Текст книги "Лошадь и Дивногорье (СИ)"

Автор книги: Татьяна Мудрая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Татьяна Алексеевна Мудрая

Лошадь и Дивногорье

Ма Арвиль купила Дине подержанное кресло-коляску буквально через день после того, как случилась беда. Костыли – уже позже, до того девушка вполне обходилась казёнными. В хирургии и реабилитации она пробыла долго: успела набить мозоли подмышками, нарастить бицепсы и трицепсы. Впрочем, с мясом на костях у неё всегда был порядок, да и размах ключиц впечатлял. Лежание в постели съедает плоть и удручает душу, говорил им больничный священник, но как бы мимо ушей Дины попадал всем этим в её матушку.

Ещё он сетовал в присутствии обеих и больничной обслуги:

– Теперешняя молодёжь за малой доступностью наркотиков любит подсесть на адреналин. Парусные лыжи, скейтборды, имиджборды, гонки на скутерах, скаканье по крышам через улицу, ползанье по скалам без страховки, ястребиная охота и верховая езда охлупкой. Это так близко соседствует с грехом суицида, что прямо диву даёшься.

Впору было оскорбиться обеим женщинам, только ма Арвиль была хорошо православной, а для Дины эта нотация прозвучала слегка безграмотным перечнем утерянных блаженств. Даже с оттенком сочувствия. Так что священника обе простили.

Простили – прекрасно к тому же понимая, что окажись на прокатной кобыле, кроме попоны, ещё и седло с высокой передней лукой, девушке бы не просто сломало позвоночник в нескольких местах. Туша весом в добрые полтонны, шарахнувшись от проезжавшего на скорости байкера и упав вместе со всадницей на выступающую ребром бетонную плиту, вполне могла раздавить в лепёшку нежный девичий живот. Может быть, такая смерть была бы даже к лучшему: Дина теперь всё равно не мать, не жена и не работник.

И в дополнение ко всему – бесприданница. Как в пьесе Островского. На три уникальные операции ушёл не один миллион. Тогда медики восстановили спину из кровавого месива и костяной крошки, между делом зашили повреждённую селезёнку и удалили часть печени с жёлчным пузырём. Ну и соединили, как могли, кончики нервов. Возможно, проводимость с годами восстановится, успокаивали они ма Арвиль. Возможно, это утешение и эта смутная надежда стоили проданной столичной квартиры. А также маминой безработности.

Всё возможно, даже сошествие Христа с небес.

– Зачем вы уволились, Равиля Идрисовна? – спрашивали сотрудники. – С вашим образованием нынче сложно устроиться. Начальство вас ценит как организатора.

– Нужно ведь было кому-то сидеть рядом с Динушей.

– А отпуск без сохранения на что? Ни сам Сергей Михайлыч, ни вообще никто из шефов бы не отказал.

Ма Арвиль отмалчивалась. Ей чуть стыдновато казалось признаться в двух вещах. Первой из них была та, что в офис её взяли по знакомству, а не по любимой специальности. Второй – что остатки вырученных за гламурное жильё денег бухнулись в авантюру: участок чернозёма на одном из южных хуторов. Крестьянская земля с одной стороны вдавалась в заповедник, с другой – почти граничила с Украиной.

Там был и дом – судя по фоткам, наполовину сгнивший и на гнилом фундаменте, с кое-как прихваченной фаянсовыми «барашками» электрической проводкой и печью в сажевых потёках. Узкий колодец-скважина в одном конце длинной колбасы двора, туалетная будка – в другом, меловой ледник напротив дома.

– Газ нам предлагали, но я не хочу, – сказала мать, – вредно и опасно.

«С таким дырявым чердаком и щелями в полу не отравишься, – подумала Дина. – И от печки не угоришь. Сквозняки, наверное, гуляют».

Что-то в ней хладнокровно просчитывало варианты.

– Зато почва богатейшая, – продолжала ма Арвиль. – Жирней сметаны, щедрей невесты на выданье. Только и надо – поливать её хорошенько. Скважина, мне сказали, в самое засушливое лето не пересыхает. А уж красота вокруг!

– Не замечала за тобой склонности к земледелию, – иронически заметила дочка. Ей предлагали посмотреть ещё фото, сделать запросы в интернете, но не хотелось.

Они уже сидели в купе вдвоём: коляска сложена, нехитрый багаж заброшен на полку, ехать всего полсуток – это дешевле, чем провести лишнюю ночь в гостинице. И даже у сердобольных коллег.

– Жаль девочку – настоящая восточная красавица эта Динара, – исподтишка говорили в одной семье. – Жгучая. А вот прикиньте: и мать, и она сама – Соколовы. Дина-то – можно сказать, любимое русское имя. Но вот почему у мамы-башкирки такое прозвище французистое? Кто их папа-то был?

– Больше никакой джигитовки, – вторили им под другим кровом. – И без того матери сплошные огорчения.

– Да там лошадей и нет, – грустно посмеивалась ма Арвиль. – Один-единственный буланый жеребчик, и того хозяин привязал к колышку веревкой, будто козу. Ни на шаг не отходит: всё боится, что конокрады уведут.

– Как жить-то будут в такой глуши и за такие гроши? – рифмовало третье семейство. – Одна инвалидная пенсия. Только и надежды, что в провинции всё дёшево.

На станции Лиски, куда поезд прибыл ранним майским утром, им помогли выгрузиться и даже собрали «экипаж».

– Тут недалеко – километра полтора всего, – ма Арвиль натянула на брови старое кепи с длиннющим козырьком, вскинула на плечи рюкзак, положила дочери на колени платок и сумку и взялась за ручки кресла. – Дорога хорошая, грунтовая.

Только вот про жару она забыла – градусов за сорок, свет с вылинявшего до бесцветности купола отражался в меловых осыпях там, где они не поросли жухлой травой, и взлетал кверху в небо снова. В этом мерцании вставали белоснежные видения: подобные мечам шпили, купола, окружённые готическими арками, химера, вставшая на дыбы. Нужно было собрать всю волю в кулак, чтобы от них избавиться. И ещё ухватиться за сложенные вместе костыли.

– Мама, мне сейчас дурно станет. Всё плывёт в дыму, радужные пятна какие-то прыгают.

– Прости, сейчас тёмные очки дам. Мне-то вроде ничего, а ты впервые. Это как зимой на чистом снегу, правда?

Однако с «хамелеонами» видения не исчезли – наоборот, стали отчётливей. И Дина поняла.

– Ма, скажи. Это ведь не мерещится? Это в самом деле такие чудеса?

– Не чудеса, а Дивы. Большие Дивы и Малые. Так и называются. Говорят, выветрились из меловых пород. А овраг между теми и этими называется каньон, представляешь? Тоже красивый.

– Почему я не знала?

– Не хотела знать, вот и всё. Да чем доказывать – лучше один раз глянуть, верно?

Коляска катилась медленно, со скоростью прогулочного шага. Мама показывала на того или другого Дива, объясняя, дочь запоминала.

…Храмина со шпилем, про неё говорят, что не простой останец, – сложена из плит, пригнанных с точностью до волоска. Ветер уже потом поработал: мел – он ведь хрупкий, податливый. Шатрище – это всех дальше. Почти египетская островерхая пирамида, его паломники исходили вглубь и по периметру. Лик Старца. Очень похож, и правда. Многая Радуга: там три или четыре полукружья пересекаются, на утренней заре золотые, на заходе огненные, а сейчас в голубизну слегка отдают. Вон тот зверь – Конь с волнистой гривой, а чуть подальше Дракон, над ним иногда огненные шары в темноте играют.

– Храмина – вон та островерхая башенка? Еще и с лестницей?

– Ну да. Часовня Власия Севастийского, покровителя скотов и зверей. Говорят, привезли два греческих монаха вместе с Богородицей византийского письма. К самой Сицилийской Богородице в шатёр я тебя сумею подвезти, пожалуй. На той горе ступени не такие крутые. Даже и что-то вроде пандуса.

– Так всё равно кресло не затащишь, ни туда, ни оттуда. И к Святому Зверолюбу тоже.

Голос Дины звучал настолько тускло, что мать приостановилась и неожиданно сказала:

– Есть ещё одна икона Божия: небо. Она не прячется в храме, ибо всеохватна. Нет места, где не проявляется её свет, не связанный ни с небесными телами, ни с огнями земли. Всё же образ Высокого Неба – Тенгри, Хан-Тенгри, Кок-Тенгри – проявляется лишь благодаря Земле. Здесь, среди дивов, – земля белая и пестрит голубыми и золотыми тенями. Она распростерта как драгоценное блюдо и сливается краями с крышей этого мира. Оттого и прикосновение неба, в равной мере как и касание земли, здесь ощущаешь буквально всем телом.

– Мать моя, – Дина обернулась назад с непередаваемым юмором в глазах. – От кого я такое слышу! Ты ж христианка, а не язычница.

– Чего не выдумаешь ради того, чтобы тебя потешить, – устало ответила Равиля.

В конце пути зной ещё усилился, а очарование померкло. Домик на улице Луговой, куда они проникли через повисшую на одной петле калитку и дощатую дверь, внутри оказался не так плох: зарос по самую шиферную крышу диким виноградом, на синем листовом железе, которым были поверх глиняной обмазки обиты стены, кто-то нарисовал ярко-жёлтые и красные цветы. До приезда хозяек дом хорошенько подлатали изнутри и снаружи, отмыли от извёстки стены и пару хилых стульев с гнутыми спинками. Даже бросили на пол у выходящего во двор окна старенький ватный матрас с бантами в узлах простёжек. Кресло пришлось оставить наружи, приковав к хилым перильцам, сумку с рюкзаком бросили на пол. Пообедали всухомятку. Кое-как прожевав последний кусок, Ма Арвиль сказала:

– Негоже, что одну тебя так вот сразу бросаю, только я обещала забежать. Сказать кое-кому, что приехала.

– Знакомые?

– Друзья. В юности работали тут неподалёку, а когда завод пришёл в упадок, все поразбрелись.

– Какой завод? Вот уж не думала, что и в эти края доберётся промышленность.

И мать, и дочка понимали подспудный смысл разговора: одна подманивает, другая ради самозащиты пытается прикинуться тупой.

– Хреновский. Орловские рысаки. Я ведь там работала инженером. Зооинженером. Забыла, что это и есть моя дипломная специальность?

– А остальные?

– Остальные устроились кто где, в заповеднике, например. Музей краеведения, археологический, городище древнего человека, хазарская крепость… Этим меня сюда и сманили.

Поцеловала дочку, сидящую на стуле, и убежала, бросив по дороге:

– Не бойся ничего, я на полчаса или час. Помойное ведро в маленькой комнатке, вода в термосе, кругом все свои.

Дина, опираясь на костыли, долго смотрела через распахнутое настежь окно на изобилие трав и листвы. Совсем рядом лоза, вся в расцветших почках, колыхалась от ветерка, крошечная ель подобралась берёзе под самую крону и будто сосала ей вымя, как в озорном стихе Есенина. Потом девушка затворила дверь, напилась, опершись на шаткие костыли, воспользовалась ведром, чтобы справить нужду и над ним ополоснуться. Оказалось почему-то не таким нудным и постыдным занятием, как раньше. А чуть позже её, уставшую от телодвижений, сморил сон.

Разбудил Дину тихий и такой до боли родной звук, донесшийся сверху.

Она приподняла голову с матраса и встала на локте ему навстречу. Белошерстый конь просунул морду внутрь дома и тихо, призывно всхрапывал, кося глазом, похожим на спелую черносливину.

– Ой. Отвязался? – спросила она и сразу поняла, что выдала глупость. Местную лошадку ей описывали по-другому. Даже если там очень светлая буланая масть…

– Из какой конюшни ты только выбрался, – бормотала Дина, шаря в поисках костылей, потом – спешно вытаскивая из пакета чёрный хлеб, соль и сахар. Для быстроты ей пришлось ползать по полу на манер ужа, но это почему-то оказалось совсем легко. Конь следил за телодвижениями девушки. Шея, к которой была привешена хитрая морда, оказалась очень длинной, глаза без белков и вроде как без дна – очень смышлёными.

– Вот, угощайся, – Дина подобралась, легла на подоконник грудью, протянула к розоватым ноздрям краюшку на раскрытой ладони, потом кусок сахара – тростниковый рафинад, самый полезный. В здешних лавочках, пожалуй, одну свёклу и отыщешь.

Сахар схрупали с великим почтением и даже покивали головой.

– Ну прямо как дрессированный циркач, – улыбнулась Дина. – Что с тобой делать – ни я к тебе не перевалюсь, ни ты сюда не запрыгнешь.

Потрепала по гриве, такой же молочно-белой и удивительно чистой:

– Знаю я, как ты сюда забрёл. Дворы-то все с трёх сторон огорожены, а с четвёртой чистое поле.

– Диночка, извини, отвори, у меня обе руки заняты, – донеслось тут с улицы.

Мама ворвалась, слегка запыхавшись, и сразу начала разгружаться:

– Творог домашний, сметана, жаль, холодильника у нас нет. Мне дорожный обещали, такую большую сумку, но пока скушай побыстрее. Огурцы с грядки, укроп, всякая другая зелень. Курочке хотели шею свернуть, но ограничились яйцами… ой! В общем, яички свежие, с приложением сковороды и электроплитки. Масло – шарик небольшой, в капустном листе для сохранности. Я за это пообещала на огороде поработать, окучить картошку, прополкой заняться. Работают одни старушки и младенцы, остальные мёд качают и на туристов охотятся. Самое прибыльное дело.

Никогда ещё мама не казалась Динаре такой оживлённой и весёлой – даже до той катастрофы.

– Ты как спиртного хватила, – улыбнулась девушка.

– И правда. Домашнего вина на дне стакана, – ответила мать. – Только там аромата было раз в десять больше, чем градуса. Из диких ягод делают. В магазине одна водка да коллекционный «Солнцедар» доперестроечных времён. Да ты поешь, попробуй!

– Я ведь уже обедала и ещё спала, – ответила Дина. – Не голодная нисколько.

Но вдруг осознала, что последнее – неправда.

Когда объёмистая корзинка опустела почти наполовину, девушка внезапно спросила:

– Мам, ты редкие конские масти ещё помнишь? Вот если кожа розовая, а не серая, – это какие?

– Всего две: изабелловая и белорожденная, – машинально ответила та. – Кремовая, светло-бежевая или слегка желтоватая, голубые глаза – изабелла. Белая, или седая, глаза голубые или карие – беляна, таких на свете можно пересчитать по пальцам. Прочие похожие кони называются светло-серыми – да ты ведь помнишь?

И лишь потом сообразила, что обе углубляются в почти запретную тему.

– А если кожа розовая, волос седой, а глаза сплошь чёрные-пречёрные?

– Девочка, не бывает такого.

«Тогда почудилось, наверное», – хотела сказать Дина и удержалась. Нельзя было выдавать тайну никому на свете.

…Среди ночи Белый Конь явился снова и заходил перед окном, обтирая о наличник жаркие бока. Луна ещё не взошла, только Дракон отливал тусклой золотой сканью да над невидимым отсюда проломом в земле играли сполохи.

Дина пошевелилась, осторожно откинула простынку, стараясь не задеть ею ма Арвиль. Подтянула себя к окну.

– Здравствуй. Ты чего пришёл?

«Пригласить», – послышалось ей в едва слышном ржании.

– А как я выйду отсюда? Ещё с моей качалкой… каталкой возиться надо, маму разбужу.

Оговорилась: уж какие теперь для неё конские бега!

Конь вытянул переднюю ногу, сделал реверанс:

«Вот так».

На спине оказалось широкое седло, как у пони – ребячьих «покатушечников»: спереди широкая петля на две руки, сзади – высокая спинка.

«Держи и лезь».

Ухватиться за петлю, лечь животом на подоконник и перевалиться наружу – вернее, переползти на спину лошади – оказалось совсем просто. Как во сне…

– Да тут ни уздечки, ни повода, ни стремян. Как усижу в седле? Как править-то стану?

«Просто возьмись покрепче за петлю и дёргай тихонько в нужную сторону. Да я и без тебя знаю, куда идти. На крайний случай в шенкеля возьмёшь».

– Шенкеля мои в больничной палате остались. Ноги как две тухлых макаронины.

«Правда? Ну, я потихоньку».

Он тронулся плавным шагом, потом перешёл на иноходь, чуть переваливаясь с боку на бок.

«Держишься?»

– Ага. Никогда этого аллюра не пробовала. У нас таких бегунов не выращивают или переучивают. Нестойкие на ходу, говорят. Вообще считают иноходь пороком. Упасть не боишься?

«Куда – на землю или в облака?»

– А куда мы поскачем?

Вместо ответа конь гикнул, будто рассмеялся пронзительно. Промчался по траве, не шелохнув и былинки, перемахнул через кусты тёрна, вылетел со двора как на крыльях.

И понёс девушку по берегу, вдоль Дороги Дивов. Дивов и Див – теперь Дина поняла, почему их названия склоняются так необычно. Это были окаменевшие мужчины и женщины, будто в старой сказке. Они стояли по обеим сторонам гигантского разлома и разговаривали, перебрасываясь светящимися шутихами.

«Люди назвали этот овраг чуть смешно: „Три Яружки“, хотя он один и огромный. Видишь такие бледные языки по краям? Меловые. Вечером они делаются прозрачными, как облака, а днём между ними всё время сквозят птицы: щурки, скворцы, воробьишки нахальные. Им в здешних норах уютно, как на небе».

Теперь Дина с конём плыли по самому каньону, словно по горной реке с обрывистыми берегами, и туман, который поднимался снизу, покачивал их наподобие гондолы. В склоне обрыва были видны отверстия птичьих жилищ, в основании белых гор – такие же круглые или закруглённые входы.

«Птицы здесь что люди, а люди – что летучие мыши, – конь коротко взвизгнул, и откуда-то из-под низу взлетела целая стая двойных перепончатых крыльев. – Но не бойся, они пугливы и ничего нам не сделают, не то что змеи».

– А змеи?

«Степные гадюки селятся в развалинах монастырей и редко оттуда выходят. Правда, опасны только пешеходу».

– Лошадь, а ты их не боишься?

«Попробовали бы попасть мне под копыто, да и шкура моя для них толста – клыки мигом завязнут».

Конь внезапно приподнялся, будто скандинавский драккар, идущий поперёк волны, забрался ещё на ярус. Теперь они скользили мимо запертых дубовых дверей с надвратными иконами – лица и кисти рук смутно мерцали во тьме, словно огромные светляки.

«Если хочешь, можешь помолиться».

– А внутрь можно или там заперто?

«Заперто – не заперто, а химерам туда вход запрещён».

– Каким химерам?

Оставшись без ответа, Дина опустила глаза. Её бессильные, хрупкие ноги растворились в мощном теле жеребца: именно теперь, когда оба стали одно, девушка поняла в нём мужчину.

Двуполый кентавр. Два разума – одна плоть.

«Не бойся, это лишь сон. Это ведь вся ночь впереди».

А дальше были звёзды. Они плыли на уровне лиц, белых лиц с угольно-чёрными блистающими глазами, как хризантемы, вышитые на церемониальном кимоно богини, и от них исходило изысканное тепло домашнего очага, что горит посреди ненастья. Пустая ореховая скорлупа, тугая кожура апельсинов, снятая с плода целиком, – планеты исполняли вокруг светил танец дервиша и хотели вновь напитаться, напиться их теплотой. Срывались с орбит кометы, расстилая ленты брызг. Умирали и зарождались звёздные системы по краям нашей Галактики.

«Теперь ты можешь говорить», – промолвил Звездный Жеребец в мыслях Дины.

– О чём? – вопрос содержался внутри утверждения, ответ на него – внутри вопроса.

«Ну тогда не говори, только восхищайся и радуйся».

И Дина радовалась, восхищалась и узнавала так, как никогда в жизни.

Утром они расстались. Снова умываться и завтракать, снова матушка бегает по делам и друзьям и снова – одиночество. Иногда в доме, чаще – во дворе под большой нескладной березой, сидя в кресле или на расстеленном одеяле. Дина рассматривает там бумажные иконки: Богородицы Сицилийской с клеймами – ликами апостолов и Власия Севастийского, где в таких же круглых медальонах изображены те быки, коровы и лошади, которых лечил святой. Сицилийской – Севастийский рифмуются в уме, картинки сливаются в глазах, и просит девушка обоих сразу. Если не с кем вести беседу и играть.

А играли с ней не так уж и часто. Девушка скоро поняла, что новый друг приходит только когда становится жарко и земля чуть мреет, колышется прозрачным видением. В эти мгновения кажется, что в одной точке совместились целых два мира: наш обыкновенный и тот, неведомый, где звери ведут умную беседу, на Луне пасутся табуны белорожденных кобыл, а от Большой и Малой Медведиц исходит запах свежескошенной травы. И оттуда, с этих вольных выпасов, спускается к ней ласковый призрак, милый дуэнде.

Но куда чаще это происходило ночью. Вдвоём и воедино они скакали по седым, выжженным луной полям, спускались по самым жутким осыпям и взбирались на самые крутые склоны. Дину познакомили кое с какими дивами: Старец показался ей чуточку брюзгливым, Дракон был глуповат и неповоротлив, чисто допотопный ящер, и оттого добродушен, Радуги, по словам прочих, на редкость умны – однако могли разговаривать только символами.

– Мы уже долго дружим, а я не знаю твоего имени, – сказала она коню после того.

«А как твоё истинное имя? – с хитрецой спросил он в ответ. – Не скажешь – сам догадаюсь. Что-то вроде Верховая или Вершинная. Да ладно – прячься. Не стоило бы и мне открывать своё, но так и быть: Пломбир я. От Полётного и Лебеди. Смешно?»

– Ой, нет. Такое… вкусное прозвище. Прелестное, прохладное, совсем как твоя шкура.

«Влепили ребёнку в племенную книгу что на очереди стояло. До меня у папы с мамой родился Пламень, после меня – Плёночка. Зато все мы трое – одинаковые призёры и медалисты, прикинь».

Как-то днем вместо ма Арвиль или Пломбира пришёл полузнакомый мужчина – из тех самых конных друзей. Георгий Гаврилович. Худощавая фигура, выгоревшие волосы, симпатичное лицо: щёки в узких длинных морщинах, простодушный и одновременно мудрый взгляд много повидавшего старика.

– Диночка, ты не волнуйся, всё, в общем, благополучно, – начал с порога. – Равиля Идрисовна решила спаломничать к Шатрищу, попросить тебе здоровья. Там многие русские бабы вообще путь на коленях проползают, вот и она решила. А у неё мениск не в порядке уже давно. Спортивная травма. Покатилась по камням вниз – и перелом. Лежит теперь в Лисках на растяжке, ждёт операции и волнуется за тебя.

Дина ухватилась за подлокотники, приподнялась, он подскочил, поддержал за спину:

– Пока она будет там, мы о тебе позаботимся. Всего-то и надо, что еду приносить да обстирывать, верно?

На самом деле все они – жена Георгия Гаврилыча, подруга жены и многие другие – отдавали девушке всё дневное время, которое оставалось от работы и визитов в больницу. Георгий даже ночевал в соседней комнатушке и вёл себя очень тихо, даже скрытно: может быть, полагал неловким составлять компанию незамужней девице. Так что коню это не мешало – ночные катания продолжались по-прежнему.

А днём старый знакомец развлекал Дину иначе: историями из той маминой жизни, которой был свидетелем. То и дело сбиваясь на некую забавную старомодность в выражениях.

– Вот вы, Диночка, знаете, какая у мамы была основная специализация?

– Зооинженер по коровам, овцам и лошадям.

– С этаким крестьянским и зоологическим оттенком, значит. А ведомо ли вам, что всех таких инженеров смешанного профиля всенепременно обучали ещё и верховой езде? Она этим хвалилась?

– Нет.

– Понятно… До преобразования то был институт коневодства, а после – только факультет. Мы с ней на самый стык попали. Сначала готовили из нас узких специалистов, потом – чрезмерно широких. Первый курс тренировался на ипподроме, второй – в Конь-Колодезе с дончаками, а третий уже зарабатывал дипломы операторов машинного доения. Весь, кроме вашей мамы. В ней прорезался талант всадника. Она и до Тимирязевки призы юниоров брала, и за честь академии не однажды стояла. Сразу после пятого курса её включили в нашу сборную – и за рубеж. Собственно, во втором составе и ещё ветеринаром по совместительству. Это потом оформили всё как обмен опытом. Времена тогда тоже ломались.

– Ну да, ну да. Так отчего же она не гордилась таким? Не рассказывала? Железный занавес ведь давно уже рухнул?

– И Берлинская стена тоже, – дядюшка Георгий покачал головой. – Да разве дело в этом. Послали её вдобавок рекламировать новую нашу скаковую породу. Контракт на два года. Как по-вашему, почему ее так интересно зовут, с французским оттенком – Арвиль, полностью Рене Д’Арвиль? Вроде сценического или писательского псевдонима. У жокеев тоже такое принято. Она ещё наравне с мужчинами в стипльчезе участвовала. И не в одном. Устроители с обеих сторон затеяли небольшую интригу. Всех деталей не знаю, но дело было вполне законное, не посвятили только рядовых зрителей и прессу.

Дина провела рукой по густым волосам, потом снова опустила на подлокотник:

– Как удивительно. Теперь я догадываюсь.

– О чём именно?

– Ну что мама из меня хотела сделать своё подобие. Хотя нет – могла бы показать ясней, а не улыбаться в ответ на любую мою дурацкую выходку.

– Не думаю. В вас, Диночка, и так от неё девять десятых, а от импортного папы – лишь одна. Так что копия и так и этак вышла.

Георгий Григорьич пожевал губами:

– В общем, ваша матушка тоже неудачно упала на дистанции. Сама лишь коленку раздробила, а вот лошадь – позвоночник. Это уже, как понимаете, всё. Потом Равиля долго лечилась, забеременела отчасти себе в утешение, уехала на родину и родила вас уже там. Тут ей, похоже, стало вовсе не до побед: и шок, и вам требуется воспитание с образованием, и хорошие деньги ради того нужно зарабатывать.

– Получается, из меня только лишнее несчастье получилось, – жаловалась чуть позже Дина Пломбиру.

«До чего у вас, людей, всё сложно, – отвечала ей вторая половина чудища, – не умеете радоваться тому, что было, и опрокидываете своё горе в те времена, которые ещё не пришли. Травитесь на два фронта. Давай-ка лучше опробуем новый аллюр».

И они снова плыли между трав и звёзд, одним махом перелетали через меловые карьеры и взбирались на плато.

С матерью Дина лишь переписывалась: одна не хотела, чтобы дочка надрывала себя, переходя из транспорта в транспорт, и нагружала собой и так непростую ситуацию, другая боялась даже приоткрыть ей свою невероятную и уже такую привычную тайну. Правда, записки так и сновали взад-вперёд, как стрижи под утёсом с гнездовьями. Было ещё одно: всякий раз, когда девушка просыпалась по утрам, ей казалось, что на ступнях, потом на щиколотках лежит какая-то тёплая тяжесть, покусывает, будто шерстистыми иголочками, пробегает от кончиков пальцев до колен. Ни с кем нельзя было отчего-то поделиться: сокровенная тайна тела.

В одну из ночей, когда не было рядом даже дяди Георгия, Пломбир, едва возникнув, с легкой грустью сказал Дине:

«Неплохо мы с тобой поработали. А теперь надо бы мне отойти – другая забота одолевает».

Дина понимала, что это хорошее так же не вечно, как и все хорошие вещи в мире, но всё равно холод коснулся сердца.

«Да не бойся, не навсегда, – утешил её конь. – Приду ещё. Помнишь, как и когда к Томасу Лермонту, Тому Рифмачу явились два белых оленя из сказочной страны? А пока мы с Дракошей тебе и подарок приготовили, даже не подарок, а вроде как символ завершения дел. Только вот в чём загвоздка: испугаться можешь с непривычки».

– А ты меня успокой, – улыбнулась девушка. Она стояла спиной к окну, одной рукой цепляясь за край седла.

«Время дорого. Давай уж лучше с ходу сообразим. Мой задушевный приятель говорит, что рискуешь ты самое большое – попасть под одну кровлю с матушкой недели этак на две. Это если колдовство не состоится. Доверяешь нам?»

Дина кивнула.

«Тогда приглядись внимательно к той держалке, за которую руками бралась, верхом гулямши».

С седельной ручкой в самом деле что-то происходило. Она круглилась, покрывалась чешуйками, извивалась, вырастала в размерах…

И прежде чем девушка сообразила, что это змея, обычная для Дивногорья серая гадюка, только крупней раза в два, – рептилия скользнула с места вниз, открыла пасть и ткнула своими клыками ей в бедро.

«Держись, – сказав это в её мыслях, конь затем ржанул весьма выразительно. – Это не больно, так?»

Но когда змея убралась на прежнее место, умалилась и застыла, боль пришла: раскалённая стрела с зубцами, которые вцепились прямо в грудину, и с раздвоенным кинжалом оперения. Закрутилась штопором, молнией пробила до пят.

И тотчас всё исчезло, только откуда-то из дальнего далёка послышался обеспокоенный голос дядюшки Георгия:

– Дина! Диночка! Ты где? Зачем из дому?

Она отделилась от стены, шатнулась к нему – и сделала крохотный шаг. А потом пала в объятия.

– Вот глупая, – приговаривал он, гладя по растрепавшимся тёмным кудрям. – Совсем глупая. Сюда ведь аспиды по ночам заползают. Вот правда: одного я только сейчас видел. Огромного такого. Хотел топором запустить, да не успел.

– И хорошо, что не успел, – чуть бессвязно говорила Дина, цепляясь за его шею, пока Георгий на руках затаскивал её в комнату. Не переваливая через оконную раму – через дверь, честь по чести. – Она тоже Дивногорье. Из див. Меня лечила.

– Я что прибежал: письмо на мобильник пришло. Маму после операции отпускают. Говорят, обойдётся гипсом. Но надо с утра пораньше машину подогнать. Не то что там места мало и прямо в коридорах больные лежат. Но сама понимаешь: истосковалась она вся.

Месяца через два, уже ближе к осени, по главной меловой трассе медленно катилось кресло. Впереди клубились густо-серые облака, в воздухе пахло недавним дождём, который прибил августовскую пыль. Ма Равиля сидела, укутав пледом колени, время от времени тихонько поворачивая колёса или притормаживая ход палкой, что была зажата в правой руке. Позади Дина аккуратно переставляла ноги, для пущей надёжности ухватившись за обе рукояти качалки. А в арьергарде вышагивал бессменный страж обеих женщин – Георгий Гаврилович.

– Знаешь, вот тут, рядом с Белыми Истуканами, и стоило бы тебе это показать, – говорила Равиля. Она вытащила из-под пледа фотографию, сделанную ещё на обыкновенном плёночном аппарате, и протянула назад дочери. Элегантная молодая дама в кепи, фраке с бриджами и сапогах сидела верхом на светло-сером жеребце, сжимая в руках жокейский хлыст с петелькой на конце. А понизу – надпись, идущая поперёк всего скакового поля:

«Изумительная Равиля-Рене д’Арвиль-Соколов на жеребце Пломбире (младоорловская скаковая порода). Второе место в соревнованиях по стипльчезу среди мужчин».

– Теперь я всё понимаю, – проговорила Дина. Что именно «всё» – говорить было чуть жутковато, да и без необходимости. – Кроме одного: чего ты от меня хотела и почему ты, мам, настолько за меня не боялась? Если честно?

Ма Равиля забрала фотку назад и улыбнулась:

– Если честно? Боялась, и ещё как. Но мне всегда было нужно от тебя лишь одно: чтобы ты не меняла таких редких мгновений истинной жизни на годы пристойного и благополучного существования. Так, как под конец сделала я сама.

Далеко впереди ливень перестал тянуть к земле свои нити, и на фоне хмурых туч просияла двойная радуга. Верхнее полукружье было акварельно-ярким, нижнее, что отстояло от него на ладонь, – куда бледнее. Зато на самом горизонте облаков совсем не было: там, как вход в иное царство, сияла нестерпимая белизна. Горняя белизна. Белизна цвета… Пломбира.

© Copyright Мудрая Татьяна Алексеевна ([email protected]), 13/08/2012.