Все трупы на поле боя будут твои, произнес он сакральную формулу. – Ура, – заявил Мамерк громко, но без особого воодушевления (он видел динозавра уже не впервые, но так и не сумел привыкнуть). – Ура! – радостно подтвердила единственная присутствующая женщина, молодая арцианка с синей повязкой на лбу. И тогда все собрание грянуло хором. Динозавр снова зашипел полувопросительно-полуосуждающе. Он нагнулся так, что огромный горб его отразился на стене чудовищной тенью, слизнул языком кролика, одним гигантским прыжком выскочил в коридор – и был таков. Восемнадцатилетняя Алезия с восторгом приняла участие в мистерии с динозавром. Она тоже была из рода Цинны, но это еще не давало ей права, как женщине, быть допущенной к тайным собраниям "круглоголовых". Так в Арции прозвали потомков Цинны за характерную форму черепа. Алезия была профессиональным военным. В семье Цинны талант передавался зачастую по женской линии. В том, что большинство побед и серьезных достижений Мамерка было обусловлено своевременными советами (а часто и прямым вмешательством) Алезии, никто не сомневался. Никто не сомневался также в том, что Алезия любовница Мамерка. Но только немногие из близких друзей знали о глубокой трагедии в душе девушки. На войну она попала против своей воли. Точнее – ей просто некуда было деться. Она была дочерью знатного и богатого арцианца из рода Кассиев. Во время многолюдного праздника масок во дворце отца она ночью была изнасилована неизвестным. Алезия боялась признаться отцу и дяде в том, что произошло. Почувствовав себя беременной, она готова была наложить на себя руки. Когда к ней явился посредник от насильника, тот самый юноша, который насмешливо наблюдал со стороны религиозное действо. Некто Гай Цинций Курион. Замужество ей предложено не было. Зато обещалось безболезненное избавление от беременности, защита и покровительство. Короче – место любовницы. Обидчиком оказался вождь партии Цинны – Марк Антоний Мамерк. Мамерк взял девушку с собой на войну. И здесь обнаружился весь блеск ее ума и способностей. А также высота ее морального уровня. Алезия была абсолютно верна своему первому другу. Более того – она любила его без памяти. И это при том, что отвратительные качества Мамерка не ускользали от ее взгляда. Мамерк фанфарон. Но он умеет так убедительно говорить перед толпой! Мамерк никудышный военный. Но у него такая внушительная фигура и типично арцианское, породистое лицо со лбом, как у Юлия Цезаря! Мамерк политикан. Но он борется за правое дело, за дело всех людей против гнусных трансплантатов! В добавление ко всему Мамерк был завистлив. Он грубо позавидовал одаренности молодой арцианки. И принялся оскорблять и унижать ее. Алезия все терпела. У нее было сердце мученицы и интеллект полководца. Горестное сочетание! Как уже сказано, Курион знал о затруднениях Алезии. Но не спешил помочь ей. У него были собственные виды на будущее. Он рассчитывал на дальнейшее продвижение по службе. Алезия же ему мешала. Как ни претило это Мамерку, он на опыте убедился в ее полезности и незаменимости. Более того – она была официально объявлена начальником конницы при диктаторе – Мамерке. Диктатуры он добился еще в Арции. Начальника же конницы, как и положено в таких случаях, выбрал себе сам на месте военных действий – в Северной Африке, в провинции Гадрумет. Мамерк в этой войне оказался на удивление удачлив по сравнению с предыдущими войнами и предыдущими вождями, боровшимися с партией трансплантатов. Сам Цернт потерпел поражение в битве у Зимы и отступил вглубь континента, где по слухам, злобствовала радиация и солдаты мерли как мухи. Но сам Мамерк не был доволен. До него доходили слухи из стана противника и из собственных войск. Что якобы, подлинный полководец – Алезия, что эта двадцатилетняя девочка – подлинная причина побед. Алезия пользовалась популярностью. Мало того, постепенно на фоне грубой бивачной жизни вызревало нечто подобное славе. О ее роли в войсках Мамерка стало известно в Арции. Этого Мамерк не мог допустить. Уверенный в своем превосходстве и в дальнейших успехах, он решил избавиться от Алезии. Подстроить ее гибель, якобы на поле брани. Засада, например. Или случайный дротик. От этих планов его отговорил Курион. Незачем, объяснил он, рисковать своей репутацией. Подстроенная гибель Алезии уронит его авторитет в войсках, где девушка пользуется незаслуженной популярностью. Якобы, новоявленная Жанна д'Арк. Надо показать всем, и наглядно, чего она на самом деле стоит в глазах полководца. Отправить её учиться. Да, да! Для двадцатилетней арцианки это самое место. Обеспечить её обучение до последнего курса и отправить в Тиринф, в мужскую военную академию. Кешка, довольный, сытый, выпятив лоснящееся серо-коричневое брюхо, озирался по сторонам. Трупов вокруг еще много. Даже очень. Но при всем желании он не сможет их все съесть. Он знал, что будет дальше. Из-за гор, где находится лагерь побежденных арцианцев, придут парламентеры, чтобы просить о милостивом позволении похоронить павших. Те, из соседнего лагеря, позволят. И небольшая кучка людей, собрав восхитительно пахнущие недельные останки, все их свалят на один дровяной костер. И всё. Даже косточки не останется. Поэтому, пока есть возможность, надо набить брюхо до отказа. Что Кешка уже и проделал. Больше не лезет. Внизу, у одной из его когтистых птичьих лап, примостились двое. Девушка и жирный обрюзгший мужик. Такие очень вкусны, когда они мертвые. Но пока живы, Кешка не интересуется. Никогда, за всю историю тираннозавров, современную и геологическую, ни один тираннозавр не убил себе на обед даже крысы. Алезия с тоской смотрела на лоснящиеся жиром, тускло отсвечивающие щитки на пузе у Кешки. Гнусный запах! Но он подобен дуновению свежего морского ветра по сравнению с тем, что она только что узнала. – Я не поеду, – Алезия отрицательно помотала белокурой головой, убранной по-арциански: с хитроумной ракушкой из волос на затылке и повязкой на лбу. – Прекрасно! – саркастически воскликнул Мамерк, косясь на Кешку. Кто его знает. Он, может, и не хищник, но вот как нечаянно двинет лапой... Алезия, однако, сидела рядом совершенно спокойно (они оба уместились на трупе павшей лошади, постелив сверху попону, валявшуюся тут же). – Тогда отправляйся домой, к отцу. Он, кстати, недавно прислал мне письмо. Настроен весьма миролюбиво. Алезия молчала, опустив голову. Потом тихо спросила: – Я больше не нужна тебе, Марк? – Ну, знаешь ли! – вскинулся Мамерк. – Ты что же, полагаешь, что до сих пор твое присутствие рядом со мной имело какое-то реальное значение? Он помолчал. – Никто не отрицает. У тебя есть способности. Вот и иди учись. Получишь соответствующее образование, тогда посмотрим. – Я не желаю губить твою молодость, – добавил он доверительно. – Здесь, на войне, где дерутся подлинные профессионалы, ты ежедневно рискуешь погибнуть. И тратишь время зря. Алезия молчала, глотая слезы. Кешка, не вслушиваясь в бормотание людей внизу, оглядел еще раз поле битвы, вздохнул с сожалением, повернулся и умчался в пустыню, унося в брюхе около двух сотен трупов (о которых родственникам будет сообщено, что они "пропали без вести"). – Хорошо, Марк, – медленно произнесла девушка. – Я согласна. Только... только дай мне одно обещание. – Все что угодно, дорогая! – воскликнул Мамерк внезапно потеплевшим голосом. Алезия, схватив его за руки, посмотрела ему в глаза своим жгуче-синим взором Цинны: – Обещай мне. Что ты никогда. Никогда. Не вступишь в битву с Цернтом. Мамерк вырвал руки: – Ну, знаешь ли! Опять воцарилось молчание. – Нет, этого я не могу тебе обещать, – произнес Мамерк спокойно. И внезапно, с тоской, добавил: – Если бы я мог уклониться от битвы! Но Цернт теперь достанет меня со дна морского после этого, – он обвел взглядом пустыню, заваленную трупами. Алезия внезапно фыркнула. И произнесла едким, жутким тоном, который был особенно неприятен из-за ее опухших глаз и исполненного горечи голоса: – Это всё трупы посредственностей, Мамерк (Мамерка передернуло от этих слов). – Какое Цернту дело до быдла? На следующий день Алезия в сопровождении своего личного раба и небольшой поклажи выехала из лагеря в направлении гавани. Мамерк объявил войскам, что начальник конницы вынужден его оставить из-за семейных обстоятельств. Новым начальником конницы был назначен Курион. Курион бился, раненый в живот. Лошадь под ним тоже была ранена. Сначала, когда всадник из цернтовых войск, перед тем как упасть с разрубленной головой, успел пырнуть его, он подумывал о том, чтоб скатиться с лошади и спокойно умереть на земле. Боль была невыносимой. Но постепенно она прошла. Он чувствовал одновременно слабость и возбуждение. Желудок, проткнутый насквозь, перестал болеть, кровь, переполнив брюшину, пошла наружу, от этого стало легче. На плечах его трепался (весь в черных пятнах) синий с золотом плащ начальника конницы. Поэтому его стремились окружить и взять живым. Он же убивал направо и налево. Голова слабела, а руки, как будто выйдя из-под контроля, обрели силу и легкость автомата. Лошадь споткнулась и резко подалась вперед. Курион, успев соскочить, обругал вслух несчастного коня, который храпя и колотя задними ногами уперся головой в кучу трупов. Это выглядело отвратительно, как будто породистый тиринфский жеребец вроде жалкой кобылы ждёт, чтобы его вы...ли. Конница Мамерка гибла последней. Сам он, успев вовремя понять суть дела (ещё когда ни о каком разгроме не было и речи, Цернт только начал окружать правый фланг), сел на коня и в сопровождении пяти человек (трое рабов, двое приближенных) скрылся по направлению к гавани. Весть о разгроме пришла только вечером, в восемь часов. Мамерк тут же велел поднимать якорь. Возможно, Цернт думает (NB: Цернт никогда бы этого не подумал), что он погиб. Поэтому, как можно быстрее достигнуть Балеарских островов. Там есть запасные галеры. Что Мамерк собирается делать дальше, никто из приближенных не знал. Они знали только, что их дело плохо. Цернт, при случае конечно, помилует полководца, соперника. А вот их, простых смертных – вряд ли. Скорее всего, за ними уже посланы корабли, и их всех перебьют на борту мамеркова десятивесельника. Ночью они ворвались к Мамерку в каюту и связали его, засунув в рот кляп. Когда, как и предполагалось, подоспел флот противника, они выдали своего полководца врагам, выговорив для себя право беспрепятственно плыть дальше. ... Курион чувствовал, что влип. Он задыхался, в глазах темнело. Старый легионер с грубым морщинистым лицом и шрамом во всю щеку, одноглазый, серьёзный, не нападал. Он только подавался назад, когда раненый опять входил в раж, но не пытался сам ударить как следует. Второй, молодой, веселый, с глазами добрыми и наглыми одновременно, ласково предлагал вражескому начальнику сдаться. Ничего, мол, не попишешь, дело житейское. Куриону очень хотелось резко обернуться (будь в нем побольше крови, он бы проделал это мастерски) и убить нахала ударом меча в голову. Но теперь ему хватало сил только на то, чтоб отбиваться от пожилого, серьёзного, молчаливого соперника. Курион, задыхаясь, споткнулся, и в это время второй бросился на него, обхватив сзади за плечи, а пожилой выбил из рук меч. Они, как и полагается в таких случаях, сорвали у него с плеч плащ – эмблему власти над побежденным войском. Потом старый легионер, заломив ему руки на древнеассирийский манер (так что у Куриона потемнело в глазах), стянул их за спиной ремнем. На поле почти никого не осталось. Цернтово войско уже все целиком находилось в лагере Мамерка и предавалось грабежу. Немногие из центурионов оглядывали барханы, залитые кровью, высматривая недобитых врагов и раненых своих, чтоб потом сказать рабам из санитарного обоза, где кто лежит. Они проводили вражеского полководца долгим, сочувственным взглядом. Стоявший у входа в палатку полководца часовой угрюмо оглядел Куриона, уже плохо державшегося на ногах. Он сказал: "Сейчас" и скрылся за входной полостью. Ждать пришлось недолго. Часовой вернулся и властным жестом отпустил удачливых легионеров (которым за их подвиг полагалась большая награда, но естественно, потом, на сходке). Он вежливо тронул Куриона за плечо, предлагая ему войти внутрь. Снаружи уже стояла глубокая ночь. Свет от факелов внутри палатки резко ударил Куриону в глаза. Часовой скрылся. Курион остался стоять, тяжело дыша, глядя прямо перед собой. Он тысячу раз предпочёл бы умереть вместо того чтоб переживать такие минуты! Цернт сидел, спокойно откинувшись в кресле и глядя на вошедшего отчужденным взглядом. Он очевидно, перед этим что-то внимательно читал, свиток пергамента лежал перед ним на столе. Второй, Дентр (больше в палатке никого не было), встал, и подойдя к пленнику, первым делом попытался распустить ремни, которыми были стянуты его локти. Это ему не удалось, и он тихо ругнувшись, обернулся, ища кинжал или что-нибудь другое, подходящее. И в это время Курион не выдержал. С глухим стоном он сполз на пол (Дентр пытался удержать его за плечи и усадить в кресло). – Умер? – спросил Цернт. – Нет. Черт! Это надо же! – Дентр все возился с ремнем. Цернт бросил через стол перочинный ножик. Дентр перепилил верхний узел и распустил чудовищную солдатскую вязку. Потом убедился, что пленнику осталось жить минут двадцать, от силы полчаса. Он поднялся, машинально стряхивая со своих тонких, аристократических пальцев кровь. – Все, – констатировал он. – Ничего не смогу сделать. Тогда Цернт встал и направился в угол палатки, где за занавеской из черного шёлка помещалась портативная установка. Цернт набросал номер шестерки. На экране возникло спокойное, вежливое лицо Мюрека, по глазам которого, Цернт это безошибочно определил, было ясно, что если его вызвали без достаточных оснований, то... Мюрек молчал. – Мюрек... – Да, я слушаю. – Тебе за пятую установку никого не надо? Мюрек откинулся в кресле. – Ты откуда? – задал он наконец необходимый к случаю вопрос. – Из Гадрумета, из пустыни. – Ну? – Мюрек играл кнопками, глядя в глаза Цернту своими желтыми кошачьими глазами, в которых плясали яркие искры. – Мамерк погорел. – Поздравляю. – Его начальнику конницы жить осталось минут десять, не больше... – Кто он? – Курион. Боковая ветвь Цинны. – Ясно. Я буду у побережья через два часа. В час пополуночи возле гавани Гадрумета, на песчаной косе, причалила подводная лодка, "морская тарелка" по терминологии местных жителей, прапрапрадеды которых во время оно были уверены, что в глубине океана помещается некая цивилизация, покойная и счастливая, не знающая радиации и жрущая сырую рыбу. Двое легионеров из лагеря Цернта передали вышедшему из тарелки с рук на руки закутанное в черное человеческое тело. Потом лодка отчалила, а солдаты вернулись в лагерь, поминутно сплевывая и очерчивая вокруг головы магический круг (форма обращения к верховному богу Арция, просьба о защите). На военном совете Цернта царили взаимная симпатия, веселое оживление. Цернт позволял своим шутить и смеяться. Большинство из них было молодо. Но так как они все в основном прошли трансплантацию в возрасте 25-30 лет, то об их абсолютном возрасте можно было только догадываться. Они весело, но без всякого сочувствия поглядывали на Мамерка, сидящего в центре стола, на почетном месте. Его лицо, бледное до зелени, время от времени искажала судорога. Цернт поддерживал общую беседу. Никакого совета на самом деле не было. Обсуждать было нечего. На ближайшие сто-двести лет партия Цинны была поставлена на место. А возможно, и навсегда. Наконец Цернт вежливо, вкрадчиво обратился к своему пленнику. По заведенному порядку, он предложил ему дружбу и место под своим началом. И как принято в таких случаях, Мамерк гордо отказался. Был бы номер, если бы он согласился, ведь всем было ясно, что Мамерк Цернту совершенно не нужен. – Ну что ж! – произнёс Цернт нарочито печально. – В таком случае мы прощаемся с тобою, Мамерк. Поверь, нам очень жаль! – Цернт учтиво поклонился Мамерку и тому вдруг напоследок захотелось плюнуть в его глумливую рожу. Но он сдержался. Он спокойно, с достоинством встал и вышел из палатки. На плацу перед трибуналом стояла плаха. Никого здесь не было (Цернт не любил устраивать подобные зрелища для своих), только палач, который связал Мамерку руки за спиной. Мамерк спокойно опустился на колени и положил голову на плаху. Он даже успел вздохнуть с облегчением... ГЛАВА 4. ДЕВУШКА ИЗ АРЦИЯ Её заметили не сразу. То есть, как девушка из патрицианской семьи, Алезия умела не обращать на себя внимания окружающих (признак хорошего воспитания). Она скромно забилась в угол аудитории, в нижний ряд. Только к концу лекции студенты, сидевшие в нижних рядах, передали наверх новость: "С нами будет учиться девушка!" Такого ещё не было в анналах древней военной академии в Тиринфе. Алезия поселилась в старом имении отца за городом. Это была древняя деревянная вилла с заброшенным парком, сырая, плохо отапливаемая по причине исключительной ветхости каминов. Но Алезии здесь понравилось. Она отдыхала душой от грязной и кровавой свей ситуации. Обслуживал ее всего один раб и рабыня-кухарка. Раб был старый и колченогий. Отец специально отрядил к дочери такого, так как боялся слухов, ведь она будет жить одна. Кухарка, молодая и проворная баба, помимо кухни (она была восхитительная стряпуха) заведовала всем в доме: уборкой, стиркой, закупкой белья и прочим. Она заменила усталой Алезии няньку, приняла, так сказать, в женские руки. За парком никто не следил. В нем водились волки и медведи, он был огромен и страшен. Алезия, вооружившись мечом, проделывала долгие исследовательские прогулки. Особенно впечатляли заброшенные эргастулы, временные помещения для рабов. Подземные многоэтажные сооружения, которые в случае надобности поднимали наверх при помощи сложных полуавтоматических приспособлений. Огромные массы камня и бетона поднимали из-под земли, наскоро мыли и приводили в порядок. Нечего говорить, в этих промозглых, пропитанных плесенью помещениях условия для жизни были минимальные. Но ведь это не надолго. По окончании осеннего сезона хозяин собирал рабов как стадо баранов, грузил их на повозки и отправлял обратно на рынок. Эргастулы же снова спускали в подвалы. Алезия с интересом разглядывала толстые звенья цепей, бродила по каменным плитам крыш эргастул, трогала пальцами вороты лебедок. Все здесь было в полном порядке (через столько лет!). Это было удивительно. Алезия слышала уже здесь, в Тиринфе, что древние арцианцы в строительстве обильно использовали платину. Именно наличием этого баснословно дорогого металла и объяснялось, очевидно, то, что сверкавшие сероватым, тусклым блеском цепи не изъедены коррозией и целы до сих пор. Деревянная вилла со стороны выглядела страшно. Она напоминала огромный ветхий сарай. От нее веяло жутью. Черная, древняя, как будто сохранившаяся с тех незапамятных времен, когда мир был опутан сетями проводов и железных дорог, все были равны, и все обязаны были работать. Алезии, однако, приятно было думать об этом. Как женщина, она чувствовала себя существом угнетенным. И ее радовала мысль, что в двадцатом – двадцать пятом веках Великой Цивилизации на Земле царил феминизм. С огромным интересом Алезия, взяв на кухне у Лидии (экономки) большую восковую свечу, бродила по темным, заросшим паутиной коридорам верхнего этажа виллы. Она разглядывала древние деревянные панели, украшенные резьбой с изображением сцен из арцианской жизни. Особенно ее поразила сцена, военный эпизод. Имелось в виду завоевание Греции или одного из восточных государств. В те времена, как и теперь в ойкумене, в битвах участвовали женщины. На стене был вырезан живой, яркий рельеф: на фоне дерущихся мужчин насиловали попавшую в плен женщину-амазонку. Мучительный изгиб ее тела, мускулистые тела воинов – все было настолько жутко, яростно, отвратительно, что Алезия невольно задавала себе вопрос: а что будет дальше? Хотя она, конечно, знала ответ. После таких истязаний в живых не оставляют. В академии Алезия держалась в стороне от окружающих. Парни, учившиеся с ней на одном курсе, сразу взяли с нею тон чрезвычайной почтительности и сочувствия. Они были сама вежливость, сама доброжелательность. Причем, среди них, безусловно, были собраны очень привлекательные молодые люди, потомки аристократических семей: греки, арцианцы – будущие военные. Алезия не то чтобы дичилась. Её снедало горе. Она неподдельно и строго тосковала по Мамерку. Кто из этих молокососов мог бы сравниться с её гордым и сильным покорителем? Здесь, на расстоянии, отвратительные черты личности Мамерка затушёвывались. В памяти вставали его стального цвета глаза, его точёный профиль (немного оплывший, правда, но это придавало ему солидности). По ночам несчастная арцианка просыпалась в холодном поту: ей снились объятия Мамерка. Причем, физиологические ощущения были до того явственными, что она с отвращением потом шла в душевую и мылась. Ответ простой: ей нужен мужчина. Развращенная Мамерком (он не щадил в ней ничего), она находилась как раз в таком возрасте, когда нормальной женщине секс необходим, как воздух. Училась она блестяще. В военной академии вообще, на посторонние науки (философию, математику, физику) смотрели сквозь пальцы. Принимали, однако, лучших преподавателей, известных ученых, соблазняя их большой оплатой. Прекрасные лекции философа и преподавателя-программиста пропадали втуне: будущие военные понимали, что это им ни к чему и учились спустя рукава. Алезия получила домашнее образование, много читала, всем интересовалась. Неудивительно поэтому, что преподаватели сразу отметили её способности. Мало того. Она была безусловно не бездарна и в главном предмете – военной науке. В академии, как и везде в ойкумене, ходили слухи об её подвигах в войсках Мамерка. Алезия скоро стала звездой курса. Держала она себя, однако, по-прежнему в неприкосновенности. Это при том, что многие пытались за нею ухаживать. В академии процветал гомосексуализм. За нравственностью и поведением студентов (старше 18 лет, они считались взрослыми людьми) академия следить была не обязана. Это оставалось сугубой проблемой родственников: отцов, матерей, старших братьев. Многие, приехав в Тиринф и поселившись где-нибудь на квартире или в инсуларии, почувствовав свободу, пускались в разгул. И очень скоро оказывались в постели приятеля, более взрослого и опытного. А бывало и так, что за красивым парнем приходилось долго ухаживать, улещивать его. Здесь царила атмосфера платоновых диалогов: умная, аристократическая, но в корне распущенная. По академии ходили слухи о подвигах наиболее хищных активных и о том, до чего в конце концов докатился самый развращённый из пассивных гомиков. При Алезии об этих вещах, конечно, не говорили. Она была окружена плотным кольцом отчуждения и вежливости. Но она чувствовала настроение окружающих, и это волновало её, беспокоило. Она с глубокой завистью смотрела на окружающих. В самом деле. Если сравнить с её печальным опытом. Мамерк помыкал ею днем, а ночью измывался. Эти же в самом деле любили друг друга. Мало того – они умели оставаться друзьями. Высшие существа, мужчины. Алезия понимала, что всё это не для неё и замыкалась в себе. Летом курс выезжал на полевые учения в военный лагерь под Тиринфом. Здесь на плацу проходили спортивные занятия, а также военное обучение. Юноши боролись, бегали, метали копьё. Алезия сидела на скамье с книгой. Заниматься вместе со всеми ей было необязательно. Если бы кому-нибудь пришло в голову вызвать её на состязание (чего до сих пор не случалось), она, конечно, отказалась бы. Находиться на спортивных занятиях обязаны были все. Но не обязаны в них участвовать. Многие просто стояли и беседовали, некоторые, как и она, читали. Алезия тосковала о настоящем лагере. Там, где шла настоящая война, она не была жалкой ученицей. Она была первой после полководца. Кстати, вести с театра военных действий доходили неутешительные: Мамерк одержал крупную победу. И весь, судя по всему, распух от успеха. О ней он не думает. И судя по всему, в ней не нуждается. Нет, он её назад не возьмет. Алезия глубоко вздохнула. – Печалимся? – раздался рядом насмешливый голос. Алезия подняла голову. Белокурый юноша-грек с яркими и холодными голубыми глазами, весь какой-то точеный, кукольный, ненастоящий. Алезия не ответила. Она опять опустила голову. – Можно присесть? – вежливо спросил юноша. – Ну конечно. Алезия продолжала горестным взглядом созерцать вертящиеся, блестящие под солнцем тела юношей. – Не возбуждает? – все тем же игривым тоном задал вопрос молодой человек, напросившийся на компанию. Алезия не ответила. В её глазах внезапно вспыхнуло такое угрюмое, почти дикое выражение, что гримаса веселья на миг застыла на лице курсанта-эфеба. Потом он встряхнулся и ласково, полушёпотом, спросил: – Может, у вас проблемы, мадам? – Да. Проблемы. – Я могу помочь? – Можете. – Да? – Не будете ли столь любезны сообщить, сколько времени еще продлится эта бодяга? Алезия всё с тем же мрачным выражением кивнула в сторону плаца. – Ну. Минут сорок. – Господи! – Можно подумать, вы на дыбе и ждёте, сколько еще продлится пытка, – вполне искренне удивился молодой человек. Алезия опять промолчала. Потом задумчиво произнесла: – Почему это: когда мужчина один – это всегда нечто безлично-неопределённое. А когда много – это всегда казарма? Настал черёд собеседнику помолчать, обдумывая ответ. Но он, видимо, ничего не придумал, только вежливо, с искренним уважением спросил: – У вас, видимо, большой опыт... для подобных умозаключений? Алезия пожала плечами. Ну конечно. Современная Жанна д'Арк! Тошнит от всего этого. – И что, совсем нельзя уйти? – возвращаясь к прежней теме, спросила Алезия. – Ну, было бы ради чего. – Кстати, с вами – с радостью. Алезия впервые в упор посмотрела ему в глаза. – За отсутствие на занятиях – наряд на кухню, – пояснил юноша. – Чего там делают? – Картошку чистят. – Да? А почему у нас на завтрак сегодня были макароны? – Не заметил. – Надо же! – Да. Через неделю можно будет съесть полиэтиленовую вермишель. Не заметишь. Кстати – такое уже было. Рассказывают. Алезия со вздохом встала. – Я пойду. Картошка – это благо, по моему мнению. Лишь бы на мою долю хватило. Юноша тоже встал. – А вы умеете? Чистить? – спросил он. – Конечно нет. – А чего же тогда утверждаете, что благо? Юноша продолжал идти рядом с нею. Она собиралась к себе в палатку, лечь на тюфяк, почитать. Но у поворота на боковую лагерную улицу он внезапно предложил: – Пойдем на родник, а? Алезия пожала плечами. За уход из лагеря в учебное время тоже, вероятно, наряд. Но какое это имеет значение? Родник уютно журчал по камням. Сверху, с обрыва, свешивались роскошные светло-зеленые вайи папоротника. Очень живописное место. Но какое-то ненастоящее. Как будто искусственно созданное по проекту художника, зацикленного на японской графике. Алезии, впрочем, было наплевать. Она присела на камень, тупо глядя в искрящуюся воду. Молодой эфеб уселся прямо на песок, привалившись спиной к валуну, на котором, сжав ладони между колен, сгорбившись, застыла Алезия. Она ни о чём не думала. Они молчали. Потом эфеб встал, потянулся, хрустнув мышцами: – Я вижу, вам тут не нравится? Алезия повернулась, взглянув на него. Казалось, она вообще забыла о его присутствии. – Тут рядом есть пещерка. Прелестная. Посидим, поболтаем. Алезия встала. Всё так же тупо, почти бессознательно. Апатия охватила её с того момента, как они ушли с занятий. Казалось, мысль о предстоящем долгом, бесцельном, нудном лагерном дне уже довела её до бесчувствия. Солнце, пробиваясь сквозь листву деревьев, давало представление о том, какое пекло сейчас на плацу, где соревнуются эти безмозглые спартанцы. Идиоты. И она тоже. Идиотка. Алезия продолжала покорно брести вслед за молодым человеком по лесной тропинке, смутно отдавая себе отчет, что они уже давно бредут так, и куда, собственно, он ее ведёт – неизвестно. И главное, зачем? Дрожь неуверенности, начиная от кожи головы, пробежала по позвоночнику, её вспотевшее тело, казалось, ощутило опасность раньше, чем её уловило сознание. – Ну вот! – радостно воскликнул молодой человек. – Это мой тайник, – добавил он с гордостью. – Прошу. Это была пещерка в склоне поросшего кустарником лесного холма. Алезия в нерешительности остановилась у буйно заросшего травой входа. – Прошу! – повторил её новый знакомый, но в его тоне проскользнули теперь повелительные нотки. Алезия почувствовала страх. Острый, почти звериный. Она посмотрела в глаза эфебу, но видимо, во взгляде её была такая растерянность, беспомощность, что эфеб позволил себе, взяв её за плечо, мягко толкнуть вниз. Здесь пахло вялой травой. Пещера, неглубокая, круглая, была застлана толстым слоем сена, ноги Алезии запутались в нём так, что она упала. Эфеб со вздохом облегчения и нескрываемым удовольствием плюхнулся рядом. – Здесь нас никто не найдёт, – убеждённо заявил он. – А... а зачем это надо, чтоб не нашли? В полумраке весело блеснули глаза юноши. – Ты что думаешь, у меня не причин? Алезия промолчала. – Если мы в лагере без женщин, это ещё не значит, что нет мужчин для уединения, – пояснил он. – Короче, ты занимаешься здесь гомосексуализмом? – с приступом глубокого отвращения констатировала Алезия. – Ага, – эфеб с наслаждением жевал стебель вяленой травы, – занимаюсь. Алезия твердо решила встать и уйти. Юношу она не боялась. Того, что он её изнасилует – тоже. Побоится. А сама она не хочет. Нет. Но она молчала. Просто так встать и уйти – это слишком. Надо подождать. Надоест так сидеть. У неё в самом деле был опыт. Просто она забыла. Забыла начисто, как всё происходит. Как это было тогда. Её увлекла беседа с маской. С высоким, умным, интересным мужчиной. Который увёл её в укромное место. Бабушкин конклав. И там, внезапно бросившись на неё, без ласк, уговоров, безо всяких усилий, грубо лишил её девственности. Теперь всё было гораздо хуже. Алезия просто не отдавала себе отчёта в том, что происходит. Она очнулась только, почувствовав на своём лице горячее возбуждённое дыхание, и только тогда попробовала вырваться. Уже совершенно поздно. Эфеб работал на совесть. Пока ей не стало наплевать, а потом – совсем хорошо. Спокойно. Почти весело. Она в самом деле была благодарна ему. Она прямо ему об этом сказала. – Ну что там, – ответил юноша самодовольно. – Ведь видно же, чего человеку надо. Но не все имеют возможность об этом попросить. – Кстати, – добавил он тоном тёплым и дружеским, в котором, однако, явственно сквозили властные нотки, – мы так и не познакомились. Я – Телл Эвфрон. Из Кирика. В конце августа курс вернулся в Тиринф. С сентября опять начались занятия. Роман Алезии с Теллом, не имевший продолжения в лагере, теперь возобновился. Она не сумела послать его дальше и смирилась с происшедшим. Изменив Мамерку, она, казалось, изменила себе. Теперь она с интересом оглядывалась на окружающих. Особенно волновали её друзья Телла. Близкие друзья. Телла она не ревновала, потому что не любила. Их встречи (в доме Телла в Тиринфе, где он жил один, как и Алезия, полноправным хозяином виллы) были напряженные и безрадостные. Телл понятия не имел о нежности, ласке, сочувствии к партнеру. А ей так хотелось сочувствия! Телл устраивал званый вечер на своей вилле. Собрались его друзья, женщины (в основном – гетеры из Тиринфа). Вилла Телла, древняя, как все загородные дома в этом районе была электрифицирована и оборудована по новейшему слову техники. Сверху, с черных от копоти потолочных балок лился люминесцентный свет. По углам зала в специальных консолях были укреплены смолистые, древние, как вилла, факелы, которые света не давали, зато коптили вовсю. Деревянные хоры по периметру зала заполняли телловы рабы, которые сновали туда-сюда с корзинами, амфорами, блюдами. Молодой раб в голубой тунике, несший поднос с апельсинами, засмотрелся на смуглую рабыню-гречанку и столкнулся с нею. Апельсины посыпались вниз, на головы гостей: смех, визг. Алезия, грустная, сидела, следя глазами за происходящим. Телла не было. Он с самого начала вечера куда-то исчез. Причём не один, а с яркой и очень эффектной особой. Говорили, она аристократка. Гречанка, белокожая, стройная, с вызывающе синими глазами (возможно, она умудрилась их как-то подкрасить) и копной темно-рыжих, почти красных волос. Она имела успех в зале, а потом исчезла – ушла с Теллом. За соседним столом возлежали молодые люди, учащиеся академии. Алезия немного их знала. Поэтому она не удивилась, когда приятель Телла, Гекклз, подошёл к её столу и пригласил к ним: она, мол, скучает в одиночестве. Между юношами шёл интересный разговор. О ведьмах. Говорили, что это было всегда. Были люди, умеющие летать, сотворять нечто из ничего, превращаться. Только в прежние времена, кода человечество было велико, территория – огромна, эти случаи отклонения не были так заметны, как теперь. Кое-кто возражал, что дело не в этом. Просто сейчас бум ведовства. Каждая третья женщина – ведьма. Радиация изменила человеческие гены в сторону паранормальности. Алезия нехотя слушала беседу. Ведьмы её не интересовали. Её интересовало, чем в данный момент занимается Телл. Может, тоже колдует? Она поймала на себе взгляд Гекклза и вздрогнула. Он сразу же отвел глаза, но она успела уловить в них угрюмый, тусклый блеск. Алезия припомнила строку из какого-то древнего автора и внутренне пожала плечами. Не всё равно? Теперь, когда она изменила Мамерку, она в грош себя не ценит. Почему нет? Да она теперь готова отдаться первому встречному рабу из подворотни. Когда по окончании вечеринки Гекклз галантно предложил ей проводить её до дома, она не отказалась. Алезия отпустила раба, приведшего её сюда на двуколке, и они пошли пешком. Стояла глубокая осень. Поля по краям дороги, покрытые изморозью, залитые лунным светом, выглядели не просто мрачно. А как-то нереально. Как будто это макет. В самом деле, не муляж ли вообще вся их теперешняя жизнь? И эти поля, на которых крестьяне по-прежнему сеют хлеб? Можно подумать, им конца нет: полям, лесам, городам. А на самом деле, два дня пути вглубь континента – и упрёшься в пустыню. Алезия открыла тяжёлые кованые ворота парка ключом, который нашла, пошарив рукой за отколовшейся плиткой цоколя. Она повернулась проститься с Гекклзом. И как-то так само собою вышло, вместо прощания предложила ему остаться на чашку эке. Он согласился. На кухне Алезия разогрела большой кувшин с эке и сопровождаемая Гекклзом, торжественно повела его наверх, в гостиную. Она была рада. У неё ещё никто не оставался вечером посидеть, поболтать. Была уже глухая полночь. Гекклз стал, потянулся, хрустнув мышцами. – Мне пора, – коротко сказал он. – В парке полно волков, – неуверенно произнесла Алезия. – Да? – Да. Оставайся. Я велю постелить тебе в свободной комнате в конце коридора. Она в самом деле приказала экономке приготовить постель для её приятеля в одной из свободных комнат. Экономка покорно выполнила указание. В доме всё затихло. Старый, ветхий, он всё ещё исправно служил обитателям, грел их и спасал от ветров. Алезия лежала с открытыми глазами, вспоминая подробности вечера. Взгляд той девицы, с которой уединился Телл. Интересно всё-таки, как она добилась такого эффекта, что глаза такие синие. У неё вот не хуже, однако же не так заметны. Может, это зависит от цвета волос? Алезия начала засыпать, раздумывая, не покрасить ли ей... В дверь постучали. – Да, – коротко отозвалась Алезия, натягивая одеяло до подбородка. В проеме показался Гекклз. Робко, нерешительно он спросил, нет ли чего-нибудь почитать перед сном. Алезия встала, в длинной арцианской ночной рубашке, направилась к книжной полке. Но внезапно почувствовала, как её обхватили сзади, сжали в объятиях. Она не сопротивлялась. Гекклз был такой же, как все. Он не долго раздумывая, поставил её раком на кровати. Она покорно подобралась, уже наученная горьким опытом, подмяв под себя подушку, подставила ему зад... Через неделю Алезия вернулась к занятиям, бледная, подавленная. Она явилась в академию к самым экзаменам. И сразу наткнулась на них обоих: Гекклза и Телла. Вечером они пригласили её к себе. То есть это звучало так, что отказаться она уже не могла. Им надо – и всё. Здесь так принято. Это нормально. Естественно. Алезия пошла по рукам. За три месяца зимнего семестра она отдавалась всем учащимся курса по очереди. Но по отношению к ней все были по-прежнему корректны и вежливы. Никто не позволял себе говорить о ней лишнее. Её поведение воспринималось как абсолютно нормальное. Молодой патрицианке нужна любовь? Пожалуйста! Алезия постепенно перестала чувствовать боль и стыд. Она привыкла. Она научилась получать удовольствие от чудовищных ночных оргий с тремя-четырьмя участниками. В самом деле, или ей показалось? К ней стали относиться нежней, бережней. Её любили. Лекция по виктимологии проходила в большой аудитории рядом с арсеналом. Преподавателя ещё не было. Возле кафедры стояла тележка с накрытым простынёй трупом. Тема лекции была о военных жертвах, поэтому студенты справедливо полагали, что труп этот из Иберии, где идет война между Циннами и Цернтом. Об обстоятельствах ничего не известно, зато все хорошо знают, что Цернт недавно вернулся в Арций и собирается претендовать на должность консула. Видимо, Мамерк скоро тоже вернётся... Алезия, грустная, задумчивая, вошла в зал и поднялась по ступенькам на своё место: в верхнем ряду возле Телла. Через некоторое время явился преп. Суховатый, сгорбленный, с лицом каким-то гнилым и черноватым. Одетый в белый греческий плащ, он сильно напоминал выходца с того света, закутанного в саван. Говорили, преп по виктимологии сам опытный садист и к тому же трансплантат. На семинарах он так разделывал студентов, что те сами предпочли бы быть экспонатами, а не ответчиками. – Казнь во время гражданки – это свидетельство уважения к пленнику, – объяснил преп. – Вопрос стоит так. Либо ты соглашаешься быть с нами, либо мы расстаемся с тобой... – Алезия Цинна, – произнес преп. – Спуститесь вниз и объясните аудитории, как и почему погиб этот человек. – преп указал рукой на накрытую простыней передвижную кушетку. Алезия спустилась вниз. Она спокойно подошла к кушетке, сдёрнула простыню, свернула её и положила на угол кафедры. Потом обернулась к трупу, открыла рот, собираясь произнести первую фразу... Слова застряли у неё в горле: перед нею лежал Мамерк, обнаженный и обезглавленный, с аккуратной черно-багровой чертой поперёк шеи, с лицом спокойным и чинным, какое было у него при жизни, когда он спал. Алезия отступила на шаг, смотря безумными глазами на останки того, кто искалечил её судьбу. Свет из верхних окон аудитории ударил ей в глаза, погасил разум в её голове, залил чернотой и безумием её сердце. Она вздохнула, как в трансе. И быстро-быстро, без всякого присутствия сознания, принялась проделывать руками пассы сложные и квалифицированные движения. В тот момент, когда её руки оказывались параллельны солнечному лучу, они зажигались своим собственным, белым и явственно различимым светом. И вот на глазах у поражённой аудитории, раздавив своей массой хрупкую кушетку, на месте обезглавленного Мамерка из воздуха возник огромный тираннозавр – точная копия Кешки. Он стоял, тяжело дыша, высунув язык и оглядываясь. Алезия, в диком восторге, запрокинув голову смотрела вверх, на чудовищную морду ящера. Это продолжалось недолго. Кто-то в верхних рядах сообразил взломать двери соседнего арсенала. Человек двадцать студентов, вооружившись остро отточенными мечами, бросились вниз. Тираннозавр не защищался. Он вообще не понял, в чём дело. Когда его ударили мечом в брюхо, он воспринял это как комариный укус. Но удары сыпались один за другим. По чешуйчатому пузу Кешки потекла кровь. Он отступил, замахал передними лапками в знак протеста. Потом повернулся, разбив хвостом кафедру. Бросился к задней стене зала. Один из студентов, удержавшись на хребте ящера, быстро-быстро вскарабкался вверх. Именно он ударом в основание черепа прикончил тираннозавра. Все ждали, что чудовищная туша сейчас растает, испарится на их глазах. Но ничего подобного: мертвый тираннозавр был реален и ощутим, не менее, чем живой. Зато тело Мамерка исчезло без следа... Алезия уже отошла после транса. Она стояла в стороне, с убитым видом, опустив руки. – Ты можешь объяснить, как ты это сделала? – спокойно обратился к ней преподаватель. Алезия горестно помотала головой. – Клади голову на плаху, – коротко приказал преп. Рядом с кафедрой помещалась ванна с перегретым керосином для сжигания останков. Один из студентов услужливо откинул крышку. Алезия покорно встала на колени перед закраиной мраморного бассейна. И студент, тот самый, что предыдущей ночью удовлетворил её до изнеможения, вызвался оказать даме услугу. Он одним ударом меча отрубил ей голову. Останки Алезии сразу сожгли. Преп и студенты избавили её от мучительной процедуры: обвинения в колдовстве и казни в тринадцатом отделении Вентлера. ГЛАВА 5. ХЕОПС На ярко раскрашенной, позолоченной колеснице маленький мальчик едет по главной улице города рядом со своей матерью, царицей Хетепхерес. Отца уже нет в живых. Впрочем, это мало волнует и маленького наследника и народ. Все восхищаются царицей. И стараются не заострять своё внимание на том, что юный фараон и кривоног, и горбоват, и слишком большеголов... Масляный светильник тускло освещает позолоченный кедровый стол. Напротив, в удобном кресле расположилась она: жестокая, ненавистная. Её лицо как из камня, её глаза не знают человеческого тепла и жалости. Она равнодушно следит, как юный Хеопс слабыми от утомления пальчиками вырисовывает на жёлтом папирусе сложные иероглифы. Так хочется спать... – Моя мать приобщилась к вечности, – сообщает двадцатилетний фараон своим придворным. Глубокой ночью кедровый саркофаг на больших санях вывозят из дворца. В пустыне за Нилом вырыта глубокая катакомба. Туда спустят гроб с усыплённой, отнюдь не мумифицированной царицей. Большую тёсаную плиту из гранита аккуратно вставят на место, чтоб в усыпальницу не проникал не то чтобы воздух – луч света. И место упокоения живой засыпают песком. Такова месть фараона. О ней никто не знает, только он и она когда проснётся в кромешном мраке в собственном гробу... Тысячелетия проходят над Нилом. Хет давно уже выбралась из своей усыпальницы. Как – для Хеопса не важно. Она ушла в море и не мешает ему. Он даже рад, что мать осталась в живых. Ведь ни он, ни его младшие братья – Хефрен и Микерин не дали человечеству потомства. Их генетика и генетика землян оказалась несовместимой. Микерин умер своей смертью от сложной вирусной болезни (оспы), Хефрена, наследовавшего ему непосредственно, Хеопс сумел уничтожить вовремя. Хет, хоть и обессмертила их, но не учла, что даже фараон в глазах землян всё-таки человек. Только он один наследует вечности... Цивилизацию египтян сменяет эллинистическая цивилизация. Знаменитая пирамида Хеопса, где он сам и не думал себя хоронить, стоит в прежнем блеске. По ночам она сверкает, как кристалл, днём на неё нельзя смотреть: полированные грани, отражающие солнце, губят глаза любого, кто осмелится на неё взглянуть... Средневековые арабы, создавшие собственную религию на основе гнуснейшего порождения семитского духа – христианства, добрались наконец до солнечной батареи Хеопса. Они сдирают с неё песчаниковое облачение. Серая, унылая высится она теперь посреди пустыни, то ли как естественное порождение земного ландшафта, то ли как дело рук человеческих. Рядом – другие пирамиды, тоже ободранные, полуразрушенные. Под ними же, в глубочайших катакомбах, выбитых в скальном грунте, продолжается жизнь. Великий Хеопс, Хуфу, один из древнейших царей Земли, позднее – великий жрец и основатель египетской религии обучает обессмерченных по собственному способу жрецов тонкостям физики, химии, биологической науки. На Земле ещё нет и в перспективе таких понятий, как ген, электрон, квант, резистор, а в катакомбах уже растёт компьютерная сеть, в пробирках зреют клоны клеток для генетических опытов. Особенно поражали воображение посвящённых оживавшие под рукой Хеопса древнейшие мумии. В тайны своего мастерства, однако, Элвер жрецов не посвящал. Фараона хоронили стандартным способом: вынимали мозги и внутренности. На некоторых из похорон Элвер присутствовал как почётнейший из гостей. Именно эти цари, осуждённые "судом Осириса" и оживали потом, не находили покоя в могиле. Что же Элвер, конкретно, делал? Трудно сказать. Некоторые из приближённых полагали, что он каким-то образом создавал в пустых черепах несчастных постоянно действующие магнитные поля, которые до тонкостей повторяли нейронную структуру умерших фараонов. Этого мало. Хеопс использовал мумии в своих целях. В частности, как орудие наказания провинившихся живых... Археологи Великой Цивилизации добрались наконец до главного помещения знаменитой гробницы. И не нашли там ни золота, ни произведений искусства. Пустые стены и базальтовый саркофаг. Даже без крышки. Всё в целом выглядит так, как будто здесь и не собирались никогда хоронить фараона. О подземных же лабиринтах компьютерной цивилизации Пирамид в это время не знал никто... Хеопс часто рассказывал своим приближённым о последних часах Ницше перед безумием, об эпизодах из жизни Достоевского, Канта, Эйлера, Архимеда, Леонардо да Винчи, Вавилова. Он, по его словам, не участвовал в судьбах этих людей. Но они, тем не менее, о нём знали. Чудовищная полусгнившая мумия являлась из мрака в самые тягостные мгновения жизни гения. И развлекала отчаявшийся мозг отчаянными парадоксами. Величайший из гениев Земли всегда питал слабость к себе подобным... В первые века после крушения Великой Цивилизации компьютерная система Пирамид достигла своего расцвета. Казалось, человечество вымрет, не оставив потомков, а наука Элвера (Хеопса), развившаяся до немыслимых пределов, останется при себе, при своих носителях – бессмертных жрецах Пирамид, не найдя применения. Впрочем, Элвер никогда и не стремился отдавать знания людям. Он хранил их для себя. Его попытки познать вселенную всегда базировались на страхе перед ней. Обеспечить свой бессмертный организм безопасностью и необходимой информацией свой гипертрофированный мозг – большего он не требовал. Его приближённые были воспитаны в том же духе. Пирамиды оставались замкнутой организацией – тайной, немногочисленной и неагрессивной. Мог ли Элвер предвидеть то, что произойдёт дальше? Ведь он был мощным генетиком и гены человеческого организма знал от и до. Он сформировал их для себя в виде некой таблицы, подобной таблице Менделеева, и знал её наизусть. Действие радиации на генетику человека он, безусловно, мог предсказать. Но когда море начало извергать из своих глубин чудовищных монстров, полностью соответствующих палеонтологическим видам, когда побережье заросло древовидным хвощом, а в пустыне из ничего (он мог только предполагать – откуда) возникли тираннозавры, игуанодоны и птеродактили, он был в шоке. Это всё народилось и развилось за какую-нибудь тысячу лет. И Элвер в страхе обратился к человеческой цивилизации. Он упустил момент, пока дикари на вездеходах с ободранными боками, говорящие на чудовищной смеси английского, русского, немецкого, китайского, персидского языков решали при помощи проржавевшего огнестрельного оружия свои исконные человеческие проблемы – проблемы пищи и территории. Человек не превратился опять в питекантропа, как можно было бы предположить. Он создал на основе своей обработанной радиацией генетики новую расу арцианско-аотерскую. Элвер всегда имел научную гордость. Он не раз утверждал, что компьютерный центр Аотеры зародился и развивался целиком и полностью независимо от него, он, якобы, может констатировать, что учёные Аотеры, а впоследствии, и Арция, до всего дошли своим умом. Но это было не так. Точнее – только теория и практика обессмерчивания у аотерцев была абсолютно иная. Коллектив американских учёных, создавших аппарат трансплантации (и утаивших его от человечества) перед самой радиоактивной катастрофой обосновался в Персии, в горах, на берегу залива. И основали свой замкнутый, тоже подземный, центр. Первые же аотерцы, прожившие первые пятьсот лет на белом свете, скоро поняли, что к чему. Обнаружить пирамидников не составляло труда. И началась охота за информацией. Безжалостная, почти инквизиторская. При том, что само человечество первых тысячелетий после катастрофы погрязло в колдовстве и псевдонаучных опытах над естеством. Это было подобно эпохе средневековья. Элвер, гуманист по натуре, однако не считал нужным с кем-либо делиться своими успехами. Он решил в очередной раз обезопасить себя. Ойкуменой в то время (начало третьего тысячелетия после крушения Великой Цивилизации) владел Арций. Арцианцы завоёвывали ойкумену стихийно, опираясь на военную мощь, не имея понятия ни о компьютерах, ни о прочем. Полководцы Арция об Элвере тогда ничего не знали. Они много раз пытались покорить Египет, но безуспешно. Пока туда не вторгся Рамалий. Он был прекрасно осведомлён об Элвере и его обстоятельствах. Восхищённый пирамидниками и их достижениями, он предложил им сотрудничество. Именно тогда возник официальный центр Пирамид и академия, организованная Рамалием. После завоевания Египта Рамалием им владели лишь его наследники, потомки усыновлённого им знатного египтянина Полемея. Ни Арций, ни Аотера ничего не могли тут поделать, сколько бы ни стремились проникнуть к Нилу. Элверова компьютерная система была настолько же древнее и лучше развита, чем система Аотеры, как сложные радиоприёмники и телевизоры конца двадцатого века Великой Цивилизации по сравнению с какими-нибудь лейденскими банками первых исследователей электричества. Поэтому способ, который он использовал в защите своей организации, был настолько же сложен и непонятен Аотере, как и всей остальной ойкумене. В сущности, никто ничего не замечал. Накапливались статистические данные, наводящие на размышление и сличение. Например, Александрия, столица правителя страны и город, где всё негласно подчиняется Элверу, вплоть до лучшей в ойкумене академии, поставляющей специалистов для компьютерного центра. Здесь процветает богатая и сложная культура, до известной степени чуждая всей остальной ойкумене. Арцианцы уже в который раз пробуют напасть на Египет. И в который раз всё оканчивается смешно и позорно. У александрийцев нет ни собственной армии, ни военного флота. В гавань ничем на первый взгляд не защищённого города входят корабли противника. Бросают вёсла, готовятся к высадке. А потом совершенно внезапно вспыхивает бунт. Причём бунт бессмысленный, направленный на самоуничтожение. Корабли горят, люди убивают друг друга, в дикой ярости бросаясь на товарищей по службе, на офицеров, на командование. Или вдруг, ни с того ни с сего, перед самым захватом города полководец ночью принимает яд. Армия же в панике бежит из-под на первый взгляд таких доступных стен столицы Элвера. Аотерцы, сличая данные, приходили к выводу, что здесь действует магнитное поле сложной природы, влияющее на психику. Они попытались сами создать нечто подобное. Их магнитный барьер получился более грубым и явным, хотя и не менее действенным. Многие однако, преодолевали сильное магнитное поле аотерцев, вызывавшее изнуряющий писк в ушах и непереносимую головную боль. Этим, кто решался на пытку, до смерти надо было попасть в город, стать аотерцами, либо жертвами аотерцев, их чудовищных опытов, смотря по интеллекту. При этом неизменно имелось в виду, что через александрийский барьер, при случае, они бы не прошли. Элвер, однако, держал свой город открытым. В невоенное время в гавань входили торговые и пассажирские корабли, привозившие всех желающих учиться в александрийской академии, с тем, чтобы потом стать пирамидниками. Элвер, как и Аотера, пользовался силами вымирающей ойкумены для пополнения состава своей организации. Несмотря на то, что территория, на которой формировалось человечество второго тысячелетия после крушения Великой Цивилизации, была мала для возникновения даже одной нации, их появилось несколько. Из смешения японских, негритянских, немецких, русских, латино– и североамериканских генов возникли народности: новокельтская, новофиникийская, новоэфиопская, новогреческая и прочие. Возникли обособленные государства, с собственной культурой и традициями. Новые народности, повторяя почти до мелочей (в чём совершенно неповинен аотерский компьютер, как считали некоторые) историю древних цивилизаций, несли в себе и нечто совершенно новое, несвойственное человеку как виду вообще. Это было результатом воздействия радионуклидов на человеческую генетику. Паранормальные способности обнаруживали далеко не все. Некоторые индивиды, например, живущие на побережье, научились дышать под водой. Человек стал летать по воздуху (женщины-ведьмы) и прочее. То есть, явления, подобные этим, наблюдались и раньше. Ведовство, колдовство, зомби, вурдалаки были всегда, во все времена, недаром человечество сохранило их в руководствах по оккультным наукам, в преданиях, в фольклоре. Но теперь, на узкой территории, под воздействием радиации эти феномены приобрели массовый, а порою, и привычный характер. Наиболее чистой от "колдовских" генов и при этом полноценной во всех остальных отношениях была греческая раса, народ исключительно красивый физически, но довольно убогий умственно. Это были не люди, а прямо сказать, ожившие античные статуи. И опять же, ни Элвер, ни Аотера здесь были ни при чём. Они вовсе не вмешивались в природный процесс и не создавали себе на основе евгеники красивых рабов и наложниц. Чепуха. Всё вышло само собой, без вмешательства человека трансплантированного, который, по мнению забитых обитателей приморских деревушек, взрастил современное общество как дрозофилу в банке (дрозофилы было полно и теперь, на каждой помойке). Что же касается арцианской расы... Арцианцы не зря говорили про себя, что у них совсем нет здоровых женщин. То есть это относилось к потомственным арцианкам, знатным родам, покорившим Апеннинский полуостров в конце второго тысячелетия, а затем завоевавшим всю ойкумену. Здоровых в смысле психическом. Плебейки из бедных районов Арция рожали детей, знатные тоже. Но у знатных и богатых женщин к концу третьего тысячелетия сложилась незыблемая традиция – два раза в год собираться в доме у жены консула (консулов было два, поэтому и праздников – два). Здесь поедалась человечина, приготовленная по различным рецептам. Пилась кровь (а иногда и гной – по вкусу). Женщины летали, ныряли, совокуплялись с акулами в специальном бассейне, вызывали из-под пола чёрных мохнатых пауков. Верхом программы считались превращения. На них были способны немногие. А некоторые, наиболее одарённые, используя лунный свет и коптящее пламя горелки, создавали из воздуха динозавров, чертей, чудовищные грибы, цветы и прочее. Всё это заложено в генах. Так констатировало арцианское правительство, напуганное засилием нечисти в каждой семье, в каждом доме. Арцианкам было позволено периодически проводить ведьмовские пирушки для "сброса потенциальной вредоносности". Женщину же, застигнутую за колдовскими проделками в обычное время полагалось казнить. Казнили-то в основном плебеек, ведьмачек. Знатная арцианская дама обычно ничем не рисковала. Закон был един для всех, но мало кто из сенаторов согласился бы опозорить свой род, призвав ответчицей жену, сестру, дочь, либо вообще родственницу. Практиковались домашние суды. Особенно была популярна мера – усыпить и закопать живьём в землю. То есть, не оскверняя руки убийством в прямом смысле слова. Именно потому, что для официальных похорон на костре требовалось освидетельствование. В подобных же случаях исчезновением родственницы никто не интересовался. Муж (или брат, сын) знает, где она – другого ничего не требовалось. Родственнику в этом случае оказывалось доверие (и негласное сочувствие, арцианцы умели лицемерить не хуже, чем люди во все времена, когда закон бессилен, а природа неистребима). Вообще же, по арцианским законам, женщина считалась равноправной. Она участвовала в выборах должностных лиц, в работе Народного Собрания, могла занимать любую должность (вплоть до диктаторской). Однако же таких случаев было исключительно мало. Редко женщина в Арции поднималась выше претора. В случае политического провала ей грозило тринадцатое. Именно там и разоблачали ведьм, падалеедчиц, нимфоманок. Бабы предпочитали спокойно жить своим домом и потихоньку развлекаться, мало кто соглашался рисковать собой ради мужского тщеславия. Кроме того, сенатор, вне зависимости от пола, обязан был периодически воевать. Женщине же в военный лагерь совсем не хотелось. Вообще же, в мире не было существ красивее арцианских женщин. Они все, по утверждению Элвера, разбиравшегося в вопросе лучше прочих, принадлежали к аотерской расе – высшей расе человечества. Мужчины в Арции были потенциальными аотерцами далеко не все. Арцианки же – все поголовно. Беда в том, что ни Аотера, ни Пирамиды не принимали женщин в своё научное сообщество. Колоссальный генетический потенциал пропадал зря и в отместку погрязал в колдовстве и оккультных науках. Элвер был неравнодушен к арцианкам. Они напоминали ему мать. Элвер был уверен, что в арцианской нации проявились инопланетные гены, то есть его и Хетепхерес. Хет каким-то образом умудрилась преодолеть генетический барьер и зачать от землянина. Чем ещё, иначе, она занимается под водой, как не излюбленными биологическими опытами? Арцианцы явились потомками межпланетного кроссинговера. Элвер объявил об этом официально, когда обнаружил в хромосомах землянина-арцианца следы люканского генетического кодирования. Но как они туда попали – это ещё бабушка надвое сказала. Просто Элверу до смерти хотелось обвинить во всём мать, искалечившую его в детстве насилием над интеллектом, сделавшую его гением, то есть несчастным. Сам Элвер не брезговал иногда развлекаться. Точнее – он мстил. Как урод и гений он мстил женщине как таковой и предпочитал для этого арцианок, похожих на сбежавшую из гробницы Хетепхерес (возмутительный факт, но Элвер так и не понял, как она это сделала). Когда уличённую в чудовищных, необъяснимых с точки зрения здравого смысла вещах (вплоть до раздваивания и появления в нескольких местах одновременно) спрашивали, с чего всё началось, она всегда отвечала: чёрное, гнилое, страшно пахнущее зомби изнасиловало её, когда ей было 15, 17, 20 лет. После этого она уже не чувствовала себя нормальной. Ей хотелось немыслимого. При этом все знали, что зомби, как таковое, лишено чувства секса полностью. Значит, не зомби. Элвера вычислить было невозможно. Никто вообще не понимал, в чём дело. Мало ли нечисти вокруг? Что-то такое бродит по земле и портит баб. Причём, как правило, именно арцианок, именно немногих, самых красивых и самых знатных. Ну, это-то понятно. Неясно другое. Как это зомби существует уже несколько тысяч лет? Срок зомби лет пятьдесят-шестьдесят, максимум. Пока не сгниёт. А уже в течение столетий арцианки говорят одно и то же. Традиция? Нет, правда. Цернт, однако, был хорошо осведомлён об элверовых обстоятельствах. Он был аотерец. А в Аотере, вообще, шутили по этому поводу. И позволяли Элверу беспрепятственно бродить по земле. Зачем? А бог его знает. Потому – он сам один из древнейших богов человечества, старше Иеговы. Цернт, между тем, был ему хорошим другом. Давно. Из-за общности интересов и маний, по злобе на мир, по интеллекту и по страху за себя. ГЛАВА 6. КУРИОН Курион, очнувшись после длительного обморока в комфортабельной, изящно обставленной комнате, не пришёл ни в ужас, ни в отчаяние. Он сразу понял, что находится в Аотере. И сразу, безапелляционно, определил для себя свою роль. Он раб. Кем ещё может быть арцианец в Аотере? Он закрыл глаза и погрузился в дремоту. По его закрытым векам скользнул луч света. В проёме дверей стоял высокий аотерец в тёмной одежде. В руках он держал медицинскую мензурку с чем-то, что Курион покорно выпил, даже не распробовав. Раны не болели. Аотерец не стал лезть в душу, спросил только, всё ли хорошо. Всё было хорошо. Курион глубоко заснул. Ни от Компа, ни от Рамалия не укрылось глубокое отвращение, которое новичок затаил именно по отношению к ним. Мюрека веселила подчёркнутая лояльность раба-арцианца, который сам был мужиком и терпеть не мог пассивных. Мюрека, урода, гориллу, Курион вообще как бы не замечал. С Рилом, правда, пытался завязать дружеские отношения. Это в первые две-три недели, когда Рил объяснял новичку, что надо делать. Но однажды Курион поймал на себе косой, очень характерный взгляд, брошенный рядом сидящим Рилом. Он передёрнулся от омерзения и сразу замкнулся в себе. В целом он был молчалив, добросовестен и аккуратен. Воплощённое мужское достоинство. И кулаки у него были хорошие, и плечи что надо. Однако он боялся. И все это видели. И смеялись. Не над ним, конечно, а вообще. В шестёрке было принято трепаться. За работой в зале разговоры были запрещены аотерской администрацией. Но Мюрек иногда позволял. Никакая бабская пирушка не могла тогда сравниться с главным залом шестёрки по веселью и обилию речей. Особенно много болтал Комп. Без стеснения делился физиологическими подробностями своих сексуальных переживаний. Говорили о химии, ядерной физике, Люке и семивалентном углероде. Рассказывали во всех подробностях, как глава администрации наглотался снадобья от облысения, которым снабдил его Аргис. Несчастного пришлось класть под компьютер и резать желудок. Обсуждали достоинства молодых партнёров-аотерцев из других отсеков. Курион всё это терпел. Он молчал, сосредоточенно глядя в экран. По его смуглым, выразительным чертам пробегала гримаса брезгливости и застревала в уголках губ. И тогда в глазах его появлялось что-то волчье, затравленное. Рилу он до смерти нравился... Это произошло сразу и без предупреждения. Комп хохотал во всё горло, выслушав мюреков рассказ (непристойного содержания). Курион встал, отодвинул кресло и... бросился на Мюрека. Нет, он его не бил. Он его кусал. Дико, с остервенением. Так, что Мюрек взвизгнул, чего, как уверял потом Комп, с ним не случалось никогда в жизни. Рил первый сообразил, что нужна помощь. Он шагнул к взбесившемуся человеку и попробовал оттащить его от жертвы (Курион вцепился зубами Мюреку в горло так, что буквально его загрыз, из порванной артерии хлестала кровь). Но Курион обернулся и, ни слова не говоря, напал на Рила. Тот успел защититься ударом кулака, сзади подоспел Комп. Курион отшвырнул его назад, к химической установке. Он затравленно озирался вокруг. Ему нужно было... Да! Он устремился к центральному креслу, где по инструкции, находилась единственная в зале доступная проводка (все остальные провода были упрятаны под бетон во избежание суицидов). Курион вырвал провод из гнезда и с наслаждением прокусил его. В это время Мюрек вырубил ток. Окровавленный, он опустился в кресло в голубоватом свете верхней лампы, питавшейся от другого источника. Он захохотал. Он смеялся, смеялись Рамалий, Комп. Курион лежал в центре зала без сознания. Он успел-таки получить порцию. Не смертельную, но успел. Никто ничего не говорил. Не смеялись, не обсуждали. Курион сидел и работал. По ночам ему снился Арций. Тот пятнадцатилетний гречонок, которого он купил перед тем, как уйти на войну. Слабый такой, ранимый. Он, оказывается, был девственником и очень страдал после первого раза... Рамалий встал со своего места, с грохотом задвинул кресло, потянулся. Потом подошёл к креслу Куриона и уселся на подлокотник. Курион удивлённо посмотрел на него. – Расплачиваться за попытку суицида будем? – прямо и нагло глядя ему в глаза своими ярко-зелёными глазищами, спросил Рамалий. Курион всё ещё ничего не понимал. Рамалий холодной, как у покойника, с длинными белыми пальцами, рукой ухватил его за горло и принялся давить на сонные артерии. Курион вырвался моментально и ударом в живот свалил Рамалия на пол. Рил начал медленно подниматься из кресла во весь свой богатырский рост. Он тоже получил хороший удар в челюсть и плюхнулся обратно. Курион дрался как зверь. Причём Мюрек так и остался на своём месте, справедливо полагая, что количество участников усложнит исход схватки. Дрались двое: Рил и Комп. Рамалий, бледный от боли, отполз к своему креслу и оттуда, сидя на полу, наблюдал. Всё решило одно неловкое движение Куриона в сторону. Комп успел ухватить его сзади за руку и в это время Рил ударил его изо всей силы в нижнюю часть груди, так что хрустнуло ребро. Из горла хлынула кровь. Курион попытался вырваться из рук Компа, но тот обхватил его сзади железной хваткой. И тогда Рил ударил его в живот. Ещё и ещё раз. Курион без стона начал сползать на пол. Комп держал его. Рил продолжал избивать. Потом они вдвоём изнасиловали его, полубесчувственного, самым мерзким и позорным образом, как трахают баб на войне. Руки Куриона повисли, как плети, из его окровавленного горла вырвался стон умирающего. Рамалий отвернулся. Странно. Он ощутил не только жалость и сочувствие. Что-то ещё. Этот, который так отчаянно защищал себя, но не смог, в нём есть то, чего так не хватало всегда Рамалию. Бесстрашие, что ли. Комп поднялся с пола и взяв со своей установки шприц, деловито набрал в него чего-то, ввёл умирающему в вену. Рил поднял тело Куриона и отнёс в лабораторию рядом с комнатой Компа. Вечером к Компу зашёл Мюрек. Он сел в кресло, серьёзный, как никогда. Рил возился с медикаментами в углу, в большом аптечном шкафу, где Комп держал наркотики и лекарства. Курион умирал. Он дышал тяжело, с трудом, сердце явно отказывало. На лбу и шее вздулись жилы, лицо было в испарине. – Чего это вы натворили? – спросил Мюрек. Комп пожал плечами, Рил промолчал. Ночью Курион проснулся от мучительной жажды. Зеленоватый свет ночника, чужая комната... Комп поднялся из-за стола, где он работал за персональной установкой, и подошёл к кровати. – Пить хочешь? – ласково спросил он. Потом, приподняв голову Куриона, он дал ему напиться из аптечной мензурки. Похоже, другой посуды у аотерцев вообще не водилось. У них было своё представление о роскоши: малахитовые кнопки в пульте установки, например, или экран дисплея из природного хрусталя. Но питались они исключительно гомосексуалистскими таблетками, запивая их из мензурок. Комп сел рядом на постель, внимательно глядя, как Курион мается от воспоминаний о произошедшем, пережить которые был, очевидно, не в силах. – Курион, – позвал он. Курион раскрыл глаза. Радужной оболочки не было. Только зрачки, в которых стояла боль. Мука. Тем более дикая, чем диче и неукротимее был сам страдающий человек. Комп опустил руку, тыльной стороной ладони ему на лоб: – Не надо так страдать. – Не надо. – повторил он повелительно. Курион медленно закрыл глаза. Дрожь пробежала по телу, он застонал, дёрнулся. Потом выражение муки исчезло с его лица. Оно становилось всё спокойнее и прекраснее в зеленоватом свете люминесцентной лампы. Он спал. Курион был сломлен напрочь. Полностью, бесповоротно. Не то чтобы он отдавался запросто и не мучался при этом. Он болел. Но не возражал. Ночью, когда Рил или Комп будили его и вели к себе, он никогда не жаловался и не роптал. Он всё терпел. Рила, который до смерти любил унижать партнёра и причинять боль. Компа, который был добрее. Но отношения с ним унижали Куриона гораздо больше, чем с Рилом. Всё-таки Рил был настоящий мужик, а Комп – сам трахнутый. Курион испытывал глубокую, затаённую ненависть к своим поработителям. Будь у него такая возможность, он непременно наложил бы на себя руки. Но он настолько ослабел морально от постоянных унижений, что придумать что-либо поновей вскрытия вен в ванной для него было выше крыши. В Аотере вообще покончить с собой было крайне проблематично. Повесишься снимут, заколешься – найдут и вернут под установкой. Оставалось – сунуть голову между дверями. Но для этого следовало знать программу дверей и прочего оборудования. А Курион ещё только учился. Он тупо сидел за установкой, механически нажимая кнопки, выполняя обыденную рабскую работу. Курион был сломлен. Он не был больше сильным, властным арцианцем, одно слово которого для рабов и подчинённых – непререкаемо. Он сам стал жалким наложником. Он, Курион! Курион плохо отдавал себе отчёт в том глубоком сочувствии, которое испытывали по отношению к нему окружающие. Гомики, они понимали его лучше, чем он думал. От него ускользали те проявления заботы со стороны Рила и Компа, которыми те сопровождали ночные сеансы. Днём ему всерьёз казалось, что они брезгуют им. А дружеского расположения Рамалия он вообще не замечал. И глухое недовольство Мюрека тем, что он, Курион, не хочет ободриться и принять случившееся как факт, не вселяло в него мужества. Наоборот. Он начал бояться Мюрека. Он, когда спал один, всегда включал теперь ночник. Ему казалось ужасным, что этот человекообразный паук (немыслимо похотливый, по его глубокому убеждению) бросится на него из темноты. Курион заболевал. Медленно, но неотвратимо погружался в бездну психического расстройства. И Комп, заботливый и навязчивый до тошноты (баба!) принялся пичкать его таблетками. А Рилу всё это страшно не нравилось. Вообще в шестёрке давно привыкли, что именно Рил, а не глава отсека, Мюрек, решает судьбу попавших им в руки больных, обесчещенных, раненых пленников. И то, что предстояло Куриону, было ясно всем. Но никто его не предупредил. Говорить на эту тему не полагалось. Потому что Курион в некотором смысле являлся риловой собственностью. По неумолимому закону субординации и по тому, что сам Комп признавал всегда и во всём абсолютное превосходство Рила. Всё было, как обычно. Рил уложил Куриона в постель, но вместо того чтобы перевернуть его, без особых ласк и уговоров, вниз животом, прижал к жёсткому матрацу (Рил любил спать на жёстком, спартанец) всем своим весом. Курион поздно понял, в чём дело. Острый, горячий стилет впился ему в живот, он дёрнулся всем телом, и Рил одним движением руки вспорол ему брюшину. Курион сжал зубы. В глазах потемнело. Он знал об этом позорном, мучительном приёме гомосексуалистов. Но он ошибался, думая, что выдержит пытку. Когда член Рила погрузился в рану, боль была до того дикой, что он закричал. Вцепился руками в плечи мучителя-Рила, который принялся размеренно качать корпусом. Это было невыносимо. И Курион, обливаясь кровью, попросил пощады. Рил внимательно посмотрел сверху ему в глаза. В угасающих зрачках Куриона стояла мука унижения. Рил решил воздержаться от продолжения пытки. Он вспомнил, что говорил ему Комп о больном сердце Куриона. Курион метался на кровати, скрипя зубами. Всё: одеяла, простыни были залиты кровью. Большая лужа крови натекла на пол. Рил не стал долго возиться. Убедившись, что рану обработать как следует не сумеет, он вызвал Компа. Вдвоём они зашили разрез, перевязали, поставили систему. Курион был без сознания. Комп, бледный, руки в крови, ничего не сказал. Не потому, что боялся упрекнуть Рила. В душе он чувствовал, что тот прав. – Теперь дело пойдёт на поправку, – заверил он Рила, уходя. Но дело не пошло на поправку. Курион, с ещё не зажившей раной, снова стал работать. Теперь он был странный. Не то чтобы никакой, а как будто чего-то ждал. Комп его не трогал. А Рил трахал, но только в рот и был при этом нежен и ласков до омерзения. Курион встал и схватился рукой за закраину установки. Потом опять упал в кресло, ткнувшись лицом в пульт. "Мучители" – прошептал он, скрипнул зубами и затих. Комп подошёл, приподнял его, посмотрел ему в лицо. Курион был мёртв. В таких случаях обычно кладут под компьютер. Иного способа вернуть человека к жизни нет. Недели, а то и месяцы установка, должным образом запрограммированная, заживляет раны, восстанавливает органы, облегчает мозги (не трансплантация, но своеобразная очистка памяти). Курион пролежал под системой в центре зала месяц. Потом Комп лечил его ещё недели две, не давая работать. Курион сильно изменился после компьютера. Он подтянулся, обрёл уверенность в себе. Ему стало наплевать. В конце концов, не он сам себя предложил. Его изнасиловали здесь. Это может выпасть на долю кого угодно. Он был и остаётся мужчиной. И ему тем более должно быть лестно, что ни Мюрек, ни Рамалий так и не воспользовались его слабостью. Курион с некоторых пор стал замечать на себе горячие взгляды Рамалия, сидящего рядом и копающегося со своими магнитными полями. По вечерам Рамалий, бесцеремонно отрывая Куриона от дела, заходил к нему. Разговор в основном шёл о работе. О том, что Рамалий думает по поводу огромных залежей железной руды, недавно обнаруженных в Загросе, о магнитных полях, о мумиях, над которыми Рамалий имеет непонятную власть. Курион порою недоумевал, чего ему надо? Было странно предположить, что Рамалий сам питает надежды. Этого, при случае, Курион отделал бы так, что ни под каким компьютером его бы не вернули. Будь Курион меньше зациклен на утрате собственной чести, он бы понял, как тяжело и горько предлагать свою. Так или иначе, но в какую-либо влюблённость со стороны хитрого, умного, коварного аотерца он поверить не мог. Однажды Рамалий сидел у него в комнате. Они болтали, разговор замялся. Рамалий задумчиво перебирал клавиши персональной установки. Курион встал и подошёл к его креслу, чтоб взять со стола понадобившийся блокнот. И вдруг задышал тяжело от резко нахлынувшего желания. – Ляжешь со мною? – спросил он бесцеремонно, ухватив Рамалия сзади за горло. Рамалий снял его руку и усмехнулся. "С чего бы это?" – возразил он. Он собирался малость пококетничать. Но Курион не дал ему. Вытащив Рамалия из кресла, он уложил его на кровать и как следует обработал. Ночью Рамалий обнимал и ласкал его, как заправская любовница. Курион был доволен и горд. Но боялся малость Рила. Рил, конечно, узнает. Ну и пусть. Пусть. Рамалию, конечно, достанется за измену... Курион поймал себя на мысли, что переживает за рядом спящего приятеля. Как быстро он стал ему дорог. Как быстро ему вдруг стало и страшно, и жаль. В это утро всё было как обычно. Все сидели и, мрачные со сна, углублялись в работу. Потом, где-то к восьми часам, Комп начал возиться с центральным креслом. Курион не придал этому значения. Комп вытянул из потолка над креслом резиновые трубки и аппарат для сверления черепа. Кого-то собирались трансплантировать. И именно сегодня. Потом Курион понял, что никого другого, а именно его. Он выключил установку и закрыл глаза. Операцию курировали Мюрек, Рил, Рамалий. Делал же Комп. Он, прификсировав Куриона, всунул ему в рот дыхательную трубку, эбонитовую, по форме и консистенции сильно напоминающую твёрдый, толстый, несгибаемый член. И живьём вскрыл ему череп. Курион от боли грыз трубку. Это было непереносимо. После того, как Комп снял с него скальп и вскрыл оболочки, Курион уже мало что понимал. Слышал только, как Мюрек, видимо сжалившись, велел Компу ввести усыпляющее... У Куриона оказался большой и очень красивый мозг. У него вынули часть ассоциативных долей, почистили подкорку. Когда потом он снова сел за установку, то ощущение от собственных мозгов у него было в точности такое же, как после большой дозы нейролептиков: вот здесь в памяти что-то было, здесь ума было больше, а теперь нет. Первое время Курион мучался этим. Мало того, что оскорбили, ещё и духовно кастрировали. Где воспоминания о прошедшей войне? Он точно знает, что попал в плен. Но каким образом? Ведь он дрался, нет? Или сдался прямо так, на милость Цернту? А где он родился? В Кампании или в доме Курионов в Арции? А как звали его мать? Боже, даже этого он не помнит. Он со скрипом зубовным пытался восстановить в памяти черты давно умершей матери... Курион, в целом, поступал правильно. Чтоб ликвидировать последствия трансплантации, мозг должен сам, своими усилиями, прорасти заново сквозь кремнийорганические мембраны, заменившие прежние, биологические. Но уже на другом уровне, более зрелом, совершенном. Вот, когда нарастёт много нового, тогда опять трансплантация. И если в голове окажется нечто, что самому человеку не нужно, а аотерцам может понадобиться, то программу этих долей заложат в компьютер. Что всего удивительней и неожиданней, так это то, что в процессе дальнейшей работы за установкой выявились уникальные способности Куриона. Гениальный изобретатель, так констатировал Мюрек. И несмотря на протесты Рила, Рамалия и Компа, постановил убрать его из шестёрки, поместить в шестнадцатое, в одиночку. Причём, как поняли безутешные партнёры, не только потому, что там его работа стала бы продуктивней. Курион был опасен. Любой гений в коллективе, работающем за установкой, чреват. Это проверено. Несколько сотен лет назад взорвался центральный квартал Аотеры. Там член коллектива ядерщиков, как потом выяснилось, из мести, порешил и себя, и всё вокруг. А химики? А биологи? Разве они не боятся этого, как возможности существования бога? В шестнадцатом за работой одиночников тщательно следят. Там нет ни оборудования, ни препаратов, ни клонов чумы и бешенства. Только установка для сугубо теоретической работы. Именно здесь так хорошо чувствовал себя теоретик-энциклопедист Цинна. В шестнадцатом Курион, проработав всего четыре года, сконструировал для аотерцев паучью камеру. Тело (всё равно, живое или мёртвое) растворялось специальным составом до атомов. Из углов кабинки высовывались "хелицеры" – щупальца с иглами, которые, внедряясь в вещество, как паук в жертву, попутно растворяли его. Металл, пластик, человек (усыплённый или вживе), оборудование – всё что угодно. Потом информация о расположении атомов предмета передавалась в другую кабинку по радио. И там тело собиралось с точностью до атомов при помощи все тех же хелицер, которые теперь из специального объёма выдавливали нужное количество нужных атомов. Тело собиралось при помощи магнитных полей. Кабинки эти аотерцы установили под водой в нескольких местах по средиземноморскому побережью. Одна кабинка была вмонтирована в цоколь аотерской набережной. И после этого Курион сбежал. Прямо из шестнадцатого. Как именно, аотерцы не понимают до сих пор. Привлекалось много гипотез, использующих магнитное поле, плазму, антивещество и прочее. То, что он именно сбежал, а не покончил с собой, явствовало из наличия в компьютере его копии. Если бы он просто растворился, использовав какую-нибудь одному ему ведомую возможность, никакой копии бы не осталось. Но он, будучи телесным, из плоти и крови, через экран проник в нутро установки, а оттуда, скопированный, по эфирному пространству паучьей камеры, ушёл в неизвестном направлении. Скорее всего, материализовался где-то на побережье и скрылся за радиоактивной чертой. ЧАСТЬ 3. ТРОЕ ИЗ АРЦИЯ ГЛАВА 1. КАССИЙ Человек в углу застонал и дёрнулся. Судорога исказила мускулы его лица, пальцы на руках зашевелились и побежали по одеялу. Кассий перестал возиться с костром и прислушался. За устьем пещеры глухо выл ветер. Порой к этому вою примешивались другие звуки, отдалённо напоминающие вой... Кассий вытащил из костра обгорелый кусок мяса и подошёл к закутанному в рваное одеяло незнакомцу. Человек ослабел от голода и высокой дозы радиации. Он устало повернул голову и отрицательно помотал ею. Есть он не хотел. Он даже оттолкнул руку Кассия. Тот решил раз и навсегда установить права старшинства и подчинения. Огромной, загрубелой от дикой жизни рукой он прижал голову лежащего, не обращая внимания на судороги его ослабевшего тела, другой разжал челюсти и запихал туда внушительный кусок мяса. Пленник, чтоб не задохнуться, был вынужден проглотить. Потом ещё один. Кассий решил этим ограничиться. Кто его знает. Может, он уже неделю не ел, тогда ещё помрёт от такой дозы. Вообще, несмотря на запас мяса от подохшего на побережье котилозавра, Кассий сам бы съел незнакомца. Свежее мясо всё-таки лучше, чем двухнедельная падаль, да ещё от вонючей рептилии. Но что-то в поведении и внешности человека внушило ему добрые чувства. Теперь он был уверен, что не ошибся. Это наверняка трансплантат. А раз так, то значит, с ним будет нескучно. А может, если он аотерец, то не откажется составить компанию и в сексе. Кассий изголодался по любви. За радиоактивной чертой водилась дичь, водились и хищники. Когда не было мяса, можно было поискать на побережье, что-нибудь да найдётся, хоть дохлый аммонит, хоть какая другая падаль. В пещере если и не слишком уютно, то во всяком случае, от дождя защищает и от излишнего любопытства плотоядных – тоже. Что удивительно: эти новоявленные допотопные ящерицы боятся огня не меньше, чем более привычные человеку тигры и волки. Но Кассий истомился в одиночестве. По ночам ему снились сексуальные партнёры всех сортов и мастей. В последнее время его мучил один навязчивый сон, являющийся по сути внушением его изголодавшейся по сексу натуры. Ему снилось, что он занимается онанизмом. Проснувшись, он всегда перебарывал себя. Кассий, трансплантат, один из выдающихся полководцев древнего Арция, взятый в плен и проданный врагами в Аотеру, он просидел за аотерским компьютером две тысячи лет, а потом сбежал. С тех пор прошло уже около трёх веков. Кассий ни разу не позволил себе расслабиться, опуститься, потерять достоинство. Он знал ему цену, этому пресловутому достоинству. На нём зиждется человеческая жизнь с тех пор, как человек обрёл почти божественное бессмертие и потерял Землю, на которой он мог бы жить, оставаясь бессмертным. Поэтому Кассий с надеждой поглядывал на пленника, который медленно возвращался к жизни, лёжа в углу, недалеко от костра. Ему ещё ни разу не довелось рассказать о себе, хотя он, очевидно, уже мог говорить. Кассий тоже молчал. Он молча занимался хозяйством, молча уходил на охоту. Однажды он громко выругался по-арциански, когда головёшка, выпавшая из костра, обожгла ему голую ступню. Незнакомец повернул голову и тихо спросил: – Вы арцианец? – Был. Давно. – Я тоже, – равнодушно отозвался пленник. На этом их разговор закончился. Кассий терпеливо ждал, когда новичка оставит затянувшаяся депрессия, являвшаяся, очевидно, следствием радиации. К радиации надо привыкнуть. Ничего страшного. Живут же здесь эти зверюги, все эти динозавры и амфибии. Млекопитающих, правда, здесь нет. Но разве человек – млекопитающее? Он, так думал Кассий, по сути уже давно перерос все эти убогие постулаты учёных-классификаторов. По своей выходящей за всякие рамки физиологии, выносливости, способности выжить в любых условиях, человек ближе к тираннозавру, чем к какой-нибудь мартышке, погибающей от капли никотина. Было время, Кассий кололся никотином, чтоб не спать и заниматься делом. Однажды утром незнакомец (который так и не представился) попросил у Кассия бритву или что-нибудь острое, чтоб сбрить бороду. Кассий понимающе кивнул и достал из тайника лезвие аотерского производства. Пленник, с трудом поднявшись со своего ложа, проковылял к роднику у входа в пещеру. Там он, насколько мог, привёл себя в порядок. Лицо его оказалось очень приятным, даже красивым. Он был по натуре очень сильный человек. Кассий это сразу оценил. Но от него не ускользнули также черты утончённого аристократизма попавшего за радиоактивную черту арцианца. Ему было уже лет 35-40. Но выглядел он очень молодо. Яркие карие глаза с капризными пушистыми ресницами, всё лицо точёное, почти античное, бледная, очень чувствительная кожа (незнакомец изранил её лезвием, очевидно, не привык бриться сам). Словом, к пещерной обстановке он совсем не подходил, на нём почила цивилизация. Кассий по роду и племени был гораздо древнее. По генам почти дикарь, он вполне соответствовал стенам допотопной пещеры, костру и свалке полуобглоданных костей в углу. Он был создан для того, чтоб выжить здесь, на окраине Африканского материка, за чертой радиации. Кассий знал, правда, что не он один здесь скрывается от властей. Но места было много, сфера интересов соседей с его не пересекалась. Да и соседей-то было всего ничего. Кассий точно знал, что за водоразделом живёт ещё один изгой, скрывающийся от людей. Но почему, по какой причине, – неизвестно. Ближе познакомиться не доводилось. Поэтому Кассий горячо привязался к новичку, которого про себя стал считать другом. Незнакомец оказался потомком одного из древнейших родов Арция. Звали его Марком Каской. Каска обнаружил характер исключительно замкнутый. Кассий скоро понял, почему. – Слушай, ты что, боишься меня, что ли? – спросил он как-то, после удачной охоты, когда они вдвоём затравили небольшого динозавра, заставив его броситься в каньон и разбиться. – Не боюсь, – Каска смотрел в огонь пристальным немигающим взглядом. – Только имей в виду: зря на меня рассчитываешь. Кассий хмыкнул. – Тебе как удалось сбежать оттуда? – просто спросил он, имея в виду Аотеру. Каска поднял лицо, по которому струились оранжевые блики. – Через паучью камеру, – так же просто объяснил он. Кассий опешил. Паучья камера – страшное изобретение аотерцев. В ней тело человека растворяется живьём, а потом собирается в другом месте при помощи компьютера. Нечто вроде атомного транспортёра. Решиться на операцию в паучьей камере мог только сумасшедший или доведённый до отчаяния человек. – Я настоящий мужик, – произнёс Каска хрипло, продолжая смотреть в костёр. – Они надругались надо мною. – В Аотере? – Нет. Ты знаешь такого – Цернта? – Ну, как же. Сам от него скрываюсь. – И давно? – Уже триста лет. Каска поднял опять свои пристальные, немигающие глаза и посмотрел в глаза Кассию. Кассий кивнул и бесцеремонно заявил: – А вы все такие. Продолжаете считать себя настоящими мужиками. Каска отвернулся. – Хочешь знать моё мнение? Ничего позорного в этом нет. Должен же человек кого-то любить? Ну скажи. Ты говоришь, они надругались над тобою. Но ведь не пытали же, нет? – Нет. Каска вздохнул. Кассий опять кивнул, понимающе. – Цернт сделал со мною всё, что хотел, – объяснил Каска. – А потом сдал Мюреку с рук на руки. – В шестёрку? – Да. Они, правда, отнеслись ко мне по-человечески. – Они всегда поступают по-человечески, – одобрил Кассий. – Умеют. Каска кивнул: – Умеют. – Человек беззащитен в своей гордости, – Кассий встал, хрустнув мышцами. – Зря страдаешь. Лучше ложись со мною. Не обижу. Ночью Кассий проснулся со стоном и скрежетом зубовным. Ему снилось, что он насилует своего нового приятеля. Зверски, безжалостно. При этом он испытывал такое жгучее наслаждение, что почти чувствовал чужое тело под собой и пробудился только от неудержимой ясности и силы ощущения. Он встал и подбросил веток в начавший гаснуть костёр. Каска спал, положив руку за голову, запрокинув лицо. Он дышал беззвучно, и вся поза его была исполнена такого изящества, женственности, спокойствия... Кассий подошёл и сел рядом. На лбу Каски шевелились тени. Он был очень тяжёл и угрюм во сне, этот лоб, а губы бледнели, как будто обескровленные или как у мёртвого. Кассий забеспокоился. Он хотел уйти на своё место в углу, возле костра, но вместо этого продолжал сидеть и смотреть на спящего. Каска вздрогнул и проснувшись, сразу вскочил. Но увидев выражение глаз Кассия, глухо застонал и откинулся снова на свёрнутую шкуру игуанодона, на которой спал. Кассий, огрубелый, дикий, не знающий с чего начать, не помнящий вообще, что это значит, прикасаться к живому телу, только сидел и продолжал смотреть на Каску. Тот приподнялся со своего скорбного ложа и тихо, ласково обнял Кассия. И тогда Кассий сделал то, о чём мечтал. Причём так, что Каска чуть не потерял сознание от боли. Когда экзекуция кончилась, он морщась, спросил: – Ты в последний раз кого трахал: черепаху или детёныша тираннозавра? Кассий скоро понял, что Каске наплевать. Ну, уважил спасителя, ну подумаешь. Уже на другое утро, весёлый и бодрый, Каска напевал что-то, умываясь у родника. А Кассию было не по себе. Он ждал переживаний, боли, ему нужны были полная отдача и подчинение. Смириться с лёгкостью, с которой новичок всё делал: охотился, варил лапшу из динозавра, трахался, а потом засыпал, он не мог. Он прямо сказал ему об этом. – А чем, собственно, ты недоволен? – осведомился Каска. – Ты развратный тип, – безапелляционно заявил Кассий. Он ждал, что Каска обидится, вспылит и с ним можно будет поговорить при большем накале страстей. Но ничего подобного. Каска только усмехнулся добродушно: – Не ты меня развратил, просто ответил он. ГЛАВА 2. ИСТОРИЯ КАСКИ Сто пятьдесят лет назад к Цернту, бывшему тогда претором, привели мальчика. Хлебный торговец, владелец собственной лавки рядом с форумом, утверждал, что ребёнок патрицианского рода, что с ним плохо обращаются и он ворует продукты на рынке. Мальчишка, одетый в изорванную грязную тунику, тощий, покрытый пылью весь – от босых ступней до вихров тёмно-русых волос, выглядел как типичный арцианский люмпен. Поверить в то, что говорил доброхотный пекарь, было трудно. Но Цернт попытался выяснить. Он спросил мальчика, как его зовут. – Марком Каской, – ответил оборванец, опустив длиннющие пушистые ресницы, и Цернт отметил про себя, что мальчишка не то, что стесняется, а наоборот уже знает, куда глядеть и где раки зимуют. Это оказался потомок одного из знатнейших семейств города. Мать, когда оборванца привели домой, чуть не упала в обморок от радости. Сын, оказывается, сбежал, и вдова Цинция Каски не знала, что делать, буквально сбилась с ног. Цернт осторожно осведомился, почему она не обратилась в преторианский зал? Она боялась, что её обвинят в небрежении к сыну, ответила Лидия Каска. Она молода, знатного рода, живёт без мужа, что могут подумать? Цернт оставил ребёнка у матери, но сам, зная, что арцианкам вообще верить нельзя, продолжал следить за этим домом. Как и предвиделось, мальчик снова скоро очутился на улице. Мало того, стали известны жуткие обстоятельства. Ребёнок, это было неопровержимо доказано, отдавался за деньги сверстникам и мальчишкам постарше. Ему нечего есть, объяснил юный развратник, мать совсем не кормит его и не пускает домой. Опрос рабов показал, что привратнику было велено гнать молодого наследника, лишь только он окажется у порога. Лидию вызвали в суд. В третьем отделении арцианской тюрьмы, где обычно выясняются подобные вещи (и остаются незафиксированными, во избежание публичного скандала), Лидия, под страхом пытки, призналась, что выгнала сына на улицу, когда ему было шесть лет. Зачем? Чтоб избавиться от необходимости передать ему отцовское наследство. Мальчишка занимается проституцией. Кем он вырастет? Лидия намеревалась обратиться в суд, лишь только сыну минет шестнадцать. Обвинить его в том, что он развратен до мозга костей, взять над ним опекунство и таким образом, сохранить всё огромное состояние Каски за собой. Лидию выпустили из тюрьмы оправданной. Матрона – идеал женщины, её не следовало ничем пятнать. Она была освобождена ото всех обвинений и за нею сохранялось право распоряжаться вдовьей частью наследства. Но неофициально Цернт похлопотал о том, чтоб немедленно выдать её снова замуж. Лидия получила другое имя и отчим, как новый глава семейства, передал мальчика на воспитание. То есть, сдал его с рук на руки Цернту, чтоб он сделал для ребёнка всё, что можно. Психика мальчика оказалась сильно искалеченной. Над ним было назначено двое опекунов, являвшихся одновременно психиатрами. Ему было решено дать домашнее образование, и Валерий с Пэтом (опекуны) нашли самых лучших преподавателей, не жалели сил и средств, чтоб ликвидировать последствия гнусной жестокости, которую знатный арцианец претерпел в детстве. Каска рос замкнутым и хитрым. Он не был ни особенно зол, ни особенно жесток, но любил экспериментировать над людьми и животными. Пэту приходилось со слезами на глазах объяснять, что кошке больно, когда ей лезвием отрубают хвост. Каска только молчал и становился с годами всё красивее. Он превращался в на редкость очаровательного молодого человека. Опекуны стали подозревать друг друга в предосудительных отношениях с подопечным. А Каска скуки ради ещё подлил масла в огонь, сказав Пэту что-то скользкое в присутствии Валерия. Валерий обвинил Пэта и они подрались прямо при Каске. Валерий зарубил Пэта насмерть. Каске исполнилось в то время шестнадцать лет и он мог уже выступать свидетелем в суде. Суд, правда, ничего не понял. Было объявлено недоразумение и Каске назначили другого опекуна, вместо Пэта. Когда ему исполнилось семнадцать лет, Каска поступил на медицинский факультет Кирикской академии в Греции. Лето он проводил в своём имении под Арцием. Здесь среди челяди он заприметил одну рабыню-христианку, семидесятилетнюю старуху. Его смешило, как она одевается, летом в тулуп и покрывает голову русским платочком в синих цветах. Он решил испробовать на ней недавно подаренный ему портативный аппарат трансплантации. Он усадил свою собственность в кресло и вдоволь покопался в старческих мозгах. Старуха после этого сошла с ума. Жители южных районов Арция стали жаловаться на регулярные похищения детей, причём похищенный ребёнок обычно обнаруживался потом утопленным, с камнем на шее. Когда Каска застал обессмерченную старуху на берегу Тибра недалеко от имения за этим занятием, он испугался. Он запер рабыню, намереваясь всё по-хорошему объяснить Цернту и конечно, свалить всё на неё. Но старуха ночью сбежала. В народе она получила прозвание "смерти-воровки", неуловимого, гнусного, бессмертного зомби. В двадцать пять лет Каска вступил в права наследства и занял должность психиатра в одиннадцатом (одном из самых престижных) отделений Вентлера. Здесь он проявил блестящие способности, был в меру безжалостен, в меру добр, а главное, любил до опупения колоть несчастных вверенными ему медикаментами. Спокойное, замкнутое существование в стенах Вентлера тяготило его. Натура Каски жаждала войны и крови. Он стал претендовать на преторскую должность и получил её. И в качестве пропретора был назначен в Иберию против взбунтовавшихся кельтов. Здесь проявилась его огромная арцианская натура. Прирождённый полководец, говорили в сенате. Все восхищались. Кроме Цернта. В конце года он привлёк Каску к ответственности за превосходящую всякую меру жестокость по отношению к сдавшимся городам и дикие насилия, которые Каска регулярно творил над мирным населением Иберии. Каска проиграл процесс, был осуждён. От штрафной должности в Вентлере (куда ему до смерти не хотелось) он отделался выкупом. Сенат, в общем, благоволил к Каске. Через год он опять занял преторскую должность. И будучи претором, насмерть поссорился с Цернтом. Каска рискнул примкнуть к вражеской Цернту группировке. Назревала гражданская война, все прочили Каску в начальники конницы при очередном Цинне, которого желали видеть во главе армии, противостоящей Цернту. Но Цернт недаром веками занимал консульскую должность в Арции. Он умел ликвидировать подобные ситуации. Угроза войны отпала сама собой, противники поистратили силы в прениях и столкновениях в сенате, а в конце года многие из враждебной Цернту партии были обвинены в злоупотреблениях, взятках, вымогательстве и прочем. Каску, правда, ни словом, ни делом не обидели. Но вежливо предложили должность следователя в Мамертинке. Не в качестве взыскания, а чтоб пополнить свой багаж юриста и психиатра. То есть, фактически, отказаться он не мог, это была его рабская обязанность, как проигравшего и сильно подозреваемого Цернтом. Здесь, в Мамертинке, через много лет, он опять встретился со своею матерью. Новый муж Лидии обратился в суд. Неофициально. Ему не хотелось ни предавать дело огласке, ни доводить до наказания. Только припугнуть Лидию, в пятидесятилетнем возрасте не бросившую своих привычек. Богатая и следящая за собою женщина сохранила красоту (кололась омолаживающими составами). Она располнела, правда, но это придавало ей особую прелесть солидности и нежного материнства по отношению к поклонникам, которых у неё по-прежнему было множество и которым она, как водится, не отказывала. Крассиций, обратившись в сенат, совершенно не рассчитывал, что Лидия ходе разбирательства попадёт в тройку. А может, он так и думал, что уж сын-то обойдётся с матерью по-человечески. Сама Лидия давно забыла о существовании сына. Когда следователь вежливо представился ей, она прослезилась. Трогательная встреча! Каска начал задавать вопросы. Лидия, утирая кружевным платочком прекрасные карие глаза, сохранившие удивительный блеск и длинные чёрные ресницы, сознавалась во всём. В связях с сенаторами, консулярами и простыми гражданами. Не стоило заходить дальше. Лидия была спокойна. Это так типично для арцианки – пользоваться успехом у мужчин. Она ждала, что её отпустят. Но Каска задал новый вопрос. Лидия с испугом ответила отрицательно. – Сознайтесь, маман, – посоветовал Каска. Речь шла о том, что Лидия, с годами утратившая насыщаемость в отношениях с любовниками, предавалась всё более грубым нарушениям нравственности. Её обвиняли в коллективных оргиях с рабами. Каска, внутренне потешаясь, заставил её описать эти сцены во всех подробностях. – И что же дальше? – спрашивал он исключительно вежливо и ободряюще. Лидия, косясь на пыточное кресло, опутанное проводами и трубками, призналась, что она регулярно отдается своей собаке, огромному арцианскому догу. – Как же это, маман? – изображая полнейшую неосведомлённость, вопросил Каска. Объяснитесь! Лидия начала выть. Совсем как располневшая породистая овчарка, мать многочисленного потомства, принесшего хозяину немалый доход. – О-о! – она хваталась за грудь. Такого она не ожидала. Следователи в Мамертинке всегда вежливы с арцианками. Арцианка – идеал женщины и спрашивать её о таких вещах просто не полагается. Каска, строго в третьем лице, как будто речь шла о совершенно постороннем человеке, а не о нём самом, заставил плачущую мать сознаться, что она, будучи вдовой, изнасиловала своего шестилетнего сына и выгнала его на улицу. Это, собственно, и был единственный повод к применению высшей меры наказания. Лидия это знала. Она упала перед Каской на колени. Она распласталась перед ним, подметая длинными косами начинающих седеть волос кафельный пол компьютерного отсека. – Успокойтесь, маман, – Каска поднял её с пола. – Вам не причинят зла. Вас хотят спасти. С этими словами он, нажав кнопку, открыл раздвижную дверь, ведущую во двор тюрьмы. Бедная Лидия целиком положилась на его слова. Она не замечала, куда её ведут. Только увидев перед глазами плаху, она взвыла, хватаясь пальцами за плечи Каски. Палач связал ей руки за спиной, подвёл к плахе и поставил на колени. Она страшно завопила и вжала голову в плечи. Палач попробовал пригнуть ей голову за волосы, но она продолжала сопротивляться. Он растерялся. Здесь все ведут себя мужественно, уже смирившись со своей участью. – Нет, – заявил он. – Так не годится. Надо наколоть. Имелось в виду, наколоть снотворным, чтоб отрубить голову в бессознательном состоянии. Так всегда поступалось в подобных ситуациях. Каска подошёл и нагнулся над обеспамятевшей арцианкой. – Успокойтесь, маман, – промолвил он ласково, проведя ладонью по густым растрёпанным волосам Лидии. Она от удивления подняла голову и сглотнула слёзы. И тогда палач одним сильным движением пригнул её к плахе. – Я подержу, – отозвался Каска, – Успокойтесь, маман. Но маман уже не сопротивлялась. Она обессилела. Палач ударом огромного, толстого, начищенного до блеска топора отрубил ей голову. Каска смотрел на эту кровь и знал, что Цернт ему не простит. Как бы ни была виновата Лидия перед ним, но казнить собственную мать – это выходит за всякие рамки. Все, однако, обошлось для Каски благополучно. Крассиций не стал жаловаться на исход дела. Он только потребовал пересмотра завещания Лидии (она оставляла часть состояния храму Верховного Бога Арция). Избавившись от старой развратницы, Крассиций женился на молодой девушке, которая, по слухам, была его собственной дочерью от другой знатной арцианки, имевшей десять человек детей различного происхождения. Все они, однако, носили имя отца, одного из известнейших в городе ораторов, некоего Цериона. А Каска вскоре сложил с себя следовательские полномочия. Став снова свободным, он вскорости получил должность претора и уехал в Иберию, где шла война. Вернувшись через год домой, он на другой день после приезда имел счастье приветствовать Цернта у себя на вилле за городом. Каска любил войну. Его натура принимала целиком и полностью ярость схватки, блеск оружия, движение легионов, подвластных мановению руки полководца. Его интеллект, изощрённый и гибкий, его властность и темперамент – всё обещало в будущем великого полководца. Но солдатам, вообще людям суровым и по сути очень целомудренным, казалось странным и отвратительным, что их полководец после битвы бродит по полю, любуясь трупами и увечьями. Ходили слухи, что он даже добивает раненых. Его жестокость по отношению к завоёванному населению наводила трепет. При нём всегда находился палач и даже переносное пыточное кресло. Каска любил войну. Он любил в ней всё: пыль, грязь, мерзость паразитов. Запах немытых солдатских тел будоражил его, а соломенный тюфяк, на котором по ночам покоилось его изнеженное тело, служил неоспоримым доказательством его мужского достоинства. Оскорблённый в детстве на всю жизнь, он любил одно из самых жестоких по отношению к людям человеческих занятий. Вернувшись домой, Каска собирался задать друзьям пир. Предстояла ночь безудержного разгула – кто сколько выдержит. Друзей Каска очень любил. То, что Цернт последнее время не числится среди его поклонников, Каску нисколько не огорчало. Цернт – аотерец, книжный червь, человек мрачный и замкнутый. Его все боятся, но никто не любит. Каска с шести часов до полудня пролежал в бассейне с розовой водой, потом долго мылся, выскрёбывая из пор военную грязь. Вечером он потребовал к себе на ложе рабыню-девственницу. Утром, когда она спала, утомлённая этой первой в её жизни ночью, он перерезал ей горло. Полюбовавшись судорогами юного, белого, впервые осквернённого сексом тела, он встал и спустился вниз, на первый этаж виллы. Было шесть часов – время, когда он уже обычно не спал. Слуга доложил ему о приходе Цернта. Каска велел пригласить его в библиотеку. Цернт, одетый в тогу с синей каймой, встал навстречу хозяину. После обычных приветствий, Каска усадил гостя снова в кресло и внимательно глядя своими ярко-карими пронзительными глазами, потребовал объяснений. – Тебе пора делать трансплантацию, – заявил Цернт. У Каски пересохло в горле, он испугался. Но потом взял себя в руки. Трансплантация – дело добровольное, а он ещё далеко не цернтов пленник, чтоб Цернт мог принудить его к этому. – Ты ссоришься с жизнью, с собой и с природой, – продолжал Цернт. – Твои поступки на войне не поддаются разумному объяснению. Твои намерения дома меня настораживают. Послушай. Разве я когда-нибудь желал тебе зла? Каска молчал. Он вообще ни о чём не думал. Предстояла попойка и он не хотел утруждать себе голову перед этим. Цернт скоро откланялся. Через полгода Каска в должности претора сильно поссорился с Леторием, близким к Цернту, занимавшим тогда тоже преторскую должность. Они поссорились – и Цернт не захотел их мирить. По каскиной инструкции трибуны на площади рядом с древним храмом четырёх колонн опять вынесли на обсуждение закон об обязательной кремации, что привело к очередному крупному столкновению знати с низшими слоями города. Плебеям запрещалось хоронить своих мёртвых на костре. Костёр в Арции считался знаком наивысшего почёта и использовался лишь при погребении должностных лиц, знатных детей, незапятнанных женщин. Между тем в городе время от времени поднималась волна слухов о зомби. Мёртвые не лежали спокойно в земле, пропитанной древними органическими отходами. Обычные растения, мутировавшие под влиянием радиации, научились перерабатывать захоронения консервных банок и пластиковых мешков себе на потребу. В частности, рядом с самим храмом четырёх колонн регулярно вырастал кощунственный тополь с полиэтиленовыми листьями. Вместо целлюлозы такие растения использовали для построения клеточных стенок древний полиэтилен. Другие растения мутировали иначе. Например, марена, древний краситель, превратившийся под влиянием радиации в серьёзный наркотик. Беднейшее население (да и знатные тоже) с удовольствием употребляли его. Особенно женщины, так как марена способствовала сохранению молодости. Учёные Аотеры и Арция давно установили связь между употреблением марены и оживлением в бескислородных условиях. Вещество марены, прежний краситель на основе антрацена, является сильным мембранным стабилизатором и фиксирует клетки мозга, продолжающие, якобы, работать, но уже в мёртвом теле. Трансплантаты и знать, имеющие доступ к образованию, об этом знали. И не хотели избавить люмпенов от их постоянных страхов. Запуганных легче держать в подчинении. Правительство ограничивалось тем, что запрещало употреблять наркотики. За наличие марены в крови полагалась смертная казнь. Но это, конечно, не могло привести к ощутимым результатам. Наркоман даже под страхом смертной казни не откажется от очередной дозы, а торговец – от продажи наркотика. Всеобщей кремации народные трибуны добивались постоянно. Знать отсиживается на своих виллах и во дворцах и ей наплевать, что по нищим улицам города ночью бродят восставшие из-под земли мертвецы. Закон и в этот раз не прошёл усилиями Цернта, Цериона и прочих старшин Арция. Но Каска, как приверженец трибунов, борец за народные права, в конце года с лёгкостью прошёл в консулы. Став консулом, Каска принялся добиваться осуждения Цернта и изгнания его из Арция. Здесь ему повезло. Большинству в сенате Цернт смертельно надоел, они ухватились за возможность от него избавиться. Цернт, видя безнадёжность борьбы, уехал в Иберию, к своему войску. В конце года Каска, в качестве проконсула, отбыл туда же, к трём сенатским легионам, плохо организованным и скверно вооружённым. Он однако, надеялся, благодаря своему военному таланту, с этими силами разгромить Цернта. Цернт умел справляться со своими противниками. В его действиях никогда не было лихости, ни блестящей изобретательности. Одно выигранное сражение войны не решает. И Цернт, бывало, охотно проигрывал. Каска, однако, воспрянул духом после первой удачи. И решился на битву в такое время (под вечер) и в таком месте (на обрывистом берегу реки), что поражение ему было обеспечено. Войско Каски гибло. Воины Цернта в плен не брали, так как Цернт предпочитал в дальнейшем иметь в ойкумене преданных людей, а не трижды прощённых. Сам Каска, однако, тщетно пытался погибнуть. Его окружили и взяли в плен, как велел Цернт. После в ойкумене ходили упорные слухи, что Цернт плохо поступил со своим побеждённым противником. Во всяком случае, в Арций он его не привёз, семье не вернул. Официальная версия была такова, что Каска умер от ран. На самом деле, по извечной традиции, Каска попал в Аотеру, в шестой отсек. Здесь ему сделали трансплантацию и усадили за компьютер. За Каской особенно никто не следил. Ему позволялось выходить из корпуса и бродить по улицам. Особенно полюбил он аотерскую набережную: огромную синюю лестницу, спускающуюся к морю. Набережная, исполненная из искусственного окрашенного гранита, была плодом фантазии Мюрека, главы организации. Здесь, в глубине моря, к цоколю набережной была прикреплена "паучья камера", через которую можно было попасть в любое место Средиземноморья. Каска узнал об этом от одного химика, с которым познакомился в библиотеке. Аотерец просветил его на этот счёт. Он сказал, что немногие решаются бежать из Аотеры таким способом, так как операция в кабинке очень мучительна, администрация, мол, предохраняется от побегов, растворяя живое тело без наркоза. Кроме того, здесь остаётся копия сбежавшего, так что человек как бы раздваивается, оставляя в Аотере своё подобие. Каска однако, решил попробовать. Он не ломал себе голову над проблемой двойников, его больше интересовало, как достать акваланг. Он осторожно спросил об этом у химика. Тот ничего не ответил, но через несколько дней, при следующей встрече, вручил Каске пакетик с каким-то порошком: – Сглотнёшь и подожди полчаса. Потом ныряй. Каска не понял. – Дыши, понимаешь? Водой, как воздухом. Каска сбежал под вечер, когда в шестом отсеке особенно напряжённая работа вследствие повышения биоритма компьютерщиков. Он, как новичок, имел право выключить установку и идти спать. Каска так и сделал. Но вместо того, чтоб идти к себе, отправился к центральной лестнице корпуса, потом – к выходу. Улицы Аотеры уже погружались во мрак. Каска заблудился. Он долго плутал по улицам, ища выход к морю. На набережную он попал только часа через два, когда уже была опасность, что его хватились в шестом отсеке. Поэтому Каска, наскоро заглотав горький, как хина, порошок, нырнул сразу, не дожидаясь, пока он подействует. Он вынырнул и поплыл в сторону материкового склона, который начинался здесь через пятьдесят метров от берега. Потом, когда берег Аотеры уже неясно маячил чёрной чертой вдали (в Аотере по ночам не было огней) Каска нырнул вглубь и сделал мучительный вдох. Морская вода обожгла лёгкие, но он не задохнулся. Каска включил фонарик и рискуя огнём привлечь хищников, отправился на поиски кабинки. Паучья камера отыскалась довольно быстро. Это была прямоугольная кабинка, прикреплённая к каменной облицовке материкового склона. Каска достал из складок свёрнутой на поясе одежды ключ – металлический кубик, открыл кабинку и вплыл внутрь. Здесь, когда вода ушла, он нажал кнопку "африканское побережье". Остального Каска не помнил. Информация о чудовищной процедуре растворения стиралась из памяти (в этом аотерская администрация проявила милосердие). Каска очнулся в той же кабинке, когда она начала опять наполняться водой. Боковая стенка камеры ушла в глубь цоколя, и Каска, разочарованный, думающий, что он копия более счастливого Каски, выплыл наружу. Это было совершенно другое место. Кабинка оказалась прикреплённой не к склону, а к подводной скале. Каска вынырнул и огляделся. Берег маячил неясной чертой вдали, но гораздо дальше, чем берег Аотеры. Каска радостно вобрал в лёгкие свежий морской воздух и поплыл к этой земле. Но она не оказалась такой гостеприимной, как он надеялся. Первое время он находил на побережье моллюсков и яйца птиц и этим питался. Потом он начал слабеть. Действовала радиация. Радиоактивная черта здесь (это было западное побережье Марокко) проходила по океанскому берегу. Через две недели после побега умирающего от голода (он от слабости не мог больше заниматься собирательством) Каску подобрал Кассий. ГЛАВА 3. ПРЕЛЕСТИ РАДИАЦИИ Однажды на охоте Каска заметил невдалеке, за лесом древовидных папоротников, дымок костра. Он удивился. – Кто это? – спросил он Кассия. – Один тип. Тоже скрывается. – Кто он такой? – Честное слово, не знаю. Похоже, тоже бывший аотерец. – Почему ты так решил? – Когда я пришёл в эти края, он уже был здесь. А это было триста лет назад. – И ты с тех пор с ним не завязал знакомства? Кассий пожал плечами. – Слушай, давай его выследим, а? – каким-то мальчишеским тоном предложил Каска. – Зачем? – Ну, мне будет кого трахнуть. Кассий опустил свою тяжёлую голову с густой шевелюрой мелко вьющихся, как у негра, волос. – Слушай, Каска. Если б он был из тех, кого легко трахнуть, я сам давно бы уже сделал это. – Ты уверен? – В чём? – В том, что мне приятно это слышать? – ответил Каска, напряженно вглядываясь вдаль. Кассий опять пожал плечами. Намерение затравить соседа представлялось ему бессмысленным и невежливым. Они уже триста лет живут бок о бок, не причиняя вреда и не интересуясь друг другом. Иногда бывало, в особенно голодные годы, Кассий оставлял соседу на побережье падаль, чтоб тот не умер. И другой в подобных ситуациях поступал так же. Они жили как два медведя у границы территорий, исполненные взаимной симпатии и нежелания общаться. Каска, однако, думал иначе. Ночью у костра он выставил свои доводы. – Послушай. Ведь нас будет трое. Втроём мы как-нибудь сообразим, как выбраться отсюда. Ну неужели тебе не надоело торчать в пещере? Ведь мы люди, а не медведи. – Тогда незачем предпринимать военные действия. Можно просто договориться обо всём. – Не договоримся. Я знаю таких. Это убеждённый изгой. В детстве матерью обиженный. Кассий вздохнул: – Каска. Мы с тобою запросто можем потерять друг друга. – На войне, как на войне. – отозвался Каска, воодушевлённый предстоящей перспективой травли человека. Кассий опустил голову. Чего бы он теперь не сделал для Каски? Следующей ночью они, перепоясавшись короткими арцианскими мечами (у Кассия был запас из давным-давно разграбленного обоза в пустыне возле черты радиации), перешли через холм и спустились в долину за водоразделом. Дым от костра соседа они видели именно здесь. Каска скоро отыскал кострище. Недалеко от него они наткнулись на узенькую тропинку, протоптанную явно ногами человека, а не динозавра. При ярком лунном свете ясно был виден след ступни человека в пыли. Тропинка, как и ожидалось, привела их ко входу в земляную пещеру. Оттуда пахло дымом. Каска с наслаждением втянул ноздрями воздух: ну что и говорить, охота за человеком отвечала его инстинктам не хуже, чем инстинктам волка охота за оленем. Возможно, Каска тоже изголодался по партнёру. Но кто же добывает партнёра таким способом? Как зверя на охоте? Каска поднял с земли камешек и бросил его вглубь пещеры. Послышался дробный стук упавшего камня. Потом шорох и шум осыпи. И всё стихло. Но они ясно и чётко ощутили: кто-то стоял в пещере, совсем рядом, не видный за выступом скалы и очевидно, разглядывал их, ярко освещённых лунным светом. Потом скрывавшийся неожиданно вышел из пещеры на открытую площадку. – Вам чего надо, мужики? – на чистейшем арцианском языке спросил он. Кассий смутился. Но Каска не растерялся. – Хотим взять тебя в плен. – нагло заявил он. – Зачем? – Ну. Разве в таких случаях спрашивают? – Я спрашиваю потому, – спокойно возразил незнакомец, – что интересуюсь, что меня ждёт. А то, может, я сам сдамся. Каска в это время жадно разглядывал незнакомца. Чужак заметил этот взгляд. – А ты знаешь, между прочим, – заявил он, – пленник я или нет, но бабой не стану ни в каком случае. Каска фыркнул. Он однако, заметил на боку незнакомца такой же увесистый арцианский меч и подумал, что пожалуй, действительно лучше договориться. – О чём разговор, приятель? У меня и в мыслях нет, – уверил он незнакомца. – Тогда убирайтесь к чёрту! И не советую заходить на мою территорию. – Вызываю тебя на поединок, сосед. Пусть решит оружие. Незнакомец круто повернулся и оглядел Кассия с головы до ног: – Ты что, спятил? Сколько лет, сколько зим! Из-за этого ублюдка? Да ты найди ему дохлую овцу, чтоб он утешился, а меня оставь в покое! Но Кассий медленно вытянул из ножен свой меч. Чужаку ничего не оставалось, как вступить в драку. Кассий был тяжелее и мускулистей, но незнакомец намного ловчее и дрался, как тигр. Каска стоял в стороне и со знанием дела наблюдал за схваткой. Наконец, когда незнакомец этого совсем не ожидал, отдыхая от очередного выпада, Каска бросился на него и молниеносным движением раскроил ему внутреннюю сторону плеча до сгиба локтя. На пыльную площадку брызнула кровь. Это было не только не по-гладиаторски, а вообще не по-мужски, подло и гадко. Но вокруг стояла ночь в допотопном лесу и действовали нечеловеческие законы. Поэтому Кассий отнёсся к поступку приятеля одобрительно. Вдвоём они скоро обезоружили начинавшего слабеть чужака и связали его. Пленник был угрюм и озлоблен. Каска, торжествуя, подталкивал его сзади в спину и весело болтал с Кассием на посторонние темы, пока они шли домой. На листьях, камнях, песке оставались чёрные капли крови. Мучения пленника усугублялись тем, что Каска, когда связывал ему руки, сильно заломил их назад. Теперь вся спина незнакомца была мокрой от крови и Каска удивлялся про себя, что за крепкий и бесшабашный народ живёт здесь, за чертой радиации, если способен выносить такое. Когда они привели чужака в пещеру, он не выдержал, рухнул на пол и потерял сознание. Кассий промыл и зашил ему рану, а потом опять связал, только уже не так жестоко, как Каска. Ночью у раненого началась лихорадка. Он забредил, зашептал что-то, очевидно, относящееся к его прежней жизни. Он пытался порвать путы на руках и Кассий, решив, что больной не сбежит, развязал ему руки. Курион (так звали новичка) болел долго. И несмотря на тяжесть его положения, Кассий с Каской не спускали с него глаз. Они были уверены, что при первой же возможности он сбежит. Когда ему стало легче, Кассий опять принялся связывать его на ночь. Курион возмутился. Тогда Кассий взял с него клятву, что он не сбежит. Клятве арцианца, вообще, верить нельзя. Но Кассий был убеждён, что сосед не обманет его. Хотя бы из одного мужского самолюбия останется. Выздоровев, Курион обнаружил нрав гордый и независимый. У него была возможность сбежать, но он ею не воспользовался. Что вызвало со стороны Каски и Кассия волну признательности. Им до смерти хотелось приручить новичка и оставить его в пещере. Новенький вообще внушал к себе уважение. Он был человек интеллектуальный и властный. Мысль о том, что Каска мог бы воспользоваться им как партнёром, отпала сама собой. Каким образом Курион, ярко выраженный мужчина, сам справляется с этой проблемой, отсутствием объекта, было неясно. Возможно, аотерец пережил уже всё и себя самого тоже. Такое бывает. О своём прошлом Курион не распространялся. И как оказался за чертой радиации, и почему до сих пор боится вернуться к людям. Вполне могло быть и так, что он настолько ушёл в себя, что люди ему стали просто не нужны. В пещере, однако, он скоро проникнулся добрыми чувствами к Каске и Кассию. Курион умел охотиться, умел готовить. В быту отщепенцев он скоро стал незаменим и они трое нашли подлинное удовольствие в обществе друг друга. За радиоактивную черту люди обычно не заходили. Здесь могли выжить только прошедшие трансплантацию – обессмерчивание. С другой стороны, и среди трансплантатов не многие решились бы на это. В ойкумене, со всех сторон, как остров, окружённой радиоактивной зоной, водились млекопитающие и нормальные земные растения, существовала цивилизация. Здесь же, где обосновались трое беглых аотерцев, природа была иная. Динозавров Кассий не боялся, он их ел. Каска в конце концов привык питаться этим и даже научился скрашивать меню особыми изысканными блюдами, используя в качестве специй плоды семенных папоротников. Новенький, Курион, хороший охотник и дельный мужик в отношении хозяйства и несложного быта пещерников, во многих отношениях оказался человеком очень странным. Кроме того, он наотрез отказался предоставить своё тело Каске. В конце концов однажды, бурной ночью, когда Кассий, утомлённый охотой, храпел в углу, а Каска метался у костра в тяжёлом сне (он плохо переносил радиацию, его часто лихорадило), Курион встал со своего ложа и подошёл к Каске. Каска не противился. Он давно уже понял, что среди этих его субординационная ступенька – самая последняя. Зато Курион в качестве партнёра оказался куда мягче и изысканнее, чем грубый и диковатый Кассий. Кассий не ревновал. Он вовремя понял, что время их с Каской любви прошло. Они остались хорошими друзьями – и только. Зато Каска с Курионом, как более спокойные в отношении друг друга, не перестали заниматься сексом ни теперь, ни потом. Курион обладал внешностью чисто арцианской: невысокий, жилистый. Черты лица мелкие, однако, вполне античного типа. Густые вьющиеся волосы, живые глаза, тёмно-синие, почти чёрные. Человек он был самостоятельный и независимый. Когда надобность в наблюдении за пленником отпала (Курион дал твёрдое обещание остаться в коллективе, не предпринимать попыток бегства) он стал один уходить на охоту. Приносил он в пещеру всегда самую первосортную дичь: мелких динозавров, которых и жарить было удобнее, и мясо было нежнее. Между Курионом и Кассием преобладали дружеские, но вообще весьма прохладные отношения. Часто на охоту они уходили порознь. Каска оставался в пещере и занимался хозяйством. Его чисто женская роль в коллективе его не смущала. Товарищи не унижали и не попрекали его этим. Каждый делает, что может. Однажды вечером, когда все трое собрались у костра и занялись уничтожением очередной добычи Кассия, Каска, как всегда задумчиво глядевший в костёр, заявил: – Я сегодня кое-кого видел возле источника. – Кого? – спросил Кассий, перестав на время обсасывать толстую кость динозавра. – Женщину. Кассий хмыкнул и подавился. Курион остался невозмутим. Он спросил: – Какая она из себя? – Странная. Вся в каком-то грязно-жёлтом наряде. Вроде как в земле. Но впрочем, довольно симпатичная особа. Я бы подумал, что мне померещилось. Но нет. Я видел следы. – Куда она делась? – Исчезла. Растворилась в пространстве. Но следы на песке были. Не верите – могу показать. – Это зомби, – спокойно сказал Курион. – Но... – Зомби, – кивнул головой Курион. – Их здесь много. Они только здесь и живут. Радиация их сохраняет. В ойкумене они быстро разложились бы. Кассию стало не по себе. Но Каска заинтересовался: – Я что-то такое слышал. Это те, кто пил марену, да? – Да. Я сам, впрочем, этим занимался. Хороший наркотик. – Я тоже пил марену, – отозвался Кассий. – Так что, если помру, прошу меня сжечь. Женщина поднялась из-за куста, где она пряталась. Её лицо было ужасно. Дряблое, зелёное, с глазами, в которых, казалось, отразилось всё мерзкое и отвратительное, что свойственно человеческой природе. Её саван, пропитанный следами гниения, издавал зловоние, на руках, вцепившихся в ветки куста, суставы были обнажены, кожа висела лоскутьями. Казалось, ей не терпится уйти. Но она не могла. Присутствие Куриона мешало ей использовать уловку зомби. – Они мгновенно чернеют, – объяснил Курион стоящему рядом Каске. – И сливаются с тенью. Для человеческого взгляда это неуловимо. – Да, но... почему она не уходит? Вместо ответа Курион произнёс, обращаясь к полуистлевшей женщине: – Луция, подойди на три шага. Луция покорно исполнила приказание. – Ляг. Женщина легла навзничь, вытянувшись и застыв. Это был, на взгляд, просто лежащий труп, отвратительный и дурно пахнущий. – Каска, ты отойди на минуту, я тут немного... Каска понял. Волна тошного отвращения подступила к горлу, но он сдержался. Он отошёл за дюну, и только там его как следует вырвало. Когда он вернулся, Курион стоял рядом с распростёртым трупом и отряхивался. – Ты не хочешь? – спокойно спросил он Каску. – Нет, что ты! Когда они возвращались в пещеру, Курион объяснил: – Это магнитные поля. Я умею их модулировать. – Где ты научился? – А это моё собственное изобретение. Им владею только я и ещё один тип... – Там, в Аотере? – Да. Каска тоскливо ковырялся в мозговой кости динозавра. Курион насмешливо наблюдал за ним. – Не понравилась дама? – спросил он. Гримаса брезгливости пробежала по красивому лицу Каски. – Хочешь, добуду тебе кое-что получше? – Нет, благодарю покорно, – Каска отшвырнул кость в костёр и поднялся. – В самом деле. Хочешь русалку? Каска обернулся на эти слова. Русалка – совсем другое дело. Они чистые, безгрешные, водятся в воде, трахаются там с акулами. Это, собственно, не русалки, а биороботы. У живой женщины (обычно арцианки, нарушившей священный обет целомудрия, данный богине Весте) вынимают мозг и вставляют компьютерную программу. А потом выпускают в море. И она живёт там столетиями. Каска сидел, недовольно глядя в волны. Что это Куриона разобрало? Почему он уверен, что ему необходима женщина? Если уж на то пошло, то он не отказался бы разок нарушить субординацию... Вдали среди белых гребешков показался круглый предмет: голова Куриона. Так и есть! Он что-то тащит на руках. Каску всего передёрнуло от брезгливости. Он, однако, с жадным интересом ждал, что такое ему принесли. Это была девушка. Хрупкая, изящная. Сердце Каски защемило от жалости. Хотя было совершенно очевидно, что этой арцианке не меньше пяти сотен лет от роду. Волосы длинные и густые, были голубовато-зелёного оттенка. Не от природы, конечно, а от того, что она всё время в воде. Глаза закрыты. Томное, тихое дыханье. – Что с ней? – с трепетом спросил Каска. – А! – Курион махнул рукой. – Её трудно поймать. А когда ухватишь, надо только слегка поработать над черепом. – Оживи её. – Хорошо. Курион наклонился над головой русалки. Он растопырил пальцы и некоторое время так подержал. Арцианка открыла глаза. Вот странно! Они тоже были голубовато-зелёные, прозрачные. Она приподнялась, испуганно озираясь. Увидев искрящуюся воду рядом, она вскочила. Но Курион удержал её. – Я отпущу тебя, – сказал он по-арциански. Было видно, что девушка поняла его, так как она с мольбой обратила на него свои аквамариновые очи, – если ты исполнишь желания вот этого мужчины, – он кивнул на Каску. Девушка в знак согласия наклонила голову. Каска привёл её в пещеру рядом с заливом. Она покорно легла на песок. Каска не стал терять времени, тем более что от девушки, хотя и очень красивой, всё-таки пахло тиной. И несмотря на то, что он работал грубо и жадно, так что любая живая женщина давно бы возмутилась, эта только лежала, покорно вздрагивая. Он сомневался вообще, чувствует ли она что-нибудь. Они совокупляются с акулами. У акулы бока колючие. Очевидно, русалки нечувствительны к боли. Он вспомнил, что заметил на внутренней стороне её ляжки длинный глубокий шрам... Каска отнёс русалку подальше в море и отпустил в воду. Она сразу ожила, изогнулась и быстрым, почти рыбьим движением скрылась в глубине. Курион спокойно наблюдал с берега. – Ты бы с нею договорился, – посоветовал он. – Нет. – Не понравилось? – сочувственно спросил Курион. Каска глубоко вздохнул. Кассий лениво ворошил угли в костре. Курион, всегда бодрый, спокойный и непроницаемый, следил за подвешенным над костром котелком. – Ребята, вам не надоело здесь, а? – внезапно спросил Каска. – Привыкнешь, – добродушно отозвался Кассий, не ответив на вопрос, справедливо полагая, что отвечать на него нечего. Куда деваться? К людям – нельзя. В Аотеру – лучше повеситься. Каска энергично помотал головой: – Я собираюсь в ойкумену. Кто со мной? Курион, задумчиво смотрящий в огонь, ответил: – Сейчас Цернт воюет в Иберии. – С кем он воюет? – с интересом спросил Кассий. – Со своим приятелем. С добрым знакомым, который вот осмелился поднять на него руку. Оквинт, может слышал? Кассий ответил отрицательно. Он давно не интересовался делами ойкумены. Кто-то, значит, взбунтовался против Цернта опять. В порядке вещей. Цернт временами с трудом удерживает власть, но как правило, в конце концов одолевает своих противников и снова берёт всех за горло. Цернт – из шестёрки. Близкий друг Мюрека, глава Арция, а значит, и всей ойкумены. Они все, здесь сидящие, ненавидят Цернта, так как вынуждены скрываться от него в этой глухомани, за радиоактивной чертой. Это только доказывает, что Цернт, в сущности, мало ими интересуется. А то бы он достал их и здесь. – Я давно хотел тебя спросить, Кассий, – обратился к нему Каска, – как ты сумел сдернуть из Аотеры? Через паучью камеру? – Нет. – Кассий усмехнулся, – Я переплыл залив. – Переплыл залив?! Ты что, серьёзно? – Вполне. Я ж дышу под водой. Накачал себе вены этой дрянью, которая позволяет дышать морской водой. И нырнул. – А акулы? – Были. И ещё кое-что похуже. – Что? – Кальмары. – Нет. Не приходилось. Я думаю, не разговаривал бы я сейчас с вами, если б хоть одному вздумалось на меня напасть. Они проплывают внизу, как торпеды, их тела фосфоресцируют на немыслимой глубине. А сверху блестит поверхность. В общем, красиво. Каска констатировал с уважением: – Я бы не выдержал. Курион во время этого рассказа молчал. Его губы были плотно сжаты, глаза горели в полумраке пещеры. Он внезапно заговорил глухим, страстным голосом: – Я изобрёл паучью камеру. Самолично. Аотерцы в неоплатном долгу передо мною до сих пор. Они посадили меня в шестнадцатое, в изолятор. Там в течение пятисот лет плавились мои мозги. В награду за моё изобретение. – Из изолятора не выберешься, – заметил Каска. – Я выбрался. Курион замолчал. Потом, видя, что интерес окружающих не исчерпан, объяснил: – Прямо из изолятора. По трубкам, которыми снимают стереокопию. Каска долго не мог прийти в себя от изумления. Голова! Это значит – сдёрнул прямо из отсека. Растворился и возник в другом месте. Скорее всего – в одной из камер собственной конструкции. О знаменитом арцианце, изобретшем аотерскую гордость – паучью кабинку, он, правда, кое-что слышал. Не знал только его имени и подробностей его биографии. Каска продолжал смотреть в огонь. – Плохо, – заметил он, – мы оставили там свои компьютерные копии. Процесс растворения ведь записывается. – Ну и что? – спросил Курион. – Если тебя самого посадят напротив тебя самого и начнут издеваться над тем, другим... Сможешь ты выдержать? – Я туда не собираюсь. – А я собираюсь. Хочу вернуться к людям. – Куда? – спросил Кассий, внимательно прислушивавшийся к разговору. – К Цернту, в Иберию, где он сейчас воюет. Он добрый мужик, незлопамятный. Он простит. – Я с тобой, – решил Кассий, подумав. Курион молчал. Другие двое стали оживлённо обсуждать переход через пустыню. – Допустим, мы доберёмся до Гибралтара, а дальше? – с сомнением произнёс Каска. – Ну, преодолеть пролив можно и вплавь. Каска фыркнул. Он боялся воды, а море, вообще, внушало ему непреодолимый ужас населяющими его тварями. – Можно купить лодку, – успокоил его Кассий. – У кого? Там же сплошная дичь. А кочевники, кстати, до сих пор – каннибалы. – Я пойду с вами, ребята, – резюмировал Курион. – Доведу вас до пролива, перевезу, а там – как хотите. – Вернёшься сюда? – с ужасом посмотрел на него Каска. Дойти до людей – и снова в пещеру – это было выше его понимания. Но предложение Куриона его обрадовало. Идти с Кассием – значит подвергать себя массе неприятностей. Кассий может выдержать такое, чего не выдержит никто, а он, Каска, тем более. – Ну... не знаю. Там видно будет, – успокоил его Курион. К вечеру зной стал спадать. Нестерпимый блеск океана, порывы горячего ветра, бросающие в лицо пыль из бескрайних песков справа – всё пошло на убыль. Друзья остановились на ночлег. Кассий пошёл собирать хворост для костра, Курион принялся готовить ужин. А Каска пошёл сполоснуться в море. Вскоре он вернулся и ревностно принялся помогать Куриону. Кассий скоро тоже присоединился к компании. Вдали, на горизонте, возникла странная тень... Каска сначала подумал, что это смерч. Огромный чёрный силуэт на фоне зеленовато-лилового неба. Но двигался он как-то странно – скачками. Через некоторое время друзья поняли, что это такое. Они оцепенели от ужаса. Деваться было некуда. Только броситься в море. Но они не были уверены, что "оно" не сумеет добраться до них вплавь. Они обречённо смотрели, как чёрный силуэт вырастает из песков и обращается... в двенадцатиметрового тираннозавра! Он стоял, наклонившись вперёд. Огромная трёхпалая лапа упиралась в песок и коготь доставал до костра. Пасть была открыта, он тяжело дышал, кожа на горле дрожала, как у ящерицы. Глаза, живые, подвижные, смотрели вниз. В них не было ни злобы, ни тупости, как их обычно изображают. Скорее – любопытство и игривость. – Кешка! – внезапно весело произнёс Курион. – Ах ты, бродяга, смотри не растопчи наш костёр. Он шагнул вперёд и вытянул руку. Похлопал Кешку по пузу, хотя мог дотянуться, скорее, до того места, где у динозавра должна была находиться клоака. Кешка стоял, свесив маленькие передние ручки и спокойно принимал человеческую ласку. Возможно, он её вообще не замечал. Но на слова Куриона отреагировал как-то странно. Он раскрыл пасть ещё шире и зашипел. – Пить хочешь? Курион вернулся и достал из вещевого мешка котелок. Это было несколько карикатурно. Такому, наверное, для питья требовался бассейн! Но Курион невозмутимо налил в котелок воды из фляги и поставил перед динозавром. Кешка наклонился, выгнув свою горбообразную спину и принялся лакать. Он высовывал длинный розовый язык, раздвоенный на конце, аккуратно доставал капельку и отправлял её в рот. Это было прямо-таки изящно! Потом он опять распрямился. Ещё пошипел, теперь с явным оттенком удовлетворения в шипе, повернулся, забросав песком напрочь весь костёр, и убежал в пустыню. На горизонте долго мелькала его огромная тень. ЧАСТЬ 4. ШЕСТОЕ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕ ГЛАВА 1. ОКВИНТ Кассий, Каска и Курион были одеты так, как вряд ли позволил бы себе одеться самый нищий из люмпенов Арция. Все трое были босиком, заросшие, грязные. Поэтому часовой у ворот лагеря, дородный, благообразный арцианец в панцире, сверкающем начищенными пластинами на новой жёлтой коже, счёл своим долгом прогнать их прочь. Он уже пригрозил, что велит убить их всех и позвал для этой цели солдата, сидевшего внутри частокола на деревянной табуретке и чистившего серебряные ножны меча. Солдат поднялся и подошёл к начальнику. – Доложите о нас главнокомандующему, – властно потребовал Курион. Его выговор, манеры, а также черты лица наводили на мысль о том, что он, вполне возможно, имеет право говорить с самим Цернтом. – Мы из-за радиоактивной черты, – попытался объяснить Каска. Кассий молчал. Он тяжёлым, ненавидящим взглядом обводил частокол и равнину рядом с лагерем. Былая ненависть к Цернту вдруг вспыхнула в нём с прежней силой. И он напрасно пытался её скрыть. – Кто их знает, – раздумчиво заметил солдат, обращаясь к начальнику. – Потом придется отвечать. Но в таком-то виде их к консулу нельзя. – Да, – согласился второй. – Отведи их на реку. И что-нибудь, какую-нибудь одежду. Пусть помоются, оденутся. Тогда я посмотрю. Каска с приятелями немного привели себя в порядок. Центурион завязал им глаза и препроводил к Цернту. Полагалось ещё связать им руки. Но в этих троих, несмотря на нищий вид, было столько знатности и породы, что центурион не осмелился. Цернт сидел за столом в своей палатке и писал. Он был предупреждён о визитёрах. Поэтому, когда они вошли, он не выразил удивления. Отложив самопишущую ручку, он посмотрел на них. Каска опустил глаза. Лицо Кассия исказилось. Он не мог забыть ничего. И именно на Кассия Цернт почему-то бросил наиболее благосклонный взгляд. – Надоело? – просто спросил Цернт. – Нет, – ответил за всех Курион. – Нисколько. Если ты не рад, мы сейчас же вернёмся. – Ну, с какой стати. Я вас казню, ребята. Прямо сейчас, пока ещё в лагере ничего не знают о вас. Без лишнего шума. Согласны? – Я не согласен, – глухо, сдавленным голосом произнёс Каска. – Прости, Цернт. – Прощу, – благосклонно отозвался Цернт, опять опуская голову в бумаги. – Я не сомневался, Каска, что ты попросишь прощения. Ты человек слабый. Ведь так? Каска опустил голову. – Сбежать за черту радиации для тебя значит – наложить на себя руки. Можно было бы и проще. А эти, – Цернт кивнул на Кассия с Курионом – сильнющие твари, оба. Я был бы рад считать их своими друзьями. Но я вижу по их глазам, что они обо мне думают. Вы, значит, согласны умереть? Прямой вопрос. Цернт не шутил. – Я клянусь быть тебе другом, Цернт, – сказал Кассий. – Ты знаешь, я человек слова. – Я тоже, – подтвердил Курион. – Клянусь. Цернт принял Кассия с Курионом в свой штат на правах легатов. Он не боялся предательства. Прошло очень много времени и о них никто ничего не знал. Для людей они были чужими – аотерцами. Что же касается Каски, то прошло всего сто лет с тех пор, как Цернт объявил его погибшим. Каска был умён и талантлив и вполне способен взбунтовать подчинённых против него, Цернта. Поэтому Каска никакой должности не получил. Цернт, между тем, продолжал отсиживаться на побережье, не вступая в битву с противником. Потому что противник его забавлялся. Бил аотерские лодки, приходившие сюда в помощь Цернту. На войне применение технических средств квалифицировалось как преступление против человечности. Но Оквинт с этим не считался. Он лишал Цернта продовольствия и денег и ждал, когда наконец тот надумает вступить в переговоры. Марк Оквинт вообще до смерти любил технику. Молодой аотерец (то есть для аотерца он был молод – всего около трёхсот лет), он сбежал оттуда самым оригинальным способом – на дельтаплане. Оквинт происходил из знатного рода и был очень богат. Но как и большинство аотерцев из высших слоёв общества, вернуться к прежней жизни не мог. В списках живущих его не было. Поэтому он мог только скрываться. Как иногородний и плебей он поселился в бедном квартале Арция. Здесь он приобщился к проблемам простых людей, женился, наплодил потомства. И возненавидел знать города, прежде всего Цернта, отравляющего город аотерскими отходами, распускающего зомби и ведьмаков. Трибунского возвышения он, однако, сторонился как чумы. Оквинт боялся всплыть на поверхность. Трибуны, красненькие, среди которых большинство каждый год были бывшие аотерцы, сами его заметили. И во время выборов кооптировали в своё сообщество. Отказаться он не мог. Да ему и самому уже давно хотелось. Как трибун он сначала вёл себя тихо. Был толков и внимателен к людям. Его выбрали на второй год и на третий. Оквинт обрёл уверенность в своих силах. И выступил в качестве главного зачинщика в очередной кампании против Цернта. Мало того, он в качестве народного вождя, сумел организовать ополчение. Противозаконное, так как он не был официально признанным полководцем. Оквинт собрал корабли и увёз своё войско в Иберию, надеясь наконец добраться до Цернта. Но дело его шло плохо. Оквинт уничтожил на побережье одиннадцать аотерских лодок. К Цернту же пришли подкрепления с севера, из-за Эбра. Вступать в решительную битву с Цернтом Оквинт боялся. В случае поражения деваться ему было некуда. Он был уверен, что Цернт не простит. Когда-то давным-давно, ещё знатным и богатым молодым арцианцем, он был любовником Цернта. И теперь, через много лет, Оквинт не мог рассчитывать ни на что хорошее со стороны Цернта, именно за то, что поднял на него руку. Оквинт бездействовал и размышлял, а потом резко переменил свою тактику. Так, что его приближённые сначала были в шоке. Вечером в пятницу он велел своим готовиться к предстоящей схватке, а утром вызвал Цернта на бой. Воины Оквинта, в основном наёмники из Северной Италии, народ суровый и умирать, безусловно, не боявшийся, были очень быстро окружены и разбиты. Сам Оквинт бросился в гущу схватки, надеясь, что его убьют. Но его все знали и старались не трогать. Оквинт ещё раньше получил серьёзную рану в руку и теперь быстро слабел. Он отошёл и сел на труп чьей-то лошади, обхватил голову руками. Его люди гибли рядом, а он сидел и медлил. Ему следовало попробовать пробиться к гавани и бежать на корабле. Но время шло. Кто-то окликнул его по имени, он поднял голову. Двое из окружения Цернта явились по его душу. Одного из них Оквинт сразу узнал. Это был Каска, его давнишний знакомый ещё по Аотере. Второй (это был Курион) соскочил с лошади и вежливо ему поклонился: – Эчелленце, наш шеф требует вас к себе. – Первый раз тебя вижу, – угрюмо заметил Оквинт. – Сумеешь меня туда доставить пожалуйста. Он встал. Для Куриона это была неприятная ситуация. Но он не растерялся: – Незачем, Оквинт. Право, не стоит. Оквинт смотрел на него ненавидящим взглядом. Он и вообще-то в жизни сильно напоминал тигра: цветом глаз, ярко-зелёных, светящихся, повадкой, манерами, а теперь к тому же был ранен. Курион сразу оценил свои шансы. Они были невелики, но он решил попробовать. Каска со стороны наблюдал за схваткой. Курион только защищался. Он выгадывал время. В конце концов Каска изловчился и напав сзади, ухватил Оквинта за шею аотерским приёмом, сразу пережав ему сонные артерии. Курион, тяжело дыша, стянул ему руки ремнём. Рана Оквинта продолжала сочиться кровью. Куриона передёрнуло: – Так не годится. Мы его живым не довезём. Они кое-как перетянули ему рану, взвалили тело на лошадь (Оквинт был без сознания) и отвезли в лагерь. Здесь Курион позаботился найти самого лучшего врача. Оквинта поместили в цернтовой палатке, где кроме него самого, жили ещё Каска и Курион. Ночью Оквинт очнулся. Бледная, зеленоватая луна светила в плохо зашнурованную полость палатки. Оквинт мучительно пытался понять, что это за свет. Потом он отвернулся и забылся опять. Вспомнился глухой квартал Арция, где он жил в последнее время, его жена, которая состарилась рядом с ним. Оквинт глухо застонал, ему стало страшно. Курион, читавший книгу на ложе напротив, поднялся и подошёл к нему. – Пить хочешь? Оквинт отрицательно помотал головой. Потом облизнул сухие губы и спросил: – Ты аотерец? Курион ответил утвердительно. – А кто, собственно? – Курион. Это имя ему ничего не говорило. В Арции целый род Курионов. А в Аотере... Он вспомнил что-то о некоем создателе паучьей кабинки. Может, это тот самый? Курион снова лёг на своё место. Видимо, он спал. Оквинт с тоской смотрел на лунную полость. Потом ему стало невыносимо. Он застонал, заметался. Курион снова поднялся и торопливо налил в глиняную кружку воды, накапал туда каких-то капель. – Пей, – приказал он, приподняв голову Оквинта. Но тот зачем-то сжал зубы. Куриону пришлось в очередной раз, ругаясь про себя, применить силу, разжать Оквинту челюсти и влить туда лекарство. Вообще, этот человек вызывал в нём глухое раздражение своей дикостью. Цернт не торопился уходить с побережья. Он поместил Оквинта в доме в гавани и велел бережно за ним ухаживать. Самого его Оквинт ещё ни разу не видел. Своё поражение и плен он переживал просто, как явление естественное и в порядке вещей. В доме была библиотека и всё своё время он проводил за книгами. Курион зашёл за ним вечером, когда Оквинт уже ничего нехорошего для себя не ждал и готовился ко сну. Он велел ему одеться и вывел на пронизанную ветром улицу древнего города возле Гибралтара. Небо, низкое, грязно-серое, обещало дождь и бурю. Они вышли на плоский широкий берег, заливаемый приливом. Вдали, на косе, маячила фигура Цернта. Когда они подошли, Цернт достал из складок плаща плакетку, вызвал лодку. Оквинт, когда поднимался по сходням, поскользнулся и свалился бы в воду, если бы Курион его не поддержал. В лодке было тихо и уютно, мягко жужжал мотор под полом. Цернт сидел у слабо светящегося экрана и наблюдал за диаграммами глубины и направления. Его профиль на фоне установки выглядел хищным и старым. Оквинт содрогнулся. Он чувствовал глубокое почтение к этому человеку. И в то же время знал, что тот поступит с ним самым мерзким и бесчеловечным образом. Но ничего не поделаешь. Цернт внушал уважение. Лодка остановилась. Автоматически открылся люк. Курион вылез наружу, и подав руку, помог выбраться Оквинту. Цернт, демонстрируя неожиданные в нём силу и ловкость, тоже выбрался наружу. В узкой шахте на немыслимой высоте горела жёлтая, древняя электрическая лампочка. Лодка покачивалась в колодце с морской водой. Стены шахты заросли слизью допотопных сине-зелёных водорослей. Всё вместе вызывало невыносимую тоску и Курион, который очевидно, был здесь впервые, весело заметил: – Декорация для последнего акта драмы. Цернт ничего не ответил. Он вывел своих спутников в коридор, когда-то видимо затопленный, так как в щелях каменной кладки сохранилась всё та же чёрная слизь. Цернт остановился возле боковой двери и открыл её, нажав компьютерную кнопку. Это была сухая уютная купольная гробница, приспособленная под жильё. Три каменных ложа по стенам, прежде очевидно, принадлежали мумиям либо саркофагам. Теперь они были застелены и на них периодически кто-то спал. Письменный стол из хорошего дорогого камня в углу возле камина. Цернт включил лампу и сел за этот стол, очевидно, возвращаясь к прерванному занятию, хотя сказать сколько времени прошло с тех пор, как он был здесь в последний раз, было трудно. Курион нашёл дрова и принялся растапливать камин, не потому, что в помещении было холодно, а за неимением чем заняться. Оквинт сел в угол кровати, поджав под себя ноги. Именно теперь, оказавшись наедине с Цернтом в его знаменитой на всю ойкумену камере пыток, он подумал о том, что пора попробовать оказать сопротивление. Если бы не Курион, он смог бы задушить Цернта голыми руками. Стоило дать понять Куриону, что они – товарищи по несчастью и в случае поддержки он, Оквинт, в долгу не останется. Курион растопил камин и весело отряхнул ладони, похлопав их друг о друга: – И то хорошо, что тепло будет. – А что плохо? – осведомился Цернт менторским тоном, который чрезвычайно не шел ко всей ситуации и вызвал у Оквинта гримасу отвращения. Он беспомощно посмотрел на Куриона. Вместо ответа Курион подошёл к кровати, на которой сидел Оквинт, сохраняя всё то же весёлое, добродушное выражение лица, схватил его за горло аотерским приёмом. Оквинт дёрнулся, силясь вырваться, но Курион уложил его навзничь и последнее, что он помнил, это жаркое дыхание Куриона у себя на лице и слова Цернта, говорившего что-то из немыслимого далека, как будто из морской бездны. Очнулся он, ощущая на своём лице всё то же горячее дыхание. Но это уже был Цернт. Оквинта передёрнуло от отвращения. Курион сидел сзади и держал его за руки, а голова Оквинта покоилась на курионовой промежности, прямо на мягких горячих яйцах и толстый длинный кол его мешал ему повернуть голову. Оквинт почувствовал вдруг невыносимый ужас ото всей ситуации, он взмолился, прося оставить его в покое или хотя бы сначала убить. К тому же раненая рука, не выдержав грубого обращения, опять засочилась кровью, и запах крови, гниловатый, сырой, примешиваясь к мускусному запаху цернтовых духов, вызвал в нём приступ тошноты. Цернт прекратил своё занятие (он ласково облизывал языком вспотевшее лицо Оквинта) и сел на нем верхом. – Хочешь умереть? – спросил он. – Подожди, сделаю. Курион, наблюдавший за цернтовыми забавами со стороны, отметил про себя то холодное стариковское равнодушие, которое Цернт на самом деле испытывал к своему жестоко страдающему, бессильному пленнику. Он не мстил, он просто забавлялся, а Куриона мутило от отвращения. Он под конец почувствовал огромную жалость. Он сам был весь залит кровью, и когда Цернт приказал (именно приказал, а не предложил) продолжить его занятие, он отрицательно помотал головой. Цернт усмехнулся и кивнул вниз: – Делай, получится, – ещё раз приказал он. Курион, морщась от отвращения, трахнул умирающего. Потом не выдержал и, обняв его, прижался к нему лицом. Цернт с любопытством наблюдал эту сцену. – Понравился? – нагло спросил он. Но Курион молчал. Он чувствовал себя измотанным морально и физически и ощущал на себе во всей полноте огромную власть Цернта. Поэтому когда Цернт выкатил на середину зала чугунное кресло для пыток, Курион не подумал протестовать. Оквинт метался, тяжело дыша. Курион поднял его на руки и усадил в кресло. Прикрутил руки ремнями к подлокотникам. Цернт длинным остро отточенным скальпелем вспорол ему грудную клетку. Оквинт поднял голову и посмотрел Цернту в лицо. Потом голова его опять бессильно упала на грудь. Он глухо застонал, когда Курион руками растянул края жуткой раны. Цернт грел в камине толстый железный прут. Потом достал его и сунул в рану, туда, где продолжало дёргаться обнажённое сердце. Оквинт вздрогнул и затих. Цернт бросил шипящий прут на пол. Курион дул себе на руки (Цернт обжёг ему суставы пальцев). Потом он заметил взгляд Цернта, устремлённый на лицо мёртвого Оквинта, удивительно красивое и спокойное, выражающее безмятежную радость по поводу того, что все пытки и истязания этого мира для него кончились. Курион позволил себе грязно выругаться по-финикийски и плюнул в камин. Потом занялся уборкой помещения. Цернт отнёс труп на кровать и предался там любовным утехам с самым смирным и покладистым партнёром, какого только можно было себе вообразить. Прошло часа полтора-два, прежде чем Цернт успокоился и снова сел за стол. Курион лежал на соседнем ложе и читал (книгу он взял с полки возле камина). – В Аотеру я не поеду, – твёрдо заявил он. – И не надо, – ответил Цернт. – Я сам съезжу. Цернт внёс тело, завёрнутое в простыню, в зал шестого отсека и положил на пол. Все молчали. Только Рамалий встал, подошёл к свёртку, открыл лицо покойника и с интересом посмотрел на него. – Не каждому дано так весело сдохнуть, – заметил он. – Зачем ты это привёз? – спросил Мюрек. – Верни мне его. – Зачем? Цернт вздохнул и, обхватив голову руками, скорчился в центральном кресле. Вид его выражал такую муку и безысходность, что Рил, обернувшись за своей установкой, свистнул. – Ты странный человек, Цернт, – медленно заметил Мюрек. – Я так полагаю, что когда всовываешь, заранее надо знать, чего хочешь добиться. – От мужика беременности не добьёшься, – возразил Комп. – Ладно, вернём. Мюрек, не вредничай. К Оквинту вернулось сознание и сразу явило ему весь кошмар, пережитый и будущий. Прежде всего он вспомнил, что Цернт убил его собственной рукой. А так как он, видимо, жив, то это значит, что он в шестёрке. От этой мысли у него потемнело в голове и он сразу резко раскрыл глаза. Зеленоватый мягкий свет установки вызвал мучительную резь где-то в глубине мозга, не в глазах. Оквинт отвернулся, успев заметить, что сидящий у экрана аотерец внимательно смотрит на него. Он как-то сразу вспомнил, кто это, хотя прошло столько времени. Комп поднялся и подошёл к лежащему. – Грудь не болит? – спросил он. Оквинт не ответил. Он смотрел в пространство своими ярко-зелёными кошачьими глазами. В них застыла звериная тоска. Комп подумал, что он, пожалуй, может понять Цернта, расправившегося с этим человеком подобным образом. Оквинт был похож на тигра, медленно приходившего в себя в клетке после того как его затравили и усыпили. Оквинт поправился быстро. Но работать не стал. Вместо этого он остался в комнате Компа в качестве его постоянного наложника. Никто, конечно, не возражал. За установкой Оквинт был не нужен. А если он после пережитого стресса жаждет расслабиться – пожалуйста. Комп, вернувшись к себе после работы в зале, сразу приступал к делу. И вовсе не потому, что ему самому этого хотелось. Оквинт, пережив весь ужас цернтова поступка, жаждал секса вновь и вновь. Только испытав всю возможную меру жестокости, он успокаивался. На самом деле Комп был добр к нему и полон сочувствия. Оквинт постепенно приходил в себя от страшных воспоминаний и примирялся со своей дальнейшей участью. Скоро он стал совсем здоров. Он вернулся за свою прежнюю пятую установку. Но проводил рабочие сутки за компьютерными играми. Никто ему не возражал. Он расслаблялся и развлекался, а ночью отдавался. Рилу, Рамалию, Компу кто в данный момент хотел жертвы сразу, без предварительных упрашиваний и уверений в любви. Мюрек его никогда не трогал. Он был главой отсека и потому человеком полностью принципиальным. Хотя, скорее всего, древний Мюрек до некоторой степени утратил вкус к сексу. Его могла возбудить только постоянная привязанность, например, к Компу, к которому он при этом никогда не утрачивал уважения. Либо нечто из ряда вон выходящее. Мюрек заказывал себе в тринадцатом беременную девочку. То есть, особу тринадцати-пятнадцати лет, которой специально зачинали для этой цели. Она жила в одиночке, за нею ухаживали, доводили до четвёртого месяца. Потом смерть являлась к ней ночью в абсолютном мраке. Мюрек любил при этом ещё мазаться зеленоватым фосфором. Сам он очень хорошо всё видел. Он стаскивал девицу с постели, грубо раздевал её, охрипшую от крика. Этих криков никто никогда не слышал, стены камер были звуконепроницаемы. Он демонстрировал сначала своё светящееся во мраке копьё, потом ставил беременную лицом к стенке и вышибал из неё зародыш. После этого, если жертва ещё не скончалась, её полагалось задушить. Здесь же была печка для утилизации трупов (их никто никогда не вскрывал и не свидетельствовал, женщина в Аотере приравнивалась к животному). Иногда аотерцы доставляли себе более изысканное развлечение. Они доводили жертв до "кукольных родов". Выбив зародыш и не прикончив девицу, её лечили, а потом подвергали этой процедуре снова и снова. Она сходила с ума. Ей анестезировали и расширяли матку и клали туда пластикового младенца. Она вынимала его оттуда руками сама, нянчила, играла с ним, потом снова засовывала. Мюрек любил забавляться с кукольницами. В прошлом это были ослепительно красивые молодые гречанки. От издевательств и деградации лица их оплывали, щёки набухали, глаза становились как пуговки. Огромные груди, всегда полные молока, вспухший живот, постоянно распущенные волосы (за которыми ухаживали биороботы-прислужники). Кукольный секс, было время, вызвал бурю возмущения среди молодых аотерцев. То, что старики позволяют себе такое, казалось им отвратительным. Но не было на свете вещи, пожелав которую, Мюрек не отстоял бы её перед всем светом. В остальном, как сказано, он был принципиален. И даже добр. То есть, он вообще был добр. К умным и отважным жертвам судьбы, таким как Оквинт. Администрация Аотеры, узнав что виновник гибели посланных на побережье Иберии подводных лодок находится в шестёрке, затребовала его. Но Мюрек дал понять, что пленника он не выдаст. Своих же предупредил раз и навсегда, чтоб они не перебарщивали. Оквинт выздоравливал физически и впадал в глубокую депрессию. За установкой ему постоянно казалось, что он спинным мозгом ощущает на себе презрение окружающих. Он поворачивал голову и смотрел на рядом сидящего Рила. Лицо у того было каменным. Точёный профиль аотерца, глаза бледно-голубые, с застрявшей в них искрой от экрана. Нет. Рил, безусловно, по-прежнему испытывает к нему симпатию. Оквинт не догадывался, как часто сам Рил искоса наблюдает за ним. У Оквинта, опытного компьютерщика, глаза были совершенно не компьютерные: расширенные зрачки, не суживающиеся от яркого света. Взгляд не то чтобы затравленный, а абсолютно пустой. Оквинт чувствовал себя уничтоженным. Это был осколок керамической вазы, в которой Оквинт прежде держал щётку, пасту и депиляционный крем. Он знал, что его усилия тщетны. Но, с другой стороны. Весь упор был на то, что на самоубийство он решился совершенно неожиданно. Даже Мюрек не должен был ничего заметить. Просто утром, когда малость заросший щетиной Оквинт (он продолжал тщательно ухаживать за своей внешностью) доставал из вазы тюбик с депиляционной пастой, ваза упала и кокнулась. В помещении Оквинта не было ничего даже отдалённо напоминающего нож или иглу. Поэтому он с интересом пошевелил кончиком ноги осколки. Один был маленький, треугольный, с острым сколом тёмно-коричневой глазури по краю. Оквинт припрятал приглянувшийся осколок, остальные убрал в мусорный люк. Теперь он сидел в горячей ванне и старательно перепиливал себе вену на запястье. Он пропорол кожу, но вена, слабая и тонкая, как у женщины, спалась и её невозможно было поддеть. Оквинт прислушался. Было тихо. Даже хромированный кран не капал. В Аотере всё оборудование, как правило, было исправным. Оквинт откинулся в ванне, его передёрнуло. Мучительно ныл живот. Вчера Рил отделал его немилосердно и, кстати, обещал, что заберёт на следующей неделе. Сегодня к нему явился Комп. Но Оквинт, обычно безотказный, пожаловался на дикую боль (что было правдой) и Комп, мягко пошутив, оставил его одного, посоветовав при этом напиться анальгину со снотворным. Теперь аотерец, решившийся на суицид (за это наказанием было пыточное кресло), мучительно размышлял. Мысли вертелись вокруг осколка. Оквинт, умеющий драться и держать в руках оружие, не задумываясь нанёс бы себе рану кинжалом или мечом. Но перепилить тупым глиняным осколком вену было выше его сил. Ему было противно. Его буквально выворачивало наружу от всей процедуры, являвшей по сути, всю мерзость самоубийства. Он ещё раз осмотрел свою руку. От горячей воды вены в сгибе локтя вздулись. Оквинт закрыл глаза и полоснул осколком по вздувшейся, раскрасневшейся плоти. Мерзкое ощущение, резко взвинтившись, вдруг сразу пропало. Он открыл глаза. Чёрная кровь, бурля небольшим ключом на месте двух порезанных вен, стекала в ванну, расплываясь в ней внизу и сворачивалась в тонкую плёнку сверху (вода была очень горячей). Оквинт вздохнул с облегчением. Потушил свет, нажав контактную кнопку в стене. Потом лёг плашмя в воду и закрыл глаза. Трудно сказать, сколько прошло времени. Может, минут пять. Может – полчаса. Оквинт вздрогнул и снова открыл глаза. Вокруг по-прежнему была непроглядная темень. Только... только теперь он лежал в постели, накрытый тёплым пушистым синтетическим одеялом! Оквинт застонал и заскрипел зубами... Обнаружили его в то же утро. И положили под компьютер. Он был не настолько мёртв, чтоб самим восстанавливать его клетки. Комп просто заложил программу в установку. Установка с Оквинтом в центре зала проработала всего неделю. Потом его перенесли в спальню и оставили одного. Всё было по-прежнему. Оквинт сидел за своей пятой установкой и занимался той мелкой работой, которой снабжал его Мюрек. Все молчали и были по-прежнему доброжелательны. Но он знал. Что расправа в шестёрке осуществляется внезапно, без предупреждения. Мюрек сидел за установкой в своей комнате. Он, конечно, заметил, как двери бесшумно раздвинулись. Но не повернул головы. Его освещённый ядовитым зелёным светом экрана профиль оставался бесстрастным. Оквинт прошёл вглубь комнаты и сел в кресло сбоку от Мюрека. Он молчал. – Мюрек, – проговорил он наконец. – Да? – Я сделал глупость. – Ну, знаешь ли. Сколько я на тебя смотрю, Оквинт, ты всю жизнь этим занимаешься. Делаешь глупости. Оквинт пожал плечами. Ему не было обидно. Мюрек был прав. – О чём ты хочешь просить меня? Оквинт промолчал. Он только наклонил голову. Признаваться в том, что боишься пытки. Всё-таки, он трансплантат. Арцианец. Мужчина. – Мюрек. – Ну? – Я не прошу тебя нарушить аотерский закон. Нет. Просто обрати внимание на такую вещь. Я ведь вернулся оттуда. – И снова захотелось? Оквинт горестно кивнул. Он был вполне искренен. – Мюрек, послушай. Я хочу сказать тебе. Цернт, он... Я не занимался этим все двести лет, как сбежал отсюда, – прошептал он сквозь зубы. Мюрек откинулся в кресле и внимательно, но всё так же бесстрастно посмотрел на него. – Тогда почему теперь ты так яростно предаёшься этому занятию? Ведь они, – Мюрек кивнул в сторону зала, где работали его коллеги, – они вполне лояльны в таких случаях, как твой. Оквинт сидел, тяжело дыша. На лбу у него выступила испарина. – Это был шок, Мюрек, – объяснил он. – Я... я вообще не хочу жить. Но если уж это неизбежно, не усугубляй мне и без того болезненную ситуацию, а? – Боишься пытки? – просто спросил Мюрек. Оквинт сглотнул подступивший к горлу комок: – Да. – А почему не хочешь жить? – Я не салага, – Оквинт дышал всё так же тяжело, сидел, сцепив руки на коленях. – Салага, – утвердительно, безапелляционно заявил Мюрек и кивнул. – Можешь мне поверить. Я знаю. И изнасилованных. И таких, которые с детства этим занимаются. Ты салага. – Между прочим, – жёстко заметил Мюрек, вернувшись к своей работе, – я не собирался тебя пытать. Опять наступила тишина. – Видишь ли, – объяснил Мюрек. – Здесь у нас нет дискриминации по отношению к пассивным. Они очень талантливые и умные люди, как правило. А ты, сумев сбежать отсюда, доказал, что обладаешь и умом и волей. Теперь ты в беде. Неужели ты думаешь, мы не способны посочувствовать? – Пойми, Оквинт. Я просто не верну тебя в следующий раз. В самом деле. Это твоя проблема. Не хочешь жить – пожалуйста. Оквинт встал, намереваясь уйти. Но Мюрек остановил его. – Постарайся простить хотя бы себе самому то, что не можешь простить людям, сказал он ему. Оквинт кивнул и вышел. У Цернта с Мюреком была давнишняя негласная договорённость, что Цернт может появиться в отсеке без опасности быть задержанным аотерцами. Периодически Цернту нужен был дельный совет или ему необходимо было пообщаться с Мюреком с глазу на глаз, без помощи компьютера. Поэтому когда Цернт появился в отсеке среди рабочего дня, никто не удивился. Все пятеро обитателей шестёрки были за установками. Курион, сопровождающий Цернта, скромно уселся на выступ стены в углу. С шестёркой у него были связаны самые болезненные воспоминания. Хотя по его виду нельзя было сказать, что он боится. Цернт же непринуждённо уселся в центральное (пыточное) кресло и принялся болтать о том, о сём. Оквинт окаменел за своей установкой. Он продолжал машинально работать клавишами, но чувствовал, что его мутит. Было совершенно очевидно, что Цернт приехал за ним. Через некоторое время Цернт поднялся: – Поехали, Оквинт, всё. Отпуск кончился. Оквинт покорно встал. Обвёл взглядом сидящих за компьютерами. – Прощайте, ребята. Спасибо за всё. В Арции Оквинту предстояло вступить во владение древним наследством своего рода. Кроме того, Цернт намеревался вернуть его в сенат. ГЛАВА 2. КОМП Мюрек упустил себя в компьютер не по оплошности. Просто за тысячелетия работы в его установке накопилось слишком много сведений о нём. Последнее время он работал напряжённо, стараясь выдавать о себе как можно меньше информации. Но время шло. Два-три штриха – и портрет был готов. Мюрек убедился в этом. В том, что в компьютере сидит второе "Я", жаждущее выбраться наружу. В сущности, Мюрек уже был очень стар. Для окружающих, для всей Аотеры было бы лучше, если бы его обновили, заменили копией. Но, конечно, не для него самого. Копия – это не ты сам. Это ты, но не ты лично. И если ты умрёшь, то очевидно, не сможешь утешиться тем, что для окружающих останешься жив. Комп ничего не замечал. Мюрек, человек глубокий, как морская бездна, умел скрывать эмоции от окружающих. Но он боялся. Что где-нибудь на побережье его второе "Я" вылезет из паучьей кабинки в новом качестве. А уж на что способен он, Мюрек, вообще, это для самого Мюрека представляло неразрешимую задачу. Годы шли. Компу с Мюреком давно уже необходимо было съездить на побережье за черту радиации. Биологи говорили странное, надо было проверить. Утром Комп с Мюреком собрались и уехали, не простившись с работавшими в зале Рилом и Рамалием. Вечером они собирались вернуться. Комп, любивший исследовать побережье в одиночестве, оставил Мюрека на поляне, а сам углубился в чащу. Он бродил часа два, нашёл интересный объект, ползучий сланец, новую форму жизни, о которой говорили биологи. Это были запрограммированные природой камни из керогена, способные передвигаться и впитывать солнечную радиацию. Встретиться с Мюреком он должен был всё там же, на поляне в зарослях древовидных папоротников. Комп заметил фигуру Мюрека сквозь стволы деревьев. Он что-то жёг на поляне. Комп выступил вперёд и отшатнулся. Это что-то было труп. Труп Мюрека, уже обгоревший. Другой Мюрек стоял над ним и кончиком ноги подбрасывал ветки. Он обернулся. Комп дико заорал и снова бросился в чащу. Мюрек догнал его и опрокинул. Комп отбивался, но тщетно. Мюрек всегда был намного сильнее. Он придушил Компа аотерским приёмом и отнёс в лодку. Комп очнулся и заплакал. Он лежал и обливался слезами. – Я не знал, что ты меня так любишь, – весело заметил Мюрек. Комп продолжал лежать беззвучно, в глубоком горе. – Послушай, но почему ты думаешь, что я не то, что было прежде? – спросил Мюрек. Но Комп знал. Многие годы его мучило одно воспоминание. Он не мог сказать с точностью, было это или нет. Ещё тогда, когда он с группой американцев исследовал морские глубины и началось радиоактивное заражение планеты, они не знали, что им делать. Тогда ночью, в спальном отсеке, они лежали, наколотые снотворным (никто без него не мог уснуть), дверь внезапно раздвинулась. Комп, метавшийся в полубреду, поднял голову. В дверях стоял голый человек. По виду уголовник, сбежавший из тюрьмы. Огромные волосатые руки свисали вниз, как у неандертальца, челюсть выступала вперёд. Дикие, блестящие, жёлтые глаза. Весь ужас заключался в том, что было совершенно очевидно, человек явился со дна морского, причём именно в это время лодка находилась в одной из тихоокеанских впадин. Что было дальше, Комп не помнил, он погрузился в небытие. Утром, проснувшись, он обнаружил своих товарищей на месте, живых и здоровых. Потом, когда они в персональной лодке с Аргисом отыскали Аотеру, Комп, увидев Мюрека, поразился. Это было в точности то самое существо. Но он так и не спросил Мюрека ни о чём. Теперь, лёжа в лодке и отбиваясь от гнусных объятий копии, он вспомнил. Да, тогда морской Мюрек напал на него и изнасиловал. С тех пор Комп был верен Мюреку, которого встретил в Аотере. И то, что трахало его теперь, было в точности то, что явилось тогда. Молодое, сильное, весёлое. Обновлённое. Комп чувствовал, что теряет сознание от горя и унижения. – Послушай, – сказал наконец Мюрек. – Какая тебе разница, а? Ведь это же я. Но Комп молчал. В самом деле. Его тысячелетний друг и партнёр был мёртв и сожжен. Что можно было сделать? Когда они вернулись домой, он не сказал остальным ничего. И, что самое удивительное, ни Рил, ни Рамалий так и не заметили подмены. Ночью галера бросила якорь в устье древней Роны. Цернт опять собрался воевать и перевозил войска в Иберию. Курион спал тяжёлым сном у себя в каюте. Странное дело. С тех пор, как они с Каской и Кассием вернулись из-за радиоактивной черты, прошло три года. Но он чувствовал себя нисколько не лучше. Его одолевала слабость. Видимо там, где злобствовало излучение, его организм боролся со смертью. Теперь, оказавшись в нормальных условиях, он начал болеть. Курион, почувствовав на себе чей-то взгляд, застонал, дёрнулся и проснулся. На кровати сидел Цернт и с любопытством смотрел на него. Курион только хотел сказать: "Тебе чего надо?", но вовремя спохватился. Цернт его полководец, нельзя. Курион, тяжело задышав, попытался вырваться, но не смог. Цернт, ухватив его за горло, сдавил артерии, и Курион сам не понял, как оказался лежащим под Цернтом, уткнув голову в подушку... Потом Цернт долго сидел рядом, продолжая молча его разглядывать. Лицо у Куриона было восковое, как у покойника. – Ты болеешь, Курион, – наконец констатировал Цернт. – Поедешь в Аотеру. – Нет! – Курион открыл глаза и сел на постели, ухватившись рукой за лоб. – Нет. – Да. Мюрек просит тебя у нас. В обмен на Компа. Компа привезли в тринадцатое вечером, когда на весь грязный, вонючий, древний Арций опустились серебристые сумерки. Мюрек провёл его сквозь раздвижную дверь в отделение Фила и сдал тому с рук на руки, обняв на прощание. В обмен он получил бледного, мрачного Куриона и вместе с ним спустился по лестнице к Тибру, где стояла его лодка. Компа определили в 12-е, где работали Каска и Кассий. Компу ничего не гарантировалось. Никому просто не пришло бы в голову думать иначе. Ведь тот, другой работает в Аотере. Ради Куриона с заложником следует поступать вежливо. И кроме того, он сам согласился. Как же может быть иначе? Поэтому Комп спокойно работал на архаичной (по сравнению с аотерской) установке, с максимальной продуктивностью, на совесть. Каска же не мог понять, в чём дело. Во-первых почему Мюрек решился расстаться с ним? Вследствие ссоры? Может быть... В ярком умном лице Компа застряло выражение неизбывной муки. Особенно, когда он думал, что на него никто не смотрит. Но по какому поводу он страдает? Каска вообще не предполагал, что встреча с Компом будет для него что-то значить. Подумаешь работать рядом. Не всё равно с кем? Но увидев Компа в первый раз (Цернт ввёл его в зал, где они с Кассием сидели за установкой, насмешливо попросил пленника не обижать, потом ушёл), Каска понял, что всё так просто не обойдётся. По ночам (регулярно, еженощно) ему снилось, что он разделывается со своим бывшим мучителем и радость удовлетворённой мести сливалась в его снах с радостью удовлетворённой любви. Он давно, ещё с шестёрки, был неравнодушен к Компу. Кассий же, спокойный и толстокожий, как слон, сидел рядом с ними и ничего не замечал. Но когда Каска внезапно вечером выключил свою установку и принялся налаживать пыточное кресло, Кассий всё понял. Комп тоже. Он повернулся в кресле и принялся наблюдать за Каской. Кассий заблокировал двери и встал. Комп молчал. Комп смотрел, как Каска с Кассием налаживают провода и трубки. – Каска, – голос его прозвучал глухо, болезненно. – Чего ты хочешь от меня? Вместо ответа Каска кивнул головой в кресло. Комп встал, но пошатнулся и ухватился рукой за подлокотник. Потом он подошёл к креслу и ещё раз посмотрел на Каску. В глазах его он увидел нечто такое, от чего к горлу подступил ком, мозг наполнился кроваво-красным туманом. Зачем? Зачем ещё и это, – Комп посмотрел вверх, откуда свисали пластиковые трубки, по которым обвиняемому в вену вводят подогретый метиловый спирт. Потом он закрыл глаза и медленно опустился в кресло. Кассий прификсировал его холщовыми вязками и принялся вводить иглы в сгибы локтей, в вены. Каска принялся за дело со вкусом. Он ни о чём не спрашивал, только нажимал кнопки. Комп терпел. Первый уровень (а в каждом отсеке их было столько, сколько единиц в номере отсека) он перенёс стоически. Боль заключалась в том, что Каска наносил удары метилом по венам, их жгло, но в целом, не намного превышало боль, какая бывает, когда берут кровь из вены. Второй уровень дал о себе знать сильной головной болью, но Комп даже не дёрнулся в кресле. Лицо его постепенно становилось пепельно-серым. На лбу выступила испарина, жилы на шее вздулись. Он задышал тяжело – на третьем уровне у пациентов обычно сдаёт сердце. Он молчал. Потом задышал открытым ртом, голова упала, как будто он уже был не был в состоянии её держать. Его мягкие каштановые волосы слиплись на лбу... На его тяжёлый стон Каска обернулся. Комп напрягся, как будто силясь вырваться, запрокинул голову, упёрся затылком в спинку кресла. Потом снова обмяк. Это был уже четвёртый уровень. Через два часа заботливый Кассий внёс тело Компа в комнату к Каске. Комп тяжело дышал и метался, изо рта текли струйки крови – напарники по отсеку довели его до седьмого уровня. Не будь Комп аотерцем, он бы умер. Но в 12-м бывали случаи, когда пленный аотерец выдерживал до 10-11 уровня, когда тело чернеет, напичканное метилом. Это называется "сжечь в установке". Кассий оставил Каску наедине со своей жертвой, бросив ему на прощанье: – Только без крови, Каска. Каска насытился только тогда, когда Комп под ним глухо, болезненно застонал. Он перевернул его снова на спину и кончил ему в рот. Комп был без сознания. Ночью у Компа поднялась температура, он метался, бредил. Каска гладил его руки, целовал, шептал, что любит его, но вряд ли Комп его слышал. Комп медленно выздоравливал. Когда он снова сел за установку, он выглядел полностью сломленным. Ему, казалось, жизнь была в тягость. А ночью безжалостный Каска обрабатывал его, не обращая внимания на его жалобные стоны и хрипы. Каска, при этом, думая о себе, не мог не вспомнить о Цернте. Цернт узнал обо всём не сразу. Такие вещи от "высших", то есть от сената Арция в Мамертинке и Вентлере обычно скрывают. Круговая порука. Цернт, бледный и сухой, исключительно вежливый, вошёл утром в комнату к Компу и потребовал, чтобы тот рассказал ему всё. Комп, слабо улыбнувшись, покачал головой. Потом объяснил, что всё дело в том, что Каска любит его, в самом деле любит. И он очень, очень просит за Каску. Цернт промолчал. Но был рад расправу над Каской отменить. Сто пятьдесят лет проработал Комп в Вентлере. И сто пятьдесят лет продуктивный Курион провкалывал на Аотеру. После чего Компа отдали Мюреку, а Куриону вернули свободу. ГЛАВА 3. КАСКА Каска унаследовал имущество своего дальнего потомка по прямой линии, носившего имя Каски: дом в Арции, поместья в Кампаньи, Греции, Сицилии. Он был богат, красив и бессмертен. Он являлся предметом тайных вожделений мужчин и женщин. Он был таинствен, необъясним, болезнен и жесток. В этой своей последней черте он был подлинным гением и оставлял далеко позади всех падких до садизма трансплантатов. О том, что Каска вытворяет со своими рабами в Арции ходили легенды. Доподлинно известно, что он собственноручно зарезал на кухне не потрафившего ему повара. А потом бифштексы из повара велел подать к столу. За этим столом присутствовал и Цернт. Особенно безжалостен Каска был с женщинами. Молодых и прелестных рабынь управляющий закупал для него на самом дорогом работорговом рынке в Сицилии. Женщине, удостоенной каскиной постели не светило вообще ничего. Измученная пытками и изощренными совокуплениями рабыня засыпала у него в объятиях (обычно как следует наколотая). После этого он перерезывал ей горло. Каске всё было позволено. Цернт даже не спрашивал его об этом. Сам Каска был терпеливым наложником Цернта и, по слухам, выносил такое, что не пришло бы в голову вытерпеть и последнему рабу. Но Цернт внимательно наблюдал за ним. После того, как Комп отбыл из Вентлера, Каска постепенно скатывался по наклонной плоскости. Куда? К некрофилам. А этого Цернт уже не мог допустить. Каска любил убить человека, а потом изнасиловать труп. Мёртвые, они такие беспомощные, мягкие, податливые. Они не стонут и не сопротивляются. Но Каска не верил, что они ничего не чувствуют. После зверских пыток лицо у покойника божественно прекрасно, одухотворено. Это первые два-три часа. Потом – только на любителя. Рамалий, впрочем, предпочитает трёхнедельных покойников... Цернт поставил вопрос ребром. Ты болеешь, Каска. Здесь тебе не помогут. Нужна Аотера. От одной мысли об Аотере Каске делалось плохо. Там Комп. Разве, после всего, тот отнесётся к нему по-человечески? Нет, в Аотеру он не поедет. Потом он долго ласкался к Цернту и сильно захотел пить. Цернт (это происходило в доме у Каски на вилле в Кампаньи) встал и налил из графина воды в стакан. Каска слышал плеск и звон посуды. И жидкость была совсем безвкусная, пресная... Очнулся Каска в знакомой комнате в шестом отсеке Аотеры, прификсированным к постели. Нестерпимый ужас фашиста, оказавшегося в плену у партизан, тех самых, родственников которых он собственноручно сжёг в сарае. Такая мысль ещё успела возникнуть в его не бедной юмором голове. Потом в дверях показалась знакомая высокая фигура – Комп. Комп подошёл к постели и, не глядя на Каску, распустил вязки. – Пойдём, – сказал он бесцветным голосом. Казалось, он совсем не замечает Каски (что Каска с горечью и страхом отметил про себя). В компьютерном зале сидели Рамалий, Рил, Мюрек и Цернт. Каску привязали к пыточному креслу. Потом в зал ввели его точную компьютерную копию. Другого Каску, которого, после того как он сбежал, компьютер восстановил на основе записи. И этот Каска остался в Аотере (он работал в отделе химии, в десятом отсеке). Его усадили напротив, тоже прификсировали. Цернт, не глядя на злополучную копию, облил её керосином. Вспыхнула спичка. Сначала – белёсое в свете ламп пламя, затем – дикий звериный вопль. Больше Каска-арцианец ничего не помнил. Он задохнулся от жуткого запаха, дёрнулся и потерял сознание. Каска очнулся и сразу вспомнил: собственное лицо, искривлённое гримасой боли, опалённые волосы, руки, его мягкие нежные руки, с вспухшими венами, корчащиеся в огне... Он застонал, дёрнулся, попытался перевернуться на живот, чтоб уткнуться головой в подушку. Но ему это не удалось: его руки опять были туго притянуты вязками к кровати. За компьютером сидел Комп (это была компова комната). Он встал и подошёл к Каске. Каска упал головой на подушку и широко раскрытыми глазами посмотрел Компу в лицо. – Ты... – произнёс он хрипло. – Всё нормально, Каска, – голос Компа звучал мягко, по-дружески. – Отдыхай. – Он жив? – Да. Конечно. Он под установкой. Об этом не следовало даже спрашивать. Если бы человек обгорел весь, то, так как транслантатов в Аотере не принято хоронить, его всё равно положили бы под компьютер и вернули к жизни. Но, боже мой, как он страдал! Лицо Каски исказила гримаса боли. – Всё в порядке, Каска, – повторил Комп. – Он уже не страдает. Мы будем его лечить. Каска заснул (Комп сделал ему укол и осторожно, тот ещё не спал, снял вязки). Ночью он проснулся от того, что почувствовал рядом с собой такое знакомое тело Компа. Потом у него начался бред. Каска шептал что-то про старуху в синем платке, которая ворует души в парке у него на вилле и заставляет их перед смертью поверить в дантов рай. Комп лежал рядом и слушал. От каскиного бреда у самого Компа делалось кисло на душе и он думал, какой это, в сущности, тяжёлый, неукротимый и потому до омерзения любимый человек. Утром Каска заснул. Проснулся он совершенно больной и разбитый. Каска сидел за пятой установкой в ненавистном зале шестёрки. Он был уверен, что аотерцы ненавидят его. Особенно Мюрек. Вообще считает его гадиной, похотливой, грязной, малодушной. От этих мыслей у Каски начинала болеть голова. Но он всё равно сидел за установкой с лицом серым и глазами пустыми и чёрными, как будто за ними совсем не было мозга. Мюрек вызвал Каску к себе. Вежливо усадил в кресло, изъявив желание с ним поговорить. – Ты неплохой мужик, Каска, – сказал он. – И никто из нас не держит на тебя зла. Но ты слишком слаб психически, чтоб выдерживать жизнь трансплантата. Поэтому периодически тебя придётся лечить. Каска опустил голову. – Проще меня уничтожить, Мюрек, – возразил он глухо. – Да. Но, видишь ли. Для многих из нас после этого мир опустеет. Он помолчал. – Мы слишком привязываемся друг к другу за столетия совместного существования. И ты – теперь такая же неотъемлемая часть мира, как Комп, Цернт, я, Рамалий. Все мы. – Надо жить, Каска, – добавил он на прощанье. Через полгода в отсек явился Цернт. Он забрал Каску с собою. В Арции опять назревала гражданская война. В очередной раз Цернт отстаивал свою власть. А его противниками, как обычно, были потомки Цинны. ГЛАВА 4. ЛИВИЯ Каска прежде видел эту женщину в городе. Скромная, милая, со вкусом одетая патрицианка с ласковыми карими глазами и чётким, медальным профилем. Она была крупновата для женщины, но явно не жирна. Тренированность, мускулистость очень не шли к её мягкой, женственной повадке, тихому, хорошо модулированному голосу женщины из высших слоёв общества. Поэтому она выглядела какой-то богом обиженной. Каска спросил тогда у приятеля, кто это. Ему ответили, что это Ливия из рода Цинны, одна из самых богатых и знатных женщин города. Ещё он узнал, что ей двадцать шесть лет и она до сих пор не замужем. Теперь он увидел её на войне в рядах противника. Женщины-арцианки любили войну и умели драться. При том, что на гражданке так приятно убивать ненавистных мужиков, которые в мирной жизни всегда хозяева положения. Так восхитительно биться рядом с очередным любовником. А в случае проигрыша женщину всегда пощадят. Так принято. Среди женщин были амазонки и гладиаторы. Гладиаторы – это настоящие бойцы, которые не боятся подставляться и получать раны. Но такие среди женщин встречались редко. В основном – амазонки. Эти боятся за своё тело и не подпускают к себе. Ливия была воином-убийцей, самым страшным, самым воинственным из противников. Вокруг неё ложились замертво и опытные легионеры, которым вообще было наплевать и которые не то что убить, изнасиловать бабу могли на глазах у всех, и молодые патриции, которые вступали в поединок просто из интереса и гибли один за другим. Она обладала не только силой, но и подлинным мастерством. Причём, на опытный взгляд Каски было ясно, что мастерство это не благоприобретённое, что это у неё в крови, в генах. Потомок воинов и полководцев, она упивалась войной. Было совершенно очевидно, что драться она вышла не ради идеи (противник Цернта, очередной Цинна, был её родной брат), а ради самого убийства. Страшная женщина. Соблазнительная. Опасная. Вечером Каска послал своего контубернала в лагерь противника с запиской к Ливии Антонии. В изысканно вежливых оскорбительных выражениях (с упоминанием члена и железки) он вызывал её на поединок. Встреча была назначена возле родника, из которого брали воду антониевы подчинённые, после десяти им было запрещено выходить из лагеря. Каска с нетерпением ждал. В пятнадцать минут одиннадцатого по склону, чёрному в лучах заходящего солнца, посыпались камешки. Ливия Антония спускалась вниз, к ручью. Каска вежливо предложил ей руку, но она спрыгнула сама. Потом села на камень отдышаться. – Вы кто, собственно? – спросила она. – Каска, Марк Цинций. – Сын Цинция? – Нет. Я его предок. – А-а, – протянула она. – Аотерец. – Вы разочарованы, мадам? – Конечно, – она пожала плечами. – Разве аотерцы умеют драться? Вдруг Каска упал перед ней на колени и так внезапно обнял её ноги, что она даже не успела вскочить. Он зарылся горящим лицом в её короткую юбку, вдыхая пряный, мускусный запах женщины. – Мадам, о! Мадам! – шептал он. Ливия, напряжённая, сжав колени, смотрела на него сверху. – Я прошу вашей руки, мадам, – Каска поднял голову и всё так же, не вставая, посмотрел ей в лицо. – Но вы меня совсем не знаете, эчелленце, – холодно возразила она. – Я люблю тебя, – пршептал он и внезапно понял, что это правда. Губы его пересохли, солёный привкус крови появился во рту, как бывает, когда получишь рану в грудь и пробьют лёгкое. – Я люблю тебя, – повторил он. Глаза Ливии, холодные, жестокие, внезапно повеселели. В них вспыхнул жёлтый огонёк. Что-то звериное, сучье, возникло в её взгляде. – Хорошо, – ответила она весело. – Но предупреждаю – ты будешь несчастен. – О! – Каска вскочил. – Ты будешь счастлива. Кто бы ты ни была на самом деле, добавил он серьёзно. Ливия сообщила брату о своей помолвке и на другой же день уехала из лагеря. Антоний, видя бесплодность попыток одолеть Цернта в открытом бою, запросил переговоров. Вскоре он и Цернт (в мирной жизни они были хорошими приятелями, хотя друзьями, конечно, не были) вернулись домой, в Арций. Цернт улыбнулся, когда Каска сообщил ему, что собирается войти в семью Цинны. – Попробуй, – сказал он. – Конечно, попробую, – вскинулся Каска. – В чём дело? Я люблю её. – Ливию? Красивая женщина. Вполне достойна этого. Только... – Только я не верю, что ты её любишь. – Цернт внимательно посмотрел Каске в глаза. – Это жалость, Каска. И именно потому, что ты жалеешь, я не советую тебе так поступать. Но через месяц состоялась свадьба. И молодые уехали в Кирик, в Грецию, где на берегу древнего Коринфского залива было имение, доставшееся Ливии по наследству от отца. Потом, через некоторое время, на виллу прибыл брат молодой супруги, поближе познакомиться с новым членом семьи. Антоний и Каска друг другу понравились. Они были одного круга и общих взглядов на жизнь. Антоний сразу признал умственное превосходство Каски, а Каска – то, что Антоний, безусловно, настоящий мужик, человек чести. Они стали друзьями. И Каска скоро заметил, что брат и сестра не любят друг друга. Мало того, в отношении к ней Антония сквозила неприкрытая брезгливость. Потом Антоний уехал, а Каска и Ливия остались в имении на зиму. Зимой снега не было, но было промозгло и муторно. На море бушевал шторм, в парке гудели столетние вязы и платаны, с ветвей капала изморось. Вообще, к любви не располагало. Каска, впрочем, выполнял свои обязанности добросовестно. Ливия оказалась особой несексуальной. Кроме того, она сочла своим долгом признаться, что не является девственницей. Каска возразил, это само собой разумеется, маловероятно, мол, чтобы такая красивая женщина до сих пор не вкусила любви и ему на это совершенно наплевать. В марте она уехала в Арций, а Каска остался на вилле один со своим преданным рабом, Эфиопом. Когда солнце разогрело землю, заискрились ручьи, набухли почки, Эфиоп начал необходимые работы по весенней очистке парка. На помощь ему Каска отрядил нескольких рабов из близлежащей деревни (рабы принадлежали Ливии, как и все поселения греков-колонистов на несколько миль вокруг). Однажды вечером Эфиоп сообщил хозяину, что в парке найдены трупы. Не один, а несколько. Трупы, мол, детские, изуродованные, похоже, что кто-то в округе втихаря балуется людоедством. Каска возмутился. В его парке! Кто? Тогда Эфиоп, опустив глаза, достал из-за пазухи блестящий небольшой камешек, на тонкой золотой цепочке. Сапфир. Кулон, подаренный Каской Ливии на свадьбу. Ливия так сокрушалась зимой, что потеряла его. Каска, не отрывая взгляда от блестящей побрякушки, медленно опустился в кресло: – Ты... ты его украл? – Нет, хозяин, – ответил Эфиоп твёрдо. – Я нашёл его. В парке. – Ну и что? Хозяйка могла гулять там и потерять его. "Это зимой-то? Что там делать?" – сказал взгляд Эфиопа. Но сам он промолчал. Промолчал и о том, что камень был им поднят из вонючей жижи возле трупа с изгрызенным позвоночником. – В паре есть волки? – спросил Каска безучастно. – Да, хозяин. Но эти волки на людей никогда не нападают. – Да? Эфиоп пожал плечами. Хозяин жестом руки отпустил его. А сам решил немедленно ехать в Арций. Ливия в этом году по совету Цериона (будущего консула) выдвинула свою кандидатуру в преторы. Эту должность она занимала и раньше и зарекомендовала себя как человек жёсткий, ответственный и исключительно честный. Её выбрали. Вечером в доме Каски был устроен пир в честь Ливии. Антоний на приглашение не явился, отговорившись болезнью. На другой день Каска сам пришёл его проведать. Антоний и не думал болеть. Судя по его виду, он всю ночь напролёт обрабатывал свою супругу, у которой уже было шестеро детей от него. Каску он встретил хмуро, недоброжелательно. Он каким-то шестым чувством угадал, о чём пойдёт речь, и потому спросил прямо: – Насчёт Ливии? – Да, – Каска сглотнул и отвернулся. – Я должен был тебя предупредить, так я понимаю? – Нет. Не должен. Но, я думаю, ты не откажешься мне всё объяснить. – Всё? Вряд ли. Но кое-что объясню. И Антоний рассказал страшную историю. Ливия была зверски изнасилована в детстве собственным отцом, знатным патрицием, Цинной. А после этого, чтоб скрыть следы преступления, он заставил его, двенадцатилетнего мальчика овладеть десятилетней сестрёнкой. Дети должны были заниматься этим регулярно на глазах у отца. Ливия тогда выглядела совершенно нормальной. А мать ничего не заметила. Она умерла вскоре, как потом выяснилось, опять же по вине Цинны, который истязал её в постели. Тогда это дело замяли. Цинна был консулом, потом воевал. Он всеми в Арции был признан выдающимся полководцем. А морально искалеченные дети росли. Ливия хорошо училась в школе, потом поступила в известную академию в Кирике на медицинский факультет. Она специализировалась в качестве врача-психиатра. Антоний пошёл по стопам отца, стал военным. Он закончил военную академию в Тиринфе. С сестрой он не контактировал, не переписывался, впрочем, желал ей всего доброго, так же как и она ему. И лишь через много лет друзья и знакомые начали замечать странную вещь. Удивительная по красоте и уму Ливия избегала мужчин. То есть, претендентов на её руку вообще не было, так как в Арции не принято обращаться с предложением к родителям. Сначала – знакомство с будущей супругой. А знакомств у Ливии никогда не было. Ни среди мужчин, ни среди женщин. Она вела жизнь исключительно уединённую. Служила (в Вентлере), добросовестно исполняла свои обязанности, была мила, вежлива – и всё. О её частной жизни никто ничего не знал. Зато все знали, какой она страшный человек на войне. Не было в городе нормального мужчины (даже среди сторонников Цинны, отца, под чьим началом она воевала), который бы не считал её редкой блядью. У многих руки чесались отомстить ей за смерть друзей, родственников, подчинённых. Так шли годы. О её пристрастиях Антоний только догадывался. Он сам в ранней юности, когда ему было около шестнадцати, а ей всего четырнадцать лет, находил в парке возле дома страшно изуродованные трупы (мальчиков чуть помладше её возраста, заколотых кинжалом). Но он не брался судить о том, откуда они взялись. Как уже было сказано, сестрой он брезговал и её обстоятельствами совершенно не интересовался. Хуже было другое – отец. Прославленный и жестокий Цинна на войне вытворял такое, что даже он, древний Каска (собеседник) по изощрённости и отсутствию норм не мог с ним сравниться. Этот Цинна в юности был любовником Цернта (и не только Цернта), в зрелые годы совсем озверел. И Цернт уговорил его сдаться на работу в Вентлер. Мол, там помогут. Сам Цернт провёл с ним рядом два года за установкой. И именно там произошла история с девушкой, Корнелией, патрицианкой. Корнелия, которой в то время от роду было уже восемьдесят семь лет, попала в Вентлер по обвинению в наркомании. Она пила марену, страшный наркотик, консервирующий организм и не дающий сгнить в гробу. Но чтоб продолжать полноценно жить, нужны всё большие дозы марены. В Вентлере людей подобного рода поддерживают, лечат. И Корнелия, осознавая свою обречённость, посвятила себя науке. Она оказалась талантлива. Её исследования в области теории сингулярности отметил Мюрек и принял её работу к сведению. Корнелия была любовницей Цернта. Никто её за это не упрекал. Удивительно красивая, женственная, сексуальная Корнелия пользовалась уважением и любовью в Вентлере. Цинна влюбился в неё с первого взгляда. И попросил её у администрации в жёны. Все были согласны. И только Цернт против. Он вежливо напомнил Цинне, что тот сделал со своей первой женой. И тогда Цинна поклялся, что у него от Корнелии будет только один ребёнок, и этот ребёнок унаследует имя Цинны. Это значило Корнелия должна родить мальчика. Ибо в семье Цинны было принято, чтоб имя передавалось не старшему, а младшему сыну. Цернт согласился. Цинна и Корнелия сочетались браком и поселились на родовой вилле Корнелии в Кампаньи. Потом Цинна опять ввязался в гражданку. Корнелия была беременна. Всё шло по плану. Муж воевал, а жена, будучи неполноценной (после марены), родила мёртвого ребёнка. Девочку. Труп она представила медицинской комиссии, которая без труда определила, что девочка абсолютно нормальна и здорова, но задушена после родов. Цернт потребовал объяснения. И Корнелия, обливаясь слезами, рассказала, она, мол, до смерти боится мужа. Ведь тому нужен сын. На это Цернт возразил, ты, Корнелия, сходишь с ума. Он отпустил её (дознание происходило в тринадцатом). После возвращения Цинны начались странные вещи. Он по-прежнему был влюблён в Корнелию, то есть так, что, казалось, не вылезал из её постели. Но сам он сильно изменился. Антоний, сгорая от стыда, рассказал Цернту, что отец, мол, ворует вещи у приятелей. Он однажды, в присутствии сестры (они проводили общий сакральный семейный праздник на вилле в Сицилии) спросил Антония, кивнув в сторону Ливии, которая стояла к ним спиной возле стеллажа в библиотеке: – Ты мог бы поиметь её на мясо? Ливия, опустив голову, спокойно вышла из зала, а Антоний, сжав кулаки от ярости, потребовал у отца объяснений. На что Цинна, рассмеявшись, ответил: – Ты что, не знаешь? Да ведь она людоедка! Но это ещё не самое худшее. Жена доводит его до маразма, говорил Антоний. Она заставляет его наряжаться в брюки! В самую позорную одежду, в которую одевают рабов-брючников. И в этом виде он шатается по улицам, многие его замечали. Сомнамбулизм, – констатировал Цернт. Он говорил с Корнелией. Но она сильно изменилась. Постарела, обрюзгла. Смеялась ему в лицо. А потом (мужа дома не было) пригласила его к себе в спальню. Приглашение он принял. Но не стал скрывать от Цинны, что его жена – ... Так Цернт окончательно рассорился с Цинной. Они договорились о поединке на поле брани. Но Цернт поставил условие: зачни ребёнка. – Что ты! – ужаснулся Цинна. – Она же ведьма! – Всё равно – сделай. Когда Цинна убедился, что Корнелия беременна, он написал кощунственное по форме завещание: имя и состояние (целиком) оставляю ребёнку, будь он хоть гермафродит. Состояние его прежней жены и родовое имя (Антонии) унаследовали старшие дети. В бою Цернт нашёл Цинну и убил его, разрубив череп пополам. Потом, для верности (чтоб не было сомнений) ударил ещё раз – крест накрест. А Корнелия благополучно разрешилась от бремени – опять родила девочку, которую ей под страхом смерти велено было растить и лелеять. Имя этой особы (наследницы) – Карит Антония Цинна. – Где сейчас этот ребёнок? – спросил внимательно слушавший Каска. – На вилле, с матерью, – спокойно ответил Антоний. – Однако! – Каска рассмеялся. – Она в самом деле гермафродит? – Вряд ли. Её же проверяли. Кстати – они с сестрой очень любят друг друга. – Да? Это Ливия-то любит маленькую девочку? – Представь себе. – Сродство душ. Гены, – констатировал Каска. – Сколько ей лет? – Три года.